Текст книги "Песнь ангела"

Через ворота я вернулся в город и тут же окунулся в разноголосый гул толпы. Здесь были судьи, чиновники, секретари – в экипажах или верхом на громадных лошадях, писари и пажи – на своих двоих. Колонны солдат, марширующих по улицам, – худых и осунувшихся, но вне себя от счастья, что живыми вернулись с войны с Пруссией, а их бодрая смена – в грусти и печали от ожидавшей их впереди холодной зимы. Я стоял в небольшом закутке и вбирал в себя звуки – тут бродяга клянчил медяки, там одноногий мужик с сивой бородой стучал костылем. Куда-то держал путь священник, столь дородный, что под ним проседал конь. Из экипажа выглядывала знатная дама, с носом, похожим на орлиный клюв. Очень скоро я понял, что, если не путаться у людей под ногами – задача непростая, если сказать по правде, – никто даже взглядом не удостоит ни меня, ни мою грязь, ни ангельское лицо, которое под ней скрывалось.

Я вставал напротив самых величественных дворцов и прислушивался. До меня долетали обрывки песен и французских фраз, я слышал, как хлопочут горничные, повара и привратники. И что больше всего меня удивляло – это необычайное спокойствие, царившее в этих великолепных зданиях. Петли не стонали. Колеса экипажей, выезжавших из ворот, не скрипели. Ноги горничных, казалось, не касались земли. А голоса, доносившиеся до меня из открытого окна, не были ни назойливыми, ни раздраженными.

Я узнал, что лишь эта часть города была окружена крепостными стенами и именно здесь, в самом ее центре, стоял гигантский черный храм, Штефансдом[37]37
  Собор Святого Стефана – католический собор, национальный символ Австрии и символ города Вены. Сохранился в неизменном виде с 1511 года.


[Закрыть]. А в высокой южной башне этого собора висел тот самый громадный колокол, чей звон был самым громким из всех, что я когда-либо слышал, громче даже, чем звон самого большого из колоколов моей матери.

Если передо мной оказывалась раскрытая дверь, я входил в нее. Только однажды за мной бросилась морщинистая старуха с мясницким ножом в руке, во всех остальных случаях мне везло больше. В кладовых мне удалось добыть ломоть хлеба, половину холодной индейки, пару колбас, три вареные морковки и кусок пирога. Немного освоившись, я стал пробираться и вглубь домов. Я поднимался вверх по широким, закругленным лестницам, заходил в пустые спальни со старыми, просевшими матрасами и в крошечные мансарды (в одной из них спал молодой студент, и воздух был пропитан винными парами). Я высовывался из каждого чердачного окна и, вглядываясь в коньки крыш, втайне мечтал о чуде. Возможно, я надеялся увидеть мою любимую заточенной в высокой башне или ожидал, что ветер донесет до меня произнесенное шепотом: Мозес! Мозес!

Вскоре до меня дошло, что мои бессистемные поиски совершенно не годятся для такой непростой задачи. И когда настал вечер, я стал расспрашивать прохожих об Антоне Риша.

Наверное, мне следовало сначала помыться. Лицо мое все еще было в потеках грязи, ногти у меня отросли, и под ними появилась траурная каемка, а волосы напоминали усики какого-то болотного растения. Штаны мои были разорваны от лодыжки до колена, а подметка на одном из башмаков оторвалась и при каждом шаге хлюпала, как слюнявый язык во рту у гончей. Поэтому мои расспросы ни к чему не привели, я лишь натыкался на взгляды, в которых сквозило омерзение. Наконец мне попался паж, несущийся куда-то сломя голову, и я своими длинными руками загородил ему дорогу. Он замахнулся на меня перчаткой, но явно побоялся испачкаться о мое грязное лицо.

– Пожалуйста, помогите мне, и я уйду, – взмолился я. Объяснил ему, кого ищу, и добавил: – Это миссия любви.

Он осмотрел меня с ног до головы. Потом назвал две улицы и сказал, чтобы я искал место, где они пересекаются.

– И в какой части города мне следует начать по иски? – поинтересовался я.

Он взглянул на меня так, будто я был слабоумным.

– Иди к Штефансдому, – ответил он, указывая на черную башню, закрывающую собой половину неба. – И тебе не придется долго искать дворец Риша.

Я должен был догадаться! Я целый день бродил по городу, когда на самом деле она находилась там, откуда я начал свои поиски. Моя мать и ее колокола звали меня к ней! Если бы мое зрение было таким же, как мой слух, я увидел бы ее с той башни. Через полчаса я нашел перекресток, о котором говорил паж, и, взглянув вверх, узрел дворец Риша, такой же величественный и прекрасный, как церковь Штаудаха.

III

Стало совсем темно. С обеих сторон почти вплотную к дворцу Риша подступали еще более массивные, хотя и не столь великолепные, здания, так что я мог разглядеть только фасад этого особняка – его лицо с двумя горящими глазами, освещенными окнами на втором этаже, и черной пастью закрытых ворот.

В этих громадных воротах, устроенных таким образом, чтобы сквозь них могли проезжать самые большие экипажи, имелась маленькая дверца – для грешников вроде меня. Я направился прямо к ней, все еще не зная, что буду делать. Поэтому я просто постучал.

Ответа не последовало. И тут, сбоку от дверцы, я заметил шнурок, напоминающий веревку сигнального колокола. Потянул за него. Где-то глубоко внутри раздался звон. Очарованный его переливами, я снова дернул за шнурок и попытался представить себе этот колокол, его размер и форму, и угадать, из какого металла он был отлит. Потом еще раз дернул за шнурок, чтобы определить, где он находится. Затем дернул несколько раз подряд, сыграв простенький ритм. Бим, бом, бим-бом. Бим, бом, бим-бом.

Так делать не следует – был первый урок, который я получил, когда из крошечной дверцы выглянул натуральный великан – людоед в человеческом обличье. Ему ничего не нужно было говорить – сверкания его глаз было вполне достаточно. Я выпустил веревку из рук и невинно улыбнулся. Приблизился к нему. Он в ответ улыбаться не стал.

– Добрый вечер, – сказал я.

– Пошел прочь! – ответствовал он.

– Видите ли, – попытался объяснить ему я, – мне нужно поговорить с Амалией Дуфт… э-э… Риша. Она живет там, внутри. – Я указал на дом.

– Если ты еще раз дернешь за эту веревку, – произнес великан, явно не понимая сути моей просьбы, – я сверну тебе шею.

Он склонил свою чудовищную голову; казалось, она растет прямо из гигантских плеч.

– Всего лишь несколько секунд, с вашего позволения, – взмолился я. – Мне просто нужно сказать… – Тут я остановился, потому что на самом деле не знал, что хочу сказать Амалии.

За долгие месяцы своих скитаний эту сцену я представлял себе несколько по-другому. Я воображал, что она сама встретит меня у дверей. «Давай убежим», – сказал бы я, и мы бы убежали. В моих мечтах все было просто, и никакого красноречия не требовалось. Но сейчас, когда людоед загораживал вход, мне ничего не приходило на ум. Не мог же я, в самом деле, сказать: Сообщите ей, что человек, которого она любит, не умер? Это явно было бы не к месту. Я знал уже достаточно, чтобы понять, что незаконной любовью лучше всего заниматься с глазу на глаз.

Но сдаваться так просто я не собирался.

– Хотите, я покажу вам кое-что? – спросил я у великана. И указал на улицу. – То, что могло бы очень вас заинтересовать.

Он выбрался на улицу, ему даже пришлось повернуться, чтобы плечи могли пролезть в дверь, и навис надо мной. Я очень быстро сообразил, что он вышел не для того, чтобы взглянуть на соблазнительное зрелище, которое я ему обещал. Скорее он собрался донести до меня свое послание. Он поманил меня рукой, подзывая к себе поближе. Когда я подошел, он сгреб мои волосы обеими руками и прорычал мне в ухо:

– Что-то мне не нравится твоя рожа. Если ты по явишься здесь снова, придется слегка ее подправить, чтобы она больше меня устраивала.

Но мои волосы были такими сальными, что за них не получалось как следует ухватиться. Я, подобно танцору, сделал па и, вывернувшись, метнулся к двери. Мне уже почти что удалось захлопнуть ее перед самым носом великана, оставив его на улице, как он схватил меня за лодыжку. Этот гигант вытащил меня обратно и поднял за ногу в воздух, как громадного сома, которого только что поймал в реке. А потом швырнул на улицу и закрыл за собой дверь.

Я поднялся. Окинул взглядом ободранный локоть. Входные ворота теперь были накрепко закрыты. В колокольчик я не мог позвонить, не рискуя нарваться на этого зверя. Впрочем, я отдавал себе отчет в том, что, даже если мне и удастся прорваться внутрь этого прекрасного дома, я обязательно наткнусь на кого-нибудь еще: дворецкого или самого Риша, который непременно пожелает узнать, что я здесь делаю. И стоит мне объяснить причину моего появления, в лучшем случае они вышвырнут меня вон, в худшем – запрут, а Амалию увезут так далеко, что я никогда не смогу ее найти.

Нет, решил я, не стоит действовать слишком опрометчиво. Мне нужно попытаться попасть в дом каким-нибудь другим способом.

Окна первого этажа были надежно защищены металлическими прутьями с искусным орнаментом. На окнах выше решеток не было, но, вне всяких сомнений, они были крепко-накрепко заперты, и, в любом случае, я не мог до них добраться. Мне стало ясно, что этот дворец Риша был тюрьмой и моя возлюбленная томилась внутри.

Удрученный, я побрел прочь, но потом подумал: что бы на моем месте предпринял Николай? В голове зароились фантазии: вот я переодеваюсь трубочистом или, украв на рынке свинью, приношу ее на кухню, а сам прячусь в чулане; вот я стреляю в людоеда стрелой со смазанным зельем наконечником, и он засыпает. Но все эти картины, возникавшие в моем мозгу, только заставляли меня качать головой: всем им недоставало одного. Для того чтобы их исполнить, мне не хватало средств. У меня не то что не было чистой пары штанов, я даже не представлял себе, где бы их можно было украсть.

Разве мог я вообразить, что буквально через день найду способ попасть во дворец Риша, и не с помощью каких-либо ухищрений, – я войду туда по приглашению самой хозяйки дома!

Последуйте за мной в тот чудесный вечер, когда я свернул у Шотентор на Шотенгассе и направился в самое сердце внутреннего города. Я шел без оглядки, прислушиваясь к звяканью серебра о благороднейшие зубы Вены, доносившемуся из пышных резиденций, когда меня обогнала карета и остановилась шагах в двадцати впереди. Я не обратил на нее внимания, даже когда оттуда выбрался какой-то мужчина и встал у меня на пути, ожидая, пока я не подойду ближе.

Я был от него всего в нескольких шагах, когда он захохотал. Сначала зафыркал носом, как будто не веря своим глазам, а затем, когда я подошел ближе, утробно загоготал в полный голос, чем весьма меня напугал. По его глубокому легкому дыханию я понял, что он должен быть либо музыкантом, либо танцором – правда, для танцора он был слишком тучен. Даже в темноте было заметно, как расплылось в улыбке его круглое красное лицо, не то от переполнявших его чувств, не то от перебранного вина.

– Орфей, – сказал этот человек. – Вы превзошли самого себя.

IV

Мужчина, напустив на себя серьезный вид, приблизился ко мне, но, не в силах терпеть, вновь разразился утробным хохотом. Он наклонился ко мне и понюхал воротник моей рубахи. С отвращением отдернул голову. А затем, к великому моему удивлению, зарылся лицом в мое плечо и стал вдыхать вонь, как будто я был розой.

– Только истинный сын Гаррика[38]38
  Дэвид Гаррик, 1717–1779, великий английский актер, драматург, директор королевского театра Друри-Лейн.


[Закрыть], – сказал он, взвизгнув, как будто его легкие сделали последний вдох, – может осмелиться так скверно пахнуть. Как вы этого добились? Целый день провалялись в борделе на Шпиттельберг? Можно взглянуть на ваши руки?

Я протянул ему свои руки и растопырил пальцы, чтобы он мог увидеть всю мерзость, скопившуюся между ними.

– О господи! – воскликнул он. – Эти пальцы стоят столько же, сколько эти уши. – Он потянул себя за мочки ушей. Потом ущипнул меня за шею. – А это горло, на котором, похоже, даже сыпь выступила от рубашки, что вы нашли в реке, стоит в десять раз больше. Дураццо будет в ярости. Но зато это так эффектно. Прощай, фальшь!

Человек украдкой взглянул на меня, как будто удивляясь тому, что в темноте мой нос выглядит таким большим. Слава богу, я не проронил ни слова. Одно слово, простое «Здравствуйте» или даже «Что?», – и это общение прекратилось бы так же внезапно, как началось. Но, к счастью, для меня по-прежнему привычнее было молчать, и этот человек, отбросив сомнения, сказал:

– Так давайте же тогда войдем в ваш дом не как хозяин с другом, а как артисты.

Он положил руку на мои грязные лохмотья и подтолкнул меня к роскошному каменному особняку, втиснувшемуся между двумя дворцами. Дернул за веревку колокола. Очень высокий и широкоплечий слуга – такие могут вырасти только на фермах Богемии – открыл дверь.

– Ох! – воскликнул слуга.

– Ох? – укоризненно вымолвил сопровождавший меня мужчина. – Ох? Вот так ты говоришь с гением?

Слуга отступил на несколько шагов и уперся спиной в стену. Заставил себя сделать небольшой поклон.

– Ш-ше-шевалье Глюк[39]39
  Кристоф Виллибальд Риттер фон Глюк (1714–1787), великий австрийский композитор, реформатор оперы.


[Закрыть], – пробормотал он. – Все ждут… вас.

– И мы их не разочаруем! – воскликнул этот самый Глюк и ткнул локтем мне под ребра.

Тут слуга опомнился и повел нас внутрь роскошно убранного дома, в котором даже запах лаванды не мог перебить вонь, исходившую от меня.

Глюк, посмеиваясь, шепнул мне на ухо:

– Даже ваш Борис принимает вас за бродягу.

Я был готов согласиться с проницательным Борисом, но тот даже не повернулся в нашу сторону, продолжая вести нас по покрытым коврами ступеням туда, откуда доносился негромкий степенный разговор, временами перекрываемый взрывами смеха. Раскрыв двойные двери, Борис объявил о нашем прибытии, и я оказался в самом центре моего первого суаре[40]40
  Званый вечер (фр.).


[Закрыть].

В бальной зале находилось человек двадцать гостей, в основном мужчин. Все они, даже самые молодые, были с белыми, ниспадающими на плечи волосами и с длинными, острыми носами. И господа и дамы стояли, сгрудившись в плотные кружки, и о чем-то переговаривались, при этом голоса у них были такими торжественными, что мне показалось, будто я попал на исключительной важности дипломатическое собрание. А четверо мужчин, находившихся у клавесина, похоже, были кем-то вроде распорядителей: когда с их стороны доносилось какое-нибудь восклицание, глаза всех присутствующих в комнате выжидательно и даже с некоторой надеждой обращались в их сторону.

Наше появление нарушило это равновесие. Едва Глюк направился к клавесину, как со всех концов комнаты послышалось: «Оох!» и: «Аах!», как будто павлин внезапно распустил свой хвост. Лорнеты поднялись вверх.

Затем все взоры обратились на меня. Лорнеты опустились. Комната погрузилась в молчание.

Наконец, один из этой четверки сделал шаг вперед:

– Chevalier Gluck, qui est-il?[41]41
  Шевалье Глюк, кто это? (фр.).


[Закрыть]

Французским я тогда не владел, но было совершенно очевидно, что все в комнате желали знать, для чего привели сюда этого бродягу. Глюк робко улыбнулся. Он хмуро оглядел собравшихся, задержав взгляд на мужчинах, находившихся у клавесина.

– Синьор Кальцабиджи, синьор Анджиолини[42]42
  Гаспаро Анджиолини (1731–1803), выдающийся танцор и балетмейстер.


[Закрыть], синьор Куальо, господин директор Дураццо, дамы и господа. – Он указал на меня пальцем: – Это – будущее нашего искусства.

Он подождал минуту, а затем медленно обошел вокруг меня, изучая мои лохмотья, как будто это были самые элегантные одежды, которые ему доводилось видеть.

– Никаких павлиньих перьев, никаких усыпанных драгоценными камнями жилетов, никакой краски на лице. Он не выглядит шутом. Только взгляните на него, и вам сразу станет понятно его послание. – Он воздел перст к потолку. – Искусность не есть искусство!

Глюк мрачно кивнул и отошел от меня, потом вернулся и обвел внимательным взглядом каждого из присутствующих. Так мог бы смотреть отец на непослушных детей.

– Для этой оперы мы возрождаем не того Орфея, которого зрители слышали сотни раз. Орфея не из Неаполя и не из Вены. Нет. Я ухожу от этого. Нашей музыкой, потрясающим либретто синьора Кальцабиджи мы вместо этого призываем того Орфея, который жил очень давно, который не носил перьев в волосах, который пел самые прекрасные песни, какие только существуют в мире, и, что самое главное, который испытывал настоящую страсть. – Глюк посмотрел в потолок и молитвенно воздел руки. – Орфей! – воскликнул он. – Явись и спой нам! Мы хотим познать любовь! Любовь величайшей печали и величайшей радости! Музыкой своей наполни наши сердца!

Несколько секунд Глюк хранил молчание, затем его строгий взгляд снова обратился к толпе.

– В октябре Орфей вновь восстанет таким, каким никто из вас его никогда не видел. Поскольку у нас имеются не только музыка и либретто, которые разбудят его дух, но у нас также есть певец, чтобы передать его голос. Сегодня лохмотья прикрывают его наготу, но вы все хорошо его знаете. Дамы и господа, ваш гостеприимный хозяин, наш Орфей, величайший голос Европы – Гаэтано Гуаданьи[43]43
  Гаэтано Гуаданьи (1728–1792), итальянский певец-кастрат, меццо-сопрано, исполнитель роли Орфея в опере Глюка «Орфей и Эвридика» в 1762 г.


[Закрыть].

Мановением руки он представил меня толпе, и их потрясенные лица расплылись в восторженной улыбке, поскольку они заставили себя увидеть под слоями грязи знаменитого Гаэтано Гуаданьи, кем бы он ни был. Они захлопали в ладоши, и я, испытывая беспричинный страх, понял, что комната была переполнена ожиданием, как пузырь, готовый лопнуть с резким чпок! Я не улыбнулся в ответ на их аплодисменты, но они захлопали еще громче, и тогда я решил сбежать. Отступил назад, но вдруг услышал чьи-то приближающиеся шаги – и понял, что мой путь к спасению перекрыт. Я обернулся и увидел входящего в комнату человека. Его вид все объяснял – по крайней мере, мне.

Гаэтано Гуаданьи был лет на пятнадцать старше меня, но у нас было одно и то же ангельское лицо. Он едва доставал мне до уха, но мы оба обладали той статью, которая заставляла толпу думать, что в нем шесть футов росту, а во мне целых семь. Как и у меня, у него была птичья грудь кастрата, и он двигался с грацией, более присущей прекрасному полу. Нет, мы не были близнецами, но точно могли быть братьями. Той ночью молодость мою скрывала грязь, а он в своем длинном парчовом плаще выглядел как король.

Казалось, что он вплыл в комнату. Если при виде меня все зашикали, то сейчас, глядя на Гуаданьи – и меня рядом с ним, – все перестали дышать. Знаменитый кастрат не выказал никакого беспокойства по поводу появившегося в его доме бродяги. Несколько мгновений он с великодушной, всепонимающей улыбкой взирал на собравшуюся публику. Затем внимательно осмотрел меня с ног до головы.

– Шевалье, – спросил он с сильным немецким акцентом, – вы нашли мне замену?

Пышущее здоровьем лицо Глюка стало пунцовым.

– Ах ты, обманщик! – задыхаясь от злости, бросил он мне. И погрозил кулаком, прижав другую ладонь к груди, как будто сердце у него готово было лопнуть от переполняющего его стыда.

Я сделал еще один шаг назад и едва не натолкнулся на кастрата, но он отскочил от меня с изяществом танцора. Вскинул руку, усмиряя гнев композитора.

– Вы приняли его за меня? – спросил Гуаданьи, сделав изящный крюк и встав между Глюком и мной.

Я начал медленно продвигаться к двери.

– Он околачивался возле вашего дома. Он обманул меня.

– Какая умелая маскировка, – сказал Гуаданьи и поджал губы, давая знак своим зрителям, что им позволено смеяться.

– Я сам выброшу его вон, – произнес Глюк и потянулся ко мне.

– Non! – воскликнул Гуаданьи.

Глюк застыл. Гуаданьи даже не обернулся, чтобы удостовериться, что композитор подчинился его приказу. Певец приложил ладонь к груди, как будто проверяя, как бьется его сердце. Как наконечники стрел, сверкнули его накрашенные ногти.

– Я никогда не брошу собрата по ножу, – тихо произнес он.

Гуаданьи склонил голову, и его ладонь так и осталась лежать на сердце. Все находившиеся в комнате восхитились этим состраданием.

– Борис! – позвал он звучным голосом.

Появился Борис, скрывавшийся где-то за дверью.

– Помоги этому человеку вымыться, дай ему какую-нибудь одежду и накорми. Мне кажется, только твоя одежда и придется ему впору.

Борис судорожно сглотнул. Не поднимая на меня глаз, он вывел меня из комнаты и повел по коридору.

– Жди здесь, – приказал он мне.

Я провел в ожидании минут двадцать, боясь прикоснуться к белым стенам, чтобы ненароком не испачкать их. И где здесь был выход? Наконец вернулся Борис с кучей одежды, перекинутой через руку.

– Иди за мной, – сказал он, и в голосе его не было ни почтения, ни презрения.

По узкой деревянной лестнице он провел меня на чердак, где находилась умывальная для слуг, и указал на наполненную до половины деревянную бадью. Конечно же Борис мог бы нагреть и больше воды, но, поскольку мне уже много месяцев не приходилось мыться, я и не думал жаловаться. Просто захлопнул дверь, забаррикадировав ее изнутри деревянным сундуком, а потом сорвал с себя грязные лохмотья и погрузился в воду.

Я вспенивал в ладонях мыло, пока подушечки моих пальцев не превратились в морщинистые розовые овалы. Мои волосы, сбросив груз накопившейся за год грязи и высохнув, поднялись нежным нимбом вокруг головы, как пушок на тельце только что вылупившегося цыпленка.

Убедившись, что каждый дюйм кожи чист, я вылез из кадки и встал перед зеркалом. Внимательно осмотрел свое нагое тело. Кастраты не мускулисты, но после целого года скитаний по Альпам мое безволосое тело приобрело гибкость. Несомненно, и мою грудь, и таз никто бы не назвал женскими. Однако кожа моя была молочного цвета и оттенком напоминала ту, к которой я так часто прикасался губами в мансарде Ульриха.

Я был безволос, но все же сейчас, когда грязь больше не покрывала мое тело, на нем можно было разглядеть нежный пушок. Он золотился у меня под мышками и над верхней губой и узкой стрелой спускался вниз от пупка. Когда я поднял руку, движение волной прошло по моей круглой груди, продолговатому животу и исчезло где-то в бедрах. Год скитаний укрепил мой стан, над которым так упорно трудился Ульрих. Кастрат в зеркале не выглядел хрупким. Его ноги крепко стояли на полу, а плечи, казалось, были подвешены на невидимых струнах, спускавшихся с небес. Это было благородное тело, с единственным изъяном в самом его центре.

Собрат по ножу, – так, кажется, назвал меня Гуаданьи, именно этого узнавания я всегда боялся. Ему даже не нужно было слышать мое пение. И в нем я тоже видел это. Я видел отражение другого музико, Антонио Бугатти. Их гладкие, ангельские лица, грация, нежные голоса – все это было и в моем теле. Орфей. Это имя все еще звучало у меня в ушах. Орфей. Глядя на обнаженного ангела, отражавшегося в зеркале, я с гордостью подумал, что если Гуаданьи мог быть Орфеем для целой империи, то я уж конечно же смогу стать Орфеем для одной женщины.

Штаны Бориса по длине пришлись мне почти впору, но застегнуть его жилет на своей груди я не смог. Рукава его куртки оказались мне коротки и открывали запястья. Шнуровать страшно жавшие башмаки я не стал. Я внимательно осмотрел себя в зеркале. Никогда еще я не был таким красивым.

В передней меня ждал поднос, на котором стояла тарелка с черствым хлебом и остатками мяса – весьма скудная пища для меня, с моими-то воровскими наклонностями. Я поспешил вниз по лестнице. Я больше не был вторгшимся в чужой дом бродягой и сам мог найти выход отсюда.

Особняк, в котором жил Гуаданьи, был украшен коврами, устилавшими деревянный пол, и пейзажами в позолоченных рамах, развешанными на стенах. Было очень тихо, как будто, пока я мылся, все гости ушли, а слуг отправили спать. Я нашел входную дверь и, полюбовавшись полированной медной ручкой, уже собрался незаметно выскользнуть на улицу, но внезапно услышал звуки, от которых у меня перехватило дыхание.

Заиграл клавесин. Я сразу понял, что за клавишами сидит настоящий мастер. Как во сне, я пошел на этот звук, прочь от входной двери, вверх по ступеням лестницы, быстро, беззвучно, беспокоясь только о том, чтобы ни одним своим звуком не прервать эту музыку.

Приблизившись к двери, из-за которой она доносилась – как я понял, это была все та же самая комната, – я обнаружил Бориса и других слуг, которые, согнувшись, облепили со всех сторон дверную раму, чтобы их не заметили собравшиеся в комнате люди. Они не обратили внимания на мое появление, поскольку все превратились в слух. Из-за двери доносились скрип стульев и шарканье ног, заглушавшие чистые звуки клавесина.

Мне очень нужно было знать, кто сидит за инструментом. И наверное, я так бы и ввалился в комнату, во второй раз испортив вечер, не услышь я звуков, которые поразили меня еще сильнее: Гаэтано Гуаданьи запел.

Che puro ciel! Che chiaro sol! Che nuova luce è questa mai![44]44
  О лучезарный дивный вид! Повсюду кроткий свет разлит! (Перевод В. Коломийцева не вполне соответствует оригинальному итальянскому тексту.)


[Закрыть]

Какое тепло! Я закрыл глаза и выдохнул воздух из легких, из самых укромных уголков, весь, до последней капли. Я притиснулся к слугам, мы были похожи на поросят, теснящихся у сосков свиньи. Я заглянул в дверь и увидел Гуаданьи, стоявшего перед восхищенной толпой, и за ним Глюка, сидевшего за клавесином.

Гуаданьи, когда пел, водил в воздухе руками, его длинные пальцы, следуя за голосом, изображали угасание и нарастание звука. В те моменты, когда он затихал, я весь напрягался, чтобы услышать его, а потом, когда голос рос и ширился, я чувствовал, что готов свалиться на пол под напором этого великолепия. Гуаданьи, не отрываясь, смотрел в угол комнаты, и по его глазам я понял, что там была его Эвридика, которую он скоро обретет вновь. Найди ее! – говорила мне музыка. Найди ее! Она смела последние остатки страха, скрывавшегося в глубинах моей души. Теплые слезы потекли по моему, теперь такому чистому, лицу.

Прозвучала последняя фраза – Euridici dov’è! – и голос Гуаданьи звал так отчаянно, что Борис едва удержал нас от того, чтобы мы всей толпой не ввалились в бальную залу. Гости начали аплодировать; слуги, очнувшись, разбежались. Я же не был к этому готов: с того мгновения, как Гуаданьи смолк, я почувствовал, что тепло пропало. Из тени снова выполз страх. Моя уверенность, что я получу то, что более всего заслуживал, с каждым мгновением становилась слабее и слабее. Мне снова нужно было услышать эту музыку, мне нужно было научиться петь ее самому, и здесь были два мастера, которые могли это сделать.

Я почувствовал на своем плече руку Бориса, пытавшегося оттащить меня от двери, и услышал, как он зашептал мне в ухо, спрашивая, действительно ли я такой идиот, чтобы испортить вечер во второй раз. Я был им. Я отбросил его руку.

Но Борис не мог вынести еще одной такой неприятности, вызванной появлением какого-то болвана в его одежде, и схватил меня за плечо. Я стал извиваться, вырываясь из его рук, пока он наконец не отпустил меня. Он отлетел назад и сшиб с подставки вазу. Я же, спотыкаясь, ввалился в бальную залу.

В одежде слуги, со слезами, ручьями текущими по щекам, я ввалился на этот званый вечер, как будто упал в парадную залу с лестницы. Аплодисменты смолкли. Все уставились на меня, только на этот раз взгляды были другими. Удивление не сменилось отвращением, совсем нет, оно перешло в восхищение – восхищение моей красотой.

Я сделал несколько шагов к Гуаданьи, и все увидели двух кастратов, стоявших друг подле друга: я был более молодым и высоким отражением Гуаданьи. Его нежное, ангельское лицо, тонкая кость и зеленоватые глаза были тем, что я так ненавидел в себе.

Я попытался найти нужные слова, но только сжимал и разжимал кулаки, будто пытаясь схватить какие-то неуловимые частицы волшебной пыли, летавшей в воздухе.

– Ваш Орфей вернулся, шевалье Глюк, – сказал Гуаданьи и засмеялся.

Зрители засмеялись тоже. Композитор взглянул на меня из-за клавесина. Тут появился Борис и положил руку мне на плечо.

– Подожди, – сказал Гуаданьи слуге, не двигаясь со своего места. – Возможно, нам выпал удачный случай, шевалье, в отсутствие мадемуазель Бьянки дать нашей публике возможность услышать дуэт из третьего акта.

– Этот? – фыркнул Глюк. – Эвридика?

– Можешь спеть сопрано? – спросил Гуаданьи меня.

Я кивнул.

Глюк снова стал возражать, но резкая фраза на итальянском оборвала его, и по раздавшемуся в комнате бормотанию стало ясно, что гости будут счастливы услышать Гуаданьи, даже если он будет петь с козлом. Гуаданьи достал и протянул мне партитуру. Я в нетерпении схватил ее и начал читать, но горькое разочарование нахлынуло на меня.

– Но это… я не могу… – заикаясь, произнес я.

– Это слишком высоко для него.

Стул Глюка заскрежетал по полу, он поднялся и вытянул ладони вперед, как будто собираясь вытолкнуть меня из комнаты.

– Нет, – запротестовал я, – это совсем не высоко.

– Тогда в чем дело? – спросил Гуаданьи.

– Слова, – ответил я. – Они не на латыни.

Гуаданьи сжал губы, и все заметили, что он старается сдержать смех.

– Это на итальянском? – спросил я.

Гуаданьи кивнул:

– Совершенно верно.

– Я не говорю по-итальянски, – объяснил я, и по комнате пролетел легкий шепот. – Я не знаю, как произносить эти слова.

Гуаданьи взял у меня из рук бумаги очень бережно, как будто они были бесценным сокровищем, которое он вынимал из рук неразумного дитяти.

– Ты не говоришь по-итальянски? – спросил он, понизив голос, но все же достаточно громко для того, чтобы подслушивающие наш разговор могли это услышать.

Я кивнул. И хотя он не смеялся надо мной, покраснел.

– Это невозможно, – сказал Гуаданьи. – В каких домах ты пел?

– В домах?

– В театрах.

– Я никогда не пел в театре.

– Где же тогда ты научился петь?

– В монастыре, – ответил я. – В аббатстве Святого Галла.

Гуаданьи повернулся к Глюку:

– Где это?

– В Швейцарской Конфедерации, – ответил Глюк.

Я кивнул.

– Но в германских землях нет музико, – произнес изумленный Гуаданьи.

Глюк в подтверждение слегка кивнул головой. Внезапно лицо Гуаданьи прояснилось. Он улыбнулся мне:

– Так это же замечательно. Как давно ты живешь в Вене?

– Я сегодня приехал.

– Сегодня!

Гуаданьи засмеялся, и его смех был таким же мощным, как пение. И скоро все в комнате смеялись вместе с ним над этим удивительным музико, который не говорил по-итальянски и к тому же пришел из тех земель, где эти музико не водились. Борису показалось, что это очень хорошая возможность незаметно выставить меня из комнаты, и на этот раз я не сопротивлялся.

Но Гуаданьи просто вытянул руку. Борис и я замерли, а слушатели мгновенно смолкли. Гуаданьи удивленно взглянул на своих гостей, как будто пытаясь найти среди этих стервятников хоть одного человека с благородным сердцем.

– Я, как и этот бедный музико, – сказал он, – тоже не посещал conservatorio, но стал тем, кто я есть. Я учился сам. И я не оставлю его. Завтра, – обратился он ко мне, – придешь в Бургтеатр. Ты станешь учеником Гаэтано Гуаданьи.