Текст книги "Secretum"

8 июля лета Господня 1700, вечер второй

Я шел к сараю, чтобы забрать свои инструменты, и раздумывал о том, что Атто ни разу не спросил меня о Клоридии: как она себя чувствует, когда он сможет увидеть ее, что она сейчас делает и так далее. Ни единого слова не нашлось у него даже сейчас, когда он упомянул ее имя, хотя мог бы задать мне какой-нибудь вопрос о ней, пусть даже из вежливости. И это несмотря на то, что он прочитал в моих мемуарах всю невероятную историю Клоридии. Историю, которую он не смог бы представить себе много лет назад в локанде «Оруженосец». Не то чтобы они тогда общались… Наоборот, насколько я помню, они не перебросились и словом, сознательно игнорируя друг друга. Кастрат и куртизанка: конечно, не следовало ожидать, что у них возникнут дружеские отношения…

– Ты уволен! Ты работаешь ужасно плохо!

У меня чуть не остановилось сердце, когда за моей спиной внезапно раздался этот скрипучий голос. Я повернулся и увидел его в нескольких шагах от себя. Он сидел на ветке и полировал себе клюв лапой.

– Уволен, увоооолеееен! – с удовольствием повторил Цезарь Август. Он любил заговаривать со мной, когда я мог позволить себе коротенький перерыв. Наверное, эту нерадостную фразу он подхватил в какой-то мастерской во время одной из своих вылазок в город.

– А ты что делаешь там наверху? – ответил я, рассерженный тем, что он испугал меня. – Почему не возвращаешься в свою клетку?

Он промолчал, будто не считая нужным отвечать, и покачал головой, что было признаком его плохого самочувствия. Это был один из дней, когда у Цезаря Августа портилось настроение и тогда он становился невыносимым, что в межсезонье случалось весьма часто. Он должен был перебеситься, дав волю своему недовольству, и в конце концов он всегда устраивал какие-то неприятности.

Дабы выплеснуть свое плохое настроение наиболее противным способом, Цезарь Август незамедлительно перешел от слов к делу. Он поднялся в воздух, пронесся мимо меня, чуть не задев по лицу, развернулся, покружился низко над землей, приземлился рядом со мной и ловко схватил клювом садовый нож, который я оставил на земле.

– Нет, проклятие! Сейчас же отдай! – приказал я ему.

– Уволен, уволен! – повторил он, злобно посматривая на меня маленькими круглыми глазками. Зажатый в клюве нож никоим образом не мешал ему великолепно имитировать человеческий голос, звуки которого он производил не гортанью, как мы псе, а какой-то неизвестной выемкой в нёбе. Он расправил свои большие белые крылья, тяжело захлопал ими и поднялся в неподвижный летний воздух.

Через пару секунд я потерял его из виду, но не только потому, что он быстро исчез на горизонте. Дело в том, что, когда я наблюдал за полетом Цезаря Августа, меня что-то отвлекло. На какое-то мгновение я заметил краем глаза чью-то тень – кто-то стоял |а живой изгородью и наблюдал за мной. Но было так жарко, что I мог и ошибаться.

– Посторонись, мальчик!

Чей-то твердый нетерпеливый голос приказал мне уйти с дороги, и я тут же отвлекся от своих мимолетных впечатлений. Вдоль живой изгороди, окаймлявшей дорогу, прокладывали себе путь двое слуг, сопровождавших третью особу: впереди, в мирском Облачении, шествовал его преосвященство кардинал Фабрицио Спада. Его лицо было еще мрачнее, чем накануне.

Я почтительно поклонился, и эта тройка прошла мимо меня, исправляясь к выходу из поместья. Когда я выпрямился и стал стряхивать пыль со штанов, мне показалось, что я услышал позади какое-то шуршание, и снова у меня появилось такое чувство, будто за мной наблюдают чьи-то злые внимательные глаза. Я еще раз осмотрелся вокруг, но не заметил ни следа того темного силуэта, который – я мог бы поклясться – за минуту до этого двигался за живой изгородью. Когда кардинал Спада и его сопровождающие уже скрывались в глубине аллеи, я увидел Цезаря Августа, молча кружившегося над их головами.

Закончив обрезать деревья и убирать в вольере, я обнаружил, что у меня осталось еще немного свободного времени до вечерней встречи с аббатом Мелани. Я решил на минутку заглянуть домой. Там, однако, к сожалению, царил тот же хаос, что и несколько часов назад. На секунду у меня от страха перехватило горло, когда я увидел, с какой злобой неизвестные люди разрушили идеальный порядок наших семейных покоев.

Наведя порядок, насколько это было возможно, я вернулся на виллу Спада. Над садом висела давящая жара «собачьих дней». Я снял рубашку и уселся в тени огромного бука, в укромном месте сразу же за стеной, окружавшей поместье, где мы с Клоридией, защищенные от нескромных взглядов, частенько устраивали себе свидания во время коротких перерывов в работе. Отсюда, оставаясь незамеченным под прикрытием густой листвы, можно было наблюдать за расположенной ниже дорогой. Работа в нашем разоренном вандалами доме показалась мне особенно горькой в отсутствие моей дорогой жены. И пока я, в мыслях о ней, вздыхал от тоски и нетерпения, мне снова вспомнилась любовь «короля-солнце» и Марии Манчини, а также странные отношения, связывающие Марию и Атто, которые вот уже тридцать лет вели тайную переписку, но так никогда за эти годы и не виделись.

Впрочем, все связанное с Атто было необычным и таинственным.

Что можно было думать о непонятных вещах, происходящих на «Корабле»? Была ли связь между смертью переплетчика, покушением на Атто и странными обстоятельствами, при которых оно произошло? Ко всему прочему присоединился еще и в высшей степени вызывающий беспокойство факт, когда меня и Бюва усыпили, а потом ворвались к нам домой.

Я почувствовал, как отчаяние снова сдавило мне грудь. Любовная тоска по моей Клоридии уступила место животному страху. Что происходило здесь на самом деле? Неужели мы и вправду, как писал Мелани мадам коннетабль, стали жертвами заговора сторонников Империи? Или это была работа черретанов, как утверждал Сфасчиамонти? Или правдой было и то и другое?

Я снова упрекал себя за то, что пошел на поводу у аббата. Хотя в этот раз, похоже, он сам топтался в темноте. Во время нашего памятного визита на «Корабль» я видел его замешательство и беспокойство. Мои мысли возвратились к Марии, и я вспомнил, что сейчас она, очевидно, живет в Испании. В Мадриде, как я узнал из писем, то есть именно там, где ныне решалась судьба всего мира…

Внезапно я почувствовал, как теплый шелк обвивает мою голую спину, – нежное ощущение, пробудившее меня от сумеречного полусна, в который я нечаянно погрузился.

И шепот, моментально утоливший мою печаль:

– Здесь есть место для меня?

Я открыл глаза: моя Клоридия вернулась.

* * *

После того как мы насытились поцелуями и объятиями, согреваемые теплыми закатными лучами солнца, Клоридия сказала:

– Ты не спрашиваешь меня, как все прошло? Если бы ты знал, какое это было приключение!

Вот уже много дней моя жена, которая, как я говорил, давно практиковала родовспоможение, находилась вдали от меня и нашего супружеского ложа. Сейчас наконец она вернулась, и я не мог дождаться, когда смогу рассказать ей все, чтобы получить совет и утешение. По всей видимости, она тоже сгорала от нетерпения сообщить мне последние новости. Поэтому я решил, что лучше дать ей первой выговориться. Когда природная женская словоохотливость Клоридии будет удовлетворена, у меня останется достаточно времени рассказать ей о внезапном появлении аббата Мелани и о мучивших меня сомнениях.

– Как девочки? – спросил я первым делом, потому что обе Наши дочери находились с матерью, чтобы помогать ей.

– Не волнуйся, они спят под хорошим присмотром вместе С другими девочками слуг.

– Ну давай, – потребовал я с наигранным нетерпением, – рассказывай мне все!

– В семье управляющего поместьем Барберини родился хорошенький, упитанный ребеночек. Он кругленький, здоровенький, и все у него на своем месте, как и полагается, – прошептала она с гордостью, – однако…

– Да? – спросил я, надеясь, что она не будет отклоняться от темы.

– Ну вот, только родился он пятимесячным.

– Как? Это невозможно! – ахнул я, изображая удивление, поскольку сразу понял, на что она намекает.

– Так же кричал управляющий, когда его бедная жена лежала в родах. О да, такое возможно, мой дорогой. Я потратила несколько часов, чтобы успокоить эту здоровенную скотину и убедить его в том, что, хотя нормальный срок, для того чтобы выносить ребенка, – девять месяцев, бывали случаи, когда ребенок рождался на пятом или, наоборот, на двенадцатом месяце…

Я освободился из объятий Клоридии и вопросительно посмотрел ей в глаза.

– Плиний, выступая перед судом как свидетель защиты одной женщины, чей супруг вернулся с войны только за пять месяцев до ее родов, поклялся, что роды возможны и при сроке пять месяцев, – невинно продолжала Клоридия. – Правда, в такой же мере соответствует истине и то, что, как сообщает Массурио, во время пребывания Люцио Папирио претором в одном судебном споре по поводу наследства был вынесен приговор против женщины, утверждавшей, будто она была беременна на протяжении тринадцати месяцев. Но неоспоримым является и тот факт, что великий Авиценна спас от смертной казни через побивание камнями другую женщину, засвидетельствовав перед судом, что можно родить и после четырнадцати месяцев беременности.

Я дрожал от нетерпения доверить ей свои мысли.

– Клоридия, послушай, мне нужно рассказать тебе кучу вещей…

Но она не слушала меня. Воздух был еще жарким, но не менее жаркой казалась моя прекрасная жена после стольких дней разлуки.

– Я очень старалась, поверь мне, – перебила она, будто не слыша меня, прижимаясь своей холодной грудью к моей груди. – Я объяснила этому мужлану, что из всех живых существ человек – единственный, кто может рождаться в неопределенное время. У остальных животных есть определенное время: слониха рожает на второй год беременности, корова – через год, кобыла и ослица – через одиннадцать месяцев, собака и свинья – через четыре, кошка – через три, у курицы цыплята вылупливаются из яиц всегда через двадцать дней, а коза и овца приносят потомство ровно через пять месяцев…

«Оно и правда, – подумал я про себя, – недаром у их мужей – господина Козла и господина Барана – такая красивая пара рогов на голове».

Она была действительно неисправима, моя Клоридия. Случаям сомнительного отцовства, которые благодаря ее ловкости как крестной матери удалось благополучно уладить, уже давно не было счета. В своей любви к детям (кто бы ни был их отцом) и к матерям (какими бы верными они ни были) моя супруга творила поистине чудеса и делала все, что могла: приносила любые клятвы и давала ложные свидетельства, лишь бы убедить недоверчивых мужей. Она не останавливалась ни перед чем. Искусными речами, с улыбкой на губах и с самым простодушным выражением на лице, она могла убедить любого мужа: только что отпущенного со службы солдата, пастуха, долго находившегося на пастбищах и отсутствовавшего дома, путешествующего купца, а также сердитую свекровь и любопытную невестку. И все без исключения верили ей, вопреки мудрому правилу, гласящему: тому, кто много говорит, верить нужно не во всем, ибо в многословных доказательствах почти всегда присутствует ложь.

Более того: поскольку она опасалась, что, когда ребенок подрастет, он может обнаружить у себя слишком большое сходство с соседом или еще с кем-нибудь, Клоридия уже перед родами «инструктировала» будущего отца и недоверчивую родню, втолковывая им, что новорожденный под влиянием силы воображения женщины может походить на того, кого она видела или о ком думала в момент зачатия. Ей доставляло огромное удовольствие рассказывать мне после посещения рожениц о том, как, когда и кому она преподносила свою любимую историю. За все годы она поведала их уже тысячу, при каждых очередных родах придумывая новые идеи. Ей нравилось, что я восхищаюсь ею и горжусь ее делами, она хотела, чтобы я смеялся, когда она пыталась меня рассмешить, и удивлялся, когда она этого ожидала. Я же хотел видеть ее веселой и довольной, поэтому участвовал в этой игре.

Но сегодня после обеда у меня это получалось плохо. Мне нужно было очень много рассказать ей, и мне обязательно требовался ее совет.

– Я сказала управляющему: «Разве вы не знаете историю Гелиодора, которая учит, что сила воображения может делать новорожденных похожими на то, что представляла себе женщина? Эта история известна всем. Слушайте, сказала я ему, Гелиодор в своей «Истории Эфиопии» рассказывает, что прекрасная молодая девушка с белой кожей родилась у черных родителей – у Гидаспа, короля Эфиопии, и королевы Персины. А произошло это именно благодаря силе мысли или, точнее, силе воображения матери, поскольку король сочетался с ней в покоях, на стенах которых были изображены сюжеты с белыми мужчинами и женщинами, в частности, любовная история Андромеды и Персея. Королева во время любовного акта настолько наслаждалась видом Андромеды…

Конечно, я знал продолжение настолько хорошо, что мог бы и во сне рассказать его, и пока несколько рассеянно отвечал на сексуальную атаку Клоридии, мысленно повторяя вместе с ней: королева во время любовного акта так засмотрелась Андромедой, что зачала девочку, которая была похожа на нее. Такое объяснение давали гимнософисты, мудрейшие люди той страны. И Аристотель подтверждает это…

– И Аристотель подтверждает это, рассказывая, что в стране мавров одна женщина-негритянка, совершив супружескую измену с эфиопом и забеременев, родила белую дочку, после чего она же, выйдя замуж за белого человека, родила черного сына. И святой Иероним рассказывал, что великий Гиппократ оправдал обвинявшуюся в супружеской измене женщину, которая родила девочку, непохожую на отца. Он засвидетельствовал перед судом, что причина была в висевшем на стене портрете, на который эта женщина неотрывно смотрела в момент совокупления.

«Я могу быть спокоен, – думал я, с нетерпением дожидаясь окончания рассказа, – если даже великие Гиппократ, Плиний и Авиценна имели наглость совершить клятвопреступление во имя спасения чести и жизни роженицы и ее ребенка, придумывая бабушкины сказки, то моя Клоридия попала в хорошую компанию».

– Алькато, а до него и Квинтилиан, – продолжала Клоридия, возясь с моей одеждой и давая волю чувствам, – отвел от другой женщины, родившей черную дочь, подобное обвинение, хотя сама она и ее муж имели белый цвет кожи. В ее защиту был приведен тот аргумент, что в комнате находилось изображение эфиопа.

– А потом? Ты рассказала ему историю про овец Якова? – спросил я, желая доставить ей удовольствие и уже начиная опасаться результатов ее действий с моей одеждой.

– Само собой разумеется, – ответила она, не позволяя себе отвлечься от намеченного плана.

– А твоя теория о том, что даже пища может влиять на вид новорожденного? – спросил я, проводя губами по ее ладоням, чтобы удержать их от дальнейшего обыска, к которому они так упорно стремились.

– М-м-м, нет, – проговорила она с легким смущением. – Помнишь, как я принимала роды у жены швейцарца – хозяина кофейни? Так вот, на мою попытку развеять подозрения объяснениями насчет того, что между разными животными больше схожести, нежели между людьми, поскольку животные едят однообразную пищу, а люди – разнообразную, он ответил злым взглядом и словами, что горные жители на его родине, как мужчины, так и женщины, не едят ничего иного, кроме каштанов и козьего молока, тем не менее также отличаются друг от друга, как и мы.

– А ты?

– Я все же выкрутилась и опять благодаря разным историям о родах. Я поклялась ему, что во всем мире считается, будто тяжелые роды и упорные мысли женщины способны отметить тело еще не рожденного ребенка схожестью с тем предметом, о котором думала женщина. Разве не появляются ежедневно на свет дети с родимыми пятками, имеющими цвет свиного мяса, иди яблок, или вина, или винограда, или с похожими родинками? Таким образом, сила воображения женщины может еще в материнском лоне оставить свои следы на уже сформировавшемся теле ребенка, то есть отметить его различными знаками, отображающими мысли женщины. Короче говоря, я сказала ему: «День и ночь ты используешь бедную женщину, заставляя ее подавать кофе клиентам. Так тебе и надо: при таком количестве чашек кофе, на которые ежедневно вынуждена смотреть бедняжка, неудивительно, что она родила тебе сына такого же цвета!»

О да! Как можно прочитать у Чезаре Баронио, даже великий Тертуллиан, знаменитый человек, дал какой-то ничтожной бабе убедить себя в том, что души праведников – цветные. А тут моя хитрая и образованная Клоридия позволит какому-то рогатому хозяину кофейни, к тому же туповатому швейцарцу, загнать себя в угол? Я завороженно слушал отчет своей супруги о ее геройских подвигах, а она между тем возобновила свои ласки.

– Значит, сила воображения мужчины вообще не имеет значения? – спросил я, старательно изображая изумление, чтобы хоть чуть-чуть освободиться от ее жарких объятий.

– Тут возникает серьезное сомнение. По Аристотелю, да. По Эмпедоклу и Гиппократу, да славится его имя, она уступает по силе женской, которая действует очень энергично, – объяснила она, начиная тоже действовать весьма энергично. – За исключением одного случая. Умного отца и глупого сына. Почему иногда у умного отца сын бывает глупым? Это не может быть волей матери. Но именно так оно и есть, скажу я тебе. Большинство ученых мужей постоянно пребывают в унылом настроении, а уныние – кровная сестра безумия: и то и другое глубоко противно женщине при половом общении. И может произойти так, что в душе женщина больше желает отдаться веселому дураку, чем унылому ученому. Не говоря уже о том, что рассеянные мужья очень плохо отдаются тому занятию…

Я вздрогнул от стыда. Клоридия была права. Я не ответил на ее огненную страсть, оставаясь грустным и рассеянным. Даже все ее женское искусство, которое она призвала на помощь, от прямого искушения до энергичных ласк, не могло подтолкнуть мой запуганный «язык колокола» к выполнению сладкого, священнейшего супружеского долга. При этом еще недавно я так горячо желал ее! К черту эти дурные мысли о переплетчике, аббате, ворах и обо всем прочем, что привело меня к такому ужасному замешательству!

– Значит, ты предпочла бы глупого, но веселого супруга, любимая жена? – спросил я ее.

– Ну, веселый и глупый муж – это самое лучшее для душевного склада будущего ребенка. Дело в том, что при совокуплении такой муж доставляет женщине настолько сильное наслаждение, что пробуждает в ней желание к столь многой радости добавить еще и мудрость, после чего посредством силы воображения она родит веселого мальчика, обладающего острым умом.

Я смущенно улыбнулся. Она встала и снова застегнула крючки своего корсета.

– Ну, выкладывай, что тебя так беспокоит?

Наконец-то у меня появилась возможность рассказать ей обо всем: о появлении Мелани, о краже моих мемуаров, о задании служить ему в качестве биографа в эти дни, о мучивших меня сомнениях, о покушении на Атто, не забыв упомянуть и о необъяснимой смерти переплетчика. Прежде всего, однако, я рассказал ей о таинственной Марии, с которой Атто вел секретную переписку и в которой я позже узнал мадам коннетабль Колонну, и о смутившем меня посещении виллы «Корабль». И в конце концов я признался ей в двойном нападении неизвестных – на Бюва и на меня.

Известие о том, что кто-то влез в наш дом и устроил огромный беспорядок, заставило ее подскочить.

– И ты говоришь мне об этом только сейчас? – закричала Клоридия, широко раскрыв глаза, и посмотрела на меня так, словно вдруг поняла, за какого идиота вышла замуж.

Моя пламенная супруга совершенно забыла, как долго мне пришлось ждать, пока иссякнет поток ее слов.

Однако успокоилась она довольно скоро: как только она узнала, какую сумму заплатил нам аббат уже сейчас, к ней моментально вернулось хорошее настроение.

– Значит, аббат Мелани снова в стране, чтобы наделать бед… – заметила Клоридия.

Моя жена никогда не испытывала особой симпатии к аббату: от меня она знала обо всех гадостях, на которые был способен кастрат, красноречие дипломата оставляло ее равнодушной, и она не пережила всех тех бесчисленных перипетий, которые пережил я вместе с ним.

– Он передал тебе привет, – соврал я.

– Передай ему тоже, – ответила она с некоторой иронией. – Значит, твой кастрированный аббат уже тридцать лет изнывает от любви к женщине, – добавила она саркастическим и одновременно довольным тоном. – И к какой женщине!

Как хорошая кумушка, Клоридия, конечно, уже слышала о Марии Манчини и в общих чертах знала о приключениях супруги коннетабля Колонны.

По поводу визита на «Корабль» и таинственного появления двух людей, чему я был свидетелем, Клоридия не сказала ничего. Я отдал бы многое, за то чтобы она просветила меня на сей счет, – она, которая обладала обширными познаниями в тайном искусстве предсказания по руке, нумерологии и лозоходства. Однако Клоридия тут же перешла к делу, заявив, что попросит своих знакомых женщин помочь нам в поисках. Она запустит в действие хорошо проверенный секретный механизм, сообщив женщинам тайный пароль: тысячи глаз будут зорко и неустанно следить, шпионить и все примечать, оставаясь сами незамеченными.

Мы долго говорили с ней, и, как всегда, она была щедра на советы, умные рекомендации и преувеличенные похвалы моей скромной особе. Она хорошо знала меня и знала, как нужна мне ее поддержка.

Я уже больше не медлил. Сейчас, когда я все рассказал и доверился своей Клоридии, все мои страхи улетучились, а вместе с ними свалился тот тяжкий груз, который мешал мне в полной силе выразить свои чувства.

Наконец-то мы лежали вдвоем и любили друг друга. Как второй Титир под сенью ветвистого бука, я нежно настроил свою флейту для моей лесной музы.

* * *

Наступил вечерний час. Я освободился из объятий дремлющей Клоридии, поправил ей одежду и медленно побрел в поместье на встречу с аббатом Мелани.

И моя душа, размягченная любовными утехами, впервые прониклась радостной красотой этой виллы.

Кардинал Спада не жалел средств, чтобы придать празднику блеск, который трудно себе даже вообразить. Правда, вилла Спада была меньше и скромнее других подобных резиденций, однако что касается убранства, то ее владелец, несомненно, хотел видеть свою виллу одной из самых пышных. К тому же он не забыл подчеркнуть то, что отличает итальянские виллы от других вилл и составляет их своеобразие, – место их расположения. Где бы они ни строились, виллы всегда находились в гармоническом сочетании с руинами античного Рима.

Статуи, мраморные стены, фрагменты плит с надписями – все, что примитивная лопата случайно извлекала на свет божий в парке виллы Спада, – было избавлено от забвения в подвалах или зарастания папоротниками и по приказу кардинала украшало теперь сады, радуя глаз своей благородной белизной.

Прекрасные концентрические, обрамленные небольшими деревьями и разделенные лучевидными дорожками клумбы, разбитые именно по случаю праздника главным специалистом по цветам Транквилло Ромаули, были украшены колоннами, стелами. В вдоль стены, окружавшей поместье, остатки капителей чередовались со шпалерами фруктовых деревьев. Даже у входа, над старой большой мраморной ступенькой, возвышалась опирающаяся на решетку пергола, как будто бы история, размахивая зеленым знаменем природы, хотела напомнить о бренности и суетности человеческого существования.

Вилла Спада, конечно, была лишь маленьким примером: на виллах Рима нередко стояли целые античные храмы, а то и фрагменты акведуков. На вилле Колонны на Монте Кавалло долгое время находился прекрасный фрагмент гигантского храма Солнца (затем, к сожалению, он был снесен), на вилле Медичи на Пинкио – храм Счастья, граница виллы Джустиниани была отмечена акведуком Клаудио, рядом с которым возвышались другие, безымянные руины.

Даже мавзолей Августа, знаменитая гробница великого императора, внутри был превращен в сад, когда еще находился в собственности монсиньора Содерини. На Палатине и Челио разместились современные виллы и античные руины, старые и новые здания в едином неразделимом смешении. Малый дворец Джентили был пристроен прямо к столетним аврелианским стенам и даже включал в себя одну из башен, а Фарнезийские сады (бесценное произведение Виньолы, Райнальди и ДельДуки) составляли гармоническое целое с остатками императорских дворцов. Даже кардинал Сакетти, когда хотел похоронить своего любимого осла, знаменитого Грилло, в собственном поместье на Пиньето (а красотой эта вилла обязана гению Пьетра да Кортоны), использовал античные предметы, обнаруженные на территории его поместья, где достаточно было воткнуть лопату в землю, чтобы наткнуться на мрамор эпохи Цицерона и Сенеки.

На виллах Людовиси и Памфили было построено специальное помещение для статуэток, а на вилле Боргезе кардинал Сципион большую часть залов отдал для размещения коллекции бюстов и мраморных скульптур.

Однако предметы античного мира были не единственным драгоценным украшением виноградника и виллы Спада. Боскет и аллеи, ведущие к фонтанам со скульптурами нимф, были украшены обелисками. Образцами служили обелиски на вилле Людовиси или фиалы в саду Медичи, чудесные изображения которых я видел в книгах своего покойного тестя. Однако обелиски на вилле Спада были эфемерными изделиями из папье-маше – подражанием удивительным творениям кавалера Бернини, которые выставлялись на площади Навона или на площади Испании по случаю празднования дней рождения членов королевской семьи или по другому достойному поводу и красота которых выдерживала лишь несколько праздничных ночей.

Как еще во времена Горация, каждая вилла служила местом отдохновения и развлечений, и сдается мне, таковыми они останутся saecula saeculorum.[27]27
  Saecula saeculorum – во веки веков (лат.).


[Закрыть]

А вилла Спада для предстоящих свадебных торжеств превратилась в потрясающую композицию всех этих красот.

Я с удовольствием задержался бы здесь подольше, дабы по очереди насладиться многочисленными аттракционами и диковинными вещами, однако уже заметно вечерело. Я отвлекся от своих размышлений и поспешил на встречу с аббатом Мелани. И с мадам коннетабль, которую, как я узнал из ее письма к аббату, ожидали после вечерни.

* * *

– О великие небеса! Как ты выглядишь, мальчик? Похоже, я принимаю здесь делегацию аркадийских пастухов.

Этот упрек Атто заставил меня опустить голову и смущенно оглядеть свою одежду, помятую после занятий любовью и позеленевшую от травы, на которой я лежал вместе с Клоридией.

– Бюва, наведи хоть немного порядка в этой комнате! – приказал Атто своему секретарю, причем даже перешел на «ты». – Протри пол тряпкой, а если не найдешь таковой, используй рукава своей куртки, ты все равно никогда не меняешь ее. Приведи в порядок мои бумаги и вели принести нам что-нибудь поесть. Да поторопись, черт возьми! Я жду гостей.

Несмотря на то что он не был ознакомлен с обязанностями служанки и естественно было бы спросить, почему Атто не поставил эту задачу перед одним из камердинеров, Бюва не рискнул отказаться, видя, в каком нервном состоянии находится его хозяин. Поэтому он занялся наведением более или менее сносного порядка в комнате: сложил бумаги аббата, его украшения, убрал остатки еды, громоздившиеся на софе, и собрал разбросанные по полу многочисленные книги. Я помогал ему изо всех сил, однако Бюва был настолько неловок, что создавал еще больший беспорядок, вместо того чтобы уменьшать его.

Я заметил, что его преосвященство потирает раненую руку, и спросил:

– Синьор Атто, что с вашей рукой?

– Лучше. Но я не успокоюсь, пока не узнаю, кто меня так отделал. Вот уже несколько дней происходят странные дела: сначала меня ранят в руку в присутствии переплетчика, потом он умирает, царствие ему небесное, потом пытаются ограбить вас обоих…

В этот момент в дверь постучали. Бюва пошел открывать. Я видел, как он принял письмо у слуги и, закрыв дверь, поспешно передал его аббату Мелани.

Атто сломал печать пробежал глазами строчки. Затем спрятал письмо в сумку и грустно сказал тихим голосом:

– Она не приедет. У нее началась легкая лихорадка, и пришлось задержаться в пути. Она извиняется, что не могла сообщить об этом раньше, и т. д., и т. п.

Через несколько минут Мелани выставил нас за дверь. Причина была та, что и накануне: письмо мадам коннетабль, которое Атто, очевидно, хотел прочитать наедине, подальше от наших вопросительных взглядов.

Как только мы вышли, я попрощался с Бюва, который изъявил желание заглянуть в библиотеку, и тут меня охватило неприятное чувство. С какой целью аббат вызвал меня к себе, если тут же отпустил, не дав никакого задания, не спросив ни о чем и абсолютно ничего не сообщив мне? Разумеется, плохая новость о задержке мадам коннетабль пришла неожиданно, и, кроме того, задание – составить отчет об этих праздничных днях – было дано мне только вчера, однако, если хорошо подумать, до сих пор Атто использовал меня не столько как биографа, столько как информатора (смотри вчерашний вечер). Более того, в том что касается информации относительно событий вокруг его книжечки, которая, похоже, была в центре цепочки несчастных случаев, аббат также был крайне сдержан. После известия о смерти переплетчика он очень быстро пришел в себя.

* * *

Бюва зашел за Мелани, и, когда часом спустя я приступил к поиску той самой книжки в покоях Атто, откуда раньше наблюдал за ним через подзорную трубу, аббат уже разговаривал с другими гостями в саду виллы. Когда мастер по изготовлению четок передавал ему книжку, она была завернута в голубую бархатную ткань, и теперь мне было трудно узнать ее по виду и цвету переплета.

Я поискал во всех комнатах и проверил все книги Мелани, однако, увы, не нашел и следов только что переплетенного томика: все книги были потрепанными от частого пользования. Видимо, Атто взял с собой на виллу Спада только те книги, которые открывал чаще всего. По этой причине книга в новом переплете, разумеется, сразу же бросилась бы мне в глаза. И снова я задержался на некоторое время, чтобы прочитать пару страниц из занятных сообщений о кардиналах: почерпнутые сведения весьма пригодились мне во время ужина, чтобы разобраться в намеках и комментариях их преосвященств. Затем я еще раз посмотрел везде, но не обнаружил ничего. Может, аббат дал ее на время другому гостю? Если это так, то содержание книги не могло быть таким уж секретным.

Атто, как я уже понял, боялся стать жертвой антифранцузского, возможно управляемого австрийской рукой, заговора. Однако полностью уверен в существовании заговора он не был. Рассказ Сфасчиамонти о черретанах, о которых он раньше никогда не слышал, смутил его. Он писал мадам коннетабль, что хочет попросить аудиенции у посла Империи, графа Ламберга, но Ламберг, которого ждали на вилле Спада, еще не прибыл. Конечно, его можно было бы увидеть завтра на свадьбе. А до того аббату и мне не оставалось ничего другого, кроме как ждать.