Текст книги "Secretum"

9 июля лета Господня 1700, вечер третий

Я бежал так, что казалось, у меня вот-вот разорвется грудь. Подгоняемый первым вечерним бризом уже клонившегося к вечеру дня, я промчался не такое уж малое расстояние между «Кораблем» и виллой Спада с такой скоростью, на которую меня не смог бы подвигнуть даже страх перед смертью.

– Клоридия, Клоридия! – время от времени с ужасом восклицал я. – А девочки?

Где они могут быть?

Резец страха четко вырубил перед моим мысленным взором картину всего пути, который мне придется преодолеть: вбежать в поместье с главного входа, промчаться по аллее до дома, внутри дома сократить расстояние, взлететь на второй этаж и быстрее добраться до покоев княгини Форано…

Едва, однако, впереди замаячила ограда виллы Спада, до меня дошло, насколько это будет трудно: у ворот было настоящее столпотворение. На площадь перед зданием, куда выходила триумфальная арка и где уже несколько часов было не протолкнуться из-за множества карет, домашней прислуги, лакеев и просто бездельников, как раз въезжал эскорт одного из самых почетных свадебных гостей: Луи Гримальди, князя Монако и посла христианнейшего короля Франции.

Я попытался проложить себе дорогу, но это было невозможно. Из соседних сел сбежалось множество любопытных, и всем жадно хотелось узреть могущественных правителей. Каждому не терпелось хотя бы одним глазом взглянуть на кардиналов, князей и послов, приглашенных на свадьбу. Еще хуже была толкотня в потоке людей, которые под бдительным взором двух вооруженных охранников пытались пробиться на виллу или выйти из нее. Прямо перед воротами толчея была неописуемой, стоял невыносимый шум, и почти ничего нельзя было вообще увидеть в облаках пыли, поднятых копытами лошадей, а толпа медленно качалась взад и вперед, тщетно подгоняемая теми, кто пробовал развернуться или жаждал въехать на виллу.

– С дороги! С дороги! Я служу на вилле Спада, пропустите меня! – орал я как безумный, пытаясь пролезть вперед, однако никто не слушал меня.

В этот момент перед нами одна карета сдала назад; две женщины с громким криком чудом выскочили из-под колес, одна из них, увернувшись, пошатнулась и упала на меня. Я не удержался на ногах и грохнулся на землю, но, пытаясь ухватиться за кого-нибудь, увлек за собой еще какого-то несчастного, который, в свою очередь, повалил соседа. Таким образом, я очутился на земле в куче рук и ног и едва поднялся, как увидел, что из этого незначительного инцидента возникла драка. Два конюха старательно дубасили друг друга палками. Рядом двое кучеров с ожесточением толкали друг друга, затем один выхватил нож, и тут чей-то голос громко позвал стражников.

Мне было не до драки, я пытался всеми силами пробиться к своей Клоридии, волнуясь так, что сердце было готово выскочить из груди. Однако уже у самого входа путь преграждали кареты, и пройти было просто невозможно. И тогда я бросился очертя голову в толпу и попытался ужом проскользнуть сквозь лес ног, сапог и деревянных башмаков. В результате я получил сначала удар локтем, а затем тычок от какого молодого парня. Я пригнул голову и, используя ее как таран, приготовился атаковать, чтобы пробить себе дорогу. Парень, вытаращив большие голубые глаза, удивленно и обреченно смотрел на меня. Я взял разбег…

Однако вместо того чтобы врезаться в мягкий живот, моя голова наткнулась на нечто твердое, которое хотя и обхватило мою голову, но тем не менее не двинулось с места. Чья-то огромная рука схватила меня за волосы и с силой подняла мне голову.

– Клянусь всеми полевыми змеями! Мальчик, ты что тут делаешь? Ты срочно нужен своей жене!

Сфасчиамонти держал меня за волосы и рассматривал с насмешкой и удивлением.

– Что случилось с Клоридией? – заорал я.

– С ней не произошло ничего. Ас княгиней Форано случилось что-то приятное. Идем со мной.

Он поднял меня вверх и понес к воротам на своих могучих плечах. Подобно Ганнибалу, сидящему на спине своего боевого слона, я получил с этой выдающейся позиции прекрасный обзор. В кричащей толпе возникло новое волнение: князь Монако бросал из окна своей кареты деньги народу. Подчеркнуто театральным жестом сей господин вынимал мелкие монеты из маленького кошелька и подбрасывал их высоко в воздух, так чтобы они проливались на голову публики блестящим денежным дождем. По его лицу было видно, какое удовольствие он получает от вида плебеев, отчаянно дерущихся за то, что для него ничего не стоило.

– Какой же бахвал этот князь Монако, – прошептал Сфасчиамонти, когда мы пробирались мимо вооруженных охранников, стоящих на пороге дома, и наконец-то зашли в него. – Бросать деньги в народ принято с балкона собственного дворца, а не перед чужой виллой.

– Ну говорите же наконец! – потребовал я уже спокойнее и сполз с плеч Сфасчиамонти вниз на землю. – У Клоридии все в порядке? А у моих дочурок?

– Все живы и здоровы. А что, Бюва тебе ничего не сказал? Княгиня Форано подарила жизнь маленькому очаровательному мальчику, твоя жена принимала роды, и ей понадобилась помощь. А пока она ждала дочек, то спросила о тебе. Никто не знал, где ты, и тогда Клоридия попросила разыскать аббата Мелани. Его тоже нигде не было, поэтому Бюва предложил свою помощь. Его сразу же заставили выносить окровавленные простыни, и он перепачкался кровью. И тут он внезапно побледнел, сказал, что ему плохо от вида крови, и побежал искать вас. А где, черт возьми, были вы?

* * *

В этот момент у нас глаза чуть не вылезли из орбит от изумления: на площадь выехала невеста, юная Мария Пульхерия Роччи, сопровождаемая почетным эскортом. В ее свите было одиннадцать карет, и, кроме того, множество экипажей было прислано кардиналами, послами, князьями и знатными кавалерами римского двора.

Парад лошадей возглавляла почетная шестерка, которая, как известно, называется Vanguardia; за ней следовали первые три упряжки, везущие нарядные кареты. Все они заслуживают отдельного подробного описания (хотя из-за своего малого роста я мог наслаждаться лишь ограниченной видимостью).

Первая упряжка, которую сразу же восторженно приветствовали зрители, везла невесту. На позолоченной карете были изображены четыре времени года; впереди – осень и зима, сзади – лето и осень. В центре же на троне восседало Солнце, как неизменная причина смены этих времен года, а у его ног текли две реки, сливающиеся в конце в одно целое, – и все это было окружено веселыми сценами с детьми-ангелочками.

За этой упряжкой, как принято на свадьбах аристократов, следовала простая карета черного цвета, она была пустая. Затем ехал экипаж с семьей невесты. Снаружи он был обтянут зеленым бархатом, а внутри обит зеленой парчой, расшитой золотом. Карета была украшена изображением двух символизирующих Славу фигур, играющих на трубах. Рядом с ними музы Живописи и Ваяния держали в руках атрибуты своей достойной деятельности.

Наконец, третья карета, обитая внутри темно-красной материей и ехавшая с показной скромностью без сопровождения, везла настоящего триумфатора этого праздника, кардинала и государственного секретаря Фабрицио Спаду.

По богатству и великолепию карет можно было судить о щедрости кардинала, поскольку именно ему захотелось подарить невесте племянника всю эту роскошь; конечно, точнее его щедрость можно было бы оценить, если хотя бы приблизительно знать ту баснословную сумму, в которую обошелся ему этот благородный жест.

– Говорят, двадцать шесть тысяч скудо, – шепнул мне один молодой лакей в толпе.

Между тем, кортеж под аплодисменты верноподданного народа, стоящего на обочине, втягивался в длинную подъездную аллею, поместья. Прибыв на площадь перед прелестным фасадом дома Спады, кортеж повернул направо и поехал вдоль апельсинового сада, чтобы затем, свернув за сливовыми деревьями в сторону часовни, исчезнуть из моего поля зрения.

Я заторопился, поскольку хотел как можно скорее заключить свою супругу в объятия. Я взглянул на окна второго этажа, где, как я знал, находились комнаты княгини Форано, но не смог ничего рассмотреть. Тогда я решил подняться наверх, до дверей благородной дамы: конечно, я не имел права даже решиться постучать в них, но, может быть, мне удастся приблизиться к Клоридии. Наверное, она была занята новорожденным, уходом за роженицей и прочими хлопотами. Войдя в коридор, я обнаружил, что там никого не было: все спустились вниз, чтобы полюбоваться кортежем невесты. Однако за полуоткрытой дверью я услышал звонкий, как серебро, голосок моей жены.

– Не вкусил материнского молока Клеофан, злой сын великого Фемистокла, и по той же причине погибли Ксантипп, сын Перикла, Калигула, сын Германика, Коммодус – сын Марка Аврелия, Домициан, сын Веспасиана, и Авессалом, сын Давида, которого я, конечно же, должна была назвать первым. Неудивительно, что Эгист стал прелюбодеем, ведь он был вскормлен козьим молоком! Ромула вскормила волчица, и с ее молоком он всосал наклонность к жестокости, отчего поднялся против брата своего, Рема, и похитил не только множество овец, но и сабинянок.

Я тут же все понял. В конце концов, недаром я знал наизусть весь репертуар речей, которые произносила моя Клоридия у ложа рожениц. Делом ее сердца в те часы, которые следуют за удачными родами, было убеждать роженицу в пользе вскармливания младенца материнским молоком.

– Не будете ли вы так любезны согласиться со мной, княгиня, что узы любви, соединяющие мать и ребенка, хотя и возникают посредством родов, но укрепляются во время кормления, способ ствующего росту младенца, а это происходит, только если мать кормит его своим молоком, – разъясняла она сладким, располагающим тоном.

Строцци молчала.

– Примером может служить Гракх, отважный римлянин, – продолжала Клоридия. – Возвратясь из победного военного похода в Азию, он увидел, что из ворот Рима к нему бегут его мать и кормилица. И вынул он два подарка, которые добыл в походе: серебряное кольцо для матери и золотой пояс для кормилицы. И пожаловалась мать, что ее ставят после кормилицы. И ответил ей Гракх: «Мать, вы родили меня, после того как выносили девять месяцев в своем лоне. Однако сразу после родов вы отлучили меня от груди своей и от постели своей. А эта кормилица приняла меня, ласкала и служила мне не девять месяцев, а три года».

Княгиня продолжала молчать.

– Речь сия, пусть даже из уст язычника, должна заставить нас покраснеть от стыда, – настаивала Клоридия, – ибо мы, рожденные христианами, исповедуем веру истинную и совершенную, в основе которой лежат милосердие и сострадание в делах и поступках наших: если она учит нас возлюбить даже врагов, то насколько сильнее она учит нас любить детей наших!

– Милая моя, – услышал я усталый, но решительный голос, который, как я предполагал, принадлежал княгине, – я достаточно настрадалась из-за этого малыша, как и из-за троих его братьев и сестер, чтобы и дальше терять силы, отдавая им свое молоко.

– О, выслушайте меня, – умоляла ее моя несгибаемая супруга, – подумайте только, какого удовольствия вы лишаете свое родное создание, не допуская его к материнской груди. Я думала, Вы никогда не сделаете ничего подобного. Для младенца нет лучшего времени, способного сравниться с этим по сладости своей. И что, в конце концов, может сравниться со счастливым смехом крошки, когда он открывает крохотный ротик, а его маленький носик и все лицо утопает в теплой материнской груди!

Однако умилительные картины, которые моя прекрасная супруга пыталась вызвать в воображении княгини, казалось, ничуть не трогали благородную даму.

– Почему я должна приносить такие жертвы? – ответила она с оттенком нетерпения в голосе. – Для того чтобы получать пинки, как только он научится делать первые шаги, и неблагодарность и высокомерие, когда он станет взрослым?

– Вот в этом-то и причина того, что в наше время дети так мало любят своих родителей, – решалась высказать свое мнение Клоридия. – Бог так пожелал, чтобы дети отвечали на недостаток сердечного тепла в детстве недостатком любви, когда вырастут.

– Мой муж уже некоторое время назад нанял кормилицу. Он вызвал ее, и она скоро придет. А теперь – хватит, а то малыш, чего доброго, проснется. Уходи, я хочу отдохнуть, – резко перебила Клоридию княгиня.

Клоридия с мрачным лицом и сжатыми кулаками вышла из комнаты, почти не обратив на меня внимания. Она поспешно бросилась вниз по лестнице для прислуги, я побежал следом. Добравшись до кухни, она дала волю чувствам.

– О, эти современные роды! – гремела она. Несколько кухарок с любопытством оглянулись на нее.

– Клоридия, что случилось? – спросили они.

– А, ничего! Как опухоль, распространяется вредный обычай, – сказала она, мимикой и выразительными жестами копируя благородных дам, с которыми ей приходилось иметь дело. – Матери считают зазорным и низким давать грудь плоду, который отягощал их лоно своим весом!

Кухарки, сообразив в чем дело, начали смеяться. Одна из них, у которой, как я знал, была двухлетняя дочка, вытащила грудь и выдавила из нее молоко, брызнувшее тонкими струйками, чтобы показать, что она все еще кормит дочь грудью.

– Это что, кажется им низким? – ухмыльнулась она.

– Прощайте, детки, прощайте! – бушевала между тем Клоридия, бегая по кухне с широко расставленными руками, чтобы выпустить на волю гнев на княгиню Форано. – Те, кто произвел вас на свет, уже не любят вас, поскольку вы обнаглели настолько, что причиняли боль во время родовых схваток. И вот так новорожденного в Европе заставляют начинать с чужой груди, хорошо еще, если не с коровьего вымени. От такого неправильного питания потомство оказывается под знаком вырождения. Материнская природа, разочарованная этим, считает, что ее предали, молоко уходит из груди, потому что его изгоняют страх перед уродством и отвращение к тяготам. Вот вам и причина отчужденности между ребенком и родителями. Благородное чувство детской любви чахнет уже в колыбели, если пища грубая. Если тело питается грубым коровьим молоком, то это ослабляет развитие ума. С молоком человек впитывает наклонности, а они низкие, если молоко из стойла!

Я уже не в первый раз был свидетелем таких спектаклей моей супруги. И всегда повторялась одна и та же история: если Клоридия принимала роды у аристократки, то после благополучного разрешения от бремени Клоридия изо всех сил старалась убедить мать дать новорожденному свое молоко вместо молока кормилицы либо, что еще хуже, козьего или даже коровьего молока. Все было напрасно: то, что для женщины из простонародья было естественным делом (и не в последнюю очередь просто потому, что не было денег па всякого рода экстравагантности), в глазах графини выглядело как недостойный, бесстыдный и тяжкий труд. А Клоридия, которая кормила наших малышек первые три года грудью, очень страдала от такого непонимания и никак не могла смириться с ним.

Наконец возмущение Клоридии закончилось тяжким вздохом разочарования, и она с нежной улыбкой повернулась ко мне и обняла.

– Где ты пропадал? Когда у княгини лопнул плодный пузырь, я попросила позвать дочек, но помощь требовалась немедленно, а этот бедный парень, Бюва, при виде крови чуть не помер от страха.

– Я знаю, извини, но у меня прекрасная новость, – сказал я, собираясь рассказать ей о соглашении между мной и Атто относительно приданого девочек.

– Не сейчас, расскажешь позже. Мы должны успеть переодеться: я ни за что не хочу упустить невесту.

Дело в том, что прислуга и домашние работники виллы получили разрешение от дворецкого, дона Паскатио Мелькиори, присутствовать на свадьбе, конечно, наряженные в праздничную крестьянскую одежду, специально сшитую для них. Мы должны были создавать буколическое обрамление церемонии венчания, в полной гармонии с сельской местностью, где мы находились.

Я пришел первым. Клоридия опаздывала, потому что ждала наших дочурок, которым разрешила краешком глаза посмотреть па свадебную пару.

Когда я добрался до часовни, свадебная церемония была в полном разгаре. Дон Тибальдутио только что решился на проповедь. Все собрались на площади перед церковью, где издавна справляли помолвки. Мужчины сидели за женихом, женщины – за невестой. Дон Тибальдутио начал:

– Мы собрались все здесь, почтенные и высокоблагородные господа, чтобы отпраздновать заключение брачного союза, а союз есть величайшее сокровище человеческой жизни, что я вам сейчас докажу. Преимущественно четыре вещи являются опорой республики. Первое – это религия. И то, что это истинно, мы видим: там, где нет религии, нет страха и перед Богом. А там, где нет страха перед Богом, нет справедливости. А где нет справедливости, там нет мира. А там, где нет мира, не существует единства. А где нет единства, там не может быть настоящей республики. И на этом истинно видно, какое значение имеют религия и страх перед Господом нашим, от которого зависят все наши деяния. Следовательно, Божья милость есть то, что дает нам суть и благо на этой земле, а на том свете дарует вечный покой. Вторая по важности из четырех вещей есть справедливость, которая карает плохих и богохульников и награждает хороших. Средствами справедливости сохраняется мир, а он чрезвычайно важен для существования республик. Третье – это именно мир, без которого республикам не сохраниться, ибо если нет мира, то нет и единства. Четвертое и последнее, самое важное, – единство, без которого религия была бы слабой, справедливость – неустойчивой, а мир – бессильным. Следовательно, если в республике нет единства, то религию исповедуют в малой мере, справедливость спит, а мир рушится.

Пока дон Тибальдутио продолжал проповедь, я наблюдал за свадебной парой. Со своего места, однако, я мог мало что рассмотреть, если не считать роскошной и пышной одежды невесты и ее прически. Время от времени я посматривал на группу служанок, к которой должна была присоединиться моя Клоридия. И вскоре появилась она, в сопровождении наших дочек – красивая, как никогда, в костюме крестьянки, в белых, красных и розовых красках свадебного торжества. Мои дочери не уступали ей ни в чем: они были одеты в костюмы, сшитые матерью: старшая в платье из желтой камчатной ткани с рукавами из розовой камки, расшитой искусственным золотом, а младшая – в платье телесного цвета, украшенном синим позументом. Все трое держали в руках красивые, с белыми цветами, ветки, которыми они вместе с другими служанками должны были с ликованием махать невесте и ее кортежу после окончания церемонии венчания.

– Там, где нет единства, – тем временем выходил из себя капеллан, – правит вражда, всегда приводящая к гибели, что я сейчас докажу вам на примере античной истории. Первая вражда возникла на небесах между высочайшим Божественным добром и Люцифером. Вторая – между Адамом и змием. Третья – между Каином и Авелем. Четвертая – между Иосифом и его братьями. Пятая – между Помпеем и Цезарем. Шестая – между Александром и Дарием. Седьмая – между Марком Антонием и императором Августом. Эта вражда стала причиной очень большого горя. Итак, единство – величайшая сила и величайшее сокровище человеческой жизни, оно хранит все государства этого мира. Но как достичь единства? Философ говорит, что мужчина и женщина телесно соответствуют друг другу, то есть должны чувствовать взаимное физическое притяжение; а оное вызывает бесконечное множество чудесных последствий. Однако же истинно, что в душах тоже должно царить согласие, и тогда оно принесет великолепные плоды.

И вдруг я заметил, что Клоридия и ее подруги оживленно перешептываются и, закрывая рот руками, едва сдерживают смех. Причину я вскоре понял, едва невеста повернулась в мою сторону, и я на какой-то миг увидел ее лицо: Мария Пульхерия Роччи, попреки своему имени, была не то что pulchra,[41]41
  Pulchra – красивая (итал.).


[Закрыть] честно говоря, она была очень даже безобразной.

– Недаром в старые времена было принято зажигать пять свечей, – не унимался капеллан, – старые люди придерживались убеждения, что три, непарное число, символизирует духовное начало, а парное число два – материю. Таким образом, брак должен быть соразмерным сочетанием формы и материи, в котором можно распознать мужчину как духовное и активное начало и женщину как телесную и пассивную суть. И действительно, древние празднуя свадьбу, заставляли мужчину касаться огня, а женщину – воды, ибо огонь освещает, а вода сохраняет свет; но это также означало, что огонь по причине своей сущности осветляет, а вода – очищает; так что из этого обычая можно сделать и другое заключение, а именно: брак должен быть ясным, чистым, непорочным и заключаться между равными.

Оливкового цвета кожа, отмеченная оспой, очень тонкие, так что казалось, их нет вообще, губы, толстые и бледные щеки, низкий лоб, маленькие, лишенные блеска глаза – все это делало Марию Пульхерию Роччи похожей на рыбу.

«Ссылка дона Тибальдутио на взаимное физическое влечение не могло быть более неуместным», – подумал я, улыбаясь. Однако смех застрял у меня в горле, когда тихий голос моей совести напомнил мне, что и я вряд ли мог бы назвать себя Адонисом… Мой взгляд устремился на Клоридию. Я долго любовался ею: нежной, как фиалка, кожей, всем ее чудесным видом довольной супруги и матери. И она выбрала меня. По доброй воле. Чего не скажешь о женихе, Клименте Спаде: причины, которые в конце концов подвигнули его на брак с малопривлекательной Роччи, наверное, покоились на гораздо белее прозаичном фундаменте, чем те, которые однажды необычайным образом свели нас с Клоридией.

– К браку нужно прийти через любовь, – предупредил публику дон Тибальдутио и перешел к завершению, увидев, что в толпе высочайших верующих начинают зевать, – и он не должен противоречить установленным нашей святой матерью, христанско-католической церковью законам и правилам. Его нужно хранить в нерушимости и в вере, как святыню, и первой целью брака является желание иметь детей или избегать греха излишества. Кто воспринимает его иным образом, не заслуживает того, чтобы быть причисленным к христианам.

После длинной проповеди, которой капеллан встретил жениха и невесту, наконец началась церемония венчания.

– Кольцо на руке, драгоценное украшение на груди, корона на голове, – торжественно произнес дон Тибальдутио, в то время как девственницы возложили эти три предмета на скамеечку, куда должны были опуститься на колени молодожены для благословления.

– Кольцо означает чистоту акта, как протянутая рука – чистоту помыслов и доверие к супругу. Украшение показывает чистоту сердца. Корона – ясность духа, ибо в голове обитает ум.

Как раз в тот момент, когда дон Тибальдутио давал благословение, я увидел его: демонстрируя верность императорскому дому Габсбургов, он был одет строго по испанской моде, а на его кайзеровских значках блестели двуглавые орлы. Граф фон Ламберг, императорский посол при дворе Папы Римского, наблюдал за церемонией с почтением истинного верующего и с застывшим, как у сфинкса, лицом. Я поискал взглядом Атто и сразу нашел его: капли пота на лбу, на лице свинцовые белила, щеки горят кармином, на одежде до смешного много желтых и красных кистей и бантов (его любимые цвета). Атто ни на секунду не отрывал напряженного взора от фон Ламберга. А посол, одетый в строгий костюм из серого броката с твердыми, украшенными серебром кружевами, пи единым движением не выдавал, что вообще замечает, объектом какого пристального внимания он стал, и продолжал смотреть только на капеллана. Я вспомнил о таинственных смертях при испанском дворе, о подозрительных отравлениях, о страхе Марии Манчини за жизнь Атто. Аббат написал, что хочет побеседовать с послом лично. Даст ли Ламберг ему аудиенцию?

* * *

Покидая после церемонии венчания вместе с толпой других слуг площадь, я увидел, что ко мне приближается Клоридия с нашими почками, которые прыгали вокруг нее, – она напоминала Диану В окружении нимф. С цветущими ветками в руках, они принимали участие в свадебном кортеже, сопровождавшем невесту на пути к ее новой семейной жизни, и были в совершенном восторге от такой чести. Оркестр исполнял во время этой церемонии возвышенную музыку маэстро Корелли, служившую милым музыкальным контрастом проповеди дона Тибальдутио. Клоридия, которой нужно было взглянуть на ребенка княгини Форано, дала мне задание найти для дочурок в кухнях виллы какую-нибудь еду, отвести их затем домой и уложить спать. Я успел украсть у нее несколько мгновений, чтобы показать написанное от руки обещание Мелани. Клоридия от удивления широко раскрыла глаза.

– Если бы я не увидела это написанным черным по белому, то ни за что бы не поверила! – воскликнула она, подпрыгнув от радости, обняла и поцеловала меня.

Однако у нас было мало времени. Перед тем как убежать, довольная Клоридия сообщила мне маленькую информацию, которую услышала во время свадебной церемонии от своих верных подружек из числа служанок, больших любительниц посплетничать.

– Если тебя это интересует, сегодня вечером на ужин прибудет кардинал Албани, – заявила она и подмигнула мне.

Албани. Мы с Атто тщетно искали его на «Корабле», а теперь он сам прибыл к нам.

* * *

– Говорят, здоровье кардинала Буонвизи оставляет желать лучшего, – включился в разговор пожилой кардинал Коллоредо, сопровождая свои слова глотком муската. Будучи Великим духовником, то есть исповедником кардиналов, он всегда знал обо всем.

Между тем свадебный банкет был в разгаре и уже начинало темнеть. Дон Паскатио приказал вызвать меня, чтобы я заменил одного из «факедодержателей», который плохо себя чувствовал. Переодевшись в янычара, я с факелом в руке присоединился к праздничному ужину. Молодоженов и их родителей вместе с кардиналом Спадой, как ангелом-хранителем, на всякий случай посадили за отдельный стол. Хозяин дома этой мерой преследовал две цели: с одной стороны, семье невесты была оказана особая честь, а с другой – сам он таким образом ограждался от опасности быть втянутым в политические споры. При собрании более восемнадцати кардиналов они легко могли превратиться в обличительные диатрибы, и если бы кардинал – госсекретарь церковного государства – принял в них участие, то это оставило бы плохое впечатление.

Освещенные большими трех– и четырехрожковыми канделябрами, на сервировочных столах, блестя на солнце золотом и серебром, возвышались серебряные кубки для напитков, хрустальные графины, чаши, солонки, разделочные ножи, большие кружки, бокалы и сервировочные подносы, маленькие стаканы, большие подносы со сливовым «ледяным снегом», рыбными котлетами из горбуши, большими кефалями с клубникой, нарезанной кружочками, на одном столе была только рыба, на другом – дичь, а еще один ломился от прекрасных овощей, на последнем столе стояли свежие и засахаренные фрукты. Все столы радовали глаз, и только для этого они и были тут накрыты, ибо я знал, что для еды приготовлены другие, еще более изысканные блюда, чем эти лакомства. Услышав плохую новость о состоянии здоровья кардинала Буонвизи, все, изображая печаль, покачали головами.

– Да, правда, он себя чувствует не особенно хорошо, он сам написал мне об этом на прошлой неделе, – поддержал разговор Атто, подчеркивая этим свою дружбу с кардиналом и намекая на то, что тот делится с ним такими личными делами.

– Однако я думаю, что он скоро выздоровеет, чтобы… потому что мне действительно дорого его здоровье, – сказал Коллоредо, на минуту выдав себя: исповедник кардиналов надеялся, что Буонвизи поправится, чтобы принять участие в конклаве, который ожидался вскоре.

Коллоредо не мог знать, что Буонвизи умрет через несколько недель, 25 августа, и что самому ему осталось жить всего два года. Какое-то провидческое озарение, однако, заставило его сказать с отсутствующим выражением лица:

– 13 июня умер кардинал Майдальчини. 3 марта – Казанте.

У многих присутствовавших здесь кардиналов, большинство из которых были уже в преклонном возрасте, пробежал мороз по коже.

Между тем была подана вторая перемена четвертого блюда. Для того чтобы дать отдых желудку и время подготовиться к следующему наслаждению, подали разбавленный лимонным соком шербет из ягод смородины. Затем последовала жареная форель, нашпигованная ломтиками лимона и уложенная на круглые бисквитные кексы, наполненные маринованными вишнями и лимонными цукатами; паштет в форме яиц, фаршированных осетром и гусиной печенкой; верхушки спаржи, каперсы, кислые сливы, кислый виноград, вареный яичный желток, лимонный сок, мука и топленое масло – все под слоем сахара; черепахи без головы (так требуется меньше приправ), тушеные в каменных горшках на огне из древесного угля, с добавлением поджаренного миндаля, печеночного паштета, пахучих трав, мускатного вина, с миндально-медовыми пряниками и спиралевидной лапшой, покрытой сахарным глясе и слоем из половинок фаршированных яиц.

– Ваше преосвященство не должно при таком радостном событии, как эта прекрасная свадьба, направлять свой ум на печальные вещи, – предупредил кардинал Мориджиа, тот самый, которого попугай Цезарь Август накануне вечером обозвал дураком. – И вообще хватит расхваливать достоинства умерших. Нет необходимости знать наизусть даты смерти.

– Я бы этого не делал, – сказал Коллоредо, – однако, как вы знаете, с тех пор как появилась эта проблема с девятнадцатым числом…

После этих слов никто не решился открыть рот. Все знали, о чем идет речь, даже я, прочитавший об этом в бумагах Атто. Дело в том, что в прошлом году три кардинала умерли с перерывом ровно в один месяц: Джованни Дельфино, патриарх Аквилеи, 19 июля; кардинал де Агуирре 19 августа и кардинал Фернандес де Кордова, великий инквизитор Испании, – 19 сентября. И, конечно, в октябре каждый кардинал в Европе со страхом ждал, что этот список продолжится и на этот раз наступит его очередь. На счастье, этого не случилось, а следующим, кто умер, был кардинал Паллавичини, который разорвал этот круг, скончавшись только 11 февраля. Коллегия кардиналов издала большой вздох облегчения.

– Бедный Дельфино, насколько я имел честь его знать, был бы великолепным Папой, – проговорил Атто. Он назвал имя того, о ком все думали, и выдал свое близкое знакомство еще с одним кардиналом. – Жаль, что дела развивались иным образом, потому что кое-кто был слишком ревностным.

Атмосфера накалялась.

– Есть чересчур рев-ност-ные субъекты, которые заносятся настолько, что дают незнакомым лицам советы с одной лишь целью – замарать достойных людей, – как бы между прочим добавил он.

Сгустившаяся атмосфера стала почти свинцовой. Слово «ревностный», на котором дважды сделал акцент Атто, относилось к партии так называемых «ревностных кардиналов», именуемой так потому, что она провозглашала независимость кардинальской коллегии от влияния иностранных держав, и в нее входили Коллоредо и Негрони.