Текст книги "Secretum"

Оставалось только два варианта: умирающий повелитель Испании Карл II мог оставить трон внуку французского короля Людовика XIV или подданному императора Австрии, Леопольду I.

Оба варианта, однако, таили в себе множество опасностей и неопределенностей. В первом случае Франция, самая большая военная держава Европы, стала бы еще и самой могущественной монархией Европы и всего мира, объединив свои заморские владения с владениями испанской короны.

В втором же случае, если Карл назовет наследником подданного Вены, возродится империя, которую удалось создать только великому Карлу Пятому: от Вены до Мадрида, от Милана до Сицилии, от Неаполя до далеких колоний в Северной и Южной Америке.

Этот второй вариант был более вероятным, поскольку король Испании Карл II был из Габсбургов, как и Леопольд Австрийский.

До этого момента, как объяснялось в письме, Франции удавалось сохранять равновесие сил (практически со всеми остальными европейскими государствами). Действительно, мир с Испанией держался очень долго. Что же касается врагов, Англии и Голландии, то Франция заключила с ними пакт о будущем разделе огромных испанских владений, поскольку давно уже было известно, что Карл II не может иметь детей.

Но разглашение этого пакта месяц назад привело испанцев в ярость: король Испании не мог потерпеть того, чтобы другие государства готовили раздел его земель, подобно центурионам, заранее делящим одежду Господа нашего перед распятием.

Рассказ заканчивался следующим выводом.

«Если el Rey скончается сейчас, то дело может сорваться. Пакт о разделе испанских земель будет слишком сложно осуществить. С другой стороны, Франция никогда не согласится на то, чтобы ее окружали владения Австрийской империи. Что же касается остальных правителей, начиная императором Леопольдом I и заканчивая королем Англии, не говоря уже о голландском еретике Вильгельме Оранском, то они не могут допустить того, чтобы Франция поглотила Испанию одним махом».

Далее я прочел дополнение.

«Я знаю, что вы ждали меня сегодня, но непредвиденные обстоятельства заставили меня отложить, хотя и ненадолго, минуту, когда мы наконец сможем снова обнять друг друга. Ждите меня завтра после вечерни. Не упрекайте меня за отсрочку».

Следующий документ, написанный другой рукой, был ответом Атто, который я так искал. Как я и думал, письмо еще не было запечатано, чтобы Бюва мог сделать копию для архива аббата.

«Милостивая госпожа,

Как Вам известно, в последнее время послы всех стран и их повелители– короли теряют голову из-за вопроса об испанском наследстве. Все уши и глаза настороже и жаждут новостей и секретов, которые они могут вырвать у других государств. Все вращается вокруг послов Испании, Франции и Священной Римской империи, другими словами, вокруг Пенелопы и двух ее женихов. Три королевства ожидают мнения Папы по поводу наследства: Франция или Империя? Какой совет Его Святейшество даст королю-католику? Примет ли он решение в пользу герцога Анжуйского или эрцгерцога Карла?»

Теперь мне стало ясно: в Риме решалась судьба испанской империи. По всей видимости, все три государства были готовы признать решение святого отца.

На самом деле, в письме благородной дамы говорилось о посредничестве Папы, а не о его мнении.

«Здесь, в Риме, в воздухе чувствуется сильное напряжение. Чрезвычайно осложняет дело тот факт, что все три посла самых могущественных держав – Франции, Испании и Империи, как Вам известно, являются новичками в этой области. Граф Леопольд Йозеф фон Ламберг, посол Его Величества Леопольда 1 Габсбугрского, императора Священной Римской империи, прибыл сюда всего лишь шесть месяцев назад.

Герцог Узеда, испанец, обладающий острым умом, находится здесь почти год.

То же самое относится к дипломатическому представителю Франции, Луи Гримальди, герцогу де Валентинуа и принцу Монако, сварливому человеку, от которого больше вреда, чем пользы, и который из-за мелочных вопросов этикета уже успел перессориться с половиной Рима. Его Величество был вынужден отчитать его и напомнить, что задачей посла является поддержание плодотворных отношений со страной, гостем которой он является.

Этот человек не способен сделать что бы то ни было полезное для Франции. К счастью, он не единственный человек, на которого христианнейший король Франции может опереться.

Теперь что касается нас. Надеюсь, Вы вполне здоровы. К сожалению, не могу сказать того же о себе. Сегодня, прибыв на виллу Спада, я стал жертвой странного происшествия: какой-то незнакомец ранил меня ножом в руку».

Честно говоря, тут аббат немного сгустил краски, описывая кровь, которая текла на его белоснежную рубашку, и операции хирурга, которые он стоически перенес, и так далее в волнующем крещендо:

«Ах, жестокий удар, который я чувствую всем телом! Какие страшные муки я перенес! У меня болит весь бок!»

Неужели Атто хотел произвести впечатление на эту Марию? Тон письма казался весьма игривым.

К этому аббат Мелани прибавлял, что, хотя сбир, которому поручено охранять виллу, считает, будто его ранил какой-то нищий, сам аббат опасается, как бы не стал объектом покушения противников, именно поэтому он собирался испросить частной аудиенции у посла Ламберга, как только тот, также приглашенный на свадьбу племянника кардинала Спады, появится на вилле.

«Однако, дорогая подруга, пусть сердце твое не болит. Сейчас нужно помнить о средствах, чтобы изменить эти страдания».

Эти откровения удивили меня. Я, правда, заметил скептическую мину Атто, когда я пересказывал ему свой разговор со Сфасчиамонти, но теперь я понял, что у аббата есть конкретные подозрения. Почему он ничего мне не сказал? Он наверняка доверял Бюва, который копировал все его письма. Может быть, он не доверял мне? Это предположение, опять же, было маловероятным: Атто заплатил мне, чтобы я все эти дни выполнял роль его биографа. Однако же, возразил я сам себе, с аббатом Мелани нельзя быть ни в чем уверенным…

Письмо заканчивалось жеманными фразами, и я не мог себе вообразить, чтобы они были написаны и сказаны им.

«Вы не представляете себе, какие страдания мне приносят Ваши слова о том, что Вы еще задержитесь перед воротами Рима.

О жестокая! Как некогда мое счастье и жизнь находились в Ваших руках, так и теперь я должен носить Вашу стрелу в своем сердце. Написанное Вашей рукой письмо нанесло мне рану, следуя примеру Ваших прекрасных глаз. Кровь снова начала струиться из моей руки, и рука моя не перестанет кровоточить до тех пор, пока ей не выпадет счастье и честь снова ощутить Вашу руку. Поэтому поспешите скорее добраться до виллы Спада и встретиться со мной, моя горячо любимая подруга, иначе моя смерть будет на Вашей совести».

После этих невыносимо слащавых строк я прочел постскриптум:

«Итак, даже сейчас счастье Лидио по-прежнему ничего для Вас не значит?»

Вот и снова появилось упоминание о Лидио. Я даже не спросил себя, кто этот незнакомец со странным именем: чтобы понять это, мне нужно сначала узнать, кто такая эта таинственная подруга аббата Мелани.

Итак, подытожил я, эту Марию среди прочих гостей ждут на свадьбе. Она опаздывает; этим объясняется огорчение, написанное на лице аббата Мелани, когда он читал ее письмо.

Я подумал, что сия благородная дама, без сомнения, уже в возрасте, поскольку аббат обращался к ней как к старому другу. Кроме того, в обоих письмах ни единым словом не упоминалось о ее семье: создавалось впечатление, что она путешествует одна.

«Должно быть, она действительно очень важная особа, – подумал я, – и имеет высокий статус, раз ее решились пригласить одну на эту свадьбу: зрелые дамы, будь они вдовами или нет, в основном уединялись в молитвах, а то и вообще уходили в монастырь. Они удалялись от общества, и их беспокоили только для благотворительных дел. Ко всему прочему эта дама, видимо, исключительная особа, если приняла такое приглашение».

Во мне росло любопытство, хотелось познакомиться с ней или хотя бы узнать, кто она. Я пробежал глазами остальные письма из пачки: их написала она. В этих письмах речь также шла о событиях в Испании. Вероятно, она была испанкой. А может, итальянкой (если так легко писала на моем родном языке), живущей В Испании или, по крайней мере, имевшей там владения. К сожалению, личность этой дамы в письмах тщательно скрывалась. Мне оставалось только дожидаться, и кто знает, как долго, ее приезда на виллу. Или доверительно спросить, кто она, у писаря.

Я отложил чтение остальных писем на следующий день: я и так уже достаточно воспользовался отсутствием аббата и его секретаря и не мог рисковать быть обнаруженным.

* * *

Как я и намеревался сделать, до того как проникнуть в апартаменты аббата, я спустился на нижний этаж, чтобы подкрепиться и предоставить свои услуги в распоряжение дворецкого. Повесив па место ключи от покоев аббата, я собирался зайти в кухонные помещения, но увидел, как оттуда выходит красный и запыхавшийся кучер, который работал у кардинала Фабрицио во дворце Папы. Я спросил у венецианки-молочницы, которая привозила свои продукты на виллу, не случилось ли чего.

– Да нет, ничего. Просто в последние дни кардинал Спада всегда торопится, кажется, у него много дел во дворце Папы. Наверняка это что-то очень важное: его преосвященство все время не в настроении, а кучер только и знает, что возить хозяина от дома какого-то посла к дому какого-то кардинала и наоборот. И все из-за какой-то истории с папской грамотой, или как это там называется. Мне тоже приходится страдать от его гнева.

На меня это произвело огромное впечатление. Вот она, сила женщины: этой скромной молочнице было достаточно провести на кухне несколько минут, чтобы узнать то, чего мне не выведать и за день, даже если очень повезет. Впрочем, меня это не удивило: с тех пор как моя Клоридия стала одной из наиболее уважаемых среди благородных римлянок (и их служанок) акушерок, она каждый день приносила домой столько новостей, что я мог бы регулярно заполнять ими целую газету.

– Да, и передайте вашей жене поклон от меня и обнимите малышек, – добавила молочница, будто читая мои мысли. – Вы знаете, беременность моей сестры протекает просто замечательно, с тех пор как ваша Клоридия вразумила этого тупицу, моего шурина. Ваша жена – чудесная женщина, правда!

Конечно, я знал, что для женщин Клоридия уже не только простая акушерка, но еще и настоящий друг, советчица, к которой они могли обратиться за помощью в самых интимных и деликатных вопросах. Она знала и как вести себя мужу во время беременности жены, и как отнять ребенка от материнской груди, для всех у моей жены находились улыбка и нужное слово. Клоридия была настолько умелой, что знаменитый medicus и хирург Байокко посылал за ней, чтобы она ассистировала ему при родах в госпитале Фатебенефрателлина на острове Сан-Бартоломео. Приветливая, веселая и отважная, всегда готовая к шуткам, Клоридия успокаивала роженицу, обещая, что роды пройдут без особой боли, – дескать, об этом ей говорят известные только ей признаки, которые, как она уверяла, уже наблюдались у других. Такая практика ободрения больных, не исключающая даже лжи, рекомендовалась самим Платоном в работе «Государство».

Короче говоря, после пятнадцати лет работы акушеркой Клоридия стала считаться среди женщин чем-то вроде семейного судьи.

Распрощавшись с молочницей, я освободил себе немного места на краю большого стола, за которым слуги жадно уплетали ужин. Молча расправляясь со своей едой, я раздумывал над словами Атто: для того чтобы познать мир, нужно держать свои глаза, уши и разум настороже. Не этим ли советом пользовалась И моя Клоридия? Мне же, как видно, такое не удавалось, и я хорошо понимал: в этом пункте я не продвинулся ни на шаг вперед, С тех пор как, еще будучи невинным юношей, работал слугой на постоялом дворе «Оруженосец».

Тогда меня сковывал недостаток опыта, зато теперь мешал его избыток, заставляющий испытывать отвращение к убогой повседневной суете.

Видимо, моя жена была права, упрекая меня в том, что я – второй Simplicius, святая простота. И на самом деле, склонившись над мотыгой или по воскресеньям над своими книгами, я ничего не видел, не слышал и никогда ни о чем не спрашивал. Я остерегался m водить дружбу с соседями, так что мы едва знали друг друга. Поэтому, когда я узнавал какую-либо новость и вечером рассказывал ее Клоридии, она всегда отвечала мне: «Тебя это удивляет? Это старая сплетня! Об этом уже давно всем известно!»

Да, мир вызывал во мне чувство презрения, но также, признаюсь, и страх перед ним – тем злом, которое я познал в мире.

Однако сейчас кое-что изменилось. Внезапное появление аббата Мелани глубоко потрясло мою жизнь. Я уже сейчас знал, что Клоридия будет смеяться надо мной, когда я скажу, что снова поддался на уговоры Атто, однако разве это могло что-нибудь изменить? Я очень любил ее, даже когда она строила из себя всезнайку и со смехом отчитывала меня, как школьника. Сейчас же, когда она своими глазами увидит тысячу двести скудо, которые нам принесли мои мемуары, ей не будет смешно…

Да, кое-что изменилось: даже если я все еще чувствовал себя карликом – как телом, так и душой – и таким мне суждено было и остаться, вероятно, пришла пора извлечь на свет Божий и использовать те немногие таланты, которыми одарила меня судьба. Ведь с Атто всегда знаешь, где начнешь, но не знаешь, чем это окончится. Но, с другой стороны, обнаруженный мною фрагмент покрывала Богоматери доказывал, что с возрастом у аббата Мелани значительно усилился страх перед Богом.

Чем я на самом деле был обязан Атто? Я обязан ему не только разочарованием, породившим недоверие к нему, но и тем хорошим, что появилось в моей бедной жизни, а именно Клоридией. По правде говоря, если бы семнадцать лет назад аббат не появился, чтобы внести смуту в мою жизнь и в жизнь гостей постоялого двора «Оруженосец», я бы не встретил свою обожаемую супругу и она так и осталась бы навсегда пленницей постыдного ремесла, которым занималась, когда мы познакомились.

Кроме того, я никогда не познал бы науку о человеческой мысли и не узнал бы законов этого мира, через призму которых с тех пор я взираю на этот самый мир. Горькая наука, которая тем не менее выковала мужчину из того заикающегося от страха мальчика на побегушках, каким я был.

Закончив ужинать, я оставил свои размышления и встал из-за стола, чтобы обдумать последнюю новость. Судя по тому, что рассказала мне молочница, аббат Мелани был прав. На верхних этажах папского дворца на Монте Кавалло происходило нечто важное.

* * *

Я едва успел любезно попрощаться с главным поваром и выйти из кухни, как чей-то голос призвал меня к моим обязанностям:

– Господин главный птичник!

Человек, который звал меня, наградив титулом, собственно говоря, мне не полагавшимся, был как раз тот, кого я искал: дворецкий дон Паскатио Мелькиори.

Для дона Паскатио не было ничего важнее на свете, чем оказать почтение особым правам тех людей, чьей работой он руководил, причем делал он это с бесконечной помпезностью и огромным воодушевлением. И поскольку первое, к чему, по его мнению, надлежало относиться с почтением, была должность, то всех своих подчиненных он щедро одаривал титулами, достойными славного дома Спады, которому мы все служили верно и преданно. Так и получилось, что я, чаще других поставлявший в вольеры пищу и воду, удостоился звания главного птичника. Крестьянин, живший неподалеку и периодически занимавшийся обрезкой веток, копкой и удобрением грядок, именовался не Джузеппе, как его звали на самом деле, а «главным подрезчиком ветвей». Виноградарь Лоренцо, который продавал вилле Спада мускатный виноград и белое вино, имел Титул «господин главный винодел». Со временем дон Паскатио присвоил подобные звания всем слугам виллы Спада, даже таким скромным, как я. Когда дворецкий делал обход поместья, только и слышно было, как в воздухе витают самые высокопарные обращения: «Добрый день, господин главный конюх!», «Добрый вечер, господин заместитель главного поставщика продуктов!», «Господин помощник раздельщика, извольте показать мне обеденный стол!» – хотя он имел в виду всего лишь помощника конюха, торговца, поставлявшего продукты на кухню, и мальчика, помогавшего повару, причем обращался к собеседнику в третьем лице. И это он делал не только из чистой любви к изящной словесности, |но и из огромного уважения к службе у своего хозяина. Несомненно, если бы его попросили отрезать себе палец, то он сначала поразмышлял бы некоторое время над этой просьбой, прежде чем ответить отказом. Зато никто не мог потребовать от него не считать службу у достойной и благородной семьи Спады наградой и удовольствием, поэтому служил он верно и надежно.

Услышав, как я прощаюсь с главным поваром, дон Паскатио счел мою фразу «До завтра, начальник!» слишком фамильярной.

– Да будет вам ведомо, господин главный птичник, – с вежливой серьезностью заметил он мне, словно предостерегая от опасности, – под началом у главного повара есть просто повар, раздельщик, поварята и главный мясник, а кроме того, естественно, главные поставщики продуктов.

– Дон Паскатио, я знаю, я…

– Да будет мне позволено договорить, господин главный птичник. Хороший шеф-повар должен приготовить список расходов для главного кладовщика и проверить, чтобы то, что было закуплено, совпало с тем, что он подписал, равно как и обязан позаботиться о том, чтобы съестные припасы из кладовки попали непосредственно в руки повару. Диспозиция же продуктов…

– Поверьте, я только хотел… – тщетно попытался я перебить его.

– …продуктов, говорю я, которые должны быть превосходными как для обычной трапезы, так и для банкетов, всецело зависит от таланта и способностей нашего главного повара, который, будучи непревзойденным в сей должности, умеет из малого сделать большое и за скромную сумму подаст на стол такой набор блюд, какой менее опытный повар не сможет составить и за сумму вдвое большую. Те главные повара, которые не умеют управлять подчиненными и составлять меню, наносят ущерб собственной чести и чести своего хозяина, выставляя себя на посмешище. Господин главный птичник успевает за ходом моих мыслей?

– Да, дон Паскатио, – подобострастно кивнул я.

– Ибо главный повар должен следить еще и за тем, чтобы провизия хорошо охранялась, чтобы еда была готова вовремя, чтобы блюда были поданы на стол в необходимом количестве и в нужное время, дабы они не остыли, и чтобы пища соответствовала вкусовым пристрастиям хозяина, наконец, чтобы в кладовую и в тайную кухню, которой он командует, не заходил никто посторонний, а в некоторых случаях даже домашняя прислуга. Кроме вышесказанного, он должен с высочайшей бдительностью следить за тем, чтобы еда, которую вкушает его хозяин, была отменного качества, посему ее должно касаться как можно меньше рук, во избежание порчи или даже отравления. Короче говоря, господин главный птичник, главный повар держит в своих руках жизнь собственного хозяина.

– Я понимаю, о чем вы говорите, но я всего лишь позволил себе попрощаться с…

– Дорогой господин главный птичник, на основании того, что я сейчас позволил себе восстановить в вашей памяти, обращаюсь к вам с просьбой прощаться и здороваться по правилам, установленным в доме Спады, а также с надлежащим почтением обращаться к главному повару, – изрек дворецкий скорбным голосом, словно нанес объекту нашего обсуждения, который в этот момент уже давно думал о чем-то своем, глубокую обиду.

– Хорошо, я обещаю вам это, глубокоуважаемый господин дворецкий, – ответил я, невольно попадая под влияние его речи, изобилующей официальными оборотами, хотя вообще-то я обычно обращался к дону Паскатио по фамилии.

Однако, как видно, природные наклонности дона Паскатио обострились из-за серьезной подготовки к свадьбе.

– Господин главный птичник, – сказал он мне наконец, – Как мне было сообщено, некий чужеземный кавалер, удостоивший нас чести принимать оного в качестве личного гостя его высокопреосвященства кардинала Спады, изъявил желание, чтобы вы прислуживали ему в эти дни. Мне известно, что речь идет о важной персоне, и я не желаю вмешиваться, но надеюсь, что вы будете выполнять также свои обычные обязанности с тем же пылом, разумеется, если сие не будет противоречить желаниям вышеупомянутого кавалера.

– Простите, но откуда вам это известно? – спросил я не без удивления.

– Так мне доложили, очень просто и… да, я надеюсь, что могу рассчитывать на вашу лояльность и ответственность, – ответил дон Паскатио.

Было совершенно ясно, что Атто Мелани отвалил кое-кому приличную сумму денег, вероятно, тому же дворецкому собственной персоной, дабы в эти дни без помех пользоваться моими услугами, к тому же, поступая таким образом, аббат заслужил репутацию человека, который может быть сверх меры щедрым, если, конечно, захочет.

Я заявил дону Паскатио, что в данный момент, если он пожелает, я в его распоряжении.

– Ну конечно, дорогой господин главный птичник, – ответил тот, с трудом подавляя распирающее его тщеславие, – действительно, тут есть пара вещей, которые вы могли бы взять на себя, поскольку кое-какие особы, как бы это сказать, предали нас.

И тут он поведал мне, что некоторые слуги сегодня в послеобеденный час непостижимым образом скрылись, не прибив доски на трибунах для зрителей в театре, тем самым воспрепятствовав тому, чтобы тот был своевременно готов, как того настоятельно требовал кардинал Спада еще несколько недель назад. Я знал причину(вообще-то довольно пошлую) их дезертирства: они обнаружили группу юных крестьянок и удалились, дабы пофлиртовать с ними, в виноградники перед Порта Сан-Панкрацио за домом Корсини возле Кваттро Венти[14]14
  Кваттро Венти – название арки в той местности.


[Закрыть] – обстоятельство, о котором я умолчал не столько из-за нежелания быть доносчиком, сколько потому, чтобы не омрачать настроения дона Паскатио еще больше. У дворецкого даже сейчас был унылый вид: снова его подчиненные подвели его, и головомойка, которую устроил ему кардинал Спада, не прошла бесследно.

– Я представил его преосвященству список лиц, которые должны быть наказаны, – соврал он, не зная, что я подслушал его разговор с кардиналом. – А до тех пор все же срочно, нужны работники. Было бы очень кстати, если бы вы, господин главный птичник, употребив свои разносторонние таланты, обладание которыми вы доказали на службе благородному дому Спады, надели бы приличествующий случаю наряд, точнее говоря – ливрею, и могли бы принять участие в сервировке еды и напитков за вечерней трапезой, насколько это соответствует потребностям гостей его превосходительства. Они сейчас все на лугу около фонтана и приступают к ужину. Я буду поблизости. А теперь я попросил бы господина главного птичника удалиться.

Я уже хотел надеть ливрею, но отшатнулся от страха: мне вручили белый тюрбан, кривую саблю, пару арабских остроносых башмаков без задников, шаровары, тунику и украшенный арабесками кушак, которым следовало обмотать себя по грудь. Я уже не говорю о том, что все это было на три размера больше, чем надо.

Ах да, забыл сказать: было решено провести вечерний банкет, обставив его в экзотическом восточном духе, таким образом, ливреи не понадобились. Длинный лихой султан, красовавшийся на моем головном уборе, не оставлял ни малейшего сомнения в том, что это была форма янычар – той самой могучей и грозной лейб-гвардии турецкого султана. И это было еще ничто в сравнении с тем, что мне пришлось пережить позже.

Итак, после того как я надел сию турецкую форму, меня снабдили двумя большими серебряными подносами, дабы на первом подавать холодные блюда – свежие фиги, сервированные на своих листьях, украшенные своими цветами и покрытые «ледяным снегом»,[15]15
  Eisschnee – крем из взбитых яичных белков с добавлением сахара, лимона, соли и корицы (нем.)


[Закрыть] а на втором подносе – филе тунца, нарезанное красивыми пластинами. Другие слуги разносили паштет из рыбьей икры, Генуэзские торты, шампура с фисташками и ломтики цукатов из лимонных корочек, откормленных каплунов, пятнистую речную камбалу в трехцветной декорации, королевский салат и охлажденные на льду белые торты.

Я прошел через большую арку и свернул в аллею, ведущую от дома к фонтану, а оттуда – к столам. По пути меня просто очаровал душистый аромат индийских нарциссов, доннабеллы[16]16
  Доннабелла – очень загадочный цветок. Вероятнее всего, речь все-таки идет о белладонне.


[Закрыть] и только что распустившихся осенних безвременников, который источали цветочные клумбы, расположенные параллельно дорожке, ведущей ко входу в виллу, и доносил свежий ветерок, поднимавшийся от мягких влажных комьев земли виноградника.

Наконец дневная жара растворилась в нежных объятиях вечерних сумерек.

Дойдя до места, я немало подивился красоте и расточительной роскоши декораций. Под куполом звездного неба турецкие павильоны, установленные на мягком травяном ковре, волшебным образом создавали впечатление настоящего восточного дворца, хотя на самом деле они были из тончайшего мерцающего армянского шелкового батиста, натянутого на изящные деревянные рамы. Каждый павильон был увенчан золоченым полумесяцем. Вокруг были зажжены чаши с древесным углем, из которых широкими спиралями поднимались облака благоухающего дыма, настраивая дух человека на мирный лад и лаская его чувства. На незначительном расстоянии от них, но все же защищенный от посторонних взглядов искусственной живой изгородью, был установлен намного более скромный стол для секретарей (и среди них был Бюва, уже щедро снабжающий себя полными бокалами вина), адъютантов и лиц, сопровождающих высших духовных особ и дворян, ведь многие из этих выдающихся личностей уже были в преклонном возрасте, а посему их помощники должны были всегда находиться неподалеку.

В то время как мы ожидали возле главного стола, установленного на широком восточном ковре цвета верблюжей шерсти, остальные янычары, обливаясь потом, но оставаясь неподвижными, с большими факелами в руках стояли вокруг стола, освещая его ярким светом.

И вот среди такой красоты началась вечерняя трапеза, открываемая как раз теми блюдами, которые должен был подавать я вместе с другими. Почти одуревший от пышности и роскоши этого большого театра наслаждений, я приблизился к столу, стараясь обслужить гостей в соответствии с указаниями главного сервировщика. Тот, как и полагалось, занял пост за одним из факелов, чтобы, как музыкант, дирижировать своим оркестром, состоявшим из мирной армии официантов. Только что последнему из гостей был подан бокал вина, и я подался вперед к столу. Я заметил, что обслуживаю какую-то важную особу, поскольку дон Паскатио и главный повар горящим взором озабоченно наблюдали за каждым моим движением.

– …Итак, я спросил его еще раз: ваша светлость, как вы думаете решить эту проблему? Святой отец как раз завершил свою трапезу и в тот момент мыл руки. И он ответил мне: как, монсиньор, вы не видите? Как Понтий Пилат!

Все гости за столом громко засмеялись. Я был настолько взволнован своей странной и неожиданной задачей, что этот взрыв веселья, поистине неожиданный в кругу высших церковных особ и личностей дворянского происхождения, почти парализовал меня. Это был кардинал Дураццо, развеселивший общество тем, что рассказал злой анекдот об одном из Пап, процитировав его, а этих Пап он за свою многолетнюю карьеру повидал немало. Только одно-единственное лицо на другом конце стола осталось невозмутимым, почти ледяным; позже мне довелось узнать причину этого.

– Как бы там ни было, он был святым Папой, одним из самых добропорядочных Пап во все времена, – добавил Дураццо, в то время как некоторые гости только сейчас начали успокаиваться и вытирали слезы, вызванные неудержимым смехом.

– Святой, воистину святой, – эхом повторил другой кардинал, поспешно вытирая салфеткой пролившееся на подбородок вино.

– Во всей Европе его хотят провозгласить святым, – дополнил кто-то с другого конца стола.

Я поднял глаза и увидел, что главный повар и дон Паскатио всячески пытаются привлечь мое внимание, лихорадочно размахивая руками и показывая мне на что-то прямо перед моим носом. Я поглядел туда: кардинал Дураццо смотрел прямо на меня и ждал. Оторопев от общего смеха, я забыл подать ему еду на стол.

– Так что, мальчик, ты, наверное, хочешь, чтобы я, не в пример Понтию Пилату, пребывал, подобно господу нашему Иисусу Христосу, в пустыне? – спросил он, снова вызвав громкий смех за столом.

Весьма поспешно, одолеваемый достойным сожаления чувством душевного смущения, я подал кардиналу и его соседу по столу инжир. Я знал, что допустил непростительную ошибку и опозорил дом Спады, не говоря уже о том, что сам я, пусть только на пару минут, стал посмешищем для приглашенных. Мои щеки горели, я проклинал тот момент, когда предложил дону Паскатио свою помощь. Я не решался поднять глаза, зная, что глубоко озабоченный взор дворецкого и горящий от гнева взгляд главного повара устремлены на меня. К счастью, этот ужин еще не относился к числу собственно праздничных. Даже кардинала Спады не было за столом, он собирался появиться лишь через два дня, к официальному началу празднеств.

– …все же имеются основания предполагать, что он вскоре снова поправится. В любом случае, такая надежда есть, – продолжил кто-то серьезным тоном, пока я подавал на стол.

– Да, на это надеются, – подтвердил монсиньор Альдрованди, правда, в то время я еще не знал его фамилии. – В Болонье, откуда я сегодня приехал, меня постоянно спрашивают, есть ли какие-то новости о здоровье его, каждый день, даже каждый час. Все очень озабочены.

Я понял, что речь идет о состоянии здоровья Папы Римского и что каждый из говоривших старался вставить свое.

– Будем надеяться, будем надеяться. И молиться. Молитва может творить все, – призвал другой прелат мрачным голосом (однако прозвучало это как-то неубедительно) и перекрестился.

– Как много хорошего он сделал для Рима!

– Хоспис Святого Михаила на Рипа Гранде, и потом каждый год сто сорок тысяч скудо для бедных…

– Жаль, что ему не удалось осушить Понтийские болота… – заметила княгиня Фарнезе.

– Ваша светлость позволит мне напомнить, что нынешнее плачевное состояние Агро Понтино и зловредные испарения, идущие оттуда и досаждающие Риму, являются не природным феноменом, а следствием непродуманного истребления лесов, которое проводилось прежними Папами, в первую очередь Юлием II и Львом X, – ответствовал монсиньор Альдрованди, пытаясь в корне пресечь малейший намек на какие-либо неудачи нынешнего Папы, – а также, если не ошибаюсь, Папой Павлом III…

Заключительные слова в вежливой форме намекали на тот факт, что принцесса была из рода Папы Павла III, Алессандро Фарнезе.

– Лес в Баккано был вырублен потому, что там имели обыкновение прятаться убийцы и воры, – парировала она удар.