Текст книги "Secretum"

– На вилле Спада на Джианиколо сегодня вечером украли подзорную трубу. Ее владелец – наш хороший друг, и он готов заплатить, чтобы получить ее обратно.

– Что такое подзорная труба?

Мы вкратце повторили объяснение, которое уже давали Мальтийцу: линзы, через которые можно видеть все в уменьшенном или увеличенном виде, прибор из металла и т. д. На какое-то время воцарилась тишина.

– Сколько платит хозяин? – спросили за дверью.

– Сколько нужно.

– Я должен спросить одного друга. Приходите завтра после вечерни.

– Ладно, – немного помедлив, сказал сбир. – Мы снова придем завтра.

Мы прошли всего несколько шагов, затем Сфасчиамонти показал на первую же боковую улицу, мы свернули в нее и затаились за угловым домом, откуда хорошо было видно жилище Кьяварино.

– Он не хочет заключать сделку. Говорит, что мы должны прийти завтра: он что, считает меня дураком? Завтра в это время добыча уже будет за тысячу миль отсюда.

– Мы будем ждать, когда он выйдет? – спросил я с некоторой робостью, ибо вспомнил про убийства, которые были на совести Кьяварино.

– Точно. Посмотрим, куда он пойдет. Он заподозрил, что это горячий товар и что от него лучше побыстрее избавиться. Но Кьяварино тоже под наблюдением, как и Мальтиец, к тому же очень волнуется.

Предположение оказалось правильным. Через десять минут на пороге дома Кьяварино появилась какая-то фигура, нерешительно оглянулась по сторонам и вышла на улицу. Свет луны был слишком слаб, чтобы рассмотреть его получше, но мне показалось, что под мышкой у него было зажато что-то вроде пакета.

Мы последовали за ним на очень большом расстоянии, стараясь не создавать никакого шума. Мы знали, что тот, за кем мы следили, мог быть вооружен ножом. «Лучше упустить его, чем потерять жизнь», – подумал я.

Сначала он пошел по улице в направлении Кампо ди Фиоре, и мы предположили, что он отправился к Мальтийцу, чья тайная квартира находилась в той же стороне. Однако он зашагал дальше – через Пьяцца де Поллаиоли до Пьяцца Паскуино. Кьяварино, которому повезло не натолкнуться на ночной дозор, вышел на Пьяцца Навона. Именно в этот момент то, что осталось от луны, окончательно заволокло облаками.

Хотя наступила кромешная тьма, мы на всякий случай остановились за углом палаццо Памфили в начале площади. Глаза наши обшарили свободное пространство площади, которая разделялась на три части большим центральным фонтаном Лоренцо Бернини и двумя другими на противоположных концах Пьяцца Навона. Площадь казалась совершенно пустынной. Мы присмотрелись. Никого. Мы его упустили.

– Пусть будут прокляты все кирасы! – выругался Сфасчиамонти.

И тут мы услышали впереди очень быстрые шаги. Кто-то проворно, как ласка, бежал справа от нас. Это Кьяварино, наверное, обнаружил нас и бросился бежать.

– Фонтан, он был за фонтаном! – крикнул Сфасчиамонти, имея в виду ближайший фонтан с двумя большими скульптурными группами.

Даже сегодня я не могу сказать, какая скрытая добродетель (скорее, какая слабость или ложная отвага) заставила меня последовать за Сфасчиамонти, который уже бросился за беглецом.

Какое-то время я оставался позади блестящей от пота пурпурно-красной массы сбира, который, несмотря на все усилия, все больше отставал от преследуемого.

Вокруг все еще было совершенно темно, однако нам помогал звук шагов беглеца, которые сухо и звонко, словно удары плетью, барабанили по брусчатке. Вдали замаячило здание французского посольства, хорошо видное, поскольку было освещено несколькими факелами: значит, мы скоро будем на Кампо ди Фиоре.

– Налево, он побежал налево! – крикнул мне, задыхаясь от быстрого бега, Сфасчиамонти.

Едва повернув налево, я, к своему большому удивлению, увидел, что погоня закончилась. Беглец, который до сих пор хорошо использовал свое преимущество и даже увеличил его, упал.

Сфасчиамонти уже почти поймал его, но тот быстро пришел в себя: умелым движением откатился в сторону, так что Сфасчиамонти схватил пустое место, из-за чего также свалился на землю. Беглец заметно устал, но тем не менее продолжил бежать в сторону театра Помпея. В этот момент подоспел и я, но мое внимание отвлекло неожиданное происшествие: наш парень выронил свой пакет, и в этот момент он лежал на земле, как раз посредине между мной и тем, кто от него избавился. Краем глаза я увидел, что Сфасчиамонти, хромая, поднялся на ноги.

– За ним! – подогнал он меня, бросаясь следом.

Это была большая глупость с моей стороны – немедленно выполнить приказ, однако он был отдан и получен в такой ситуации, когда огромное напряжение помешало бы любому человеку предвидеть последствия своих действий. Поэтому я не перестал бежать за ним, даже когда увидел, что человек замедлил бег, словно раздумывая, куда двинуться дальше – направо или налево, п в конце концов совершенно неожиданно исчез в одной из дверей, которая, очевидно, была заранее открыта для него. Мысленно перекрестившись, я тоже вскочил в дверь и продолжил преследование, когда услышал удаляющиеся вверх по лестнице шаги.

Сумасшедший бег в чернильной темноте лестницы, где я беспомощно спотыкался, хватаясь руками за холодные как лед стены, чтобы удержать равновесие, и сегодня кажется мне верхом глупости, которая могла иметь гораздо худшие последствия, чем те, что действительно случились. Несколько утешало то обстоятельство, что далеко внизу слышались приближающиеся шаги Сфасчиамонти.

Я и сейчас не имею ни малейшего понятия, знал ли преследуемый, куда ведут лестницы этого дома. В любом случае, я немало удивился, когда в последний момент увидел, что стены постепенно становятся светло-голубыми, затем серыми и в конце концов беловатыми. И вдруг – совершенно не к месту и не ко времени – утренняя заря осторожно открыла мне своими розовыми пальцами глаза и показала, не нуждаясь ни в каких свечах и факелах, прекрасную картину начинающегося нового дня.

Я открыл дверь в конце лестничной клетки, которая была лишь прикрыта, и очутился на террасе плоской крыши. Над моей головой и вокруг меня забрезжил рассвет зарождающегося дня; утренняя заря начиналась, уже когда я догнал Сфасчиамонти на Кампо ди Фиоре, но я был слишком увлечен погоней, чтобы заметить это.

То, что последовало дальше, произошло в считанные мгновения. Я совсем выбился из сил и, чтобы не упасть, нагнулся, уперев руки в колени. И тут услышал крик Сфасчиамонти с последнего этажа:

– Все, хватит, мальчик! Это не подзорная труба…

Тогда я повернулся и увидел его. Он прятался за моей спиной, а теперь стоял прямо передо мной. Он схватил меня за воротник, прижал к стене и держал железной хваткой. Нож был направлен мне прямо в живот. Вырываться не имело смысла: если бы я дернулся, он тут же вонзил бы в меня нож.

Он был в лохмотьях, и от него воняло. Синяки под глазами и изрытая оспинами кожа. Наверное, лет тридцати, но выглядел он намного старше: тридцать лет тюрем, голода и ночей под открытым небом. У него был только один глаз, другой был незрячим, как у бродячей кошки.

Очевидно, перед лицом смерти чувства необычайно обостряются, потому что в его глазах я смог увидеть растерянность: убить этого сразу и потом схватиться со следующим или сразу убежать? Но куда? Терраса на самом деле была лишь простым парапетом, проходившим вокруг дома, где кончалась лестничная шахта. До меня дошло, какую глупость я сделал: мы преследовали его до тех пор, пока не загнали в угол и он оказался вынужденным убивать.

– …это проклятый, как его, как он называется… – снова загремел на площадке голос Сфасчиамонти, сейчас уже совсем близко от нас.

Краем уставившегося на меня глаза противник искал путь к бегству. Я понял, что он его не нашел.

Еще две-три секунды – и я узнаю, что чувствует печень, когда в нее входит холодный клинок. И тут мне в голову пришла идея. – Дер Тойче убьет тебя, – выдавил я из себя, хотя рука бродяги мертвой хваткой сдавила мне горло.

Он медлил. Я почувствовал, как дрогнула его рука.

И тут началось такое… Под слоновьим телом Сфасчиамонти дверь с силой распахнулась, как срываются с петель бронированные двери маяков под напором разбушевавшегося моря. Поперечная балка с грохотом ударила моего врага в спину, и он зашатался. Нож вылетел у него из руки, пролетел между нашими лицами и со звоном упал на пол.

– …это микроскопное ружье! – радостно заорал Сфасчиамонти, врываясь на крышу и размахивая уже наполовину разбитым металлическим прибором.

Оглушенный ударом, мой противник тем не менее попытался удрать. Сфасчиамонти взглянул ему в лицо и возмущенно заорал:

– Эй, так ты вовсе не Кьяварино!

Мы вдвоем бросились на незнакомца, но именно в этом прыжке я споткнулся о большой кирпич. Я покатился по полу, и всех моих сил не хватило, чтобы удержаться, и я покатился к краю крыши. Потом я полетел вниз, во двор, и это была справедливая кара за мое глупое поведение сегодняшней ночью.

Я падал спиной вперед. Пока я летел навстречу смертельному удару, ожидавшему меня внизу, я успел увидеть немое изумление на лице Сфасчиамонти; в момент, оставшийся за пределами времени, я задал себе дурацкий вопрос: не именно ли это чувство изумления (а не боль или отчаяние) охватывает нас при виде смерти другого человека. «Бедный Сфасчиамонти, – подумал я. – Только что он не дал мне умереть от ножа, а теперь вынужден снова меня терять».

Хотя эти мгновения были воистину незабываемыми, в мою память врезалась деталь, которая ускользнула от сбира. До того как меня поглотила пропасть, беглец ответил на мою только что высказанную угрозу:

– Трелютрегнер.

Затем были только кусок неба в четырехугольнике двора, устрашающе уменьшавшийся над моей головой, и печальная молитва Господу Богу об отпущении мне грехов. Все мои помыслы и чувства были обращены к Клоридии в ожидании конца.

9 июля лета Господня 1700, день третий

Это было безупречное нежное пение, о котором я не мог сказать, откуда оно звучало, потому что доносилось оно ниоткуда и отовсюду, обволакивая меня со всех сторон. В нем звучала невинность, виделись робкие краснощекие послушницы, далекие, озаренные солнцем поселения. Это был нежный псалом, осчастлививший мой слух, пока я привыкал к своему новому состоянию. Наконец я понял: это было пение братства, совершающего паломничество в Рим во время святого года. Это было возвышенное смешение тонких и мощных, высоких, как звон колокольчика, и низких, мужественных и женственных звуков. Мужчины и женщины встали на восходе солнца и пели во славу Господа благодарственную песнь, направляясь к четырем базиликам, дабы получить отпущение грехов.

Четырехугольник теперь уже синего неба все еще находился надо мной, чистый, как хрусталь, и неподвижный. Я был мертв и жив одновременно.

Мои глаза были наполнены синевой этого четырехугольника, но я уже ничего не видел. Небо вливалось в мои зрачки, словно слезы ангелов. Лишь музыка, лишь этот хор богомольцев притягивал меня, как будто он мог поддерживать во мне жизнь.

Последние восприятия – падения в пропасть, поглощающего меня внутреннего двора и давящего на спину воздуха – были стерты этой святой мелодией.

Другие неясные голоса сплетались и расплетались в непонятных контрапунктах.

И только теперь, почувствовав присутствие вокруг себя других живых существ, я пробил мирный панцирь своего полусна. Как упавший с небесного рая Люцифер, я почувствовал злую теплую мглу, сковавшую мои члены и втягивающую меня в скользкое брюхо ада.

– Давайте вытащим его оттуда, – сказал кто-то.

Я попытался шевельнуть рукой или ногой, на случай если они у меня еще были. Получилось: я дрыгнул ногой. К этой обнадеживающей новости присоединилось, однако, неожиданное ощущение.

– Ну и вонь! – воскликнул другой.

– Давай попробуем вместе.

– Он обязан жизнью дерьму, ха-ха-ха!

Я не был мертв, я не разбился о твердую брусчатку двора, и меня вовсе не поглотил ад: я оказался на повозке с теплым навозом, от которого еще шел пар.

Как пояснил позже Сфасчиамонти, снимая у меня со спины пару кусков дерьма, мое падение закончилось в огромной куче свежего навоза, которую с вечера оставил там один крестьянин, собиравшийся следующим утром продать это удобрение управляющему виллой Паретти.

Итак, это было просто чудо, что я не сломал себе шею. Конечно, когда я сверзился на кучу экскрементов, то потерял сознание и не подавал признаков жизни. Собравшиеся вокруг меня зеваки были весьма озадачены, а один даже перекрестился. Но вдруг, когда мимо проходила группа паломников, я пошевелился, а веки мои дрогнули.

– Это воля Божья, – сказал один старик, – молитва братства снова пробудила его к жизни.

Между тем Сфасчиамонти, отвлеченный моим падением и озабоченный моей судьбой, упустил нашего человека: тот, не решаясь вступить в конфронтацию с угрожающей массой сбира, храбро спрыгнул на крышу другого дома и продолжил свое бегство по террасам окрестных крыш. Мой союзник, который своей мощной фигурой мог проломить на крышах стеклянные вставки для света, вынужден был отказаться от преследования. Вернувшись на улицу, он помог мне слезть с кучи навоза при поддержке одного садовника, который только что приехал, чтобы предложить свой товар на близлежащей Камво ди Фиоре, где сейчас открывались двери первых лавок.

– Проклятый обманщик, – ругался Сфасчиамонти, сопровождая меня к старьевщику, чтобы раздобыть у него для меня чистую одежду. – У Кьяварино была в руках вот эта штука, а не подзорная труба.

Он извлек из серого куска ткани прибор, который я видел в его* руках каких-то полчаса назад, когда он с триумфом размахивал им, появившись на террасе в тот самый незабываемый момент, когда к моему животу был приставлен нож.

Довольно крепко пострадавший в ночном происшествии аппарат представлял собой кучу погнувшегося железа, откуда торчали ножка, длинный цилиндр и соединительная цапфа от утерянного оптического прибора. В тряпку были завернуты осколки стекла (вероятно, от линз), три или четыре винта, шестеренка и помятая полоска металла.

Когда мы заходили в лавку старьевщика, Сфасчиамонти попробовал восстановить события:

– Скорее всего, было так: эту штуку украли недавно. Я сегодня же узнаю у одного сбира, что ему известно об этом. Кьяварино либо сам совершил преступление, либо купил этот трофей у кого-то. Когда мы пришли к нему, он неправильно понял наше объяснение насчет подзорной трубы и перепутал ее с этим микроскопным ружьем.

– С микроскопом, – поправил я его.

– Да-да, как бы там его ни называли. Потом он вышел из дома и направился к Пьяцца Навона. Он искал какого-то черретана, – развивал мысль Сфасчиамонти, подавая знак хозяину лавки и проводя меня во внутренний двор, чтобы я мог хоть чуть-чуть помыться у колодца.

– А зачем?

– Ты же сам слышал, что сказал Мальтиец. Кьяварино работает на Немца. А Немец связан, как я тебе рассказывал, с черретанами, – пояснил он и кивнул в направлении террасы на Кампо ди Фиоре. – Микроскопное ружье было предназначено для Немца. На Пьяцца Навона ночью спит много настоящих попрошаек, но и много черретан. К одному из них и пошел Кьяварино.

– Значит, к тому, который меня чуть не убил, – воскликнул я, вспомнив крик Сфасчиамонти, увидевшего, что перед ним не Кьяварино.

– Конечно. Они встретились за фонтаном. Потом черретан наметил нас и бросился наутек. Мы погнались за ним, думая, что он – Кьяварино. Но я-то знаю его – он выглядит совсем иначе: высокий, светловолосый и с разбитым носом. И он не слеп на один глаз, как тот монстр, которого мы преследовали.

«Итак, я рисковал своей жизнью совершенно напрасно, – думал я, снимая грязную одежду и кое-как смывая с себя грязь, – кто знает, где теперь подзорная труба Атто, не говоря уже о его бумагах». У меня болели все кости от удара о навозную кучу, хотя навоз был свежим и довольно мягким, поскольку был смешан с соломой.

Кроме того, меня грызло сомнение. Мальтиец не знал, что такое подзорная труба и, возможно, никогда не видел микроскопа, еще более необычного аппарата. Даже Кьяварино не представлял себе, что это за приборы и как они называются, ведь он перепутал их.

– А откуда вы знали, что речь идет о микроскопе? – спросил я сбира, показав на сверток с обломками прибора.

– Что за вопрос: тут ведь написано!

Он развернул сверток и показал мне деревянную ножку микроскопа, на которой была прикреплена металлическая пластинка, вставленная в симпатичную деревянную рамку:

«MACROSCOPIUM НОС

JOHANNES VANDEHARIUS

FECIT

AMSTELODAMII MDCLXXXIII»

«Микроскоп сделан в 1683 году в Амстердаме Йоханнесом Вандерхариусом»,[33]33
  Известен в Италии под именем Джованни Ванденарио.


[Закрыть] – перевел я.

Сфасчиамонти был прав, там все было написано, и эти немногие простые латинские слова мог понять даже сбир.

– Кто бы мне объяснил, как из этого микроскопного ружья можно стрелять, если ствол закрыт стеклом, – ворчал он про себя, явно не желая смириться с тем, что микроскоп не является оружием.

Сбир пошел в лавку к старьевщику и быстро вернулся с полотенцем, рубашкой и старыми, но чистыми штанами для меня.

Я все еще пребывал в смятении от стремительного развитие событий и выпавших на мою долю телесных испытаний, поэтому только сейчас, вытираясь полотенцем и влезая в одежду, вспомнил, что так и не рассказал своему напарнику, что ответил мне черретан, когда я пригрозил ему именем дер Тойче. Он дал какой-то загадочный ответ, который я услышал чудом, уже падая вниз.

– Ты сказал: дер Тойче тебя убьет… Ты что, рехнулся?

– А что? Я просто пытался спасти свою жизнь.

– Да, конечно, черт возьми, но ты сказал сообщнику Немца, что главарь банды его прикончит… Немец очень опасен. Твое счастье, что ты поступил так только ради своего спасения.

– Вот именно, и поэтому я хочу точно знать, что означает ответ черретана. Может быть, он пригрозил, что непременно выследит меня.

– Скажи точно, что он тебе сказал.

– Я не понял, это была какая-то бессмысленная фраза.

– Вот видишь? Это был действительно черретан. Он говорил с тобой на воровском жаргоне, на ротвельше.

– На чем?

– На языке преступного мира.

– А что это такое, воровской жаргон?

– О, намного больше. Это настоящий отдельный язык. Его знают только черретаны, это их изобретение. Он придуман для того, чтобы они могли говорить между собой при посторонних, а те бы их не понимали. Им пользуются и воры, и всякие попрошайки.

– Тогда я понял, что вы имеете в виду. Я знаю, что эти мошенники говорят «идет хорек» или «бос дихь»,[34]34
  Искаженное от немецкого «пас ауф дихь ауф» – берегись!


[Закрыть] когда приближается стражник.

– Да, но эти вещи знают все. Например, хертерих означает нож, а шпетлинг – скупщик краденого. Из языка евреев тоже известны многие слова: если я говорю о чем-то, что это шофель, то ты точно знаешь, что это несправедливо. Но есть и более трудные выражения: что, к примеру, говорит тебе такая фраза: «айн брегер рунцт гальхунд ганхарт»?

– Абсолютно ничего.

– Ну конечно, ведь ты не знаешь, что брегер на ротвельше означает «нищий, попрошайка», рунцен значит «обгадить, обмануть, надуть», а галхь и ганхарт можно перевести как «поп» и «дьявол».

– Ага, значит «нищий надует и попа, и черта», – сообразил я, удивляясь загадочности этого короткого предложения, которое как нельзя лучше подходило черретану.

– Это всего лишь один пример. Я знаю его только потому, что мы, сбиры, научились кое-чему. Но все равно этого мало. Черретан сказал тебе непонятное слово, так ведь?

– Если меня не обманывает память, что-то вроде «третрют-регнер, треблютрегнер, трелютрегнер» или нечто подобное.

– Наверное, это был другой вид ротвельша. Я не знаю точно, что это, я о таком ни разу не слышал. Знаю только, что эти сволочи иногда пользуются нормальными словами, но уродуют их и сокращают по некоему тайному шифру, который известен лишь немногим, – сказал он, сплетая и расплетая пальцы обеих рук, портя их так и сяк, чтобы подчеркнуть, о чем идет речь. – В конце концов, все не имеет никакого смысла.

– Как же, черт возьми, мы узнаем, что сказал мне этот черретан? Как нам дальше искать бумаги аббата Мелани? – проговорил я с плохо скрываемым разочарованием.

– Надо набраться терпения, и к тому же не все обстоит так, как ты говоришь. По крайней мере, нам теперь известно, что кто-то Собирает эти необычные приборы, через которые можно видеть вещи увеличенными или уменьшенными, – микроскопные ружья, подзорные трубы и т. д. u m. п., и у него, очевидно, есть пристрастие к реликвиям. Можно поискать Кьяварино, но он, наверное, уже сменил место жительства. Он опасный человек, лучше держаться от него подальше. След, по которому мы должны идти, – это след черретан.

– Но он кажется мне не менее опасным!

– Правильно, зато он ведет прямо к Немцу.

– Вы думаете, это он украл бумаги аббата Мелани?

– Я верю фактам. А это единственный след, который у нас имеется.

– У вас есть идея, что делать дальше?

– Конечно. Но нужно подождать наступления ночи. Кое-какие вещи нельзя делать днем.

* * *

Тем временем мы добрались до наших коней. Мы расстались: в этот раз Сфасчиамонти нужно было купить кое-что для своей матери. А поскольку я еще не оправился от потрясений сегодняшнего дня, то сбир счел за лучшее отправить меня назад на виллу пешком. А доставить туда лошадей он взялся сам.

Таким образом, я, все еще представлявший собой оскорбление для чужого обоняния, но, по крайней мере, уже не бросающий своим видом вызов чужому зрению, отправился по направлению к Порта Сан-Панкрацио. В это время дня город уже кишел паломниками, уличными торговцами, слугами, служанками и разными праздношатающимися. В каждом, даже самом маленьком переулке были слышны песни прачек, детский плач, лай бродячих собак и зазывные крики торговцев. Звучала ругань кучеров, когда какая-нибудь разболтанная повозка с бидонами молока преграждала путь их каретам. На рынках городских кварталов – больших сценах, где город святого Петра ежедневно совершал свои древние ритуалы, – пестрый утренний хаос превращался в настоящий спектакль: темное развевающееся одеяние протонотариуса оттеняло зелень головок салата, глубокая чернота мантии священника соперничала с ярко-красным цветом свежей моркови, а в рыбных рядах морские языки удивленно таращили глаза на извечную людскую комедию.

Я находился вблизи Виа Джулии, среди этого бурлящего потока людей, товаров и повозок, когда натолкнулся на еще более плотное скопление людей. Я усиленно прокладывал себе дорогу в толпе – для того, чтобы побыстрее пройти мимо. Но все-таки застрял и, вытянув шею, решил полюбопытствовать, что там происходит. В центре толпы стоял обнаженный по пояс мрачный человек с длинными, собранными на затылке в пучок волосами. На груди у его был нарисован большой синеватый знак, похожий на змею. А вокруг шеи извивалась настоящая гадюка, слизистая и неприятная. Публика с напряженным вниманием и страхом наблюдала за ее движениями. Молодой человек стал вполголоса напевать какую-то заунывную мелодию, и рептилия сразу начала извиваться ей в такт, что вызвало у зрителей немалый восторг. Время от времени комедиант прерывал свою жалобную песнь и тихо произносил какое-то таинственное слово, которое оказывало на змею удивительное действие: она моментально переставала двигаться, внезапно замирала, застывала, превращаясь в палку, и возвращалась к жизни только после того, как ее хозяин снова начинал петь. Вдруг этот человек схватил змею за голову и засунул ей палец между челюстями, которые сразу же сомкнулись. Несколько мгновений он не двигался, затем вытащил палец обратно. После этого мужчина начал раздавать какую-то красноватую мазь, объясняя, что это «змеиная земля» – прекрасное противоядие от укусов змей. Столпившийся вокруг него народ щедро бросал мелкие монеты в соломенную шляпу, стоявшую у ног мужчины.

Я вопросительно посмотрел на своего соседа – юношу с большой буханкой хлеба под мышкой.

– Это – паулист, – объяснил он.

– И что это значит?

– Святой Павел однажды в знак милости пообещал одной семье, что все ее нынешние члены и следующие поколения никогда не будут бояться змеиного яда. Для того чтобы отличаться от других, они будут рождаться со знаком змеи на теле. Вот эти люди и называют себя паулистами.

В разговор вмешался стоявший сзади нас старик:

– Все это чушь! Они ловят змей зимой, когда у тех мало сил и почти нет яда. С помощью слабительного очищают змеям внутренности и держат их голодными, так что те становятся вялыми и послушными.

Слова старика были хорошо слышны; несколько голов повернулись в нашу сторону.

– Я знаю эти хитрости, – продолжал старик, – знак в форме змеи он нанес себе сам: сначала выколол тонкой иглой узор на коже, а затем втер в кожу смесь сажи и сока растений.

Отвлекаясь от представления, еще больше людей повернули голову к старику. Однако в этот момент раздался чей-то крик:

– Мой кошелек! Он пропал! Его отрезали!

Невысокая женщина, до сих пор следившая за выступлением паулиста как зачарованная, отчаянно заорала. Кто-то перерезал ей шнурок, на котором она носила через плечо кожаный мешочек с деньгами, и кошелек исчез. Толпа мгновенно смешалась: каждый, изворачиваясь, обыскивал себя, проверяя, не исчезло ли и у него что-нибудь – такой же мешочек с деньгами, цепочка на шее или брошь.

– Видите, я так и знал, – засмеялся старик. – Друг паулистов получил то, что хотел.

Я оглянулся туда, где находился «укротитель змей», который до сих пор приковывал к себе наше внимание. Паулист (если он действительно заслуживал это звание), воспользовавшись общим замешательством, скрылся.

Разумеется, вместе со своим сообщником.

С тяжелым сердцем я отправился дальше. Я тоже не заметил, что аттракцион со змеей служил лишь для привлечения пары наивных простаков, которых сообщник паулиста потом лишил их кошельков. Два настоящих мастера своего дела: как только запахло жареным, они тут же растаяли, словно снег на солнце. А если это были два черретана? Сфасчиамонти говорил, что каждый черретан – попрошайка, а попрошайничество – самое доходное на свете ремесло. Неужели это означало, что любой нищий с большой долей вероятности являлся и черретаном? «Если это правда, то, значит, я на протяжении многих лет, ничего не подозревая, подавал милостыню целой армии преступников, заполонивших город», – с ужасом подумал я.

Я отвлекся от размышлений, которые мне самому показались слишком фантастическими, и мысленно вернулся к своему падению, когда я смотрел в глаза смерти. Что спасло мне жизнь? Молитва проходящих мимо паломников или телега с навозом? Без сомнения, прямой причиной моего спасения был навоз. Следовательно, я обязан жизнью случаю? Однако я открыл глаза, как раз когда шла процессия набожных странников, и чудесным образом пришел в себя от их пения. Я мог бы умереть во время падения от разрыва сердца, но этого не произошло. Следовательно, на меня пролилась милость Божья, ибо те паломники в своей праведности дали обет любви и милосердия?

Но настолько ли действенны такие обеты? «С точки зрения паломников, они были настоящими сердечными обещаниями, – подумал я. – Но, – нашептывал я себе, проходя мимо бедной на вид, но очень дорогой гостиницы для паломников, которая, как я знал, принадлежала одному кардиналу, – существовало и кое-что иное, что стояло за этими молитвами и, очевидно, не было столь невинным и простым: организация святого года».

Я точно знал, поскольку это было общеизвестно, что Папа Бонифаций VIII объявил 1300 год от Рождества Христова святым с самыми лучшими намерениями. Следуя достойным традициям предыдущих Пап, которые один раз в сто лет даровали верующим полное отпущение всех грехов, если те посетят храмы Святого Петра и Святого Павла на Ватиканском холме, Папа Бонифаций VIII официально учредил святой год, причем к прежним деяниям во имя искупления грехов присовокупил паломничество только верующих в базилику Святого Павла и установил для посещений определенные дни.

Новость со скоростью ветра распространилась по всему христианскому миру, найдя отклик в сердцах верующих, словно об этом провозгласили райские ангелы с трубами. Успех был ошеломляющим. Толпы паломников в том далеком 1300 году устремлялись в Рим со всех концов: верующие спускались с пастбищ Аппенин, преодолевали долины и ущелья, крутые склоны и расщелины скал, горные вершины и плоскогорья, проходили города и села, переправлялись через реки и моря, высаживались на далеких побережьях, – и все они несли с собой (как для дорожных расходов, так и для пребывания в Риме) туго набитые кошельки, обстоятельство, крайне важное не только для Пап, но и для всех римлян, чрезвычайно приветствуемое ими.

Перед началом большого паломничества отправляющиеся в Рим вынуждены были жертвовать самым дорогим: крестьяне оставляли свои поля, торговцы забрасывали дела, пастухи продавали свои стада, а рыбаки – лодки. Но не для того, чтобы заплатить за проезд(с начала идо конца они шли пешком, как каждый истинный паломник), а больше для того, чтобы найти для себя временное пристанище в Вечном городе, – именно оно стоило безбожно дорого. Ночевка под открытым небом совершенно исключалась: если человек сразу же не становился жертвой карманных воров и грабителей или убийц, то уж папские стражники позаботились бы о том, чтобы у несчастного навсегда отпала охота к паломничеству. О да, зачем спать на улице, когда Папа собственной персоной предоставляет огромное количество прекрасных квартир для размещения пилигримов? Братства и хосписы делали все, что могли, тем не менее мест не хватало. Говорят, что в святом 1650 году даже могущественная свояченица Папы, пресловутая донна Олимпия, скупала пансионы и постоялые дворы, чтобы устремлявшиеся в Рим паломники приносили ей хороший доход. На самом деле все римляне имели прибыль от столь святого дела. Многие из них не долго думая превращали свои квартиры в пансионы, прекрасно понимая, что настоящие гостиницы в любом случае не смогут вместить всех паломников. Итак, бедных людей, когда они, еле держась на ногах после трудного путешествия, добирались до ворот Святого города, с ангельской улыбкой на устах встречали местные жители, предупредительные и бесконечно сострадающие. Но как только хозяева заходили в комнату, ангелы превращались в злобных волков: в комнату, где едва помещалось четверо, они набивали по десять человек, простыни были грязными, подушки – вонючими, манеры хозяев – грубыми, а еда (очень дорогая) – просто помоями. Все подозревали, что внезапный скачок цен на продукты был вызван искусным обманом и тем, что их доставку специально ограничивали. В плохом качестве еды тоже видели мошенничество: несвежее мясо и старый сыр, как утверждали (опять же, это было только подозрение), ловко подмешивали к свежим продуктам.

Вообще-то паломники были убеждены, что спать под открытым небом на голой земле – богоугодное дело, которое может быть зачтено при отпущении грехов, и поэтому они безропотно сворачивались калачиком. Однако посреди ночи их бесцеремонно будили сбиры. Для начала они основательно избивали людей, говоря, что те якобы портят вид города и нарушают общественный порядок, а потом говорили: «Вы паломники? Чего же вам пришло в голову спать, как нищим? Для таких, как вы, тут есть гостиница сразу за углом». Таким образом, несчастные были вынуждены за невообразимую цену снимать комнаты в пансионах, хозяева которых были родственниками Папы или иерархов Церкви.