Текст книги "Мифы Ктулху"

Дети Ночи

Помнится, мы вшестером сидели у Конрада в его кабинете, полном всяких занятных штуковин из разных уголков света и уставленном книжными шкафами, в которых можно было найти самые разнообразные книги – от Боккаччо, изданного «Мандрейк Пресс», до “Missale Romanum”, переплетенного в дубовые дощечки и отпечатанного в Венеции в 1740 году. Еще помню, что Клеменс и профессор Кироуэн ввязались в какой-то спор на антропологическую тему, приведший ко взаимному раздражению. Клеменс отстаивал теорию, четко вычленявшую отдельную альпийскую расу, профессор же именовал эту расу «так называемой» и видел в ней лишь ответвление основной и изначальной арийской, образованное, вероятно, в результате смешения нордических и средиземноморских народов.

– Ну и каким образом, – спрашивал Клеменс, – вы в таком случае изволите объяснять их брахицефалию? Как известно, средиземноморцы – такие же длинноголовые, как и арийцы. По-вашему, два долихоцефальных народа, смешавшись, произвели круглоголовый промежуточный тип?

– Специфические условия жизни вполне могли изменить изначально длинноголовую расу, – отрезал Кироуэн. – Боаз, да будет вам известно, уже показал, что у американских иммигрантов форма черепа, бывает, разительно изменяется уже в следующем поколении. А согласно изысканиям Флайндерса Петри, ломбарды в течение нескольких веков сделались из длинноголовых круглоголовыми!

– Но что могло привести к таким переменам?

– Науке еще многое неизвестно, – ответствовал Кироуэн, – так что не будем цепляться за жесткие догмы. К примеру, до сих пор не установлено, отчего люди британского и ирландского происхождения, живущие в австралийской области Дарлинг, достигают необычайно высокого роста, так что их даже прозвали «кукурузными стеблями». А их родичи, переселившиеся в Новую Англию, спустя несколько поколений демонстрируют утоньшение челюстных костей. Вселенная полна явлений, до сих пор остающихся непознанными!

– То есть, если верить Махену, не особенно интересных, – рассмеялся Тэверел.

Конрад покачал головой.

– Вот с этим я не могу согласиться. Лично меня непознанное именно в силу своей природы завораживает и влечет…

– Ага, так вот откуда все эти труды по ведовству и демонологии, которые я вижу на полках в ваших шкафах, – указывая на ряды корешков, сказал Кетрик.

Тут разрешите вставить несколько слов касаемо Кетрика. Все мы шестеро были, так сказать, соплеменниками, то есть британцами либо американцами британского происхождения. Под «британцами» я здесь разумею всех коренных обитателей Британских островов. В наших жилах текли разные сочетания английских и кельтских кровей, но различий между ними, по сути, было немного. Кетрик являлся единственным исключением. Лично мне этот человек всегда казался каким-то чужаком среди нас. Внешнее различие проявлялось особенно четко, если присмотреться к глазам. Они были янтарными, почти желтыми, и едва заметно раскосыми. А при взгляде под определенным углом Кетрик выглядел чуть ли не китайцем. Вот так.

Не только мое внимание привлекала эта черта его внешности, весьма удивительная в человеке ничем не разбавленных англосаксонских кровей. Обычно его объясняли какими-то факторами воздействия, имевшими место еще до рождения Кетрика. Профессор Хендрик Брулер однажды обмолвился, что наружность Кетрика, несомненно, объяснялась атавизмом – в нем, мол, проявились черты невероятно далекого монголоидного предка; явление тем более своеобразное и уникальное, что подобные черты не были замечены ни у одного из членов семьи.

Все это при том, что Кетрик происходил из уэльской ветви сассекских Кетриков, его фамильное древо подробно расписано в «Книге пэров». Там можно проследить непрерывную линию его предков, уходящую по крайней мере во времена короля Канута. Никаких монголоидных вливаний нет и в помине, да и откуда бы им взяться в старой Англии, населенной племенами англов и саксов? Учтем также, что «Кетрик» – современная форма древнего имени Седрик, и, хотя данная ветвь семьи укрылась в Уэльсе во дни нашествия датчан, ее наследники мужеска пола постоянно женились на представительницах английского приграничья, оставаясь, таким образом, могущественной линией сассекских Седриков – Сетриков – Кетриков, то есть практически чистых саксов. Что же касается конкретно нашего собеседника, упомянутый дефект – если это позволительно назвать дефектом – глазного устройства да изредка проявлявшаяся шепелявость речи являлись его единственными недостатками. Это был человек не среднего ума и добрый товарищ – если не считать слегка отчужденной манеры держаться и временами черствого безразличия, которые, как всем известно, иной раз скрывают под собой исключительно чувствительную натуру.

Ответить на его замечание, касавшееся книг по демонологии, выпало мне, и я сказал со смешком:

– Конрад у нас весь устремлен в непознанное и странное, как иные – в сферы любовной романтики. То-то у него в шкафах теснятся собрания восхитительных ужасов всевозможного свойства…

– Здесь, – кивнул хозяин кабинета, – гурман в самом деле найдет немало изысканных блюд. Махен, По, Блэквуд, Матюрэн – чем не роскошный пир для утонченного вкуса? Вот, к примеру, «Кошмарные тайны» маркиза де Гросса. Подлинное, кстати, издание восемнадцатого века.

Тэверел обвел взглядом полки.

– Фантастика ужасов, – проговорил он, – тесно соседствует с трудами по колдовству, темной магии и практикам вуду…

– Верно, – сказал Конрад. – Историки и хронисты зачастую бывают скучны, новеллисты же – никогда… Мастера, я имею в виду. Например, жертвоприношение вуду может быть описано настолько занудно, что вся духовно-религиозная сторона начисто улетучится, оставив лишь убийство, столь же грязное, сколь и заурядное. Я готов признать, что к истинным высотам ужаса приближаются лишь очень немногие из фантастов. Большинство предпочитает оперировать материями слишком земных категорий и форм. Однако в таких произведениях, как «Падение дома Ашеров» По, «Черный парус» Махена или «Зов Ктулху» Лавкрафта – эти трое, на мой взгляд, являются ведущими мастерами ужасного, – читателя буквально уносит в темные области запредельного, куда не может дотянуться наша, так сказать, дневная фантазия… Однако гляньте, – продолжал он, – во-он туда! Там, втиснутая между кошмарами Хусмана и уолполовским «Замком Отранто», стоит книга фон Юнцта «Безымянные культы». Вот что с гарантией способно обеспечить вам бессонную ночь!

– Читал я ее, – сказал Тэверел. – И пришел к выводу, что у автора не все дома. Так и кажется, что взялся беседовать с ненормальным. То он потрясающе ясно и четко все излагает, то вдруг раз! – и пошел какой-то бред, бессмысленный и бессвязный…

Конрад покачал головой.

– А вам не приходило в голову, что писать в подобной манере его заставила именно величайшая ясность рассудка? Что, если автор просто не решается доверить бумаге все, что ему стало известно? Что, если фразы, кажущиеся бессвязными, на самом деле суть таинственные намеки, ключи к загадкам, – и предназначены для других знающих?

– Пфуй! – отмахнулся Кироуэн. – Уж не хотите ли вы нас уверить, будто какие-то из чудовищных культов, упоминаемых фон Юнцтом, существуют в живой традиции до сего дня? Если они вовсе когда-либо существовали в реальности, а не только в воспаленном мозгу лунатика от поэзии и философии…

– Не он один склонен пользоваться намеками и скрытыми смыслами, – возразил Конрад. – Перечитайте работы известнейших поэтов: очень многое у них имеет двойное значение. Мало ли на какие тайны мироздания люди наталкивались в прежние времена – и зашифровывали постигнутое в поэтических строках, невразумительных для простецов? К примеру, помните фразу фон Юнцта, содержащую намек на «город среди пустыни»? Ну и как вам в таком случае строки Флекера:

 
Вглубь не стремись! Средь каменной страны,
Как говорят, та роза расцветает,
Чьи лепестки румянца лишены,
А сердцевина не благоухает.
 

Каково? Это я к тому, что, в отличие от иных, случайно натолкнувшихся на запретные вселенские тайны, фон Юнцт глубоко в них проник. Кстати, он был одним из очень немногих, читавших «Некрономикон» в наиболее раннем греческом переводе…

Тэверел на это лишь передернул плечами, а профессор Кироуэн, хоть и фыркал вовсю и пыхтел трубкой, но так ничего напрямую и не возразил, ибо он, как и сам Конрад, заглядывал лишь в латинскую версию упомянутой книги и обнаружил там вещи, которые даже самый беспристрастный ученый не мог ни опровергнуть, ни подтвердить.

– Ну ладно, – сказал он в конце концов. – Предположим, мы признаем былое существование культов, связанных с поклонением таким невнятным и таинственным существам, как Ктулху, Йог Сотот, Цатоггва, Гол-горот и им подобные. Но даже тогда я не допускаю и мысли, чтобы подобные религии могли еще и теперь практиковаться где-то в затерянных уголках мира!

К нашему общему удивлению, ответил ему Клеменс. Он был рослым, худощавым и очень неразговорчивым. В юности ему пришлось сражаться с отчаянной нищетой, и тяготы прежних дней избороздили его лицо морщинами не по возрасту. Как многие люди искусства, он вел литературную жизнь сразу в двух ипостасях. Довольно-таки хулиганские повести Клеменса приносили ему неплохой доход, а положение редактора в «Раздвоенном копыте» давало простор для самовыражения. Пестрая и новаторская начинка этого поэтического журнала временами повергала консервативных критиков в форменный шок, но и интерес у них пробуждала неизменно.

– Позволю себе напомнить о так называемом культе Брана, который упоминает фон Юнцт, – сказал наш товарищ, набивая свою трубку особо злодейской разновидностью грубого табака. – Кое-кто из вас, наверно, слышал, как мы с Тэверелом его обсуждали намедни…

– Насколько я понял из туманных намеков автора, – огрызнулся Кироуэн, – фон Юнцт заносит данный конкретный культ в графу еще существующих. Какая чепуха!

Но Клеменс вновь отрицательно покачал головой.

– Когда я мальчишкой грыз гранит науки в одном университете, со мной в комнате жил парень – такой же нищий, как я, и такой же честолюбивый. Назови я вам его имя, вы бы, право, весьма удивились… Он происходил из очень старинного рода скоттов Гэллоуэя, но, несмотря на это, внешность имел далекую от арийского образца…

Должен предупредить – то, что я сейчас расскажу, должно остаться строго между нами. Так вот, мой сосед по комнате нередко разговаривал во сне. Я невольно прислушивался… и постепенно вычленил кое-что связное из его бормотания. Вот тогда-то я в самый первый раз и услышал о поклонении, упоминаемом фон Юнцтом. О короле, который правил Темной Империей – наследницей более древней и малоизвестной империи, существовавшей в каменном веке. О затерянной и безымянной пещере, где хранится статуя Темного Человека – прижизненный образ Брана Мак Морна, великого короля минувших времен. К этому изваянию каждый верный Брану единожды в жизни совершает паломничество… Вот вам и культ, доныне практикуемый мужчинами и женщинами, потомками племени Брана. Молчаливое, никому не ведомое течение в колоссальном океане нашей жизни… Эти люди ждут, чтобы статуя Брана в одночасье наполнилась жизнью и обрела речь и движение, дабы выйти из пещеры на свет и восстановить былую империю во всем ее древнем величии…

– Что же за народ создал такую империю? – спросил Кетрик.

– Пикты, – ответил Тэверел. – Не подлежит сомнению, что племя, известное позже как «дикие пикты Гэллоуэя», было в основном кельтского происхождения. Там смешались гэлы, кимры и какие-то аборигены, дополненные, возможно, тевтонскими элементами. То ли они назвали себя именем предшествующей расы, то ли, наоборот, перенесли на нее свое собственное название – еще не выяснено до конца. Но когда фон Юнцт пишет «пикты», он имеет в виду невысоких, смуглых, едящих много чеснока людей средиземноморской крови, – тех, что принесли в Британию неолитическую культуру. То есть, по сути, это были самые древние поселенцы, которым мы обязаны всеми этими историями о гоблинах и духах земли…

– Вот это последнее утверждение позволю себе оспорить, – сказал Конрад. – Легенды вполне определенно говорят об уродствах и не вполне человеческой внешности данных персонажей. В пиктах же не было ничего такого, что вызвало бы ужас и неприятие со стороны арийских народов. Вот если предположить, что средиземноморцам предшествовали какие-то монголоиды, стоявшие на очень низкой ступени развития, – все обретает смысл…

– Совершенно верно, – вмешался Кироуэн. – Только, на мой взгляд, едва ли они проникли в Британию раньше субъектов, которых вам угодно называть пиктами. Легенды о троллях и гномах имеют хождение по всему континенту, и я склонен предполагать, что к нам их с материка занесли как арийцы, так и средиземноморцы. Еще следует предположить, что эти ранние монголоиды если и напоминали людей, то весьма отдаленно…

– По крайней мере, – сказал Конрад, – вот вам каменный топор, который нашел в холмах Уэльса и передал мне один шахтер. Эта находка так и не получила внятного объяснения. Артефакт никак не назовешь типичным неолитическим изделием. Начнем с того, что по сравнению со сходными инструментами каменного века он удивительно мал. По виду – чуть ли не детская игрушка, но на удивление увесистая. Это оружие, вполне способное нанести смертельный удар. Я сам приделал к нему деревянную рукоять… Кто бы знал, до чего трудно оказалось подобрать форму и размер топорища, добиваясь гармонии и баланса с головкой!

Мы долго разглядывали топор. Вещицу отличала искусная обработка, она была гладко отполирована, как и другие известные мне неолитические изделия… но, как и обещал Конрад, разительно отличалась от всех виденных мной. Скромные размеры топорика вселяли смутное беспокойство, ибо ничем иным, кроме размеров, детскую игрушку он не напоминал. Наоборот, весь облик его дышал чем-то смутно зловещим – примерно как жертвенный ацтекский кинжал. Конрад с немалым искусством вырезал дубовое топорище и, прилаживая его к каменной головке, сумел сохранить присущую ей ауру неестественности. Он даже воспроизвел приемы соединения деталей, использовавшиеся первобытными мастерами: головка топора, зажатая в расщепе рукояти, удерживалась полосками сыромятной кожи.

– Бог ты мой!.. – Тэверел неуклюже замахнулся топориком на воображаемого врага и едва не раскрошил драгоценную вазу династии Шань. – Как сбалансирована эта штука? Где у нее вообще центр? Чтобы с ней управляться, лично мне бы потребовалось пересмотреть все понятия о равновесии и механике движений…

– Дай-ка сюда… – Кетрик потянулся к топорику и стал вертеть его в руках, пытаясь примериться. В конце концов, в явном раздражении, он размахнулся и с силой ударил по старинному щиту, висевшему поблизости на стене. Случилось так, что я стоял рядом; я своими глазами увидел, как проклятый топорик вертанулся у него в руке, словно живая змея, и увел ее далеко от намеченной траектории. Я еще успел услышать чей-то предупреждающий вскрик… а потом топорик соприкоснулся с моей головой, и перед глазами взорвалась тьма.

Я медленно выплывал из ниоткуда, возвращаясь к реальности… Сперва пришло тупое ощущение слепоты и полное непонимание того, кто я и что я такое. Потом – смутное осознание существования и жизни… и еще – чего-то твердого, упиравшегося мне в ребра. И наконец туман, окутавший разум, рассеялся, и я пришел в себя полностью.

Я лежал на спине, половину тела прикрывали какие-то кусты, а в голове пульсировала свирепая боль. Мои волосы свалялись и слиплись от крови, потому что кожа на голове была располосована. Скосив глаза, я оглядел свое тело… Я лежал почти обнаженным, если не считать набедренной повязки из выделанной оленьей кожи и сандалий из того же материала. Еще я увидел, что других ран на мне не было. А предмет, доставивший столько неудобств моим ребрам, оказался моим собственным топором, на который меня угораздило свалиться.

В это время моего слуха коснулось какое-то ужасающее бормотание, и от этого звука сознание прояснилось окончательно. Бормотание определенно содержало смысл, но очень мало напоминало язык в том смысле, в каком привыкли понимать его люди. Гораздо больше оно было похоже на шепелявую перекличку множества огромных змей.

Я присмотрелся… Я лежал в глубине огромного, угрюмого леса. В лощине царила тень, здесь и среди бела дня было довольно-таки темно. Да, этот лес следовало назвать воистину темным – холодным, молчаливым, громадные деревья казались зловещими. Я вгляделся в сумрак лощины…

Передо мной было побоище. На земле неподвижно лежало пять человек… верней, то, что осталось от пяти человек. При виде жутких увечий, нанесенных обезображенным телам, моя душа содрогнулась. А кругом толпились… эти. Твари. В какой-то мере – люди, хотя все во мне противилось и не желало признавать их человеческими существами. Это были коренастые коротышки, с головами, слишком крупными для тощих костлявых тел. Сальные косицы волос, широкие квадратные рожи с плоскими носами, раскосыми щелями глаз и узкими прорезями ртов… Довершали облик остроконечные уши. Существа были одеты в звериные шкуры, как и я сам, только шкуры, служившие им одеждой, едва изведали обработку. Твари держали в руках маленькие луки и стрелы с кремневыми головками, дубинки и каменные ножи. И они переговаривались на языке, столь же уродливом, как и они сами. Звук их шипящей, змеиной речи наполнил меня ужасом и отвращением…

О да! Лежа там, я испытывал жгучую ненависть. Мой мозг пламенел добела раскаленной яростью. К тому же и память вполне вернулась ко мне. Мы отправились на охоту – мы, шестеро юношей из племени Меча. И далеко забрели в этот сумрачный лес, который люди нашего народа имели обыкновение избегать. Утомленные погоней, мы расположились на отдых, и мне досталась самая первая стража, – ибо в те дни ложиться спать, не выставив дозорного, было небезопасно. И теперь все мое существо корчилось от стыда, ибо я задремал и тем предал своих товарищей. Они лежали истерзанные, жутко изуродованные – их прикончили, покуда я спал. И сделали это никчемные существа, никогда не дерзнувшие бы встать против них в равном бою. И всему виной был я, Ариара, не сумевший исполнить свой долг!

Да, теперь я все вспомнил… Я спал, мне снилась охота, и прямо посреди этого сна в моей голове полыхнули огненные искры – и я провалился в еще более глубокую черноту, где уже не было никаких сновидений. А теперь я принимал кару за это. Тот, кто подкрался ко мне в лесной темноте и оглушил ударом по голове, отчего-то не задержался, чтобы растерзать мое тело. Меня бросили, посчитав мертвым, – и поспешили к своей кровавой отвратительной трапезе. Возможно, обо мне на какое-то время просто забыли. Я сидел чуть в стороне от своих товарищей, а когда меня ударили – закатился под эти кусты. Что ж, в скором времени твари обо мне вспомнят. Так что больше мне не охотиться. Не танцевать танец охоты, любви и войны. И плетеных хижин племени Меча мне тоже никогда больше не видать…

Но я даже не думал о том, чтобы улизнуть потихоньку и вернуться домой. Куда мне было возвращаться с такой-то повестью стыда и позора? Выслушивать страшные слова поношения, которыми закидает меня племя, смотреть, как девушки станут презрительно тыкать пальцами в парня, который заснул в дозоре и отдал своих товарищей на расправу ничтожному сброду?

Слезы обожгли мне глаза. Яростная ненависть медленно закипала у меня в сердце, затопляя мозг. Мне никогда уже не носить меча, не называть себя воином. Мне не побеждать достойных врагов, и славная смерть под стрелами пиктов, под топорами племени Волка или племени Реки – не для меня. Меня свалит с ног толпа тошнотворных существ, которых пикты давным-давно загнали, точно крыс, в глубину непроходимых лесов…

Вот тут меня обуяла жуткая ярость, которая разом осушила мои слезы и взамен наделила меня неистовством берсерка. Если людям-змеям суждено было прикончить меня, уж я позабочусь, чтобы они надолго запомнили мою гибель. Если только эти твари были способны что-нибудь помнить…

Очень, очень осторожно я начал передвигать руку, пока она не легла на рукоять топора. А потом я воззвал к Ил-маринену – и вскочил, взвившись с места, как тигр. И, точно тигр, одним прыжком оказался в гуще врагов – и разнес чей-то плоский череп, как человек раскалывает змеиную голову. Мои жертвы разразились невнятными воплями ужаса, а в следующий миг – взяли меня в кольцо, нанося удар за ударом. Каменный нож рассек мне грудь, но я не обратил на рану никакого внимания. Перед глазами у меня плавал багровый туман, мое тело, руки и ноги в точности повиновались приказам бешено работавшего разума. Я рычал, я вертелся, я разил – тигр, окруженный ползучими гадами! Еще немного – и они шарахнулись прочь, а потом побежали, покинув у меня под ногами с полдюжины уродливых тел. Только мне было этого мало.

Я мчался по пятам за самым рослым из них, чья голова доходила примерно мне до плеча. Кажется, это был их предводитель. Он удирал вниз по тропинке, вереща, точно ящерица-переросток, а когда я оказался прямо у него за спиной, – нырнул в кусты, словно уползающая змея. Я, однако, был для него слишком проворен. Я нагнал его, выволок из кустов и убил. Самым жестоким и кровавым способом, какой только успел прийти мне на ум.

А за кустами виднелась дорожка, которой он пытался достичь. Она вилась между деревьями, узенькая, почти непроходимая для человека обычного роста. Я отрубил мерзкую голову предводителя и, держа в левой руке кровавый трофей, а в правой – обагренный топор, двинулся по дорожке змеелюдей.

Быстро шагая вперед – а каждый мой шаг отмечали пятна крови, щедро плескавшей наземь из разорванных жил убитого, – я думал о тех, кого взялся преследовать. Да, мы их ни во что не ставили. До такой степени, что при свете дня охотились в посещаемом ими лесу. Мы даже не знали, как эти существа называли сами себя, потому что никто из нашего племени не озаботился понять шипящие звуки, служившие им речью. Мы называли их по-своему – Детьми Ночи.

И это имя соответствовало истине, потому что плоскоголовые были ночными существами и таились в темных дебрях лесов, укрываясь в подземных пещерах и выходя в холмы лишь ночами, когда победоносные завоеватели спали. Вот тогда, под покровом тьмы, они и творили свои гнусные злодеяния. Быстрый полет стрелы с каменным наконечником – и падала мертвой корова, а то и замешкавшийся человек. Заигравшийся ребенок выбегал из деревни – и потом никто его никогда больше не видел…

Но не только поэтому мы дали им такое название. Они по самой сути своей были народцем ночной тьмы. Жуткой тенью, задержавшейся на земле из давно прошедших веков. Ибо эти существа были немыслимо древними; они воистину пережили свое время. Когда-то они владели всей этой землей. Их загнали во тьму маленькие, смуглые, свирепые пикты – народ, с которым мы теперь враждовали. Объединяли нас только жгучая ненависть и презрение к змеелюдям.

Пикты очень отличались от нас внешне. Они уступали нам ростом, были темноволосыми, темноглазыми и темнокожими, а мы – рослыми, светлоглазыми, могуче сложенными, с желтыми волосами. И все же мы признавали друг друга за людей… а вот Дети Ночи людьми в нашем понимании не были. Эти уродливые недомерки с желтой кожей и змеиными мордами… Сброд, дрянь!

Мой мозг чуть не лопался от ярости при мысли, что этой-то дрянью мне предстояло досыта накормить свой топор – и потом умереть. О-о-о!.. Невелика честь передавить множество змей, после чего испустить дух от укусов! Неутоленное бешенство желало скорее излиться на вызвавших мою ненависть, и, бредя вперед сквозь алый туман, волновавшийся перед глазами, я призывал в свидетели всех Богов, каких только знал, и клялся устроить змеелюдям такой кровавый разгром, что уцелевшие меня надолго запомнят!

Мое племя не станет воздавать мне почестей. Для этого оно слишком презирало Детей Ночи. Но те из карликов, что избегнут моего топора, станут вспоминать меня и содрогаться…

Так я твердил себе, бешено сжимая рукоять бронзового топора, вставленного в расщеп дубового топорища и крепко примотанного сыромятным ремнем…

И вот моего слуха коснулись звуки свистящей, шипящей речи, а обоняния достиг гадостный запах – вроде бы человеческий, но все-таки не совсем. Еще несколько мгновений – и я покинул густую тень леса, выйдя на широкое открытое пространство. Я никогда еще не видел поселений Детей. Передо мной было скопище земляных куполов с низкими дверными отверстиями, заглубленными в землю; грязные полуземлянки, о которых я когда-то слышал от стариков. Те же старики утверждали, будто жилища Детей соединялись подземными коридорами, так что деревня напоминала то ли муравейник, то ли сплетение змеиных нор. Не было ли там более длинных тоннелей с выходами далеко в стороне от селения? Оставалось только догадываться…

Перед куполами виднелась обширная толпа тварей. Они оживленно шипели, бормотали, несли какой-то вздор на своем языке.

Я загодя ускорил шаги и, вырвавшись из тени, помчался со всей скоростью, присущей моему быстроногому племени. Заметив приближение мстителя, плоскоголовые разразились криком. Я вылетел из леса – рослый, весь окровавленный, с пылающими глазами. Издав свирепый боевой клич, я швырнул в них отсеченную голову предводителя – и сам прыгнул следом, точно раненый тигр!

Вот теперь им больше некуда было бежать, негде спастись. Попытайся они укрыться в своих тоннелях, я ворвался бы за ними туда и преследовал бы их до самых недр преисподней. Они сообразили, что им оставалось только убить меня, – и сомкнулись вокруг, числом не менее сотни.

Я сражался, не мечтая о славе, как в бою против достойных врагов. Но древнее боевое бешенство, унаследованное от предков, кипело в моей крови, и запах крови и смерти щекотал мои ноздри.

Я не знаю, скольких убил. Я только помню, что они клубились вокруг меня и были подобны змее, опутавшей волка, а я рубил и рубил, пока не затупилось лезвие топора и он не превратился в простую дубину, но и тогда я продолжал сплющивать черепа, проламывать головы, крошить кости, разбрызгивать кровь и мозги, творя кровавую жертву Ил-маринену, богу племени Меча.

Кровь текла из полусотни ран, что нанесли мне враги, я почти ничего не видел из-за удара, пришедшегося по глазам, я почувствовал, как глубоко в пах мне вонзился каменный нож, а удар дубинки рассек кожу на голове. Я упал на колени, но, шатаясь, вновь поднялся. В густом багровом тумане плавали косоглазые, оскаленные в ухмылках, гнусные рожи врагов. Я ударил не целясь, точно умирающий тигр, – и еще несколько змеиных морд растеклись кровавыми пятнами.

Этот яростный удар заставил меня потерять равновесие, и тотчас татуированная лапа вцепилась мне в горло, а в ребра вошло кремневое лезвие и злобно провернулось в ране. Я вновь свалился под градом ударов, но тварь с ножом оказалась как раз подо мной – и моя левая рука нащупала шею врага и сломала ее, не дав гадине уползти.

Жизнь быстро покидала меня… Сквозь шипение и завывание Детей Ночи я внятно услышал голос Ил-маринена. И я упрямо поднялся еще раз – невзирая на сущий водоворот дубинок и копий. Теперь я уже совсем не мог видеть врагов. Я лишь чувствовал их удары и знал, что они совсем рядом. Покрепче утвердившись на ногах, я цепко перехватил скользкое от крови топорище… И, вновь призвав Ил-маринена, я высоко вознес топор и вложил всю силу в последний страшный удар. Должно быть, я умер прямо стоя, ибо ощущение падения мне не запомнилось. Прежде чем тьма и небытие окончательно захлестнули меня, я испытал последний миг свирепого восторга – черепа еще крошились под моими руками, я еще мог убивать…

…Я очнулся как от толчка. Я лежал, раскинувшись, в большом кресле, и Конрад брызгал на меня водой. Голова раскалывалась от боли, кожу на лице стянула полузасохшая струйка крови. Кироуэн, Тэверел и Клеменс взволнованно суетились вокруг… а Кетрик стоял прямо передо мной, еще держа в руках топорик и натянув на лицо выражение вежливого смятения, в котором, впрочем, не участвовали глаза.

При виде этих чертовых глаз меня вновь охватила багровая ярость.

– Ну вот, – говорил между тем Конрад. – Я же сказал, что сейчас он очнется. Подумаешь, легкий ушиб! Ему и покрепче доставалось, и ничего. Ну что, О’Доннел, как ты, в порядке?

Тут я растолкал их всех и, тихо зарычав от ненависти, бросился на Кетрика. Захваченный врасплох, он не имел возможности защититься. Мои руки сомкнулись у него на шее, и мы вместе упали, разнеся в щепы диван. Остальные разразились возгласами изумления и ужаса и бросились нас разнимать… Вернее – отрывать меня от моей жертвы, ибо косоватые глаза Кетрика уже лезли из орбит от удушья.

– Бога ради, О’Доннел! – силясь разомкнуть мою хватку, вскричал Конрад. – Что на тебя такое нашло? Кетрик совсем не хотел тебя ударить… Да отпусти же, идиот!

Невозможно передать словами гнев, обуявший меня. И это были мои друзья! Мужчины моего племени!.. Как же я клял и их, и их несчастную слепоту, пока они отдирали от горла Кетрика мои пальцы!.. Наконец он сел, пытаясь отдышаться и ощупывая синие пятна, оставленные моими руками. А я все бранился на чем свет стоит и рвался к нему, и, правду молвить, едва не расшвырял четверых державших меня.

– Глупцы!.. – кричал я. – Руки прочь! Пустите! Дайте мне исполнить долг перед племенем! Близорукие глупцы!.. Да какое мне дело до этого удара, что он нанес! Он и его народ творили худшие дела во тьме минувших веков! Глупцы, он помечен числом зверя, числом рептилии! Он из тех змеелюдей, которых мы искореняли много столетий назад! Я должен его растоптать, истребить, стереть с земли, чтобы он ее не поганил!..

Так я бредил, вырываясь, и Конрад шепнул Кетрику через плечо:

– Вон отсюда, скорей! Видишь, он не в себе… Поди прочь, пока он в помрачении чего похуже не натворил!

…И вот я смотрю на спящие склоны, на лес за дальними холмами – и размышляю. Каким-то образом случайный удар древнего каменного топора отбросил меня далеко в прошлое, в иную эпоху. Я в самом деле стал Ариарой, и, пока был им, ни о какой иной жизни я даже не подозревал. Сон? О нет, это был не сон… Это был шальной осколок реальности, в которой я, Джон О’Доннел, когда-то жил и погиб и в которую меня нечаянно занесло сквозь бездны времен. Эпохи подобны плохо подогнанным шестерням, скрежещущим во мраке. Редко – очень редко! – но все же случается, что их зубцы совпадают. Тогда части головоломки на мгновение складываются воедино, и людям удается бросить взгляд за пелену будничной слепоты, которую мы называем реальностью.

Будучи Джоном О’Доннелом, я в то же время был Ариарой, мечтавшим о славе на охоте, на пиру и на войне – и умершим на куче окровавленных вражеских тел… когда-то очень давно, в незапамятную эпоху. Когда же это могло произойти? И где?