Текст книги "Возвращение домой.Том 2."

– Не думай об этом. Сейчас мы вместе. Я так обрадовалась, что это – ты, а не кто-то из неизвестных знакомцев Дианы.

– Я тоже рад, что это оказался я. Ну ладно… – Он поднялся с кресла. – Ты в ужасном расстройстве, а я ужасно голоден. Что нам обоим требуется, так это вкусный горячий обед и, пожалуй, чуть-чуть музыки для фона. Ты отправляйся обратно в кровать, а я беру на себя стряпню.

Он подошел к радиоле и включил радио. Танцевальная музыка. Характерная мелодия Кэрролла Гиббонса, трансляция из отеля «Савой». «Беги на бегуэн»[20]20
  Танец, напоминающий румбу.


[Закрыть]. Она представила, как люди встают из-за столиков и заполняют площадку для танцев.

– Что у нас в меню? Бифштекс?

–Что же еще? Приготовленный на сливочном масле. Жаль только, шампанского нет. Хочешь еще выпить?

– Я еще это не допила.

Он протянул ей руку, она взялась за нее, и он поднял ее на ноги. «В кровать», – велел он, развернул ее и нежно подтолкнул в направлении спальни. Она вошла в дверь и услышала, как он бегом спускается по лестнице, точно по корабельному трапу. Джудит не сразу легла в постель. Она села за туалетный столик и вгляделась в свое бледное отражение в зеркале. Интересно, почему он ничего не сказал насчет ее новой прически (в угоду армейскому уставу ей пришлось пожертвовать длинными медового цвета локонами своей юности). Может, даже внимания не обратил. Некоторые мужчины не замечают подобных вещей. У нее немного кружилась голова. Наверно, это виски, выпитое после горячей ванны и аспирина. Довольно приятное ощущение. Какая-то отрешенность от всего. Она причесалась, подмазала губы, чуть-чуть подушилась. Жалко, у нее нет стеганой ночной кофточки с рюшами и кружевами, как у Дианы или Афины, – в ней выглядишь такой хрупкой и женственной. В старом свитере мало романтичного. Но с какой стати ей понадобилась романтика, ведь это всего-навсего Джереми. Неожиданно пришедший в голову вопрос застал ее врасплох, и дать на него рациональный ответ оказалось непросто. Она встала из-за туалетного столика, взбила и поправила подушки и забралась опять в постель. Села, откинувшись на подушки, и, потягивая виски, стала с наслаждением вдыхать соблазнительный запах растопленного масла и сочного мяса, который доносился снизу.

Мелодия «Беги на бегуэн» отзвучала, теперь Кэрролл Гиббонc играл на рояле известную тему Джерома Керна и Оскара – «Все, что ты есть для меня…».

Ты – обещание весны…

Вскоре она заслышала шаги на лестнице, и в следующий миг на пороге открытой двери появился Джереми. Теперь он был уже в фартуке, какие носят мясники, надетом поверх темно-синего свитера.

– Как тебе приготовить бифштекс?

– Я уже не помню, какой он бывает. Сто лет не пробовала.

– Средней прожаренности?

– Звучит неплохо.

– А как там у тебя с виски?

– Уже допила.

– Я yалыо тебе еще.

– Я запьянею и упаду.

– Лежа в постели, не упадешь. – Он взял ее пустой стакан. – Я принесу тебе новую порцию с обедом. Вместо шампанского.

– Джереми, я не хочу обедать одна.

– И не будешь.

Он приготовил обед удивительно быстро, принес тяжелый поднос наверх и поставил рядом с ней на кровать. Как правило, когда приносишь еду кому-нибудь в постель, что-нибудь да забудешь: джем, нож для масла, чайную ложку. Джереми не забыл ничего. Бифштексы, только что с раскаленной сковородки, еще шипели, гарниром служил хрустящий картофель и консервированный горошек, который Джереми отыскал в продуктовых запасах. Он даже подливку приготовил. Были и кожи, и вилки, и соль с перцем, и баночка свежей горчицы, и салфетки (правда, не полотняные – ему удалось найти лишь пару чистых чайных полотенец). Наконец, два заново наполненных стакана.

– А что на десерт?

– Половинка апельсина или бутерброд с джемом.

– Мое любимое. Превосходный обед, Джереми. Спасибо.

– Ешь бифштекс, пока не остыл.

Все было очень вкусно и мигом восстанавливало силы. Джереми был прав. Джудит – при своем угнетенном состоянии духа и дурном самочувствии – не сознавала голода и потребности в здоровой, сытной пище. Бифштекс был приготовлен идеально: сверху поджаристая корочка, а внутри розовая мякоть. Он был такой нежный, что его и жевать почти не надо было, и легко проскальзывал по ее воспаленному горлу. К тому же, мясо было необыкновенно сытное. Или просто за те долгие месяцы, что она сидела на однообразной и невкусной еде, желудок у нее съежился.

– Все, больше не могу, – выговорила она наконец, положила нож и вилку и, когда Джереми взял у нее тарелку, откинулась на подушки с чувством полного удовлетворения. – Наелась до отвала. Десерт в меня уже не влезет, так что апельсин достанется тебе. Ты не перестаешь меня удивлять. Не знала, что ты умеешь готовить.

– Любой мужчина, когда-нибудь плававший на небольшом судне, мало-мальски умеет готовить, уж, по крайней мере, рыбину зажарить. Если мне удастся найти кофе, выпьешь чашечку? Хотя нет, не стоит. Только сон себе перебьешь. – И тут же он превратился в профессионала. – Когда у тебя началась простуда?

– Сегодня утром, в поезде. У меня заболело горло. Наверно, подцепила инфекцию от своей соседки по комнате. И голова у меня болит.

– Ты что-нибудь принимала?

– Аспирин. И горло полоскала.

– Как самочувствие теперь?

– Лучше. Как будто полегчало.

–У меня в саквояже есть волшебная пилюлька. Я достал их в Америке и с собой привез немного. Они похожи на маленькие бомбочки, но действуют как нельзя более благотворно. Я дам тебе штучку.

– Я не хочу отрубиться.

– Ты не отрубишься…

Через открытую дверь было слышно, как программа танцевальной музыки подходит к концу, оркестр Кэрролла Гиббонса заиграл прощальную мелодию. Несколько секунд тишины, и раздались удары Биг Бена, медленные, торжественные, казавшиеся голосом самой судьбы. «Говорит Лондон. Вы слушаете девятичасовые новости». Джереми вопросительно поглядел на Джудит, она кивнула в знак согласия. Что бы ни было, она должна это знать, и она все сможет выдержать, просто потому, что рядом, на расстоянии вытянутой руки, сидит Джереми, человек отзывчивый и чуткий, сильный и добрый, чье присутствие дает удивительное чувство уверенности и защищенности. Так тяжко быть смелым и не терять голову в одиночку, наедине с собой, со своим постылым «я», от которого никуда не деться. А вдвоем можно поддержать друг друга. Утешить. Успокоить.

И все-таки новости оказались для нее жестоким испытанием, случилось практически все то, чего она боялась. На Востоке японцы приближаются к Джохорскому пути. Сингапур бомбят уже вторые сутки… траншеи и оборонительные укрепления… ожесточенные бои на реке Муар… британская авиация продолжает бомбить и обстреливать пулеметным огнем японские баржи… нанесен удар по австралийской территории, японские войска численностью пять тысяч человек высадились на островах Новая Британия и Новая Ирландия… малочисленный оборонительный гарнизон был вынужден отступить…

В Северной Африке, в Западной пустыне, первая бронетанковая дивизия отошла назад под ударами генерала Роммеля… атака Агедабии… вся Индийская дивизия оказалась под угрозой окружения….

– Довольно, – сказал Джереми, встал, прошел в гостиную и выключил приемник. Бесстрастный, хорошо поставленный голос диктора затих.

Джереми вернулся.

– Да уж, хорошего и правда мало, – проговорил он. – Ты думаешь, Сингапур падет?

– Это будет катастрофа. Если мы потеряем Сингапур, мы потеряем всю голландскую Ост-Индию.

– Но раз остров имеет такое значение, то он и в самом деле должен быть надежно защищен…

– Вся тяжелая артиллерия находится на южной стороне, обращена к морю. Думаю, ни у кого никогда и мысли не возникало о возможности нападения с севера,

– Там Гас Каллендер. Со вторым батальоном гордонцев.

– Я знаю.

– Бедная Лавди. Бедный Гас.

– Бедная ты.

Он склонился и поцеловал ее в щеку, затем положил ладонь ей на лоб.

– Как ты себя чувствуешь? Она покачала головой.

– Я не знаю, как я себя чувствую. Он улыбнулся.

– Отнесу поднос и приберу в кухне. Потом принесу тебе мою пилюлю. Утром будешь здорова.

Он вышел, и Джудит осталась одна в теплой, мягкой постели, в окружении тончайших драпировок, мебельного ситца с рисунком из розочек, ламп с мягким светом, красивых и дорогих вещей, старательно подобранных Дианой. Было до странности тихо. Только шумел дождь по ту сторону задернутых занавесок и дребезжало оконное стекло под порывами поднявшегося ветра. Западный ветер, проносящийся над пустынными сельскими просторами, прежде чем ворваться в затемненный город, казался ей живым существом. Она лежала неподвижно, уставясь в потолок, и думала о Лондоне, о себе, о том, что она этой ночью, в эту минуту, всего лишь одна из сотен тысяч столичных жителей. Истерзанный бомбежками и пожарами, город продолжал жить благодаря людям, заполняющим его улицы и населяющим его дома. Ист-Энд и верфи были разрушены немецкими бомбами, но Джудит знала, что в уцелевших домах, рядками стоявших вдоль улиц, в уютных гостиных по-прежнему пьют чай, вяжут, читают газеты, говорят, смеются и слушают радио. А те обездоленные, кто лишился дома и кому некуда было деться, каждый вечер собираются на платформах метрополитена и спят под грохот проносящихся поездов; они спускаются сюда за человеческим теплом и компанией, и, уж конечно, им там не в пример веселее, чем в одиночестве.

Но много было и таких, кому некогда сидеть в тепле в эту январскую ночь. Пожарники дежурят на вышках; ответственные за противовоздушную оборону сидят у телефонов в своих продуваемых сквозняками кустарных времянках, курят и коротают долгие часы вахты за чтением «Пикчер пост». Солдаты в увольнении, по двое и по трое, бродят по темным тротуарам в поисках развлечений и в конце концов сворачивают в занавешенные двери какого-нибудь приглянувшегося паба. Проститутки в Сохо торчат в открытых дверях, чтобы не мокнуть под дождем, подставляя свету фонарей ноги в ажурных чулках и туфлях на высоченных каблуках. Молодые офицеры с отдаленных аэродромов и военных баз ужинают со своими девушками в «Савойе», а потом отправляются в «Мирабель», «Багатель» или «Кокосовую рощу», чтобы протанцевать там до утра.

Неожиданно, помимо воли, Джудит стала думать о матери. Не о теперешней, не о той Молли, которая в это самое мгновение на другом конце света подвергается смертельной опасности, – перепуганная, наверно, даже объятая ужасом и уж во всяком случае растерявшаяся. Джудит думала о той, какой она была, какой она помнила ее по Ривервью.

Шесть лет минуло. Но как все изменилось. Столько всего произошло. Золотые годы Нанчерроу, которые, как она воображала, не кончатся никогда; начало войны; трудная зима с Бидди в Аппер-Бикли; Дауэр-Хаус; и наконец, женская вспомогательная служба ВМС.

Ривервью, где прошло ее отрочество, не могло не вызывать щемящих воспоминаний. Пусть это было жилье временное, взятое внаем, никогда им, по существу, не принадлежавшее, но на протяжении четырех лет это был их дом. Ей вспомнился спящий сад в летние вечера, когда синие морские воды накатывали с приливом на илистую отмель; и перестук колес поезда, пробегавшего день-деньской из Порткерриса и обратно. Сойдя с этого поезда, она поднималась к дому по крутой, тенистой дорожке меж деревьев, вбегала в переднюю дверь и звала: «Мама!» И мама всегда была там. В гостиной, за столиком с чаем, в окружении своих собственных, таких милых вещей. Джудит мысленно увидела, как Молли, сидя за туалетным столиком, переодевается к обеду и пудрит свой маленький, аккуратненький нос; услышала, как она на ночь читает книжку маленькой Джесс.

Тихие, бедные событиями годы, никого почти и не бывало у них в доме. Разве что дядя Боб и Бидди, иногда с Недом, приезжали летом на несколько дней. Визиты Сомервилей, рождественские представления для детей в порткеррисском театральном клубе и пасхальные прогулки на Веглос, когда зацветал первоцвет, были самыми яркими моментами в этой размеренной жизни. Один день незаметно переходил в другой, сменялись времена года, и никакие серьезные события не возмущали плавного течения времени. Но а плохого ничего тоже не происходило.

Увы, существовала и оборотная сторона медали. Кроткая, нежная Молли Данбар была далеко не самой лучшей матерью. Боялась садиться за руль своего маленького автомобиля, отказывалась проводить время на сырых пляжах на холодном северном ветру, стеснялась новых людей, была не способна принимать любого рода решения. Перемены всегда страшили ее (Джудит помнила, как она разнервничалась, когда узнала, что ей предстоит отправиться не в знакомый Коломбо, а в неведомый Сингапур). К тому же, она была очень слаба, быстро утомлялась и под любым предлогом спешила удалиться к себе в спальню.

Молли нуждалась в том, чтобы ее постоянно направляли и поддерживали. В отсутствие мужа, который мог бы сказать ей, что и как делать, она обращалась за помощью к женщинам с более сильным, чем у нее, характером – к тете Луизе, Бидди Сомервиль и Филлис. Хозяйство в Ривервью целиком находилось в руках Филлис, это она за всем следила, улаживала дела с торговцами, убирала с глаз подальше Джесс, когда девочка капризничала, чтобы та не донимала мать своим нытьем.

Молли была не виновата в том, что оказалась столь слабой и мягкой – такой уж она родилась. Но легче от этого не становилось. Скорее наоборот. В некоторых женщинах война с ее бедствиями, сумятицей, голодом и лишениями выявила все самое лучшее – непоколебимое мужество, предприимчивость и упорную решимость выжить. Молли Данбар была лишена подобных внутренних ресурсов. Она могла сломаться. Потерпеть поражение. Погибнуть.

«Нет», – услышала Джудит собственный голос, у нее невольно вырвалось это восклицание – мучительная попытка отогнать свои страхи. Она повернулась на живот, уткнулась лицом в подушку и свернулась калачиком, в позе нерожденного еще младенца, надежно укрытого от всех опасностей в утробе матери, словно так можно было оградить себя от горя и отчаяния. Вскоре она услышала шаги на узкой лестнице – Джереми возвращался из кухни. Вот он прошел через гостиную.

– Ты меня звала? – услышала она его голос. Зарывшись лицом в подушки, она отрицательно мотнула головой.

– Я принес тебе волшебную пилюльку. И стакан воды, чтобы ее запить.

Она не шелохнулась.

– Джудит. – Он сел на край постели рядом с ней, придавленное его весом шерстяное одеяло натянулось у нее на плечах. – Джудит…

В ярости от душивших ее рыданий она рывком перевернулась на спину и вонзила в него взгляд заплаканных глаз.

– Не надо мне никаких пилюль! Ничего не надо! Хочу одного – быть с мамой.

– Дорогая…

– А ты обращаешься со мной, как врач с пациенткой! Ведешь себя как бесчувственный профессионал!

– Я не хотел тебя обидеть.

– Ненавижу себя за то, что не могу быть сейчас рядом с ней.

– Ты не должна винить себя. Столько людей тебя любят!

Ее поведение ничуть не обескуражило Джереми, и под действием его слов ее мгновенная вспышка раздражения погасла, уступив место раскаянию.

– Прости.

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Я не знаю, как я себя чувствую.

Он ничего не ответил. Только потянулся за пилюлей, которая и вправду похожа была на крошечную бомбочку, потом взял стакан с водой.

– Сначала выпей это, а потом уж будем говорить. Она с сомнением посмотрела на лекарство.

– Она точно меня не отключит?

– Абсолютно точно. Просто ты почувствуешь себя во сто крат лучше и будешь хорошо спать. На вид она не очень съедобная, но если запить одним большущим глотком, то в горле не застрянет.

– Ладно, – вздохнула она.

– Вот и умница.

Джудит с усилием приподнялась на локте, взяла пилюлю в рот и запила лондонской водопроводной водой с металлическим привкусом. Джереми одобрительно улыбнулся.

– Молодец! Даже не поперхнулась. – Он взял у нее стакан, и она с облегчением упала обратно на подушки. – Может, попробуешь заснуть?

– Нет.

– Хочешь поговорить?

– Так глупо… я не моту перестать думать. Лучше бы ты дал мне таблетку, которая усыпила мою тревогу.

– Увы, такой нет у меня.

В его словах чувствовалось искреннее сожаление.

– Какой идиотизм, мне двадцать лет, а я плачу о маме. Хочу обнять ее, прикоснуться к ней и знать, что ей ничто не угрожает.

Слезы, которые весь этот вечер были наготове, опять навернулись, а она слишком ослабла и махнула рукой ка всякую гордость, чтобы попытаться их сдержать.

– Я думала о Ривервью и о том, как мы жили там с мамой и Джесс… в нашей жизни не происходило ничего значительного … все было так спокойно, так обыкновенно… но, наверно, зто и было счастье. Простое, скромное. Не было причин для беспокойства, ничто не раздирало душу… С тех пор, как мы были вместе, прошло уже шесть лет… и вот теперь…

Она не могла продолжать.

– Понимаю, – печально сказал Джереми, – Шесть лет не шуточный срок. Я так тебе сочувствую.

– И ничего… ничего не известно… Хоть бы письмо, хоть что-нибудь. Чтобы я знала, где они…

– Я понимаю.

– Так глупо…

– Нет, не глупо. Но ты не должна терять надежду. Иногда отсутствие новостей – хорошие новости. Кто знает, может быть, сейчас они как раз на пути в Индию или еще куда-нибудь, где безопасно. Ничего удивительного, что в подобный момент теряется связь, перестает работать почта. Постарайся не впадать в отчаяние.

– Это только слова. Ты просто утешаешь меня.

– Сейчас не время для пустых утешений. Я просто стараюсь рассуждать здраво. Сохранять ясный взгляд на вещи.

– А если бы это были твои родители…

– Я бы места себе не находил, с ума бы сходил от беспокойства. Но мне кажется, я бы постарался сохранить надежду.

Джудит задумалась.

– У тебя мать не такая, как моя.

– В каком смысле?

– Я хочу сказать, она другая.

– Откуда тебе знать?

– Потому что я с ней встречалась, на похоронах тети Луизы. Мы чуть-чуть поговорили потом на чае, устроенном для гостей. Она сильная, рассудительная, практичная. Так и вижу, как она успокаивает по телефону нервных пациентов и никогда ничего не путает, если ее просят передать что-нибудь важное.

– Тебе не откажешь в проницательности.

– Моя мать не такая. Ты видел ее только один раз, в поезде, и тогда мы даже не были знакомы. Она слабая. Нет у нее уверенности в себе, никогда не было. Она мнительна и не умеет о себе позаботиться. Тетя Луиза вечно называла ее дурой, и она ни разу не решилась постоять за себя или попытаться доказать, что это не так.

– Так что ты пытаешься мне втолковать?

– Что я боюсь за нее.

– Она не одна. Рядом с ней твой отец. И Джесс.

– Джесс всего-навсего ребенок, она не в состоянии принимать решения за свою мать.

– Ей десять лет – уже не младенец. В десять лет некоторые девочки дадут фору любому взрослому. Они предприимчивы и готовы во что бы то ни стало добиться своего. Что бы ни случилось и где бы они в результате ни оказались, я уверен, Джесс будет надежной опорой и поддержкой для твоей матери.

– Откуда нам знать!..

Слезы опять полились у Джудит по щекам, и она, нащупав рукой край простыни, попыталась утереть их, да так неумело, что у Джереми сердце дрогнуло от жалости. Он поднялся с кровати и пошел в ванную, намочил там в холодной воде махровую салфетку для лица и нашел полотенце, потом вернулся к ней.

– Вот.

Он взял ее за подбородок, поднял голову и нежно вытер лицо, потом подал ей полотенце, в которое она как следует высморкалась.

– Не думай, что я всегда так реву. В последний раз я плакала, когда погиб Эдвард, но тогда все было иначе. То был как будто конец чего-то. Ужасный, бесповоротный. А сейчас у меня такое ощущение, будто это только начало… чего-то во сто крат ужаснее. – Она судорожно, со всхлипом вздохнула. – Тогда мне не было страшно,

В ее голосе звучало такое отчаяние, что Джереми сделал то, о чем мечтал весь вечер. Он лег рядом с ней, обнял ее и привлек к себе, согревая своей близостью. Безропотно, благодарно принимая эту ласку, она лежала неподвижно, но одну руку положила ему на спину и сжала пальцами толстую шерсть его свитера; в этот момент она напомнила ему грудного ребенка, цепляющегося за материнскую шаль. Он заговорил:

– Знаешь, в детстве, когда у меня бывали неприятности я я был в отчаянии, мать всегда говорила мне в утешение: «Все пройдет. Когда-нибудь ты оглянешься назад и увидишь, что все это осталось позади».

– И что, помогало?

– Не очень. Но в конечном счете она оказывалась права.

– Не могу представить тебя ребенком. Ты всегда был для меня взрослым человеком. Сколько тебе лет, Джереми?

– Тридцать четыре.

– Если бы не война, ты б, наверно, женился, стал отцом семейства. Забавно об этом думать, а?

– Забавнее некуда. Но это маловероятно.

– Почему?

– Работа отнимает все время без остатка. Мне некогда ухаживать за женщинами.

– Тебе надо получить степень и специализироваться. На хирурга или гинеколога. Представь: приемная на Харли-стрит, медная табличка на двери – «М-р Дж. Уэллс, выпускник Королевского хирургического колледжа». И во всю улицу – очередь из богатых беременных дам, жаждущих твоей помощи.

– Какая прелесть.

– Тебе не нравится?

– Боюсь, это не в моем стиле. – А что в твоем стиле?

– Пожалуй, то, чем занимается мой отец. Общая практика. Сельский терапевт, приезжающий к своим пациентам на машине, с собакой на заднем сиденье.

– Какая славная картинка!

Джудит понемногу успокаивалась, но пальцы ее с побелевшими от напряжения костяшками все еще судорожно цеплялись за его свитер.

– Джереми.

– Что?

– Когда ты держался за этот спасательный плот посреди океана, о чем ты думал?

– О том, чтобы продержаться. Чтобы выжить.

– А тебе ничего не приходило на память? Что-нибудь хорошее? Ты не вспоминал приятные моменты, места, где был счастлив?

– Я пытался.

– Что именно ты вспоминал?

– Не помню.

– Ты не можешь не помнить.

Ясно было, что для нее это очень важно, и он, стараясь не обращать внимания на собственное физическое возбуждение, вызванное ее близостью и сознанием, что она в нем нуждается, сделал над собой титаническое усилие и вытащил со дна памяти первые пришедшие в голову разрозненные образы.

– Воскресенья осенью в Труро, когда в соборе звонят к вечерне. Прогулку на береговой обрыв мимо канав, заросших цветами. – И вот уже в сознании вспыхнули картины и звуки, которые и теперь еще наполняли его трепетной радостью. – Нанчерроу. Чуть свет мы с Эдвардом шли купаться, а потом возвращались через сад, зная, что нас ждет обильный, вкуснейший завтрак. Еще вспоминал, как впервые играл в регби за Корнуолл в Твикенхеме и набрал дважды по три очка при проходе с мячом. Как стрелял фазанов в роузлендском лесу в морозное декабрьское утро – я ждал в укрытии, собаки поскуливали, голые ветки деревьев переплетались, точно кружева, на фоне блеклого зимнего неба… Еще – музыку. «Иисус – утоление жаждущих».

– Да, музыка – это нечто непреходящее, правда? Она поднимает нас ввысь. Отрывает от земли,

– Ну вот, я все сказал. Теперь твоя очередь вспоминать.

– У меня голова не работает, я слишком устала.

– Ну, хотя бы что-нибудь, – попросил он. Она вздохнула.

– Ну, ладно… Мой дом, Дауэр-Хаус. В каком-то смысле он еще принадлежит тете Лавинии, потому что слишком многое в нем осталось после нее, и все-таки он – мой. И все в доме, часы, тикающие в холле, вид на море, сосны. И я знаю, что Филлис – там. И что я могу вернуться, когда захочу. Вернуться к себе домой. И остаться там навсегда.

Джереми улыбнулся.

– Вот и держись за эту мысль, пусть она тебе помогает.

Джудит закрыла глаза. Он посмотрел сверху на ее лицо: на длинные ресницы, темнеющие на фоне бледных щек, на очертания рта, безупречную линию челюсти и подбородка. Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Ты устала, а мне рано вставать. Думаю, нам обоим пора в постель.

Ее глаза вдруг широко распахнулись, пальцы крепче впились в его спину. Джереми, приказывая себе действовать решительно, начал высвобождаться.

– Я пойду, а ты спи.

Но Джудит моментально взволновалась.

– Нет, не оставляй меня. Пожалуйста. Тебе не надо уходить. Я хочу, чтобы ты остался.

– Джудит…

– Не уходи… – И она добавила, как будто его требовалось убедить разумными доводами: – Кровать двуспальная, места полно. Ты мне не помешаешь. Прошу тебя.

Джереми колебался, разрываясь между желанием и здравым смыслом. В конце концов он сказал:

– Ты уверена, что это хорошая идея?

– Почему же нет?

– Потому что, если я останусь на ночь здесь, то, скорей всего, между нами случится неизбежное.

Ее это заявление не шокировало, да и особого удивления не вызвало.

– Это неважно, – сказала она.

– Что значит «неважно»?!

– Я хочу сказать, если ты хочешь, то я не против.

– Ты понимаешь, что ты говоришь?

– Думаю, мне бы очень понравилось. – Внезапно она улыбнулась. На протяжении всего этого вечера он почти не видел ее улыбки и теперь почувствовал, как в душе у него see перевернулось и здравый смысл разом покинул его. – Ничего страшного, Джереми. Это будет не в первый раз.

– Эдвард… – проговорил он,

– Да, он.

– Если я займусь с тобой любовью, ты будешь думать о нем?

– Нет, – ответила она твердо. – Я не буду думать об Эдварде, Я буду думать о тебе. Здесь. В Лондоне. Когда ты мне так нужен. Я не хочу, чтобы ты уходил. Хочу, чтобы ты любил меня, хочу чувствовать себя под твоей защитой.

– Я не могу заниматься с тобой любовью в одежде.

– Так иди разденься.

– Не могу – ты держишь меня за свитер.

Она опять улыбнулась. Ее пальцы разжались, но он по-прежнему лежал неподвижно.

– Я тебя отпустила, – сказала она.

– Я ужасно боюсь оставить тебя – вдруг ты исчезнешь.

– Не бойся.

– Я вернусь через две минуты.

– Постарайся управиться за одну.

– Джудит. – Голос издалека, из темноты. – Джудит. Она пошевелилась. Вытянула руку, желая дотронуться до него, но кровать была пуста. Она заставила себя открыть глаза. Ничего не изменилось. Спальню освещала лампа, занавески задернуты – все точно так же, как было, когда она стала засыпать. Джереми сидел подле нее на краю постели. Он был в форме, лицо гладко выбрито. На нее повеяло чистотой и душистым мылом.

– Я принес тебе чай.

– Который час?

– Шесть утра. Я ухожу.

Шесть часов. Она потянулась, зевнула и рывком села в постели. Он подал ей чашку дымящегося чая. Еще не очнувшись окончательно, она заморгала, прогоняя сон.

– Когда ты встал?

– В половине шестого.

– Я ничего не слышала.

– Знаю.

– Ты чего-нибудь поел?

– Да. Яйцо и ломтик бекона.

– Ты должен забрать все свои деликатесы с собой. Неразумно оставлять их тут.

– Не беспокойся. Я уже упаковался. Хотел только попрощаться. И сказать «спасибо».

– Ах, Джереми, это я должна тебя благодарить.

– Это было чудесно. Бесподобно.

Ни с того ни с сего Джудит почувствовала легкую неловкость. Она потупилась и принялась маленькими глоточками прихлебывать обжигающий чай.

– Как ты теперь себя чувствуешь? – спросил он.

– Лучше. Только голова немножко тяжелая.

– А горло?

– Прошло.

– Побереги себя, ладно?

– Обязательно.

– Когда тебе нужно быть в Портсмуте?

– Сегодня вечером.

– Может быть, тебя уже дожидается там письмо от родных.

– Да. – Она неожиданно загорелась надеждой. – Да, очень может быть.

– Постарайся не слишком волноваться. И береги себя. Жаль, что мне надо уходить. Мы о многом не успели поговорить. А теперь уже времени нет.

– Главное, чтобы ты не опоздал на поезд.

– Я напишу. Как только выдастся свободная минута. Напишу и попытаюсь высказать все, что хотел сказать тебе вчера. На бумаге, возможно, у меня выйдет гораздо лучше.

– У тебя и так неплохо вышло. Но очень приятно было бы получить от тебя письмо.

– Мне пора. Прощай, Джудит, милая.

– Если ты возьмешь у меня из рук чашку, я попрощаюсь с тобой как следует.

Засмеявшись, он взял у нее чашку с блюдцем, и они крепко обнялись и поцеловались – как друзья, какими были всегда, а теперь еще и как любовники.

– Только не тони больше, Джереми.

–Постараюсь.

–И напиши, как обещал.

– Напишу. Рано или поздно.

– Пока ты не ушел, сделай для меня одну вещь.

– Какую?

– Раздерни занавески, чтобы я могла видеть рассвет.

– Рассветет еще нескоро, часа через два.

– Ничего, я подожду.

Он выпустил ее из объятий, встал и, нагнувшись, выключил лампу. Потом подошел к окну, и она услышала, как он раздвигает шелковые занавески и поднимает светомаскировочные шторы. За окном в это зимнее утро было еще темным-темно, но дождь перестал и ветер стих.

– Ага, отлично.

– Мне пора,

– Прощай, Джереми.

– Прощай.

В темноте ничего не было видно, но она слышала, как он прошел по комнате, открыл дверь и тихо прикрыл ее за собой. Ушел. Джудит упала на подушки и почти в ту же секунду заснула.

Проснулась она только в одиннадцатом часу, так что ей не довелось увидеть, как занимается заря. Вместо этого она застала день, пасмурный, но с проглядывающими кое-где сквозь тучи клочками бледно-голубого неба. Она подумала о Джереми, которого в этот миг поезд с грохотом мчал на север, в какой-нибудь Ливерпуль, Инвергордон или Росайт, Потом подумала о прошедшей ночи и улыбнулась про себя, вспомнив ласки Джереми, бесконечно нежные и вместе с тем искусные. Момент нежданного волшебства и восторга.

Джереми Уэллс. Теперь все стало по-другому. Прежде они никогда не писали друг другу. Но он пообещал, что напишет. Это означало, что впереди ее ждет нечто особенное.

А пока она опять осталась одна. Лежа в постели и прислушиваясь к своему самочувствию, Джудит поняла, что уже вполне здорова. Простуда, грипп, инфекция – что бы это ни было, все прошло, и исчезли неприятные симптомы – головная боль, усталость, депрессия. Насколько это заслуга лично Джереми Уэллса, а не его лекарства и крепкого, продолжительного сна, – сказать было трудно. Как бы там ни было, суть дела от этого не менялась. Джудит снова пришла в себя и, как обычно, была полна энергии.

Вот только на что ее потратить? Вернуться на службу она должна была только вечером, однако перспектива ничем не заполненного, проведенного в одиночестве воскресенья в военном Лондоне, не скрашенного даже звоном церковных колоколов, не радовала. К тому же, в подсознании засела мысль о письме из Сингапура. Чем больше Джудит об этом думала, тем все более проникалась уверенностью, что оно уже в почтовом ящике, в регистратуре. Мысленно она видела, как оно лежит там и дожидается ее, и внезапно стало важно вернуться в Портсмут как можно скорее. Она отбросила одеяло и вскочила с кровати, прошла в ванную, отвернула краны до отказа и набрала целую ванну горячей воды.

После ванны она оделась, собрала вещи и наскоро прибралась в доме – сняла постельное белье, сложила простыни; спустившись в кухню, вынула все из холодильника и отключила его. Джереми, как истый моряк, оставил после себя на кухне образцовый порядок. Джудит нацарапала записку для миссис Хиксон, положила ка нее пару монет по полкроны, подхватила сумку и вышла, захлопнув за собой переднюю дверь. Доехав на метро до вокзала Ватерлоо, она села на первый же поезд до Портсмута, а там, рядом с руинами ратуши, куда попала бомба, остановила такси. К двум часам она была уже возле своей казармы. Рассчитавшись с водителем, она зашла через главный вход и прошла в регистратуру, где за столом сидела, грызя от скуки ногти, старшая дежурная, барышня с кислым и серым лицом.