Текст книги "Возвращение домой.Том 2."

– Ерунда. Если вы разрешите воспользоваться телефоном, я попробую соединиться с лазаретом женской вспомогательной службы. Скажу старшей сестре, что к ним везут пострадавшую от несчастного случая.

Когда она ушла, Тоби сказал:

– Если позволите, я вас тоже оставлю. Мне нужно одеться, не могу же я ехать назад в Тринкомали в одних мокрых плавках.

Он тоже вышел, и Джудит с Тодди остались вдвоем. Они обменялись удрученными взглядами. Тодди нашарила в кармане рубашки сигареты (без них не обойдешься), вытряхнула из пачки одну штуку и прикурила.

– Мне ужасно жаль, чувствую себя виноватой. Очень болит?

– Приятного мало.

– А ведь все было так чудесно! Но не расстраивайся. Будут еще хорошие деньки. А я, может быть, приду в лазарет навестить тебя. Принесу тебе винограду и сама же все съем. Не унывай. От силы неделя – и ты снова будешь на ногах. И подумай только, тебе предоставляется прекрасная возможность отдохнуть. Сможешь валяться в постели и ничего не делать.

Но Джудит осталась безутешной. – Ненавижу ничего не делать.

Однако, неожиданно для нее, безделье совсем не тяготило Джудит. Ее положили в палату на четверых, у открытой двери на широкую веранду с крышей из пальмовых листьев. Опорные столбы, на которых держалась крыша, были обвиты бугенвиллией, а пол – усеян опавшими цветками, которые доставляли немало хлопот при уборке. За верандой по крутому склону спускался к берегу изнемогающий от зноя сад, а за ним открывалась величественная панорама гавани.

Вопреки своему назначению и неизбежной в любой больнице суете, лазарет был, в сущности, очень спокойным местом. Здесь было светло, стерильно чисто и даже роскошно: на беленых стенах висели цветные гравюры с пейзажами холмов Суссекса и Озерного края, на окнах колыхались под постоянным ветерком тонкие бумажные занавески.

Три соседки Джудит по палате находились на разных стадиях выздоровления. Одна перенесла лихорадку денге, другая сломала лодыжку, случайно спрыгнув на камни во время веселого пикника. Только третья девушка была по-настоящему больна, она страдала от рецидива амебной дизентерии, тяжелого заболевания, которого все страшно боялись. Она лежала бледная, изможденная, и медсестры поговаривали между собой, что, когда она поправится, ее, скорее всего, отправят домой.

К счастью, никто из обитателей палаты не отличался болтливостью. Очень милые и приветливые, встретили они Джудит как нельзя радушно, но, познакомившись и выслушав подробности произошедшего с ней казуса, не стали докучать расспросами. Девушка с лихорадкой денге уже оправилась настолько, что прилежно занималась вышиванием. Та, у которой была сломана лодыжка с увлечением читала толстый роман под названием «Твоя навеки, Эмбер». Больная дизентерией время от времени оживала настолько, что могла полистать журнал, но на большее у нее явно не было сил.

Поначалу их молчаливость, столь непохожая на вечный шум и болтовню в казарменных спальнях, казалась Джудит непривычной. Но постепенно она расслабилась и по примеру своих соседок углубилась в себя. Поплыв по волнам собственных мыслей, она как будто вышла погулять в одиночестве. Она даже не помнила, когда в последний раз испытывала нечто подобное.

Регулярно, через равные промежутки времени, приходили разговорчивые медсестры, мерили температуру, давали таблетки, приносили обед, но большую часть времени тишину нарушал только тихий лепет радиоприемника, настроенного на «Вещание вооруженных сил», где непрерывно передавали музыку с вкраплениями кратких сводок новостей. Музыка была подобрана как попало – к примеру, песня «Ром с кока-колой» сестер Эндрюс была втиснута между арией Верди и вальсом из «Коппелни». Джудит развлекалась тем, что пыталась угадать, какой музыкальный номер будет следующим. Вот практически и все, на что ее хватало.

Старшая сестра (дородная, добросердечная женщина, похожая на нянюшку старинной аристократической семьи) предложила ей книги из библиотеки лазарета, а когда Джудит от них отказалась, принесла пару старых номеров журнала «Лайф». Но у Джудит не было охоты читать, да и сосредоточиться она не могла. Куда приятней было, повернув голову на подушке, глядеть через веранду и сад на изумительную панораму – море с кораблями, следить за деловитым снованием лодок и почти неуловимой сменой оттенков небесной голубизны.

Джудит вспомнился забавный случай, произошедший несколько месяцев назад, когда некий неопознанный объект проник через заграждение и вошел в воды гавани. Поднялся страшный переполох – думали, что это маленькая японская подлодка, собравшаяся потопить торпедами весь Ост-Индский флот. Нарушителем спокойствия, однако, оказалась самка кита, которая искала тихое, укромное место, чтобы произвести на свет китенка. Когда она разрешилась от бремени и вместе с детенышем надумала возвращаться в открытое море, для их сопровождения был специально выделен фрегат. Это происшествие всех приятно позабавило и еще много дней служило темой для разговоров.

Что-то еще было в этом морском пейзаже смутно знакомое, но Джудит пришлось поломать голову, чтобы сообразить, что именно. Дело было не в том, как все выглядело, а в самом ощущении. Она напрягала память, пытаясь вспомнить, где и когда видела все это. А потом поняла, откуда возникло это ощущение: ее первое посещение Дауэр-Хауса, когда вместе с Кэри-Льюисами она пришла на воскресный обед к старой Лавинии Боскавен. Выглянув тогда из окна гостиной, Джудит увидела идущий под гору сад, синий корнуолльский горизонт, отчерченный, точно по линейке, над верхушками сосен. И теперь то же самое… не в деталях, конечно, но в сущности. Она опять высоко, на вершине холма, которая утопает в солнечном свете, и над джунглями видно небо и море.

Дауэр-Хаус. Джудит вспомнила тот, первый визит, и следующие за ним, и кульминацию всего – день, когда они с Бидди водворились в ее новом доме. Не составляло труда вообразить себя там. Джудит представляла, как ходит по милым знакомым комнатам, трогает мебель, поправляет занавески, выравнивает абажур лампы. Она слышала собственные шаги на каменном полу ведущего в кухню коридора, ощущала кисловатый запах сырости, свежесть только что отглаженного белья, аромат желтых нарциссов. Вот она поднимается по ступенькам, скользя пальцами по полированным перилам, проходит по лестничной площадке и отворяет дверь в свою спальню. Видит двуспальную кровать с медными перекладинами, на которой когда-то спала тетя Лавиния, фотографии в серебряных рамках, свои книги, китайский ларец. Подойдя к окнам, распахивает их настежь и ощущает на лице свежий, сырой воздух.

От этих чарующих мыслей на душе становилось теплее. Пять лет уже Дауэр-Хаус – ее дом. И вот уже восемнадцать месяцев минуло с тех пор, как она была там в последний раз, это было как раз перед отплытием сюда. Джудит приехала на несколько дней, чтобы попрощаться с Бидди и Филлис. Дом был мил как всегда, но до ужаса запущен, требовал ухода и внимания. Однако из-за войны со всеми ее лишениями и ограничениями ничего нельзя было поделать. Теперь, подумала Джудит с мрачной иронией, он уже, наверно, совсем разваливается.

Она решила, что когда война кончится (через год? через два? а может быть, позже?) и она вернется домой, то немедленно займется ремонтом. Прежде всего надо будет наладить центральное отопление. То есть поставить новый котел, подвести новые трубы и везде установить отопительные батареи, чтобы изгнать из комнат промозглый холод корнуолльских зим. Затем уже можно будет заняться остальным. Ее мысли перешли к другим захватывающим проектам. Заново побелить стены. Поклеить новые обои. Раздобыть чехлы для мебели, поменять занавески… В гостиной они совсем износились и выгорели на солнце. Но подобрать ситец им на замену будет делом не из легких – Джудит хотела, чтобы новые занавески были в точности как старые. Кто бы мог помочь? И вдруг ее осенило. Диана!.. Диана Кэри-Льюис. Подбирать ткани – это как раз по ее части.

«Знаешь, дорогая, я думаю, в „Либерти“ найдется именно то, что нужно. Почему бы нам не махнуть в Лондон и не провести чудесное утро в „Либерти“?» – словно наяву послышался ей голос Дианы.

Джудит задремала. Мысли, занимавшие ее перед этим, перешли из яви в сон. Снова Дауэр-Хаус. Залитая солнцем гостиная. Но теперь Джудит была там не одна. В кресле у окна сидела Лавиния Боскавен, тут же находился и Джереми Уэллс. Он пришел из-за того, что Лавиния потеряла какое-то письмо, и теперь искал его у нее в столе. «Да вы его выбросили», – твердил он, а старушка настаивала, что не выбрасывала, а послала в химчистку.

Джудит вышла в сад, на улице хлестал дождь, лило с гранитно-серого неба как из ведра, но когда она хотела зайти обратно в дом, все двери оказались заперты. Она стала стучать в окно, но тетя Лавиния куда-то исчезла, а непохожий на себя Джереми демонически хохотал.

Приемные часы в лазарете женской вспомогательной службы ВМС не были строго нормированы, посетители начинали приходить сразу после полудня, и зачастую последних из них выпроваживали уже в одиннадцатом часу вечера. Старшая сестра не настаивала на жесткой дисциплине, так как считала, что большинство пациентов попадает к ней из-за слабости и переутомления. Ничего удивительного в этом не было. Все девушки из женской вспомогательной службы так или иначе выполняли ответственную и тяжелую работу, долгие часы трудясь в условиях тропической жары. А поскольку их было так мало и в мужском обществе на них существовал такой спрос, то им не было покоя даже в драгоценные часы досуга. Только они возвращались со службы в казарму, как тут же убегали опять – играть в теннис или купаться, веселиться на вечеринке на борту одного из военных кораблей или танцевать до утра в офицерском клубе.

Поэтому когда в лазарет по какой бы то ни было причине доставляли новую пациентку, помимо лекарств ей предписывались сон и свободный режим дня. Раньше это называлось «лечение покоем». С точки зрения старшей сестры, таких условий лечения требовал элементарный здравый смысл.

"Таким образом, жизнь в лазарете была вполне привольная. Подруги забегали к пациенткам по пути на работу или с работы, приносили почту, чистое белье, книги, пакеты свежих фруктов. Молодые люди с кораблей и береговых учреждений приходили в неслужебное время с цветами, журналами, американским шоколадом, оживляя палаты своим присутствием. Если девушка была симпатичной, то у ее кровати частенько сидело сразу по трое мужчин, и когда смех и шум голосов переходили допустимые границы, старшая сестра выгоняла пациентку и ее гостей на веранду, где они, расположившись в шезлонгах, встречали за долгими разговорами наступление темноты.

Поскольку это было первое воскресенье Джудит в лазарете и весть о том, что она выбыла из строя и посажена под замок, еще не успела распространиться, единственным ее посетителем была Пенни Уэйлс. Она заглянула в пять часов, после того как проплавала весь день под парусом со своим морским пехотинцем. Она была в шортах и рубашке поверх купальника, волосы, соленые от морской воды, были растрепаны ветром.

– О, бедняжка, мне так жаль! Такое невезение! Старшая по казарме мне рассказала. Я принесла тебе ананас, мы купили его на фруктовом рынке. Может, тебе еще что-нибудь нужно? Я у тебя засиживаться не могу: на новом крейсере сегодня вечеринка, так что надо бежать назад, принять душ и принарядиться. Завтра скажу капитану Спиросу, что какое-то время у нас будет недоставать рабочих рук. Как по-твоему, сколько ты здесь пробудешь? Добрую неделю, надо думать. А обо всех этих мерзких бумажках не переживай. Мы с шефом как-нибудь управимся вдвоем, а если не получится, то оставим для тебя здоровую кипу – будешь разбираться, когда вернешься,..

Она просидела, болтая, около четверти часа, потом взглянула на часы, вскочила и, пообещав зайти еще, исчезла. Джудит уже смирилась было с тем, что больше к ней никто не придет. Однако сразу после захода солнца, когда включили свет, она вдруг услышала, что кто-то зовет ее по имени, подняла голову и увидела направляющуюся к ней от двери палаты миссис Тодд-Харпер.

Вот так сюрприз. Тодди пришла в своей обычной униформе – свежеотглаженные защитные брюки и рубашка, но по всему было видно, что она собралась на веселую вечеринку: основательно накрасилась, надушилась и нацепила массу тяжелых золотых украшений – цепочки, серьги и несколько колец, из которых при случае получился бы недурной кастет. Ее крашеные волосы отливали медью, на плече висела битком набитая корзинка. Звонкий голос и эксцентрическая наружность привлекли к ней всеобщее внимание, разговоры на мгновение смолкли, и все головы повернулись в ее сторону.

Тодди игнорировала этот повышенный интерес к своей особе или же попросту ничего не замечала.

– Вот ты где! Не могла не забежать, хотела удостовериться, что у тебя все в порядке.

Джудит была тронута до глубины души.

– Тодди, неужели ты проделала такой путь специально для того, чтобы меня увидеть! К тому же в такую темень. И на машине.

Джудит с восхищением подумала о смелости Тодди. Дорога от общежития шла сначала через совершенно пустынные места: казалось, из кустов вот-вот выскочит шайка грабителей. Впрочем, Тодди была стреляный воробей, она всякого повидала и ничего на свете не боялась. Бандиту, посмевшему пристать к ней, наверняка не поздоровилось бы; и если бы он не дрогнул под шквалом ругательств, то на его голову обрушилась бы тяжелая дубинка, которую Тодди во время автомобильных поездок всегда держала под рукой.

– Не беспокойся. – Она пододвинула себе стул. – Мне в любом случае надо было ехать – пополнить запасы. Я и для тебя кое-что взяла, – Она выгрузила содержимое своей корзинки на кровать. – Консервированные персики, винные леденцы и флакон непонятной жидкости для ванн. Пахнет черт знает чем. Вероятно, из серии «Воспоминания дохлых спаниелей». Что это за штуковина у тебя на кровати?

– Это подставка для того, чтобы держать ногу на весу,

– Болит?

– Немножко.

Через открытую дверь из темноты веранды донесся раскат мужского хохота. Тодди приподняла подрисованные брови.

– Похоже, там веселятся. Держу пари, один из этих парней протащил сюда тайком фляжку с джином. У меня у самой была такая мысль, но я побоялась, что у нас обеих будут неприятности. Теперь расскажи мне о своей бедной ножке. Как тебя лечили?

– Сделали местную анестезию и зашили.

– М-м-м!.. – Тодди поморщилась так, будто надкусила лимон. – Надеюсь, ты ничего не чувствовала. Сколько тебя здесь продержат?

– Дней десять, наверно.

– А твоя работа?

– Думаю, они как-нибудь справятся без меня.

– А что Тоби Уайтейкер, он уже у тебя отметился? Побывал тут?

– Он сегодня на вахте.

– Милейший человек, душечка, но скучноватый. Не чета другим парням, с которыми ты у меня бывала.

– Он женат, Тодди.

– Зто еще не повод, чтобы быть занудой. Понять не могу, зачем ты его притащила.

– Ради воспоминаний о прошлом. Когда-то он служил адъютантом у дяди Боба.

– У дяди Боба… – задумчиво повторила Тодди. Она, разумеется, знала о Сомервилях, равно как и о Дауэр-Хаусе, Нанчерроу, Кэри-Льюисах. За долгие месяцы им с Джудит не раз выдавалась возможность поболтать, а Тодди всегда с удовольствием внимала рассказам о жизни других людей. К тому же, она любила распределять людей по рангам и разрядам.

– Ты хочешь сказать: у контр-адмирала Сомервиля, состоящего при штабе главнокомандующего в Коломбо?

Джудит невольно рассмеялась.

– Тодди, он находится в Коломбо всего один месяц! Даже я с ним еще не повидалась. Не говори только, что ты уже успела с ним повстречаться.

– Нет, но Джонни Харрингтон звонил на днях и сказал, что видел его на каком-то званом ужине. А помнишь Финч-Пейтонов? Теперь они уже дряхлее самого Господа Бога, а когда-то играли в бридж с твоими родителями. Так вот, бедняжка Мейвис Финч-Пейтон нализалась там до чертиков. Правда, она никогда не умела вовремя остановиться, но теперь это уже переходит всякие границы.

– Знаешь, по-моему, тебе надо вести раздел светской хроники во «Флотских ведомостях».

–Ты с ума сошла, хочешь, чтобы меня свели в могилу судебными исками?.. Слушай, а который час? – Тодди взглянула на массивные часы, украшавшие ее запястье. – Ага, не так много, можно еще посидеть.

– А куда ты собралась?

–Да так, в клуб, выпить с новым полковником ВВС.

– С новым в Тринкомали или новым для тебя?

– И то и другое. Скажи-ка, что тебе принести в следующий раз? Может быть, какой-нибудь роман попикантнее, чтобы убить время?

– Было бы здорово. Сейчас мне что-то не читается, но скоро, я уверена, это пройдет.

– Так чем ты сегодня занималась?

– Ничем.

– Ничем?.. Это плохо.

– Ты же сама говорила, что мне понравится бездельничать.

– Я имела в виду, что тебе надо отдохнуть. А не лежать тут и тосковать.

– Кто говорит, что я тосковала? Между прочим, я занималась очень полезным делом – мысленно производила ремонт в своем корнуолльском доме,

– Это правда?

– Почему тебя это волнует?

– Ну… – Тодди растерялась, словно не знала, что сказать. – Знаешь, когда суета жизни на миг стихает, немудрено загрустить… У меня так было, когда умер муж. Потому-то я и взялась за эту работу… – Она совсем сбилась с мысли. – Душечка, ты же понимаешь, о чем я…

Джудит понимала, но ей было ясно, что она сама должна выразить в словах то, о чем думала Тодди.

– Ты считаешь, что я лежу тут и извожу себя мыслями о маме, папе и Джесс.

– Эти ужасные мысли, они всегда рядом, наготове, в любой момент могут всплыть, когда появляется время задуматься. Это как пауза в разговоре.

– Я не допускаю, чтобы они всплыли.

Тодди подалась вперед и взяла руку Джудит в свои большие коричневые пальцы с ярко накрашенными ногтями.

– Будь я ведущей светской хроники, я бы никому спуску не давала, но с не меньшим успехом я могла бы вести раздел частных объявлений о пропавших родственниках и друзьях. Держать все в себе – не всегда разумно. Я никогда не заговариваю с тобой о твоих родных, потому что не хочу навязываться. Но знай, ты всегда можешь поговорить со мной.

– Что проку в разговорах! Какую пользу они принесут им? Да и отвыкла я от таких разговоров. Единственным человеком, с кем я могла поговорить об этом, была Бидди, потому что она их знала. Больше никого не было, только она и тетя Луиза, а тетя Луиза погибла в автокатастрофе, когда мне было четырнадцать. Даже Кэри-Льюисы не знали маму и Джесс, я стала приезжать к ним в Нанчерроу на каникулы уже после того, как они уплыли в Коломбо. Я же тебе рассказывала о Кэри-Льюисах? Они необыкновенные люди и безгранично добры, можно сказать – вторая моя семья, но они никогда не знали маму и Джесс.

– Совсем не обязательно знать человека, чтобы посочувствовать…

– Да. Но если человек тебе не знаком, значит, тебе нечего о нем вспомнить. Значит, ты не знаешь деталей. Ты не можешь сказать: «Это было в тот день, когда мы поехали на пикник, лило как из ведра, и у нас лопнула шина». Или: «Это было в тот день, когда мы поехали на поезде в Плимут, и стоял такой холод, что Бодмин-Мур весь лежал в снегу». И так далее. Нечто подобное бывает, когда у человека горе, когда он глубоко несчастен. Друзья полны сочувствия и ангельски добры, но если ты не можешь остановиться и без конца плачешься, им это надоедает и они начинают избегать тебя. Необходимо прийти к какому-то компромиссу. Заключить сделку с самим собой. Если не можешь сказать что-то веселое, лучше ничего не говорить. Так или иначе, я уже научилась терпеть. Жить в неизвестности. В точности как с этой войной – никто из нас не знает, когда она закончится. Мы все в одинаковом положении, расхлебываем эту кашу, а сверх того ничего знать не дано. Хуже всего – дни рождения и Рождество. Некому писать открытки, не надо искать подарки, упаковывать, посылать… И целый день ты вспоминаешь о родных и думаешь: что-то они сейчас делают?..

– Боже мой… – чуть слышно пролепетала Тодди.

– Мне иногда так не хватает Бидди!.. Память об ушедших людях, бабушках и дедушках, не угасает еще долго после их смерти просто благодаря тому, что мы о них говорим. И то же верно в отношении живых. Если не вспоминать их, они растворяются во мраке, становятся тенями. Перестают существовать. Иногда мне трудно даже вспомнить лица мамы и Джесс! Джесс уже четырнадцать. Вряд ли я бы даже узнала ее. Отца я последний раз видела четырнадцать лет назад, и уже десять лет прошло с тех пор, как мы с мамой расстались. Хочешь-не хочешь, это как те старые коричневатые фотографии в чужих альбомах. Ты спрашиваешь: «Кто это?.. Неужели это Молли Данбар? Быть того не может…»

Тодди молчала. Джудит взглянула на нее – ее обветренное, загрубевшее лицо было печально, в глазах блестели слезы. Она сразу же раскаялась, что завела весь этот разговор.

– Прости ради Бога. Я совсем не собиралась все это говорить… – Она задумалась, пытаясь найти тему повеселее. – По крайней мере, что бы ни произошло, я никогда не буду нуждаться, тетя Луиза завещала мне все свое состояние. – Однако, сказанное вслух, это прозвучало ничуть не весело, наоборот – отвратительно меркантильно. – Пожалуй, не лучшее время заводить об этом речь…

Тодди с жаром возразила:

– Ничего подобного. Никогда не следует забывать о практических вещах. Всем прекрасно известно, что счастье не купишь, но лучше уж горевать в достатке, чем в нищете.

– «Внутренняя независимость – самое главное» – внушала нам директриса в школе. Но материальная независимость тоже крайне важная вещь. Я узнала это на собственном опыте. Я смогла купить Дауэр-Хаус, и теперь у меня есть свой дом, так что мне нет нужды проситься жить к кому-нибудь. Мне с самого детства казалось, что важнее этого ничего нет на свете.

– Так оно и есть.

– Сейчас я как бы топчусь на месте, выжидаю. Потому что невозможно двигаться вперед, строить планы, пока я не буду точно знать, что стало с мамой, папой и Джесс. Одно несомненно: когда-нибудь, от кого-нибудь я узнаю. И если оправдаются худшие ожидания и я никого из них больше ие увижу… по крайней мере, я десять лет потратила на то, чтобы смириться и научиться жить без них. Но ведь и тут сплошной эгоизм, им-то от этого не легче.

– На мой взгляд, – сказала Тодди, – тебе надо сосредоточиться на собственном будущем, на том, что тебя ждет после войны. Но я знаю, как это трудно в молодом возрасте. Мне легко говорить. Я немало прожила на свете, тебе в матери гожусь. Я могу оглянуться назад и взвесить, осмыслить все, что произошло со мной в жизни. И хотя в ней было немало печального, все имело свой смысл. А что касается тебя, то, насколько я могу судить, ты вряд ли долго проживешь одна. Выйдешь замуж за прекрасного человека, заведешь детей, будешь жить в своем доме и видеть, как они растут.

– Все это слишком далеко, Тодди. Запредельные дали. Немыслимые мечты. Сейчас самое большее, на что у меня хватает воображения, это мечтать о том, как я буду выбирать в магазине «Либерти» занавески для своего дома.

– По крайней мере, эта светлая перспектива вселяет надежду. Надежда – очень важная вещь. Надеяться – значит хранить верность. А эта проклятая война не может длиться вечно. Я не знаю, как и когда, но она кончится. Когда-нибудь. Может быть, даже раньше, чем мы предполагаем.

– Надеюсь. – Джудит посмотрела по сторонам. Палата пустела, посетители прощались и уходили. – Я совсем забыла о времени. – Она вспомнила, что у Тодди назначена встреча в офицерском клубе, и ее охватило чувство вины. – Ты опоздаешь к своему полковнику! Он подумает, что ты его обманула.

– Полковник подождет. Но, пожалуй, мне и в самом деле пора. Теперь тебе получше?

– Да, все хорошо. Спасибо, что выслушала меня.

– Ну, тогда ладно… – Тодди подобрала свою корзинку и поднялась, потом наклонилась, чтобы чмокнуть Джудит в щеку. – Поправляйся. Мы еще поговорим, если захочешь. Скоро я приду опять и принесу тебе какой-нибудь жгучий романчик, чтобы было чем заняться.

– Спасибо, что навестила.

Тодди повернулась, пересекла палату и вышла через дверь в дальнем конце. Джудит повернула голову на подушке и поглядела в окно, на небо, полное звезд; высоко в сапфирной синеве сиял Южный Крест. Она вдруг ощутила странную, неимоверную усталость. И какую-то отрешенность. Так, подумалось ей, должно быть, чувствуют себя католики после исповеди.

«Война кончится, – все звучали у нее в голове слова Тодди, – может быть, даже раньше, чем мы предполагаем».

«Лазарет ЖВС ВМС, Тринкомали.

16 августа 1945 г.

Дорогая Бидди!

Не знаю, почему так долго не писала, ведь почти две недели я бездельничала, лежа здесь в лазарете. Мы с Тоби Уайтейкером (ты его знаешь, он был адъютантом дяди Боба в Плимуте, до войны) пошли на море купаться, и я ужасно порезалась, наступив на осколок стекла. Наложили швы, врач опасался, не получила ли я заражение крови, потом швы сняли, и я ходила с костылями, но теперь все в порядке, и сегодня днем я возвращаюсь в казарму. А завтра – снова на службу.

Но это письмо – не обо мне, и я не написала раньше потому, что с того понедельника почти все время сидела не отрываясь у приемника в нашей палате – слушала новости. В тот день мы услышали о том, что на Хиросиму сбросили эту бомбу. Это было вскоре после полудня. Играла пластинка Гленна Миллера, мы все занимались своими делами, но тут вдруг в палату влетела старшая медсестра и врубила приемник на полную катушку, чтобы всем было слышно. Поначалу мы думали, что это обычный воздушный налет американцев, но постепенно стало ясно, что все гораздо значительней и несоизмеримо ужасней. Говорят, сто тысяч человек погибло мгновенно, а сам город исчез – был стерт с лииа земли. Ты, конечно, видела уже страшные снимки в газетах – грибовидное облако и бедняги, оставшиеся в живых, все обгоревшие. В каком-то смысле лучше просто об этом не думать, верно? Это даже хуже, чем разрушение Дрездена, и весь ужас заключается в том, что это сделали мы. Страх берет при мысли о том, что эта ужасающая сила теперь с нами и будет с нами всю жизнь.

И все-таки, как ни стыдно в этом признаться, все мы были охвачены бешеным восторгом и ужасно горевали, что сидим взаперти в лазарете, а не на воле, и не можем разделить со всеми эту новость. Правда, приходили люди, приносили с собой газеты и т. д., так что мало-помалу мы начали понимать значение случившегося и масштаб разрушения Хиросимы. А потом, в четверг, сообщили, что на Нагасаки тоже сбросили бомбу, и после этого стало ясно, что японцы долго не продержатся. Но нам пришлось еще несколько дней прожить в напряженном ожидании, пока наконец, не стало известно, что они капитулировали.

В то утро на всех кораблях отслужили благодарственный молебен, моряки пели «Вечный Отец, Спаситель и Заступник», а горнисты морской пехоты проиграли прощальный салют в честь павших в бою.

Это был невероятно радостный и довольно пьяный день. Предписания, распорядок и устав были забыты, и в столовой устроили вечер; люди приходили и уходили, и за весь день никто, похоже, палец о палец не ударил. Вечером, когда стемнело, начался настоящий праздник – весь Ост-Индский флот зажегся вспышками сигнальных ра

кет и светом прожекторов, пожарные шланги превратились в бьющие фонтаны, трубили горнисты. На юте флагманского корабля играл оркестр морской пехоты – и не парадные марши, а песенки вроде «Коричневый кувшинчик», «В настроении», «Я напьюсь допьяна, когда Лондон засверкает огнями».

Мы столпились на веранде и смотрели на это великолепие – начальник медслужбы и двое врачей, старшая медсестра и все пациенты (некоторые в инвалидных колясках), а также посетители, оказавшиеся в тот момент у нас. Кто бы ни пришел, у каждого, казалось, была с собой бутылка джина, и всякий раз при взрыве ракеты все вопили, свистели и хлопали.

И я тоже. Это было прекрасно, и в то же время мне было немножко страшно. Потому что я знаю, что рано или поздно кто-нибудь скажет мне, что сталось с мамой, папой и Джесс, живы ли они. Я пережила эти кошмарные три с половиной года только благодаря тому, что осознанно старалась не думать о них, но теперь пора перестать прятать голову в песок и посмотреть в лицо правде, какой бы она ни была. Как только услышу хоть что-нибудь, пошлю тебе телеграмму и позвоню дяде Бобу, если, конечно, меня соединят с офисом главнокомандующего в Коломбо. В такие бурные дни обязательно возникают проблемы. Пару дней назад заходил Тоби Уайтейкер; идут разговоры о перемещении флота в Сингапур. Уже. Может, и «Аделаида» уйдет. Остается только ждать, что будет.

Кроме Тоби Уайтейкера, несколько раз меня навешала Тодди. Я рассказывала тебе о ней в прошлых письмах, но повторюсь на случай, если ты забыла: она живет на Цейлоне с замужества (теперь она уже вдова) и знала маму с папой в тридиатых годах в Коломбо. Чуть ли не единственный человек, кто действительно их знал, и в мой первый вечер в лазарете мы с ней долго говорили о них. Это было как раз накануне бомбежки Хиросимы, но мы, конечно, не знали о том, что должно произойти. У меня болела нога, и на душе было паршиво. И, чтобы меня подбодрить, Тодди сказала: «Война кончится, когда-нибудь. Может быть, даже раньше, чем мы предполагаем». А на следующий день мы узнали об этой бомбе. Удивительно, правда?

Передай от меня привет Филлис, Анне и Кэри-Льюисам, когда увидишь их, а также Лавди с Натом.

Джудит».

«Рано или поздно кто-нибудь скажет мне, что сталось с мамой, папой и Джесс…»

Она ждала. А жизнь продолжалась. День шел за днем привычной чередой. Каждое утро – путешествие на шлюпке в бухту Смитона, на «Аделаиду». Долгие часы в невыносимой жаре капитанского офиса, проведенные за перепечаткой, правкой и систематизацией документов. И каждый вечер – обратно в казарму.

«Может быть, сейчас, – говорила она себе, – может быть, сегодня».

И – ничего.

Ее тревогу только усугубляли отрывочные сведения, которые стали просачиваться из японских лагерей для военнопленных. Свидетельства жестокости, каторжного труда, голода и болезней. Вокруг все говорили об этом, но Джудит не могла.

В офисе капитана все, даже главный старшина-делопроизводитель, которая славилась угрюмым нравом и грубым языком, были к ней чрезвычайно внимательны и добры. Джудит догадывалась, что зто заслуга капитана Спироса, но откуда сам он узнал о ее семейных обстоятельствах, можно было только догадываться. Она подозревала, что ему сказала командир их подразделения, и была тронута тем, что о ней так пекутся.

Особенно ее поддерживала Пенни Уэйлс. Они всегда были подругами и хорошо сработались, но теперь между ними возникла настоящая близость, взаимопонимание, которое почти не нуждалось в словах. Джудит словно бы училась в школе вместе со старшей сестрой, которая постоянно за ней приглядывала. Каждый вечер они отправлялись с работы в обратный путь, и Пенни никогда не оставляла подругу до тех пор, пока они не проходили через регистратуру и не убеждались, что для Джудит по-прежнему нет известий. Ничего нового. Ни слова.