Текст книги "Коридорные дети"

«В России мир»

Вот она, правда сегодняшней жизни, Мишка, – мы живем в состоянии войны. Для нее даже слово придумали специальное – гибридная, то есть комбинированная или типа того. Что произошло с людьми, мне непонятно. Одно могу сказать точно: нормальной работы по специальности в этой стране – не могу назвать ее «наша» – я уже никогда не найду.

Как теперь оставаться в профессии, Соловей не знал. Он не вписывался в новые форматы редакций, не умел приспосабливаться, был идеалистом, считал уже, что зря в свое время связался с маленькой, но гордой телекомпанией… Единственным способом нормально работать оставался блог.

Чтобы картина отношений между Россией и Украиной получилась объективной, однажды решил поговорить с представителем «нашей стороны». Таковым стал писатель Захар Прилепин, которому явно не хватило войн девяностых. Или человек просто захотел остаться в своей юности, не принимая, что его поколения уже давно не существует…

– Захар, кто воюет на Донбассе рядом с вами?

– Нормальные люди на войну не ездят, как говорит наш комбат. В этом, конечно же, есть ирония. По мне так они самые нормальные и есть. Возраст – около тридцати. Семейное положение – процентов восемьдесят одинокие, но с девушками, на которых собираются жениться сразу после войны. Впрочем, за эти годы неизбежно появляются дети, происходят свадьбы. Это, конечно же, усложняет службу, но что поделать. Взгляды весьма пестрые: очень много парней из «правого движка», которые так или иначе в нем разочаровались. В основном пацаны с городских окраин – выросшие среди гопоты, но имевшие пагубную привычку к рефлексии и к размышлениям на, обобщенно говоря, патриотические темы. Очень любят оружие, слушают много музыки, некоторые читают, некоторые – взахлеб. Все на бодряке, полны сил, крайне любопытны и с откровенно заниженным чувством собственной безопасности.

– А если вспомнить такие вещи, как гражданство и религиозные взгляды?

– Гражданство – процентов девяносто выходцев из бывшей Украины, оставшиеся десять – россияне, в основном нацболы. Также есть ребята из Армении, Узбекистана, Прибалтики и так далее. Есть два чеха и один итальянец. Серб Деки некоторое время служил у нас…

Религиозные убеждения тоже очень разные. Православные, буддисты, язычники – все есть. Даже не хочу в это вникать. Слишком разные, на мой вкус. Но… главное, чтоб боец был хороший.

– За что вы воюете, в чем конечная цель?

– Думаю, если опросить бойцов, то ответ будет примерно один: снести власть в Киеве, а дальше все равно. Сделать свою Украину, нормальную, или присоединиться к России. Оба варианта рассматриваются. Лучше, конечно, к России, так надежней. Минимальный вариант – возврат полных территорий Донецкой и Луганской областей. Но так делать тоже пока не велят. Но мы надеемся.

– Зачем был нужен ваш вопрос Владимиру Путину на «прямой линии»?

– У нас были все разведданные и практически полная уверенность, что ВСУ начнет атаку в самом начале чемпионата мира по футболу. Одной только горючки подогнали столько, что до Урала можно было доехать. Я отдавал себе отчет, с одной стороны, в том, что мы, армия ДНР, в наступлении ВСУ заинтересованы: давно уже хочется фронт подальше от Донецка отодвинуть, а первыми мы начать не можем. С другой стороны, было ясно, что в случае их наступления потери среди мирного населения будут колоссальны. Естественно, я не мог не спросить, что об этом думает президент моей страны.

– В чем, на ваш взгляд, главная ошибка Владимира Путина в этом конфликте?

– Имела место определенная ситуация, которую местное население, проведшее референдум и пожелавшее идти по крымскому пути, буквально навязало России и миру. Это была демократия в самом чистом виде. Референдум прошел, и большинство проголосовало за вход в состав России. А дальше началась даже не геополитика – война. С жесточайшим шантажом России со стороны мировых демократий, чтоб мы на Донбассе не вмешивались. У российской власти была «вилка» – если не вмешиваться, сохраняются отношения с Западом и мировое реноме, но при этом происходит откровенное предательство тех, кто считал себя русскими, или, даже будучи украинцами, не желали встраиваться в квазиукраинство, навязываемое нынешним Киевом. Таковых на Донбассе было большинство – думаю, порядка семидесяти процентов населения. Россия практически не вмешивалась первые пять месяцев войны. Потом эпизодически вмешивалась. Не думаю, что надо было вводить войска и идти до Киева. Ничем хорошим это не закончилось бы. Все было, как было.

– Мне непонятно, почему погибших на Донбассе россиян хоронят тайно. Какая у вас версия?

– А вы что-нибудь слышали о том, как в США, Польше, Финляндии и так далее хоронят их офицеров, наемников и советников, погибших на Донбассе? Счет погибших идет, думаю, минимум на сотни. Много вы читали подобных материалов в их СМИ? Ах, отчего же они об этом не рассказывают, удивительно… Те россияне, что известны мне, – скажем, недавно погибший комбат «пятнашки» Мамай, Олег Мамаев, и десятки, если не сотни других, – едут в последний свой путь в Россию, хоронят их со всеми почестями.

– Известный украинский детский врач Евгений Комаровский в своем интервью сказал, что «его жене до сих пор страшно, потому что ситуация непредсказуемая». Что бы вы ей ответили?

– Я не буду комментировать страхи всех людей на Украине. Ситуация сложная, однако если будет новая эскалация – точно не по нашей вине.

– Как ваша семья относится к тому, что вы участвуете в войне?

– Когда моя жена выходила за меня замуж, я работал в ОМОНе, и сразу после свадьбы уехал на вторую чеченскую. Жена была беременна. То есть она в известном смысле за военного замуж выходила. У нее на этот счет все в порядке в голове.

– Чем конкретно вы занимаетесь на Донбассе? Вам приходилось убивать?

– Только либеральные журналисты задают мне такие дурацкие вопросы. Как дети малые! Я занимаюсь огромным количеством самых разных дел. В том числе непосредственно участвую в боевых операциях, когда возникает такая необходимость.

– Что самое страшное на войне?

– Люди адаптируются ко всему. Кто-то не хочет попасть в плен и считает, что это самый ужасный вариант. Кто-то не любит звуки заводящихся танков на той стороне, это действительно нервирует. Всем не нравится, когда сидишь в окопе, а по тебе лупят из «тяжелого», и надо просто ждать, когда это кончится. Но никто никуда не убегает. Значит, все не настолько страшно, чтобы обрушить психику. Психика – она, видимо, растягивается в нужные моменты.

– Как должна развиваться Россия после Владимира Путина, какой она должна стать?

– Левой, продвинутой, активной, защищающей русских граждан не только внутри страны, но и за ее пределами. Перезагрузка элит нужна. И культурных, и политических. Либералы-западники меня не устраивают, я не хочу с ними иметь дело больше никогда. Не потому, что мне не нравятся их убеждения, а потому что они всегда болеют за кого угодно, только против русских. Это постоянство я наблюдаю уже двадцать пять лет и не вижу никаких шансов, что у нас появятся другие либералы – которые будут за своих заступаться так же, как за чужих.

– Вы иногда напрямую, иногда косвенно говорите, что в России скоро появится новая политическая сила с вашим участием. О какой силе идет речь?

– Никогда такого не говорил. Я говорил, что буду заниматься культурной повесткой в России. Но для этого надо из Донецка переехать в Москву.

– Значит, политических амбиций у вас нет?

– Политических амбиций у меня нет.

– Но зачем-то вы нужны современной российской власти, если вам разрешают задавать вопросы Владимиру Путину?

– Ха-ха. Я с главой страны встречался, когда был в жесточайшей оппозиции; впрочем, я из «Другой России» Лимонова и не выходил никуда. А когда Навальный идет на мэра Москвы, Ксения Собчак и Явлинский – на выборы президента, а «Эхо Москвы» спонсирует «Газпром», означает ли, что все вышеназванные, включая Александра Невзорова, и кто там у нас еще самый бесноватый – тоже члены команды? Вы себе даже не представляете степень моей независимости. Российская власть, к слову, тоже меня ни о чем не просит, и я не уверен, что я ей нужен. Но хотел бы, чтоб она со мной считалась.

– Вы достаточно сильно котировались в либеральной среде еще лет пять назад. Кто ваши читатели сегодня и для кого вам хотелось бы работать?

– Все нормальные читающие люди продолжают меня читать. Мои рейтинги в либеральной среде оставляют меня совершенно равнодушным.

– Вы не перестали быть писателем? Писатель на войне не выгорает?

– Если судить по истории мировой литературы, то все, как бы помягче выразиться… несколько иначе. А то и наоборот. По крайней мере, выгореть так, как Сервантес, Лев Толстой, Гумилев и Хэм – не самый худший вариант. Писатель выгорает только в одном случае – если у него выгорает совесть.

– Существует разница между современными официальными и так называемыми либеральными средствами массовой информации?

– Есть реальный мир: скажем, мир европейских СМИ, где система табу куда более разветвленная, чем в России. На Украине демократии меньше, чем в России, – в разы. Я не вижу никаких причин отрицать эту реальность. Одни называют себя консерваторами, другие либералами, но делают все одно и то же: кроят мир под себя. И мы на общем фоне выглядим не самым худшим образом.

– Если журналист не согласен с действующей властью или «против Путина», он обязательно предатель Родины?

– «Против Путина» – само по себе выражение смешное. В разные периоды Лимонов, Шаргунов, Делягин, я были, как вы это называете, «против Путина». Все перечисленные и десятки других в чем-то согласны с действующей властью, в чем-то – категорически нет. Я вам уже говорил: можно быть против чего угодно, но я все равно никогда не пойму, почему у нас восемьдесят процентов культурного истеблишмента болеет за Сенцова, и при этом за четыре года словом не обмолвились о тысячах людей, погибших на Донбассе. Не вижу ни одной причины относиться к этому с пониманием. И это важнее того, против они Путина или за него.

– Аркадий Бабченко остался журналистом после своей «смерти»?

– Вы про журналистику говорите как про какой-то храм! Нет такого храма. А Бабченко остался блогером с хорошо подвешенным языком. Все с ним в порядке.

– Чемпионат мира по футболу пройдет спокойно, или стоит ждать каких-то провокаций со стороны Украины? У вас есть какая-то оперативная информация?

– Нет, оперативной нет. Но они очевидным образом напугались предупреждений Путина. На сегодняшний день это слишком заметно. Они, знаете, в блогах любят поорать, как пойдут до Ростова. Но если им прямо сообщают, что будет плохо – они скромно смолкают и смотрят ЧМ. В украинских СМИ пишут, что часть подразделений ВСУ отошли с позиций. То есть они опасаются, что страшный Путин поднимет летающую армаду за случайный выстрел из миномета и забомбит все насмерть. По-моему, на Украине имеет место культ Путина. Они бы его президентом выбрали, сто процентов…

– Музыканты, старая гвардия русского рока, которые приезжают к вам на Донбасс, в большинстве своем были против существования СССР – а теперь они за «русский мир». Особенно смешно выглядит Александр Ф. Скляр со своим хитом «Черное знамя». Что произошло в головах этих людей?

– Думаю, Скляр просто в ужасе оттого, что вы ему не верите. А вы что, в девяностые всерьез думали, будто Скляр – анархист и махновец? Вы вообще понимаете, что такое песня? Что она может быть написана от лица какого угодно персонажа? Когда Скляр поет «Че Гевара» – он что, становится кубинцем? А когда «Корабли не тонут» – матросом? Или кораблем? А когда «Ястреб» – ястребом? Скажем, про политические взгляды Шевчука мне ничего не известно. В девяностые он приезжал в Чечню и вполне себе поддерживал «имперский милитаризм», по мнению нашей интеллигенции. Макаревич – банальный западник, считающий, что «там» все лучше – что не мешало ему быть обычным советским артистом и петь ужасно оппозиционные песни про скворцов. Гребенщиков – заложник среды, в которую попал. Та же среда совсем недавно его жрала поедом за встречи с Грызловым, Медведевым и Сурковым.

Все перечисленные выступали против СССР, только когда СССР начал разваливаться. До этого лет по десять-двадцать пели себе и ни о каком СССР не думали. Кормильцев и Курехин потом подробно об этом рассказывали; странно, что такой любопытный человек, как вы, не знаете столь простых вещей. Если в двух словах, то в России, да и не только в России, художник, взрослея, становится консерватором. Становится более бережным по отношению к собственному народу и внимательней к собственной истории. Это путь и Пушкина, и Вяземского, и Есенина, и даже Бродского. И Скляра тоже. То есть человек начинает понимать, что приходит время с Богом разговаривать и другими мерами мерить.

А Гребенщикова куда больше волнует, что о нем скажут на даче Марата Гельмана, куда он приезжает петь этим чудесным людям «Серебро Господа моего». Он тут высказался о том, что готов приехать в Севастополь и в Донецк, так они чуть его не сожрали. Ну, он и передумал сразу. Здоровье важнее.

– Когда в России наступит мир и не будет Донбасса, Луганска, Сирии?.. Или такое уже невозможно?

– В России мир.

Политика и наркотики

Ну, что, мой друг, прочитал? Видал, какая лакмусовая бумажка? Он, Захар Прилепин, современный Эрнест Хемингуэй, а я либеральный журналист, который задает дурацкие вопросы. По моему мнению, Россия участвует в войнах, а он считает, что в России мир. Интересно, что будут делать такие писатели, когда не станет Путина? Опять красный террор? Если они спокойно едут с автоматами в Украину, то ведь так же спокойно сделают первый выстрел и в Москве…

Парадокс в том, что все строят прекрасную Россию будущего, но становится только хуже. Сейчас из Захара Прилепина состряпали политическую фигуру, а лет восемь назад такой фигурой был миллиардер Михаил Прохоров со своей партией «Гражданская платформа». Однако суть от этого не меняется.

Да, все забываю тебе сказать, что героин сегодня не в моде. Наркотики стали другими. Иногда достаточно скушать одну таблетку, и у тебя поедет крыша. Вот посмотри, что об этом говорит Евгений Ройзман, бывший мэр Екатеринбурга, экс-депутат Государственной думы и сторонник Михаила Прохорова. Прикол, но человек явно шарит в политике и одновременно понимает, что такое современная наркомания.

– Евгений Вадимович, естественно, любой здравомыслящий человек против наркотиков, но вам не кажется, что многие разговоры бесполезны, потому что государство, мягко говоря, не уделяет этой проблеме должного внимания?

– Другой системы у нас нет. Мы можем все бросить и начать менять систему, то есть пройдет твоя жизнь, моя жизнь и жизнь многих людей, но у меня нет времени этим заниматься. Моя задача другая – в моем городе не должны торговать наркотиками. Поэтому я ищу возможности что-то делать при этой системе.

– Как тогда можно говорить о «Гражданской платформе» как о партии, если она не ставит перед собой цели прийти к власти?

– У любой партии стоит задача прийти к власти, но в нашей стране никто не даст сломать существующую систему. Можно лишь работать по правилам, которые сегодня установлены, но при этом «включить голову» и плавно менять вектор. Корабль слишком большой, он не может резко поменять курс.

– Когда на политической арене появился Михаил Прохоров, многие вздохнули с облегчением, а теперь получается, что и он не сможет поменять систему?

– Михаил Прохоров способен думать о многих вещах одновременно. Более того, он способен прогнозировать и он не чекист, а экономист-международник. Это уже внушает надежду. И я его действия хорошо понимаю. Все говорят, что надо бежать, а Прохоров говорит, что я побегу, только когда пойму куда. Все ждут от политика активных действий, но, чтобы начать активные действия, требуется четкое понимание происходящего, а для этого нужно время.

– Изначально «Правое дело», вспоминается такая партия, это был проект Кремля. Или я что-то путаю?

– Разницы нет никакой, потому что все держится на людях. Да, был проект Кремля, но люди не вписались в этот проект, люди оказались гораздо «более высокого роста», другой весовой категории, им этот проект «жал в плечах». И в итоге «Правое дело» не состоялось, возникли серьезные противоречия.

– Какая разница: «Правое дело» или «Гражданская платформа», – идеи этих партий все равно не популярны в России, или нет?

– Это происходит потому, что левые идеи спекулятивны. Чем отличаются левые от правых? Левые говорят, что надо все отнять у богатых, а правые говорят, что так не бывает, что деньги можно только заработать, их награбить невозможно. «Гражданская платформа» – это партия людей, которые платят налоги и не собираются уезжать из страны. Именно они создают рабочие места, тем самым дают людям заработать и зарабатывают сами. Кроме того, они хотят знать, на что уходят деньги, полученные государством в виде налогов, и хотят принимать участие в управлении страной.

– Куда в этой схеме мы денем «Единую Россию»?

– Это не моя головная боль, я ее не создавал. Я считаю, что она изжила себя, и мне кажется, что президент того же мнения. Иначе зачем все эти переливания в двух сообщающихся сосудах – «Единой России» и «Народного фронта»? Впрочем, я встречал порядочных людей и в партии власти, просто для них участие в ней – это лицензия на политическую деятельность, лицензия на вход во властные структуры.

– Какой региональный город наиболее пострадал от распространения наркотиков?

– Самара, пожалуй, единственный город, где цыганской диаспоре удалось легализовать деньги, полученные от продажи наркотиков и вложить их в бизнес. Сейчас, конечно, нет «героиновой войны», но рынок наркотиков захватили всевозможные смеси, которые производят в Китае.

– В Екатеринбурге другая история?

– У нас никогда не давали поднять голову наркоторговцам. Мы не дали создать ни одной стационарной точки, где торговали бы наркотиками. Причем начиналось-то все на Волге – Казань, Набережные Челны, Самара и Нижний Новгород. В этих городах были «магазины по продаже наркотиков». На Урале такая ситуация была в Перми и Челябинске, но не в Екатеринбурге.

– Как вам Государственная дума, она еще способна быть каким-то противовесом?

– Государственная дума не имеет своего мнения вообще. Я думаю, что сегодня рейтинг у российского парламента ниже, чем у полиции.

– Значит ли это, что «Гражданская платформа» не стремится попасть в Государственную думу?

– До ближайших выборов в Государственную думу еще достаточно далеко. За это время или ишак умрет, или падишах. В стране что-то меняется, так что поживем, как говорится, увидим. С другой стороны, каждый отдельный депутат может и должен использовать свой ресурс, способен вести свою линию и иметь свою точку зрения. Это я говорю как человек там побывавший. Я знаю, что никто не заставит, если ты не хочешь.

– Если от федерального собрания перейти к местным парламентам, скажите, вы в своей работе находите какую-то поддержку со стороны муниципальных органов представительной власти?

– Я опираюсь на людей независимо от рангов. Я считаю, что по всей стране, на всех уровнях, надо возвращать прямые выборы, и тогда все встанет на свои места. Потому что институт назначенцев убивает страну. Процесс выборности – он воспитывает население. И те, кто отменяет выборы, в глубине души считают население быдлом.

– Вам не кажется, что страну уже не вернешь в это состояние?

– Я очень боюсь, что вы правы, но мы говорим о России, мы сейчас можем просчитать сто вариантов, а произойдет сто первый. В нашей стране никто не знает, что будет завтра.

– Как вы относитесь к девяностым?

– В девяностые были перспективы. Мы были гораздо более свободными, в стране был совершенно другой дух. Сегодня складывается впечатление, что нас хотят обратно загнать во времена советской власти, но во времена советской власти не было такой коммерческой составляющей. Поэтому сейчас это выглядит как минимум нелепо.

– Как вы думаете, почему после девяностых мы повернули в обратную сторону?

– Потому что так было проще и понятнее большинству населения. Человеку трудно быть самостоятельным. Когда он самостоятельный, он сам за все отвечает, а когда наоборот, то он может топать ногами, требовать, но не более того. Кстати, любой тоталитарный режим воспитывает инфантильность. Когда ты живешь и знаешь, что за тебя все решено, то обязательно в какой-то момент ты перестаешь принимать решения. И это большая проблема. С другой стороны, если я не могу сломать систему, то я имею право оставаться самим собой, иметь свое мнение, говорить то, что считаю нужным. Мне не поменять систему, но я могу хотя бы не участвовать.

– Можете назвать наиболее значимые решения власти, которые привели страну к ее сегодняшнему состоянию?

– Это отмена выборов губернаторов и поправки в законе о митингах. Именно там был самый главный поворот. Вообще, у власти задача одна – это сохранение населения, но у нас так получилось, что у власти другая задача – сохранение самой себя.

– Вы боретесь с наркотиками, но в стране существует еще одна более распространенная проблема – алкоголизм…

– Я считаю, что алкоголизм – самая серьезная проблема в стране. Она приносит нам до полумиллиона невынужденных смертей в год. Государство с этим борется последние годы достаточно серьезно, но зеленый змий победить трудно.

– Вы можете научить видеть мир цветным без дополнительных средств, которые переносят нас в другую реальность?

– Мне всегда было интересно жить. Для мужчины главное – это дело и результат проделанной работы. Если воспитываешь сына, то, конечно, хочешь чтобы он был сильный и добрый, потому что настоящая сила доброту подразумевает.

– В лечении наркомании есть какие-то нравственные критерии?

– Самое главное – это две незыблемые позиции: закрытое помещение и территория, свободная от наркотиков. Все остальное на это только наслаивается. Чудес нет никаких, задача одна – оторвать человека от наркотиков. Если он оторван от наркотиков, то у него появляется шанс. Каждый день, проведенный без наркотиков, к этому шансу что-то добавляет.

– Каждый организм может это выдержать?

– Практика показывает, что да. Вот похмелье может выдержать не каждый. С похмелья умирают, а вот от ломок еще ни один человек не умер.

– Современные наркотики приводят человека в психиатрическую клинику?

– Там еще есть такая проблема – родители что-то обнаружили и везут ребенка к психиатру. А там говорят: он наркоман, везите его к наркологу. Нарколог же, наоборот, говорит, что у ребенка съехала крыша, везите его в психушку. Получается замкнутый круг. Сегодня такими наркоманами забиты все реабилитационные центры, и они очень тяжелые, им очень трудно приходить в себя.

– Полиция вам больше помогает в вашей работе или мешает?

– Я считаю, что везде есть порядочные люди, но дело в том, что существуют полицейские и полицаи. Полицаи – это те, кто на оккупированной территории. В целом же система сгнила полностью. Я с этим сталкиваюсь ежедневно. Она излишне политизирована, чего допускать вообще никак нельзя. Правоохранительные органы не должны быть такими. Как только правоохранительные органы встраиваются в вертикаль, стране приходит конец. У них нет позиции, у них нет самостоятельности, у них нет независимости. Они начинают выполнять поставленную задачу, но кто сказал, что эта задача будет высоконравственная? Тем не менее мы стоим, мы живем. Россия катится вниз, но делает это медленно. Потом, в нашей стране всегда может произойти чудо… и тогда будет все нормально.