Текст книги "Коридорные дети"

Мой личный идейный кризис

Мишка, я тебя не утомил? Нет? Тогда скажу пару слов о Владимире Меньшове, чтобы завершить воспоминания о «Ширли-мырли», лучшем, на мой взгляд, фильме девяностых. Сегодня я не понимаю, как могло появиться такое кино. Если бы Владимир Меньшов снял этот фильм в наши дни, то его, оскароносного режиссера, пришлось бы судить как минимум за оскорбление чувств верующих. Да, Мишаня, теперь в России существует такая статья. Оказывается, верующего человека можно оскорбить. Представляешь? Что касается политических взглядов Владимира Валентиновича, то они представляют собой смесь французского с нижегородским. Якобы в партию власти он вступил случайно, но в 2016 году, на выборах в Государственную думу, Меньшов стал доверенным лицом «Единой России», а через два года – и доверенным лицом Владимира Путина. При этом он утверждает, что всегда голосовал за коммунистов. Это как?! Биполярное расстройство?! Когда я с ним общался, у меня не было такого ощущения, но, может быть, он, как Валерий Гаркалин в «Ширли-мырли», играет сразу несколько ролей?..

– Владимир Валентинович, насколько я знаю, у вас как у режиссера художественных фильмов сегодня нет новых проектов. С чем это связано? Нет денег, желания или, может быть, хорошего сценария?

– Я думаю, что это можно охарактеризовать как некий идейный кризис. Мне кажется, он всеобщий, но я его ощущаю как личный, потому что не знаю, к кому сейчас обращаться и кто нынешний зритель кино, на что этот зритель ходит и что он смотрит. Вижу, что кинематограф сделал резкий крен в сторону развлекательности. Молодые ребята воспитываются на блокбастерах, и им уже скучно смотреть «простое» психологическое кино. Что касается старшего поколения, то оно тоже отвыкает от кинотеатров, предпочитая телевидение. Причем зачастую новые фильмы не досматриваются – переключается канал. В общем, есть некая непонятность происходящего в нашей жизни и жизни мирового кинематографа. Мне кажется, что кинематограф несколько утратил свои позиции.

– В последние годы в нашей стране основным финансистом кино является государство. Это хорошо или плохо? Может быть, здесь кроется корень проблемы?

– Конечно, то, что государство продолжает давать деньги, – это хорошо. Но, говоря откровенно, оно дает всем понемногу, а цены и запросы повышаются. Чтобы снять серьезное кино, постановочное или историческое (а двадцать лет назад – это уже история), тех денег, которые выделяет государство, хватить не может. Опять же вся та публика, которая когда-то давала на кинематограф огромные суммы, уже исчезла. Они или разорились, или, наоборот, разбогатели – но в любом случае, частный инвестор сегодня не вкладывает деньги в серьезное кино. Государство же дает или на дебюты, или на экспериментальные картины. На них выделенных сумм хватает, а вот «Зависть богов» или «Ширли-мырли» сегодня снять невозможно. Государственных денег не хватит, а где найти остальное – не знаю и, честно говоря, не умею это «остальное» искать. Я пытался. У меня один проект сначала остановился, а потом просто помер. Почему? Потому что я часть фильма снял, а на другую часть рассчитывал найти деньги, показывая отснятое. Но, к сожалению, не удалось.

– Хочешь не хочешь, а вспоминается конфликт в Союзе кинематографистов (19 декабря 2008 года Марлен Хуциев был избран председателем Союза кинематографистов России. 17 марта 2009 года Пресненский суд Москвы признал итоги VII съезда Союза, на котором кинорежиссер был избран председателем, незаконными. – Прим. авт.). Он отражает ситуацию в целом. Вы далеки от этого противостояния «Михалков – Хуциев» (Марлен Хуциев умер 19 марта 2019 года. – Прим. авт.)?

– Этот конфликт – показатель общего передела, происходящего в киноиндустрии. Никита Михалков не проявил себя эффективным менеджером. В Союзе кинематографистов надо «сидеть в лавке» и заниматься этим каждый день, а Никита Сергеевич назначает вместо себя исполнителей и, как правило, неудачно. Тем более что у этой организации должны радикально измениться функции, потому что в сегодняшнем виде совершенно непонятно, для чего союз существует. Когда-то он был защитой в борьбе за свои фильмы, там кипела творческая жизнь. Сегодня Михалков провозглашает главной своей заслугой помощь ветеранам кино. Безусловно, дело благородное, но не для такой организации. Впрочем, все те, кто против него боролись, тоже хороши. Мы знаем цену этим людям, и речь не конкретно о Марлене Хуциеве, а о тех, кто за ним стоял и хотел совершить «революционный» переворот. Короче, все происходящее – пилеж наследия старого Союза кинематографистов, в том числе и недвижимости в центре Москвы и в Подмосковье.

– С «политическими тенденциями» в российском кино все понятно, а что можете сказать о творчестве, какие фильмы за последнее время вы посмотрели с удовольствием?

– Такие фильмы есть. Не буду их называть, скажу лишь, что в основном это фестивальное кино. Мимо меня новинки не проходят, я еще не опустился до того, чтобы не смотреть совсем, хотя в кино уже не хожу. Если только по приглашению на премьеры. Скажу честно, что желания пересмотреть что-то из последних (или предпоследних) кинокартин у меня не возникает очень давно, и меня это пугает. Может быть, это связано с возрастными изменениями (смеется). Вот когда хожу в театры, встречаюсь с явлениями, на которые готов сам посмотреть и еще кого-то с собой прихватить, чтобы им показать. В Москве сейчас есть несколько талантливых молодых ребят. Так что, на мой взгляд, в театре еще крутится творческая мысль. В кино я уже такого не вижу. Что же касается мирового уровня, то там давят деньгами и технологиями. И это совсем не то, на чем я воспитывался.

– Много ли в нашем кино «Сволочей» (19 апреля 2007 года на церемонии вручении кинонаград, организованной телекомпанией «MTV Россия», Владимир Меньшов отказался вручить приз фильму «Сволочи». – Прим. авт.)?

– Много. Невежество, которое в советское время фильтровалось, сегодня лезет изо всех щелей. Причем «советскую фильтрацию» в наши дни преподносят исключительно как цензуру. А ведь много было и художественных фильтров. Чтобы стать режиссером, нужно было доказать свои способности к профессии, начиная от приемных экзаменов во ВГИК и заканчивая дипломным и дебютным фильмами. Отбор шел очень подробный, каждого человека рассматривали «на предмет соответствия». И это шло не по линии госбезопасности, а по линии художественной ценности. В итоге мы имеем тот золотой запас кино, который до сих пор жив и работает.

– Сегодня режиссером может стать любой?

– Человек может просто прийти в профессию с улицы, и это печально. Особенно если вспомнить, что сегодня главная профессия в кино – продюсер. Продюсеры решают, кто будет снимать или кто будет играть главную роль. Более того, они вкладывают деньги в кино, причем не свои, а государственные. Поверьте, зная входы-выходы и понимая, кто и как их распределяет, можно делать «хороший бизнес». Жаль только, что большинство продюсеров – люди малокультурные и в кинематографе ничего не понимающие. Поэтому уровень кино упал очень низко, да и само общество за последние двадцать пять лет весьма деградировало. Например, на приемных экзаменах уже не задают тех образовательных вопросов, которые задавали нам. Их страшно задавать. Современному абитуриенту негде познакомиться с каким-нибудь выдающимся режиссером прошлого, потому что ему насаждают некую обойму из «как бы знаменитых» фамилий. И вся надежда, что во время учебы человек научится читать Достоевского и Толстого.

– Зачем вы вступили в «Единую Россию»?

– Я не вступал в «Единую Россию». Меня все время втаскивали в политику, но я осознанно выбрал «Отечество» или «Единство» – уже не помню, как первоначально называлась эта организация. Помню только, что у истоков стояли Юрий Лужков и Евгений Примаков. Потом это «Отечество» задавили, создав некое новое движение, из которого потом появилась «Единая Россия». И в ней я оказался автоматически – с неким недоумением для себя. Сегодня же лозунги, провозглашаемые «Единой Россией», я не разделяю. И считаю ее порождением искусственным и нежизнеспособным.

– Трудно ли в профессии актера и режиссера остаться человеком, много ли соблазнов?

– Нет, не трудно. По сравнению с другими профессиями, в нашей примерно столько же соблазнов, сколько и в остальных. Когда ты достигаешь положения режиссера с именем, то решения принимаешь сам. Конечно, когда бьешься за выживание и согласен снимать все – лишь бы остаться в профессии или кормить семью – то сделать правильный выбор намного сложнее, но не сложнее, чем это происходит у любого инженера, менеджера или клерка. Выбор всегда одного порядка. И академик может стать сволочью, и режиссер может стать сволочью.

– Вы никогда не хотели поработать в репертуарном театре в качестве режиссера?

– У меня есть такие попытки, но незначительные. Я бы с удовольствием занялся театральными постановками более серьезно, но жизнь распорядилась иначе, и сегодня мне говорить о каких-то длительных и серьезных планах уже смешно, хотя бы по возрастным ограничениям. Но, честно говоря, я бы с удовольствием об этом подумал. Единственное, что могу сказать – одно цепляется за другое, и в итоге я получаюсь очень занятым человеком. Работы, в основном актерской, сегодня очень много. И просвета пока не видно.

– Режиссер и актер могут уживаться в одном человеке?

– Есть такой анекдот: умирает актер и оказывается перед воротами в рай. А ему там говорят: «Артистов в рай не берем!» Он же видит за воротами своего коллегу, который умер раньше него и который прекрасно проводит время в раю. Естественно, наш герой обращается к ангелам: «А как же вон тот к вам попал, он же артист?» На что ангелы отвечают: «Этот? Да какой он артист!» (смеется). Надеюсь, вы поймете меня правильно. Если серьезно, то разница между актером и режиссером в том, что актер работает только со своим внутренним психофизическим материалом, а режиссер – с художниками, декораторами, сценаристами. И это существенная разница. Поэтому, как правило, в одном человеке уживаться на равных, в полной гармонии режиссер и актер если и могут, то с большим трудом.

– Валерий Гаркалин рассказал, что фильм «Ширли-мырли» снимался очень трудно…

– Мне все мои фильмы вспоминаются как трудные. Что же касается «Ширли-мырли», то картина действительно снималась тяжело, но на площадке было празднично, весело. Видимо, я везучий человек, потому что на тот момент, когда в нашей стране ничего не снимали из-за плохого финансирования, вдруг тогдашний директор «Мосфильма» Владимир Досталь прочел наш сценарий и сказал, что немедленно даст деньги. По тем временам это была приличная сумма – миллион долларов. И мы себе позволили экспедиции, вертолеты, самолеты. Вертолеты снимали под Саратовом, а самолеты – в Ульяновске. Слава богу, в бюджет мы уложились, картина получилась и до сих пор живет и радует зрителей.

– Для мужчины существует такое понятие, как возраст?

– Мне кажется, что в плане борьбы с возрастом более сильны женщины. Я терпеть не могу банальности вроде «лет уже много, а я не чувствую своего возраста». Все это хреновина. И возраст есть, и чувствуется он. Конечно, хорошо, если бы ты «консервировался» где-нибудь в районе пятидесяти, а еще лучше – сорока. Но я не могу отказаться от тех лет, которые были после сорока и после пятидесяти. Что-то во мне накапливалось, что-то менялось. С возрастом становишься более мудрым, оценки – более взвешенными, а прослойка пожилых и очень пожилых людей необходима обществу. Она вносит свой вклад. Сегодня говорят, что обществу нужны «молодые и здоровые» и что «выживает сильнейший», но это бред. Вспомните, во все времена за советом обращались к старейшинам… Сейчас начинают вводить какие-то возрастные ограничения. Как минимум – нужно использовать опыт пожилых людей, а как максимум – их мудрость[1]1
  Сегодня Владимир Меньшов является поклонником Захара Прилепина, он даже хотел участвовать в выборах в Госдуму в 2021 году от партии «Справедливая Россия – За Правду», но отказался по состоянию здоровья.


[Закрыть].

Пошел ты в бан!

Вот такие, Мишаня, дела. Думаешь, у меня получилось сделать карьеру? Нет, не получилось. Жириновский ошибся в своих прогнозах, а может, и намеренно врал – никакого гражданского общества в России не построили. И в «джунглях» правят шакалы. На дворе 2021 год, а кандидат в президенты один – Владимир Путин…

В последнее время вообще часто доходит до абсурда. Жизни учат попы РПЦ, как министерство пропаганды при Геббельсе. Митинговать нельзя. Выходить на пикеты нельзя. А главное, мы теперь воюем с Украиной, при этом немцы нас мирят! Слава Богу, мой дед до этого не дожил, не увидел…

В одном Жирик оказался прав – во многом жизнью управляет интернет, хотя наше государство и туда сует свою лапу. За некоторые посты сегодня уже сажают. Я знаю, ты анархист, поэтому сейчас тебя бы наверняка назвали «врагом народа», а если даже нет, то друзей бы точно поубавилось.

Соловей не любил социальные сети, они напоминали ему об одиночестве. Вроде бы у тебя много друзей в сети – а на самом деле ты один. Единственное, за что Соловей эти сети ценил, – за возможность бесплатно позвонить кому-нибудь, в остальном они были ему практически не нужны.

Тем временем страна погружалась в мракобесие. Если в начале правления Путина какая-нибудь патологическая хрень еще случалась раз в год – скажем, «доверие президента к назначаемым губернаторам» – то потом градус безумия стал неуклонно повышаться и зримо напоминать о себе уже ежемесячно, еженедельно… А в последние несколько лет – в буквальном смысле каждый час.

Люди, у которых еще сохранились крупицы критического мышления, перестали понимать происходящее.

Как наша страна могла так нагло отжать Крым? Ну даже если считать, что был он когда-то российским – так он чьим только не был, и когда это было… Представьте, что вы кому-то дали взаймы, при этом договорились, что долг вам вернут ядерным оружием. И отдали же, поверили, подписали Будапештский меморандум! О котором сейчас его российский «гарант» безмятежно заявляет, что это ничего не стоящая бумажка… Но нет, вам мало. Нужно отжать все у ослабевшего, устроить войну с ближайшим соседом, гадить ему, как только возможно, разругаться из-за этого со всем миром, – и в конечном итоге ради чего? Ради единоличной власти далеко не самого достойного человека. Хотя человек ли он еще? Скорее, фейк в головах каждого из нас…

– Ты в городе? – Соловей сразу понял, кто звонит, хотя номер не высветился.

– Федор Иванович, а почему я не вижу знакомых цифр в телефоне?

– Прячусь от коллекторов. Набрал кредитов, расплатиться не могу, вот и шифруюсь. Так ты в городе?

– Да, куда подъехать?

В итоге встретились в совершенно неожиданном для Соловья месте. Это было не кафе, даже не рюмочная, а гадючник, где продавали паленую водку и вина таких букетов, что впору было блевать еще до того, как их выпьешь.

– Привет, родной!

– Здорово.

– И часто ты здесь бываешь?

– Считай, каждый день.

– Запой?

– Нет, просто пью в ежедневном режиме…

Соловей посмотрел на Федора Ивановича более внимательно. Что-то в нем изменилось. Нет, он не постарел – просто потихонечку спивался.

– На что кредит-то брал?

– Это был не кредит. Кто мне кредит даст, я официально нигде не работаю. Взял микрозайм в пять косарей, водки хотелось, теперь долг до полтинника вырос.

– Молодец… Мозги в тот момент совсем не работали?

– Мозги давно не работают, кончились.

Дальнейшее общение под странную паленую водку было еще более грустным. Особенно когда вспомнили покинувших этот мир друзей.

– Ты представляешь, – с тоской сказал Федор Иванович, – мне недавно Мишка с Сашкой снились. Стоят такие, смотрят на меня и улыбаются. Думал – все, сдохну скоро, раз кореша к себе зовут. А они мне говорят: «Федя, нас нет, а ты живи! Живи за нас, не сдавайся!»

По щеке Федора Ивановича потекла слеза. У Соловья перехватило горло. Выпили молча – за кого и за что, говорить не требовалось… Спустя пару минут разговор продолжился.

– Ты жить-то хочешь? – в лоб спросил Соловей.

– Я давно уже не живу.

– Давай, может быть, молодость вспомним, запишем пару песен группы «Коридорные дети»?

– А была такая группа? Я три года гитару в руки не брал. Если честно, я ее продал.

– Пиздец… Наливай. И надо стаканы попросить, из мелкой тары я больше пить не хочу.

После того как выпили из стаканов, начали говорить о политике. О чем еще говорить, когда тебе под сорок? О бабах, видимо, уже поздно…

– Я за Путина и против хохлов! – объявил неожиданно Федор Иванович с непонятной злобой. – Они фашисты!

– А Порошенко – Муссолини? – съязвил Соловей.

На следующее утро он обнаружил, что Федор Иванович удалил его из своих друзей в Фейсбуке. При этом на странице журналиста было написано гневное: «Прощай, Василич! Ты адепт запада и враг русского народа!».

С тех пор Соловью стало еще более одиноко в социальных сетях.

Я хочу быть пчелкой

Вот так, Мишаня, я и разосрался нежданно с Федором Ивановичем. Он теперь патриот, а я либерал. Это так в наши дни делят современное российское общество. На самом деле, конечно, я просто как был журналистом, так им и остался. У меня и к тем есть вопросы, и к этим. Что? Рассказать что-нибудь хорошее? Хочешь подробнее про Петю Мамонова?

Мы в свое время, кроме его песен, тащились от фильма «Игла». Такой у него там получился колоритный злодей! Потом нам понравился «Такси-блюз», фильм Павла Лунгина. Помнишь, Валерий Гаркалин говорил про этого человека? В общем, много лет прошло, когда Мамонов как актер о себе особо не заявлял, пока они с тем же Лунгиным не сняли еще один фильм – «Остров». Про Мамонова тогда заговорила вся страна. И я тоже в этом разговоре немного поучаствовал…

Работа журналиста практически в любой редакции делится на две составляющие – процентов восемьдесят ты делаешь на общее благо, а процентов двадцать – для себя. Соловей называл вторую составляющую «форточкой», утверждая, что именно благодаря этому маленькому окошечку ему удается дышать свежим воздухом. К примеру, работал он в одном журнале на должности редактора отдела «Экономика и бизнес», а для души делал интервью, героев для которых выбирал сам.

– В Самаре будет моноспектакль Петра Мамонова, – предупредил он как-то главного редактора.

– И что? Где Казань и где Самара?

– Я уже договорился с организаторами, хочу съездить.

– За свой счет и не в рабочее время – пожалуйста, езжай.

Дорогу главред в итоге действительно не оплатил, но и оформлять день за свой счет тоже не заставил. Такая половинчатая лояльность Соловья вполне устроила – работа его интересовала больше, чем какие-то там расходы на билеты.

Самара встретила провинциальной сдержанностью. В Самаре всегда складывается ощущение, что люди здесь никуда не торопятся, и даже воздух вокруг остановился… На фоне этого чудовищного спокойствия моноспектакль Петра Мамонова произвел эффект ядерного взрыва. Ничего подобного Соловей не видел. На два часа он забыл обо всем на свете, а камерный зал театра «Старая площадь» превратился для него в отдельную вселенную… Проще ли после таких впечатлений делать интервью? Сложнее, потому что с перепугу начинаешь спрашивать о каких-то банальных вещах. В начале разговора у Соловья в голове явно была «каша» и ощущалось, что Петр Николаевич устал уже от таких расхожих вопросов… Но тем не менее отвечал искренне и всерьез.

– По вашей общественной или, точнее, публичной жизни можно подумать, что вы глубоко верующий человек. Как вы к этому пришли?

– А в веру нельзя прийти. Она подкрадывается неожиданно и «бьет» по голове. Вера – это ведь не то, сколько свечек поставил и сколько раз в неделю бываешь в церкви. Вера – это то, что ты можешь дать человеку от своего времени, своей крови.

– Крови?

– Вот звонит тебе кто-нибудь в два часа ночи, а ты ему: «Звони утром, я спать хочу!» Но можно же и по-другому. Можно с человеком поговорить, уделить время. Вдруг ему что-нибудь очень нужно? Ну, потеряешь ты два часа сна, ну и что? Не убудет же с тебя. Вот что такое вера.

– Теперь я понимаю, о чем фильм «Остров»…

– А я тебе сейчас еще один секрет открою. За фильм «Остров», за его сценарий, война была. Хороших же сценариев сейчас мало. В основном все пишут на мате. Ко мне как-то недавно подошел один молодой человек и говорит: «Петр Николаевич, вот мой первый сценарий, почитайте». Я посмотрел – а там несколько страниц мата. Я ему говорю: ну понятно, что на злобу дня, но я в этом участвовать не буду. Не потому, что не могу – потому что не хочу уже. Возраст не тот…

Но бывают еще сегодня исключения, такие, как «Остров». Так вот за него была война. Но Паша Лунгин уже режиссер весомый, он этот сценарий вырвал. И как время показало – не зря.

– Сами съемки тяжело давались?

– Да, были какие-то моменты, но интерес там не в этом, интерес в общении. «Остров» снимался сорок дней, и за это время вся съемочная группа передружилась. Например, Витя Сухоруков – добрейшей души человек. Мы с ним каждый день общались. Чайку попьем, о жизни поговорим. Здорово! Когда Лунгин думал, кого бы взять на его роль, я ему и предложил попробовать Витю. А Паша мне – что? Кого?! Этого урода из «Брата»?! А я ему говорю: да ты попробуй. Через некоторое время Лунгин звонит, и в трубке слышу: «Петя, я плачу…» Он, старый еврей, плачет! Вот ведь как бывает.

Дюжев тоже такой молодец, умница. А еще, конечно, местные жители. Такие, знаешь, крепкие люди. Там у них море, ветра соленые. Я у одного рыбака спрашиваю, как же он пить бросил? А он мне: «Просыпаюсь как-то утром – справа мой друг, слева его жена, и держу я его за глотку, да еще и кричу: „Продай мотоцикл!“ Ну, думаю, все, хватит пить…» Так вот, пока мы снимали «Остров», этот рыбак не пил. Совсем. Сейчас, конечно, не знаю. Может, и сорвался.

– Сами как фильм оцениваете?

– Хороший, добротный фильм. Главное, что он получился. Одна моя московская знакомая, которой все эти проблемы вообще пофигу, посмотрела «Остров» и говорит: «Петя, вы там такие смешные старички!» И в такой реакции, я думаю, тоже есть отражение того, что фильм действительно получился.

– «Продай мотоцикл», – усмехнулся Соловей. – А сам Петр Мамонов как к зеленому змию относится?

– Ой, выпить я люблю. Причем я не умею пить по чуть-чуть, как некоторые, за обедом, мне надо много и сразу. Однако вот в последнее время не злоупотребляю. Пришло время – и я понял, что не хочу. Вот стоит дома бутылка, и деньги есть, а я не хочу. Да и сколько можно жить с этими «подстилками»? Пить там, курить. Это же все шторки. Ну, загородился ты от всего, и что? У меня есть один друг детства, который вдруг исчез. Не звонит и не звонит. Короче – пропал. Когда мы через несколько лет такого молчания встретились, то вдруг выяснилось, что я чуть ли не пять лет назад обидел его по пьяни. Ну, сказал там что-то – мол, я теперь знаменитость, а ты типа никто. Понятное дело, он обиделся. А я пьяный был, не помню ничего…

Так вот после таких историй мне тем более пить не хочется.

– Так что, пить вообще не надо?

– Не в этом дело. Не надо пить по принципу «выпил стакан – упал». Тебе предлагают выпить, а ты отказываешься. Но не потому, что вообще не пьешь, а потому, что вот сегодня не будешь. Не нужно вестись. А то есть такие люди, искусители – давай выпьем, давай покурим, давай уколемся. Один раз уколемся, с одного раза ничего не будет. Ага! Это можно кому другому рассказывать, только не мне. Я-то знаю, как с одного раза ничего не будет…

– Сегодня вы выступаете в основном один – в таких моноспектаклях, как сегодня. А с музыкой что, покончено?

– Нет, что ты. Дюжев с Сухоруковым мне говорили: «Тебе хорошо, взял в руки гитару и сыграл что-нибудь, а мы люди зависимые, нормального сценария годами ждем». Ну вот я и беру в руки гитару, что-нибудь играю. Например, езжу в одну колонию для несовершеннолетних. Когда в первый раз там появился, думал – что же я им скажу? И придумал: взял гитару и спел. Эти, которые в погонах, стояли и думали: ё-моё, кого мы пригласили! А детишкам – ничего, кажется, понравилось. Они, знаешь, такие, без материнской любви росли…

– Кстати, расскажите о своем детстве. Оно было счастливое?

– Обычное детство. Любознательное. Меня и на табуретку ставили, чтобы я стихи читал, и еще что-то подобное там было. А потом, когда мне было четыре года, у меня пропала мама, и я замолчал. Не разговаривал вообще. Только года через два снова заговорил.

– А еще в жизни были трудные моменты?

– Да, конечно. Когда мне исполнилось сорок пять лет, я понял, что всё у меня есть: и бабки, и слава, и «Мерседес», только жить больше не хочется. И тогда я ушел в деревню. Жил там один две зимы. Разбирался, что делать дальше…

И вот здесь помогла вера. В деревне есть церковь, и мне стало интересно: чего туда люди ходят, чего там делают? С батюшкой стал общаться. Я ему говорю: «Девки-то сейчас почти голые ходят. Как же так?» А он мне: «Так коровы и лошади тоже в чем мать родила, ты ж на это внимания не обращаешь». Очень мне помог с этими девками. Если ты, говорит, на нее так смотришь – то это ты «попал», а не она.

– А после «Острова» на вас как в этой деревенской церкви смотрят, не путают с вашим героем?

– Бывает. Бабки нет-нет да и начнут – ой, отец Анатолий пришел! Я им говорю: «Да вы что, я ж сюда уже лет десять хожу…» Они: «Ой, Петя, прости, не признали». А потом опять – отец Анатолий, отец Анатолий… Ну какой я отец Анатолий? Я любить ближнего не умею. Я только учусь.

– Жена как относится к вашим «поискам»?

– Жена у меня любимая. Раньше как было: поругаешься, потом уйдешь в дальнюю комнату и сидишь там два дня. Пиво пьешь. А сейчас нет. Думаешь, ну чего это я? Знаете, сказано: да не увидит утренний луч солнца гнева вашего. Поэтому мириться нужно в тот же день, как поругаешься. Да и зачем с женщинами ругаться? Они сосуд… немощный. А вообще, у меня в семье самые хорошие отношения с кошкой. Только пойми правильно.

– Как вы современный мир воспринимаете – с его прогрессом, политикой и прочими атрибутами городской жизни?

– Да как и все. Все же всё понимают. Дураков, на самом деле, нет.

– Но ведь вранья много, с ним-то что делать?

– На наших улицах, например, очень много нищих, которые просят на операцию. Подайте, мол, люди добрые, кто сколько может. А я вот как-то был в Америке и увидел нищего, у которого была фанерка «Хочу пива!». Я подошел и дал на баночку. Потому что – вот, пожалуйста, все честно.

То есть насчет вранья каждому нужно с себя начинать.

– Какие у вас дальнейшие планы в смысле кинематографа? Каких ролей нам ждать в ближайшее время?

– Мы с сыном какое-то время назад задумали снять фильм про завод. Про настоящих работяг. Приехали с ним на одно такое серьезное производство – понять, что к чему. А там и понимать ничего не надо, надо просто снимать их работу… Еще по осени ждите в российском прокате роль Ивана Грозного в новом фильме Паши Лунгина. Я вот все дом строю, так за «Остров» денег дали, и у дома этого крыша появилась, а когда за царя нашего Грозного дадут – может быть, отопление проведу.

– Дайте совет: как жить достойно?

– Представь себе, что наполнили комнату рахат-лукумом, а в уголке поставили маленькое блюдце с дерьмом. Запустили в эту комнату муху – она куда сядет? Правильно, на дерьмо. Теперь представь обратную ситуацию. Наполнили комнату дерьмом, а в уголке поставили блюдце с рахат-лукумом и запустили туда пчелку. Что она выберет? Рахат-лукум. Так вот – я хочу быть пчелкой, чего и тебе желаю.

Получилось ли у Соловья стать пчелкой? Нет, конечно. Журналист – он по самой профессии своей сродни мухе, которая жизненно выбирает дерьмо. И одна у него надежда – на «форточки», на такие вот интервью со светлыми людьми, которые делаются ради себя и аудитории, а не ради денег.

И еще пару слов насчет денег. Интервью с Мамоновым в журнале, где работал Соловей, напечатано не было, главному редактору оно не понравилось. Зато взяли сразу в трех других местах. И не в гонорарах дело было, просто очень хотелось журналисту, чтобы как можно больше людей стали пчелками, а не садились на дерьмо, как мухи.