Текст книги "Литературные раздумья. 220 лет Виктору Гюго"

Получив аттестат зрелости, в котором не было троек, а преобладали четвёрки, Пётр полистал купленный в киоске Союзпечати справочник учебных заведений города и выбрал то, что ближе к дому. Таким оказался Технологический институт холодильной промышленности, который в народе называли «холодильник». Преодолев запомнившийся на всю жизнь кошмар вступительных экзаменов и конкурсные треволнения, в списке зачисленных на первый курс факультета холодильного оборудования и кондиционирования прочитал: «Шпак Пётр Ильич». Решил, что показалось, вышел на улицу, возвратился в вестибюль, где висел список, ещё раз нашел свою фамилию и с нетерпением стал ждать начала занятий. В последний день августа было торжественное собрание, потом группы развели по аудиториям и поставили задачи первого «трудового» месяца учёбы.

В те годы практически во всех вузах первокурсники начинали учебный год на колхозных и совхозных полях. Предложили выбрать старосту группы. После бурного обсуждения остановились на кандидатуре Григория Водовозова, поступившего в институт после службы в армии. Первого сентября было воскресенье. В понедельник первокурсники с рюкзаками и спортивными сумками, а Водовозов ещё и с зачехлённой гитарой за спиной собрались на площадке перед входом в институт, где их ждали несколько автобусов и преподаватели. После переклички и распределения по группам новоиспечённые студенты, весело обменивавшиеся шуточками, разместились в автобусах.

Автобус его группы вобрал в себя двадцать три человека по списку и почти через три часа выпустил перед большим одноэтажным бревенчатым зданием, над входными дверями которого можно было с трудом прочитать надпись: «Клуб совхоза “КРАСНЫЙ ПАХАРЬ”». Слово «красный» наполовину стёрлось, у слова «пахарь» не хватало букв «па». Название, присвоенное совхозу давным-давно, когда он был ещё колхозом, звучало странно, но, похоже, никто не обращал на это внимания.

Три года назад клуб переехал в кирпичное здание центральной совхозной усадьбы, где для работников совхоза построили блочные однообразные, как казармы, пятиэтажки, и старое помещение клуба, оказавшееся далеко за околицей села, стало служить хозяйственным складом. Несколько его комнат были выделены для размещения прибывавших каждую осень из города помощников в уборке урожая.

Совхозный бригадир, встретивший автобус и представившийся Василием Ивановичем, отрывистыми фразами объявил, что здесь им предстоит жить и работать весь сентябрь.

– Жить будете в двух комнатах. Большая, что справа по коридору, предназначена для парней. Та, что поменьше и немного дальше слева, – для девушек. Умывальники и туалеты тоже слева и справа в конце коридора. Питанием обеспечим. Голодными не останетесь. Столовую и кухню найдёте сами по запаху. Готовить будут наши повара Анна и Клавдия. Помощника или помощницу для них выберите сами или дежурьте по очереди. Вас наверняка предупредили, но помните: никаких выпивок во время уборочных работ! Сегодня устраивайтесь и отдыхайте. Завтра к девяти утра все должны быть на поле.

Вслед за бригадиром шумная компания первокурсников по скрипучему со следами былой краски полу коридора вошла в клуб. Комната для парней оказалась бывшим зрительным залом. Вдоль длинной стены на единой раме был сколочен сплошной настил из досок. На настиле с небольшими промежутками разложены матрацы, набитые соломой, покрытые сверху простынями и байковыми одеялами. Лежавшие в головах подушки были тоже соломенными. Посреди комнаты стоял дощатый стол со скамейками вдоль него. Противоположная стена на уровне человеческого роста и ниже была утыкана большими гвоздями, на которые, очевидно, нужно было вешать одежду, головные уборы, рюкзаки и сумки.

Девушек в группе было девять. Помещение для них выглядело так же, только без стола. Вместо скамеек стояли выставленные в ряд стулья из алюминиевых трубок с сиденьями и спинками из выкрашенной в синий цвет фанеры.

Мешая друг другу, продолжая по ходу знакомиться, все бросились занимать спальные места, но были остановлены старостой, перекрывшим шум командирским голосом:

– Спальные места, чтобы не ссориться, будем занимать в алфавитном порядке. В таком же порядке буду назначать дежурных по кухне.

Петру, последнему в списке, досталось место в дальнем углу.

После довольно сытного обеда всем захотелось прогуляться по окрестностям. Староста предложил отказаться от ужина и отправиться в путь, прихватив домашние припасы.

– Пить во время уборочной нам запрещено, поэтому предлагаю всё наличное спиртное взять с собой и «уничтожить» сегодня, – добавил он, закидывая гитару за спину.

Поварихи, обрадованные, что не нужно готовить ужин, сели на велосипеды и поехали домой, а группа в полном составе направилась к недалёкой рощице рядом с дорогой, на краю картофельного поля. Нашли укромную полянку и разожгли костёр. Гриша-староста взял в руки гитару, настроил её и начал петь. К нему присоединились остальные и пели вначале нестройно и несмело, потом, по мере выпитого, голоса звучали всё дружнее и громче. Костёр стал угасать. Тогда, вспомнив пионерское детство, в горячий пепел зарыли выкопанную на поле картошку, потом, почерневшую, прутиками выкатывали из костра и, обжигаясь, пачкая пальцы и губы, с удовольствием и аппетитом ели.

Утром вновь появился Василий Иванович и распределил всех на работу. Девушек направили на уборку картошки, парней – на капусту. При уборке капусты нужно было идти за трактором и кочаны, накануне срезанные, забрасывать в прицеп. Через неделю, когда капустное поле, казавшееся необозримым, опустело, они перешли на ещё более необозримое, от горизонта до горизонта, картофельное. Поначалу так уставали, что было не до вечерних посиделок и песен. И лишь спустя неделю, в воскресенье, разожгли костёр на том же месте и поели печёной картошки. Натруженные пальцы Водовозова сначала не слушались, потом привычно забегали по струнам гитары, и зазвучали знакомые песни Визбора и Высоцкого. Начали с песни «Милая моя», которую пел староста. Возвратились затемно.

Петра назначили дежурным по кухне примерно за неделю до отъезда. После завтрака, когда все ушли на поле, он убрал посуду, протёр столы в столовой, прошёлся влажной тряпкой по полу и, войдя в кухню, впервые обратил внимание на поварих, которых прежде видел только через «амбразуру» раздаточного окошка. Старшая, Анна, полная, одетая во всегда чем-то обляпанный белый халат и белую косынку женщина пенсионного возраста, велела называть её тётей Нюрой. Младшая, Клава, шатенка с высокой грудью и тонкой талией, подчёркнутой туго перевязанным пояском белоснежного с утра халата, казалась лет на пять старше Петра. Её белый поварской колпак был надвинут почти на брови, из-под которых смотрели две крупные вишни карих глаз.

К обеду, который поварихи начали готовить, нужно было принести картошку, свёклу, капусту и лук. В кладовую, где всё это находилось, вместе с Петром пошла Клава, чтобы показать, где и что лежит. Пётр пересыпал картошку из мешка в большую кастрюлю, Клава, присев на корточки, набирала в другую, мелкую кастрюлю лук.

Неожиданно, когда её халат, не застёгнутый на нижнюю пуговицу и обычно прикрывавший колени, приподнялся, обнажив крепкие загорелые ноги до половины бедра, а грудь оказалась рядом с его руками, Пётр почувствовал, как щёки, ставшие горячими, залила краска, а ладони вспотели. Он взглянул ей в лицо и увидел намечавшуюся, но скрываемую улыбку на её губах и задорные искорки в глубине глаз.

Пётр старательно чистил картошку, лук, свёклу, мыл кастрюли, наполнял их водой, помогал ставить на плиту, но всё делал механически. Мысли то отсутствовали вовсе, то возвращались к тем ощущениям, что нечаянно возникли в кладовой. Когда он, сидя на табуретке перед кастрюлями, почти заканчивал чистить ставшую ненавистной картошку, Клава села на скамеечку напротив и стала помогать.

– Петь, у тебя странная фамилия… Ты кто по национальности?

– Вообще-то русский. Какая разница, какой я национальности, и фамилия не такая уж странная. Просто на украинском языке так называют скворца.

– Ладно, не обижайся.

Она ловко работала ножом, искоса и насмешливо поглядывая на Петра, а того от этих взглядов бросало в жар. После обеда, заканчивая уборку, он услышал громкоголосую тётю Нюру:

– Я еду в бухгалтерию с накладными, заодно оформлю заказ на продукты. С ужином справишься и без меня.

– Тёть Нюр, ты же всегда это делала с утра…

– Да не бойся ты, справишься! Ужин простой – на сегодня запланирована пшённая каша с тушёнкой.

Стих шум голосов собиравшихся на работу однокурсников, и подошло время готовки ужина. Клава послала Петра за пшеном и сказала, что тушёнку заберёт сама. В кладовку она зашла, когда Пётр собрался выходить. Он стал снимать с полок банки с тушёнкой и подавать на её согнутые в локтях руки и был совсем рядом, когда его неожиданно качнуло. Банки посыпались, а Клава оказалась в его объятиях. Халат, лихорадочно расстёгиваемый его руками, распахнулся, и они опустились на какие-то мешки, и он слышал снова и снова повторяемое шёпотом:

– Скворушка ты мой, сладенький мой…

На следующее утро Пётр, подойдя к окну раздачи, пытался пообщаться с Клавой, но та, словно вчера ничего и не случилось, не обращала на него внимания, при разговоре отводя глаза в сторону. Однажды после ужина удалось её остановить в коридоре.

– Клава, мне без тебя плохо. Давай встретимся… – не успел он договорить, как услышал печально сказанное:

– Петя, милый, ты уедешь, а мне здесь жить. Да ещё и тётя Нюра. Она ведь моя родственница. Не обижайся и, пожалуйста, не подавай вида, что между нами что-то было.

Петра как ошпарило, он, разгорячённый, выскочил на улицу. Шёл дождь, и он долго стоял под навесом крыльца, почти всю ночь не спал, но покорился обстоятельствам, оказавшимся выше их желаний.

Оставшиеся дни «колхозной» жизни прошли однообразно и почти ничем не запомнились. Тем более что Гриша вместе с гитарой, а часто и без неё после работы стал где-то пропадать, возвращался поздно вечером, а иногда и утром.

В город ехали на таком же автобусе. Всю дорогу пели, и казалось, что не устали от непривычной работы, а набрались сил, как после хорошего курорта.

После поездки в совхоз Пётр почувствовал себя на несколько лет старше, наверное, это чувствовала и Екатерина Павловна, продолжая заботиться о нём, как о родственнике, не опекая, как раньше, но и не оставляя без внимания. Она стала чаще задерживаться на работе, иногда приходила и вовсе поздно. Это Петра сначала беспокоило, потом злило, а однажды, когда, не совладав с собой, снова ночью стал рвать ручку запертой двери, услышал из-за неё:

– Петя, ты уже взрослый. Постарайся меня понять. Я на двадцать лет тебя старше и имею право на собственную жизнь. Ты для меня близкий человек, но, пожалуйста, не мешай мне жить. Былого не вычеркнешь, я всё помню, а ты забудь, как и обещал.

Пётр пошёл в свою комнату, пытался уснуть, но память снова и снова возвращала его то к шестнадцатилетию, то к тому, что было между ним и Клавой.

Он быстро вошёл в колею бурной студенческой жизни, всё реже думал о Клаве, да и Екатерина Павловна стала отходить на второй план. Правда, она, имея высшее экономическое образование, иногда помогала ему в учёбе, особенно если были трудности с математикой и, к его удивлению, по начертательной геометрии. И первую, и вторую сессии первого курса Пётр сдал успешно, на стипендию, и уже думал, чем будет заниматься в летние каникулы, когда пришла повестка из военкомата.

К тому времени в стране назрела очередная демографическая дыра. Армии не хватало призывников, и правительство решило призвать на срочную службу отучившихся год студентов, независимо от наличия военной кафедры. Правда, им было гарантировано восстановление на том же курсе института или университета после демобилизации. Из военкомата призывников привезли на сборный пункт, находившийся в одной из воинских частей Ленинградского военного округа. Пётр попал в команду, которую набирали для отправки в Читу. Прошёл слух, что после Читы служба может продолжиться в Афганистане, но за несколько часов

до посадки в самолёт обнаружился перебор в численности команды. Петру и ещё двоим призывникам велели выйти из строя, и его служба вместо Читы или Афганистана началась в войсках связи специального назначения (спецназ связи), да не в глубинке, а на окраине Ленинграда, почти в городе. Он радовался такой удаче, однако, прослужив несколько месяцев, понял, что лучше бы служить где-нибудь подальше. Дом-то близок, да недоступен, как локоть для укуса. Так и не побывал дома за всё время службы. И всё из-за самоволок, причём первая была не по его вине.

После курса молодого бойца и обучения работе со спец-техникой связи начались боевые, как их называли, дежурства на точках в нескольких километрах от их части. Вдвоём с напарником они прослушивали переговоры войск НАТО в зоне Балтийского моря и Скандинавии, записывали на магнитофон и передавали в часть, где их расшифровывали и обрабатывали офицеры штаба. Во время поиска заданной радиочастоты и длины волны среди общего фона скрипа и шороха помех иногда можно было услышать джаз, хард-рок или металл, «Голос Америки» или ВВС. Было запрещено отвлекаться на посторонние передачи, но запретный плод сладок, и Пётр на несколько минут отключал магнитофон и слушал любимую музыку или запретную передачу.

Однажды, месяца через полтора после принятия присяги, им привезли обед и сменщиков. После передачи дежурства и обеда Пётр и его напарник вышли из кунга[7]7
  Кунг – специальная крытая машина или прицеп.


[Закрыть] и не увидели штабной автобус, который должен был отвезти их в часть. Водителю забыли сказать, что нужно забрать смену, и он уехал на другую точку. Пётр и Сергей, так звали напарника, почти час ждали его, не дождались и решили возвращаться в часть пешком. И они пошли по лесной осенней дороге, собирая крупную чернику вдоль обочины, на ходу наслаждаясь её вкусом и чувствуя себя почти на свободе.

Иногда мимо проезжали машины, но гражданские. Надеясь, что их догонит возвращающийся с другой точки автобус, не торопились, увлеклись разговором, вспоминая гражданскую жизнь, и не заметили, как с ними поравнялся и резко затормозил военный УАЗ-469. Полковник Агипов, командир их части, приоткрыл дверцу, спросил, кто они, откуда и куда следуют, предложил сесть в машину, объяснил, что такая «туристская» прогулка является самовольной отлучкой и они за неё будут наказаны. И Пётр получил свои первые пять суток гауптвахты.

Начался второй год службы. Лето было в разгаре. Петру так захотелось в город, что в одно из воскресений, когда, кроме дежурного по части, офицеров не было, он, свободный от боевого дежурства и нарядов, через пару раздвигающихся досок в заборе за складом ГСМ вышел на тихую поселковую улицу, дошёл до железнодорожной платформы и притаился в тени кустов. В электричку вскочил перед самым отходом, когда двери стали закрываться. Нужно было проехать несколько остановок, выйти из вагона, смешавшись с толпой, быстро дойти до метро, а там уж как повезёт. Однако не повезло. Гарнизонный патруль остановил его на выходе с платформы.

Итогом неудачного приключения стали десять суток гауптвахты, выйдя из которой, Пётр в дополнение к случившемуся узнал, что почти накануне «самохода» командир роты внёс его в список лучших специалистов, отмеченных краткосрочным, на десять суток, отпуском на родину. А он, вместо того чтобы побывать дома, эти десять суток провёл под арестом! И ещё в приказе по части было объявлено, что рядовой Шпак П. И. за самовольную отлучку лишается права предоставления краткосрочного отпуска.

Наконец наступило долгожданное увольнение из армии. Пётр сообщил о дне демобилизации и приблизительном времени приезда, и дома его ждали празднично накрытый стол и Екатерина Павловна. Они выпили по рюмке за успешное окончание службы, налили по второй, когда послышался звук открываемой ключом входной двери, шорох снимаемой уличной обуви, шлёпанье домашних тапочек, и в комнату вошёл коренастый мужчина восточного типа.

– Адил, – представился он ещё в дверях, сел за стол и с лёгким кавказским акцентом продолжил: – Поздравляю тебя, Пётр! Ты выполнил свой долг перед родиной и теперь стал настоящим мужчиной. Так выпьем за это!

Первым желанием Петра было вскочить и выплеснуть содержимое рюмки в его лицо, но, увидев умоляющие глаза Екатерины Павловны, он сдержался и выпил. И продолжал пить молча за всё новые и новые тосты, как ему казалось, не хмелея. Он потерял счёт выпитым рюмкам и времени, проклиная себя за это, но и не сопротивляясь, и неожиданно сквозь помутневшее сознание понял, что его ведут под руки в комнату, укладывают на диван, выключают свет и желают спокойной ночи.

Пётр проснулся одетым. Солнце ярким светом заливало комнату. В квартире он был один. Мучила жажда, в висках стучало, в голове гудело. Ему потребовались некоторые усилия, чтобы понять, где он и что произошло вчера, а когда понял, стало ещё хуже.

Начались занятия, и первые два месяца учёбы, пока родители Гриши Водовозова были на даче, Пётр жил у него. Возвращаться домой не хотелось, но никуда не деться – пришлось. Он приходил только ночевать, и за кухонным столом его всегда ждали Екатерина Павловна с остывшим ужином и нервно куривший Адил. Они не задавали вопросов, но томительное молчание не могло быть бесконечным, день ото дня напряжение нарастало, и однажды, подобно нарыву, прорвалось из самой глубины души Екатерины Павловны криком:

– Хватит отравлять мне жизнь! Убирайся из моего дома!

Из кухни выбежал Адил. В его руке блестел нож, лицо и шея были красными, на щеках нервно ходили желваки. Екатерина Павловна успела остановить Адила, и тот встал рядом с ней. Петру показалось, что ноги одеревенели, что не сможет сдвинуться с места, но, пересилив себя, он, громко хлопнув дверью, выскочил на лестничную площадку, побежал вниз по лестнице, выбежал на улицу и, опершись спиной о стену, в изнеможении опустился на корточки.

Его трясло, плечи ходили ходуном. Он не знал, сколько прошло времени, когда почувствовал чьё-то присутствие. Рядом сидела Найда и смотрела на него всё понимающими глазами. Когда-то, давным-давно, лет двенадцать назад, её, полуовчарку-полудворнягу, хозяева выгнали на улицу. Она не прижилась в стае дворовых собак и нашла приют в их подъезде. Её никто не прогонял и все подкармливали. Ей пробовали давать разные клички, но откликнулась, только когда кто-то случайно позвал: «Найда, ко мне!» В тёплое время года она обитала возле лифта, сообщая лаем о появлении посторонних, по мере похолодания поднималась с этажа на этаж десятиэтажного дома, но предпочитала седьмой, на лестничной площадке которого и ночевала. Теперь собака состарилась, была, похоже, серьёзно больна и, почти не поднимаясь с тёплого коврика, постеленного кем-то из сердобольных жильцов, выходила на улицу только по своим неотложным собачьим делам. Найда подвинулась ближе к Петру и доверчиво прижалась к нему. Пётр гладил её, а в голове настойчиво звучало: «Вот ты и старая, и больная, и приблудная, но все тебя любят, жалеют и не выгоняют из дома…»

Когда вечерний холод стал пробираться под одежду, он встал, не желая никого видеть, допоздна бродил по городу, оказался рядом с вокзалом, купил билет на последнюю электричку и, иногда забываясь коротким сном, ехал, пока не объявили, что следующая остановка конечная. На узком деревянном диванчике в небольшом зале ожидания станции, названия которой не запомнил, Пётр продремал до утра, дождался обратной электрички и, ещё не зная, где будет жить, решил забрать вещи.

Екатерина Павловна, оказавшаяся дома, сказала, что ждала его всю ночь, не спала и отпросилась с работы. Она села на диван, пригласила сесть рядом, и они сидели, почти касаясь друг друга, и Петру стало уютно, как когда-то рядом с мамой. И он подробно рассказывал о службе, о том, как ему хотелось домой и что из этого вышло. И чуть не рассказал о встрече с Клавой, но вовремя сдержался.

И она рассказывала обо всём, что произошло за два года, правда, не упоминая об Адиле, словно его и не было, а когда Пётр спросил о нём, ответила, что здесь уж ничего не изменить и что ждёт от него ребёнка.

Наступившее молчание казалось бесконечным. Прервал его Пётр:

– Я вообще-то за вещами.

– Петенька, я вчера просто погорячилась. Прости меня, если сможешь. Это ведь и твой дом. Время лечит, всё образуется. Живи в нём, сколько захочешь.

Пётр резко встал, достал чемодан и начал складывать вещи. Когда было уложено почти всё, услышал:

– Я чувствовала, что ты можешь заявить о своём уходе. В одном квартале от нашей прежней квартиры живёт моя дальняя родственница. Она на пенсии, в прошлом году потеряла мужа, трудно переносит одиночество. Я с ней созвонилась, и если уж ты твёрдо решил уходить, она будет тебе только рада.

Евгения Устиновна, у которой предстояло жить Петру, встретила его так, словно давно знала, но предупредила, что в её доме не должно быть ни дружеских вечеринок с выпивкой, ни случайных девушек. Петра это вполне устраивало. В двухкомнатной квартире хозяйка занимала семнадцатиметровую комнату. В выделенной ему десятиметровой с диваном, платяным шкафом, столом и стулом никакую компанию было бы и не разместить, да и знакомой девушки, которую хотелось бы привести к себе, у него пока не было. Несколько иногородних ребят из их группы жили в студенческом общежитии. Стипендии и денег, присылаемых родителями, не хватало, и они постоянно подрабатывали то на разгрузке вагонов, то на овощебазе, то ещё где-нибудь. Пётр, ни в чём не желавший зависеть от Екатерины Павловны, присоединился к ним.

Готовила ему Евгения Устиновна. Пётр давал ей деньги на питание, пытался платить и за комнату, которую занимал, но каждый раз слышал, что он скрашивает её одиночество, а за это платить не нужно. Через несколько лет после окончания института, когда случайно оказался в том районе, Пётр решил навестить бывшую домохозяйку.

Он купил букетик весенних тюльпанов, небольшой торт и пошёл по знакомому адресу. Евгения Устиновна обрадовалась неожиданному гостю и предложила войти.

– Петя, спасибо, что зашёл, я так рада! До сих пор скучаю по тебе. Ты возмужал, стал совсем взрослым. Где живёшь, где работаешь? Хотя что это я с расспросами, сейчас поставлю чайник, за чаем и поговорим.

Пока она была в кухне, Пётр отметил, что за прошедшие годы ни в квартире, ни в его комнате, дверь в которую была открыта, ничего не изменилось. И пусть небольшой кусочек жизни прошёл в этих стенах, сохранилось чувство чего-то тёплого, но ушедшего. Они пили чай, и Пётр вкратце рассказал о себе, не хотел, но всё-таки спросил о Екатерине Павловне.

– Ты так и не был у неё?

– Нет, не хочу тревожить.

– Я тоже давно Катю не видела. По слухам, она счастлива с новым мужем. У неё подрастает красавица дочка.

Стараясь отогнать от себя неожиданно возникшие чувства, похожие на ревность, Пётр торопливо допил чай и начал собираться:

– Евгения Устиновна, извините, но мне пора идти. Я благодарен, что вы когда-то приютили меня, да ещё и деньги за это не брали.

– Петя, может быть, я поступаю неправильно, но скажу. Все годы, что ты жил у меня, Катя ежемесячно оплачивала твоё проживание, взяв с меня слово, что ты об этом не узнаешь.

После невольной паузы, не комментируя сказанное, Пётр простился с бывшей домохозяйкой. Он вышел на улицу с мыслью, что вот и перелистнулась ещё одна страница его жизни, в которой о чём-то хочется забыть, что-то не сохранилось, словно и не было, а чем-то очень хочется дорожить, как той нечаянной встречей в институтской библиотеке.