Текст книги "Семь клинков во мраке"

26
«Усталая мать»

Никто не умирает без сожалений.

Что бы там ни втирали оперы, смерть без желания изменить прожитое означает, что у тебя изначально не было надежд на лучшее. Умирая, люди жалеют о том, чего всегда хотели, но так и не сделали.

Если повезет, все по обычной схеме: что маловато было денег, секса, веселья. Если не повезет, все плохо: что не стоило ее оставлять, не стоило ему доверять, что хотелось бы испустить последний вздох не в обществе пустой комнаты и пустой бутылки.

А если ты – это я…

Прошу…

Ты барахтаешься под водой.

Пожалуйста. Только не так.

Пытаешься удержать револьвер и выбраться на поверхность, пытаешься сохранить воздух в легких и выбросить мысли из головы.

Если мне суждено умереть…

Мысленно взываешь к любому, кто слушает.

Позволь забрать их с собой.

Я вырвалась из реки, хватая воздух, взметая пену, позади «Усталой матери», что лениво плыла по течению все дальше, не обращая внимания на бойню на своей крыше.

По крайней мере, удалялась она не слишком быстро. Я все еще могла ее нагнать. Какофония в ладони гневно вспыхнул. До моего падения он успел выстрелить лишь раз. Не хотелось бы его окончательно разочаровать.

Но как только я поплыла за кораблем, раздался голос.

– Э… эй… – донеслось тихое, напевное.

На лодыжке сомкнулись пальцы.

– Поря… дке?

Что-то потянуло меня обратно.

– Помочь.

Я вновь скрылась под водой. Взглянула вниз и сквозь толщу воды увидела ее.

Кельпицу, чьи руки из спутанных водорослей и шипов держали меня за ногу. Лицо, прекрасное, женственное, обрамленное разметавшимися прядями волос, смотрело на меня с мягкой улыбкой. Она продолжала тянуть меня на дно.

– Помочь, – шепнула она.

– Помочь, помочь, помочь… – донеслось эхо.

Из сумрака появились ее сородичи. Каждая – в облике хорошенькой юной девицы, они тянули ко мне руки, подбираясь все ближе. Один за другим их рты раскрывались, обнажая широкие, острые клыки.

– Помочь, – снова шепнула та, что меня держала.

Ну, сладенькая, ты напросилась.

Я пнула ее прямо в лицо, ломая изящный фарфор каблуком ботинка. Она издала звук, полный скорее удивления, нежели боли, и я, вырвавшись, ринулась к поверхности. Снова вынырнула, увидела «Усталую мать» и поплыла к ней сквозь туман, хватая ртом холодный воздух. Она уходила все дальше, но я могла успеть. Забраться на борт и…

– Помочь.

Сомкнулись руки вокруг моей шеи.

– Помочь.

Обхватили руки мою талию.

– Помочь.

На мне повисли трое. Но за миг до того, как надо мной сомкнулась вода, я услышала еще один голос.

– Сэл, берегись!

И увидела голубую вспышку, что пролетела по дуге сквозь дымку и вошла в реку за моей спиной.

И раздался взрыв.

Мутную толщу воды озарил свет, взревело пламя – столь яркое, что река не смогла его поглотить. Огонь взметнулся, испуская пар, раскинул липкие, смоляные пальцы, хватая водорослевых дев. И они выпустили меня, извиваясь, визжа, отчаянно пытаясь погасить пламя, которое не желало гаснуть.

Я лихорадочно замахала руками и ногами, в который раз вырвалась из воды, глотнула воздух. Справа плеснуло. На поверхности покачивались несколько связанных друг с другом досок. От них к палубе «Усталой матери» тянулась веревка. У перил, среди тумана, я разглядела их обоих – мелькнул синий мундир, блеснули черные волосы. Они с кряхтением принялись тянуть меня к кораблю.

И я не впервой задалась вопросом, стремились бы Кэврик и Лиетт меня спасти, знай они, сколько боли я им причиню.

Цепляясь за деревяшки, я изо всех сил поплыла вперед, и они наконец помогли мне забраться на палубу. Затем, пока Кэврик меня держал, Лиетт кромкой ножа соскребла с моих плеч огненную смолу и выбросила в воду.

Праведные Огни Непреложной Чего-то-там. Сраная бомба, о которой она все время болтала. Если бы не палантин, пламя сожрало бы меня вместе с келпицами.

Если не существует слова, которым описывают человека, которого рад видеть и в то же время вроде как хочешь звездануть ему между ног, можно для начала попробовать варианты типа «Кэврик» или «Лиетт».

Я смахнула с глаз мокрые волосы. Уставилась снизу вверх на его нос, не совсем ровный, и на его глаза, совсем не солдатские. А она уставилась сверху вниз на меня, истратившая ярость и гнев до последней капли, исполненная вместо них страха. Вдвоем они помогли мне встать.

Они не сбежали.

– Где вас, сука, носило?

Наверное, учитывая обстоятельства, я могла показаться неблагодарной. Лиетт, впрочем, не обратила на это внимания, ощупывая меня на предмет ранений.

– Допрос внезапно был вынужденно прерван в связи с помехами неизвестного характера. – Лиетт глянула на небо, откуда доносился грохот. – Неизвестного на тот момент, во всяком случае. Я предвидела, что Пеплоусты не станут выражать недовольство тем, что я кое-что позаимствовала. – Она похлопала сумку на бедре, раздутую от бомб. – Позволь поинтересоваться, что происходит?

Ответом послужил очередной Пеплоуст, стремительно улетевший в реку. Правда, ответом весьма неразборчивым, как и его перепуганный крик.

– Тебе версию подлиннее или покороче? – спросила я.

– Любую, которая включает в себя то, что мы уберемся отсюда живыми, – ответил Кэврик.

– Тогда лучше оставим беседы.

Я поспешила к противоположному концу нижней палубы, нашла лестницу. Наверху бушевали потоки хлама и обломков. Золотая грива Креша хлестала плетью. Сам он нарезал круги над крышей корабля, улетая от шлейфа из арбалетных болтов.

Пеплоусты, как говорят, настолько ушлые, что способны смешаться с людьми любой культуры, говорить на любом языке, раствориться в любом обществе. Но, как выяснилось, все же не способны осознать, что стрелять в того, кто двигается со скоростью ветра, глупая затея. Они привыкли к точным выстрелам издалека, к ножам в темноте, к яду в бокалах вина. А подобный бой был им не по плечу. Никому не по плечу, если уж на то пошло.

Кроме меня.

И даже я не справилась бы в одиночку.

То, что я без малейшего колебания запрыгнула на лестницу и позволила Кэврику за мной последовать, дошло до меня значительно позже, после массы выпивки и еще большей массы сожалений. Я оставила его у себя за спиной, даже не задумавшись о том, что он может всадить в нее пулю. Может, я разленилась. Может, я достигла отчаяния.

– Ноль в чудной маске все равно остается простым нолем!

Или, может, я очень, очень хотела прикончить этого хмыря.

Я подняла взгляд. Креш пронесся мимо дымовой трубы. Темным размытым пятном мелькнул его черный клинок. Металл заскрежетал, разрубленный одним ударом, и в мою сторону покатилась тонна окутанной дымом стали.

Что-то схватило меня за ботинок, дернуло вниз. Мой вскрик заглушила труба, которая врезалась в остов там, где я была мгновение назад, отскочила и рухнула в воду.

Я глянула вниз. Кэврик уставился на меня, все еще держа в руках мой ботинок, и буркнул:

– Осторожнее.

– Да ты чо. – Я одарила его улыбкой, сама не зная почему, и притопнула. – Позволишь?

Он разжал пальцы, и я полезла дальше. Благодарностями займемся потом. Если, конечно, выживем.

Я вскарабкалась наверх, и там меня встретила мясорубка. Из крыши были вырваны куски. Вместо одной трубы красовался пенек, другая была согнута. И кругом, словно черные цветы на шипастых лозах, разметались Пеплоусты: насаженные на кривые прутья, размозженные о трубы или просто изломанные, брошенные, будто усохшие лепестки.

Над этим жутким садом, хихикая, парил Креш. Его дыхание стало хриплым, тяжелым, но он смеялся. В глазах, широко распахнутых, диких, горел восторг. Креш упивался резней и разрушением, но вдохи его делались все короче.

Он израсходовал слишком много магии.

Вот оно. Он слабел, его полет становился небрежнее. И я увидела шанс.

Креш – тоже.

– КАКОФОНИЯ!!!

Он крутанулся в воздухе, вперился взглядом в меня, беловолосую женщину на крыше. Вскинул клинок, с криком на губах ринулся прямиком к цели. Я кое-как выхватила револьвер, попыталась прицелиться, найти пальцем курок. Но мои руки дрожали.

А он был быстр.

Меч прошел сквозь мою грудь. Мои глаза распахнулись, на долгое мгновение застыв на клинке, изо рта стекла струйка крови. Взгляд остекленел, тело содрогнулось кашлем, и кровь хлынула ручьем.

Глаза Креша вспыхнули торжеством. Его улыбка стала такой широкой, что чуть не разорвала лицо. Он рассмеялся, словно не верил своей удаче, и выдернул меч.

И я рухнула на крышу, неподвижная, бездыханная.

27
«Усталая мать»

Кровь собиралась лужей под моим трупом – всего лишь одним из множества разбросанных по крыше. Из огромной кривой раны в груди хлестал алый поток. Креш резвился, кружа надо мной, и хохотал.

Отвратительная смерть. Болезненная. Медленная.

Даже порадовало, что приключилась она не со мной.

– Теперь видишь, Какофония?! – заорал он, занося ногу, чтобы пнуть мое тело. – Видишь, что бывает, если пойти против Враки?!

Он ожидал, что ударит тяжелый мешок с костями. Но ботинок пролетел сквозь него, и Креш чуть не шлепнулся на задницу. Он моргнул, попытался пнуть снова, но обнаружил на месте плоти лишь воздух. Сощурившись, наступил ботинком в лужу крови.

Тот остался чистым.

Креш поднял взгляд на трубы, увидел, как к одной из них припал Некла, чьи глаза слабо светились фиолетовым, услышал едва различимый шепот песни Госпожи. А потом уставился на борт корабля, где стояла я.

Уставился с таким выражением… как будто…

Ну, тебе доводилось делать вид, будто ты бросаешь собаке мячик, а на самом деле он остается у тебя?

Вот типа того, только убийственнее.

– Шельма!!!

У Креша перехватило дыхание. Ветра вскинулись, сорвали его с места, вновь соткали вокруг него смерч.

– Ты!.. гребаная!..

Небесников иногда называют любимцами Госпожи. Им дарована сила полета, скорости, самого ветра, что несет их, смеющихся, над всем сущим. А цена?..

– Я!.. убью!..

Дыхание.

С каждым призывом чар оно дается труднее. С каждым полетом его остается меньше. Самым осторожным мастерам неба за всю жизнь удается отделаться лишь малыми нарушениями дыхания.

– Ты!!!

Однако Креш – не из осторожных.

Он с криком запрокинул голову. Его глаза вспыхнули лиловым светом. Песнь Госпожи, перекрывая вой урагана, заполнила небеса.

Ветер встал вокруг Креша стеной, поднимая его все выше. Обломки, искореженный металл, капли крови взвились вместе с ним, окружая его вихрем железа и агонии.

Креш вскинул руку. Великий порыв, подчинившись, пронесся по крыше и, словно кулак, ударил Неклу. Тот с криком, который тут же унес ветер, кувырком полетел за борт.

Я бы помогла, но пока была немного занята.

Креш уставился на меня. Его улыбка ужасала. Пусть я почти не слышала его за ветром, внутри урагана раздался звук, до боли напоминающий его смех.

Но я не вернулась в то место. Не увидела фиолетовый свет и свою кровь в воздухе, не услышала голос, шепчущий «Прости» из холода и мрака.

Я думала лишь о револьвере в руке, гуле ветра и словах, что сорвались с губ.

– Эрес ва атали.

Креш заложил вираж. Нацелил на меня скользкий от крови клинок. И ветер взвыл, неся ко мне Креша скоростью самой стремительной птицы.

Я не сдвинулась с места. Я подняла Какофонию. Прицелилась.

Выстрелила.

Патрон вылетел в небо никчемной крошечной молнией, которая быстро потухла. Я на мгновение задержала дыхание, отвела взгляд.

А потом мир взорвался тенями и светом.

Ибо в него беззвучным криком пришла великая золотая вспышка. Желтые лучи пронзили туман, пронзили мрак, пронзили саму ночь. Даже отвернувшись, мне пришлось зажмуриться. Несколько несчастных Пеплоустов, которые еще не умерли, заорали, ослепленные. Но я почти их не слышала.

Все заглушил Креш.

Свет ударил ему прямо в лицо. Креш завопил, лишаясь глаз, ему вторил вихрь. Он завертелся волчком, потеряв власть над полетом и ветром.

Он бросился в атаку наугад. На краткий миг стал тем безумным ураганом, что убил сотню человек.

А потом врезался в дымовую трубу.

Его отбросило от металла, и он рухнул, неподвижный, на крышу. Ветра ослабли до стона, горького плача по человеку, что по ним скользил. Они, угасая, окружили его тело, словно умоляли подняться.

Поэтично, сказала бы я.

Если бы, конечно, была способна думать не только о том, что нужно довести дело до конца.

Звук ветра траурно умолк. Вихрь медленно, как будто неловко, застыл, смертоносные деревяшки и железяки с грохотом падали вниз безжизненными обломками. И в воцарившейся тишине я расслышала, как гордый голос застонал.

Я извлекла из ножен Джеффа. Кажется, Кэврик что-то говорил у меня за спиной, что-то про осторожность. Или, может, это была Лиетт. Не знаю.

Я слышала только, как одиноко стучали мои ботинки по металлу крыши, как взводился курок, как хрипел Креш, тщетно пытаясь подняться на ноги.

Когда люди задирали головы, чтобы увидеть Креша по прозвищу Буря, они видели черную молнию с небес, смеющегося бога, который упивался их страхом. На земле, впрочем, он был лишь тощим пацаном со слишком длинной гривой и слишком узкими штанишками. Он трясся, содрогался всем телом. Голос его стал безрадостным, тихим.

– Не… не так… – прохрипел Креш и поднял руку. – Я не… могу… умереть… вот так…

Никаких тебе «пожалуйста», никаких «пощади». Такие, как Креш, не умоляют. Такие, как Креш, не просят. Они берут. А когда больше не могут брать, они делают то, что и все остальные, когда их призывают к черному столу.

– Я могу… рассказать…

Они торгуются.

– Враки… Гальта… Тальфо… – Имена, которым он когда-то давал клятвы, падали с его побелевших уст и оседали грузом. – Я могу рассказать… где… как… – Он взмахнул рукой. – Позволь мне… встретить смерть иначе. Ты… ты победила…

– Похоже на капитуляцию, – шагнул вперед Кэврик. – На этих именах много крови. Он очень поможет. – Младший сержант уставился на меня так пристально, что я ощутила его взгляд всеми своими шрамами. – Возьми его в плен, Сэл.

Возьми его в плен.

Словно он всего лишь преступник. Словно он не смеялся тем смехом. Словно его не было там той темной ночью.

– Сэл… – шепнул Креш. – Пожалуйста. Я расскажу… расскажу все.

– Ты спасешь множество жизней, Сэл, – вторил Кэврик.

Верно. Я могла.

И эти имена обагрены кровью. Они убили многих и убьют еще больше. А я могла спасти.

– Сэл.

Ветер утих, и ее голос прозвучал слабо. Я развернулась, увидела. Лиетт смотрела так же, когда вытащила меня из воды. В ее глазах не было гнева. Только страх. Но тогда это был страх, что я ранена, что я умираю, что она вот-вот меня потеряет.

Сейчас в ее глазах плескался страх, что это уже свершилось.

Я взглянула на Креша, на задыхающегося, хрипящего мальчишку, тянущего ко мне руку, позабыв про бесполезный черный клинок. Я задержала взгляд на его кромке, вспоминая, как на нем выглядела моя кровь.

У каждого имени в моем списке был такой же черный клинок.

Я могла бы выяснить, где их искать, если бы отпустила одного. Я могла бы отправиться по их следу, вычеркнуть их, если бы позволила одному из них встать. Я могла бы сказать Крешу, что согласна, что оставлю его в живых.

Но…

– Сэл, что ты делаешь?

Я ни за что не позволю трепаться, что Сэл Какофония – лгунья.

– Стой! – крикнул Кэврик.

Я его услышала.

Когда занесла клинок.

Когда обрушила его вниз.

Когда проткнула горло Креша насквозь.

28
Высокая Башня

Под конец часа Третта вдруг осознала, что у нее ужасно ноет лоб.

Все это время, сообразила она, ее брови непрерывно хмурились. А еще – что все ее тело напряжено: ломит костяшки сжатого кулака, уже устала нервно пружинить нога, сводит челюсти, которые с каждым словом она стискивала все сильнее.

И тем не менее вся эта боль оказалась позабыта, когда ей на смену пришла другая, хорошо знакомая, стоило Третте посмотреть на женщину, сидевшую напротив.

– Что? – мрачно спросила она в ответ на скептический взгляд пленницы.

– Ничегошеньки. – Сэл с легкой улыбкой миролюбиво подняла руки. – Просто ты наконец-то не перебила меня всплеском чувств или попыткой сломать стол. – На ее лице отразилась обида. – Или на этот раз я недостаточно интересно рассказывала? Мне стоит оскорбиться?

– И как, – прорычала Третта сквозь зубы, – по-твоему, я должна реагировать?

– Ну, я только что описала, как убила летавшего по небу человека. Немного удивления не помешало бы. Скажем, схватиться за стол и выдать драматичную фразу в духе: «Этот мир обезумел!» или…

– Заткнись.

– Не, малость банально, – Сэл поскребла подбородок. – Может, что-нибудь вроде: «Подумать только, даже боги могут пасть» или…

Третта не стала ее перебивать. По крайней мере, словами. Она уперлась ладонями в стол и, вставая, резко двинула его краем Сэл в живот. Та с кряхтением согнулась пополам.

Одеревеневшее тело отозвалось болью, но Третта, не обращая внимания, принялась мерить камеру шагами.

– Если тебе можно верить… – Она осеклась. – Если твоим словам можно верить, ты похитила солдата Революции и наш строго охраняемый механизм и доставила обоих банде убийц, которую мы стремимся искоренить. И вдобавок в наших рядах есть предатели, способные подарить наши технологии безжалостным губителям?

– Ох, да ну бро-о-ось. – Сэл с оскорбленным видом потерла место ушиба. – Я тут, понимаешь, повествую тебе о великом приключении, где полно перестрелок и романтики, а ты услышала только пассаж про механизм?

– И более того, ты утверждаешь, что «Усталая мать» действительно существует. – Третта ощерилась. – Говорят, что корабль Пеплоустов – миф.

– А кто, думаешь, так говорит? Пеплоустам это выгодно. – Сэл пожала плечами. – Они, наверное, будут рвать и метать, что я тебе рассказала, но эй, ты же все равно меня казнишь, так что они мне сделают?

Третта почти не слушала. Слова скитальца не столько ее грызли, сколько впивались в шею и безжалостно трепали. Чтобы высвободиться из этой хватки, она помотала головой.

– Нет, – заявила Третта громко, чтобы самой в это поверить. – Ты лжешь.

– Где именно? – Сэл откинулась на спинку стула. – Признаю, я, вероятно, приукрасила часть своих реплик, но не могу же я постоянно говорить афоризмами.

– О Праведных Огнях.

Сэл помолчала.

– Зачем мне о них лгать?

– О, я не сомневаюсь, что Пеплоусты заполучили наши технологии. Убийствами ли, кражей ли – возможно. – Третта потерла ноющие костяшки. – Но путем измены… никогда.

– Да ладно? – усмехнулась Сэл. – Думаешь, они проникли в Уэйлесс, столицу Революции, прошмыгнули мимо всех ваших армий и огромных разрушительных машин, проникли в катакомбы, охраняемые сотней тысяч солдат, и вынесли бомбы своими руками?

– Как ты сказала, они хотят, чтобы их считали мифом.

– Если бы мы все были тем, кем стремились, ты бы сейчас говорила мне, как приятно я пахну. – Сэл отпила из стакана. – Зачем им так заморачиваться только для того, чтобы украсть какой-то механизм? Почему бы не заполучить государственные тайны, а потом шантажировать вашего Генерала? И зачем им так утруждать себя, если они могут просто кому-то заплатить?

– Потому что Революция неподкупна! – заорала Третта, сама того не осознавая. – Революция выжгла путы распущенного Империума и скверну его магии, стала цветущим деревом, выросшим на гнилом болоте его общества. Под руководством Великого Генерала мы сделали этот мир безопаснее для чистых и неиспорченных, которые больше никогда не станут рабами магов! Наша нация выкована правдой, наши клятвы – огнем, наши машины и наша связь – железом! Несокрушимые! Незыблемые! Кэврик об этом знал.

Третта властно уставилась на Сэл сверху вниз.

– Поэтому он и стремился тебя остановить.

Пленница молча смотрела в ответ. Третта с болезненной гордостью заметила на лице Сэл негодование, пусть мимолетное. И она наконец заговорила, медленно, ядовито:

– Какая, однако, речь. Сколько раз командир тебя лупил, пока ты не запомнила ее наизусть?

– От тебя смердит завистью, – не повелась Третта. – Скитальцы – выходцы из Империума, ты воочию видела разложение, которое породило Революцию, и преступила даже столь шаткие клятвы в погоне за наживой и насилием просто потому, что так захотела.

– А еще ради моды. – Сэл закатала рукава рубахи, обнажая птиц и пляшущие грозовые тучи на коже. – Но, по крайней мере, если кому-то вздумается меня убить, я буду готова.

Третта сощурилась.

– Революция хранит своих…

– Ага, это все очень мило, – отмахнулась Сэл, зевая. – Вы, ноли, сплотились в прекрасную нацию, которая служит вам всем. Но с магией или без, мы все по-прежнему люди. У парня не встанет на патриотизм. Гордость нации не согреет девицу по ночам.

– Но такого не может случиться, – произнесла Третта, остро ощутив дрожь в своем голосе. – Не с нами. С кем угодно, кроме нас.

– Ага…

Взгляд Сэл стал пустым, она смотрела на свои ладони. Провела пальцем по татуировке.

– Вот как все должно быть, да?

Молчание пленницы не осталось незамеченным – хотя бы потому, что Третта впервые за всю их беседу испытала не ярость и раздражение, а напряженное любопытство, которое заставило ее подвинуть стул обратно и сесть за стол.

– Он тебя знал. Небесник.

– Как я и сказала, верно? – отозвалась Сэл, не поднимая головы.

– Сие подразумевает определенную искренность, что, в свою очередь, подразумевает, что в тебе еще есть укромный уголок, не заполненный дерьмом, где и обретается эта самая искренность. И ты всего лишь намекнула. – Третта подалась ближе, задумчиво сцепила руки. – Раз у тебя есть список и причина преследовать Заговорщиков, ты наверняка с ними знакома. Но причиной может быть что угодно – оскорбление, неоплаченный долг или что там еще, из-за чего скитальцы друг друга убивают.

– На твой выбор. Они – тот еще букет мудаков. – Сэл, помолчав, прикинула. – Мудацкий букет, если угодно.

Женщина-скиталец, зевая, забросила ноги на стол и заложила закованные в кандалы руки за голову. Изобразила полнейшую скуку – с той же легкостью, с какой набросила бы на плечи плащ. Однако Третта допрашивала множество пленников. Она повидала достаточно этих «плащей», чтобы знать, где поизносились швы.

Сэл выдало лицо. Стиснутые зубы. Поза – слишком неловкая, напряженная, неестественная. И глаза, пусть лениво прикрытые, следили чуть внимательнее, словно изучая, купилась ли Третта.

Третта поджала губы.

– Назови свою любимую оперу? – спросила она.

И, к ее удовольствию, на лице Сэл прорезалось удивление.

– А?

– Первое время моей любимой была «Две пассии юноши», – продолжила Третта. – Имперская опера, формально запрещенная в Уэйлессе. Тем не менее всем будущим офицерам положено ее изучать, чтобы лучше понять вероломных имперцев. Эта опера о войне, как ты знаешь. Великий Генерал считает, что она помогает постичь, как думает враг.

– Тогда у вашего Генерала дерьмовые идеи, и вкус тоже дерьмовый. «Две пассии» – опера для детей.

– С одной фразой я соглашусь, а за другую, если ты повторишь ее, изобью тебя до полусмерти. – Третта откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди. – Да, «Две пассии» повествуют о том, как ребенок видит войну. Я поняла это, как только прочитала все строфы о глазах. Их там прилично – об ужасе в глазах людей, уходящих на битву, навстречу судьбе. И снова, и снова.

– В Катаме обожают лирику.

– Именно. Эти строки написаны, дабы укрепить веру испорченных гедонистов Империума, подтвердить, что война – всего лишь долгая, пространная драма, чтобы им не приходилось ворочаться ночами, думая о том, в какой ад они отправляют своих солдат. – Третта машинально подтянула перчатку. – Во время своей первой битвы я не запомнила ничьих глаз. У всех нас они были остекленевшие, как линзы в очках.

Она сжала кулак. Перчатка затрещала по швам.

– Что я помню, – произнесла она, – так это улыбки.

Вот оно. Не заметишь, если не ждешь. Пусть на лице Сэл вновь отражалась скука, правая сторона напряглась. Та, что со шрамом.

– Их я помню. Мужчин и женщин, бредущих сквозь грязь и трупы. С такими же пустыми глазами – и широкими улыбками, хотя другие вокруг них кричали, задыхались в талом снегу. Словно они были рождены быть там, словно они рождены для насилия. – Третта смерила Сэл холодным взглядом. – Как Креш Буря.

Пленница не стала скрывать прорезавшееся презрение. Или, может, попросту не могла скрыть. Когда она отвернулась, Третта подалась ближе.

– Ты хорошо знаешь эти улыбки. Знаешь, что он сотворил, потому что видела воочию. И если ты знаешь его, держу пари, что знаешь и остальных. – Она сощурилась. – Ты была с ними, верно? Ты участвовала в Заговоре против Короны. Ты знаешь куда больше, чем говоришь, и…

– «Вуали моей госпожи», – вдруг произнесла Сэл.

Третта не просто вздрогнула, но отшатнулась, как от удара.

– Что?

– Моя любимая опера, – пояснила Сэл. – «Вуали моей госпожи». Первоначальный вариант, а не эта новая поделка.

– Не пытайся сменить тему.

– Не пытаюсь. Ты спросила. Я ответила. Ваш Генерал, видать, думает, что любимая опера может многое сказать о человеке.

Третта нахмурилась.

– «Вуали»… бесполезны. Витиеваты и бессмысленны.

– Ой ли? Не помнишь начальную строфу? – Сэл прикрыла глаза и зашептала: – Коль чары и война не разлучат двоих, отчего двое близки и все же глаз друг друга не увидят?

– Нелепая строфа и еще более нелепый вопрос.

– В этом вся красота. Как двое могут быть так влюблены, что война не способна их разлучить, но не обладать глубиной, чтобы найти в себе эти чувства друг к другу.

– Всего лишь глупая история любви.

За краткое время, проведенное в обществе пленницы, Третта стала различать множество ее улыбок – пошлые ухмылки, высокомерные усмешки, – однако той, что расцвела на лице Сэл сейчас, мягкой, тянущей оковы шрамов, она еще не видела.

– Мне нравятся истории любви.

Третте это было не по душе.

– В них все равно нет никакого толка для… – проворчала она.

– «Вуали» нравятся мне больше всего, – перебила ее Сэл, – потому что ответ на вопрос есть в первом акте. Ты ведь помнишь, да? Они проходят через войну, боль, страдания, продолжая упорно придерживаться традиций, из-за которых неспособны признать любовь друг к другу. И ты гадаешь, почему они не могут просто взять и открыться, но тогда это уже будет не их любовь. А всего лишь обычные ухаживания.

Сэл обвела пальцем край стакана. Глянула на Третту из-под полуприкрытых век.

– Ты должна услышать конец истории.

С лица Третты пропало всякое любопытство. Она медленно опустила руки на стол – единственный, как она решила, надежный способ удержаться и не задушить эту невыносимую пленницу.

Но и этого, впрочем, оказалось недостаточно. Третта поднялась, скрежетнув ножками стула по полу, и зашагала к двери. Пусть ее мундир толщиной в дюйм не пропускал холод уэйлесских зим, она чувствовала кривую усмешку Сэл, словно вонзившийся в спину клинок.

– Слушай, если собираешься выходить, – сказала ей вслед пленница, – прихвати винца? Ты же не хочешь пустить молву, что Революция казнит людей, напоив их перед смертью водой, а?

Третта могла пережить подобное.

Третта могла пережить молву, что Революция казнит исключительно надоедливых людей, насильно заливая им вино в глотку вместе с бутылкой. Но бюрократия есть бюрократия, поэтому военный губернатор предпочла уйти, прежде чем соблазн станет слишком велик.

В конце концов, во всем форте была лишь одна бутылка вина, и Третта хранила ее на особый случай.

Она с грохотом захлопнула дверь. Лязг металла и треск дерева эхом разнеслись по коридорам. Казалось бы – красноречивое предупреждение любому в зоне слышимости, что губернатор не в настроении внимать глупостям.

Но перед ней снова возник клерк Вдохновляющий.

– Ой! – Он чуть ли не сложился пополам в приступе подобострастия. – О, приношу свои извинения, военный губернатор. Дело просто в том, что…

– Не сейчас, – прорычала Третта, проходя мимо.

Или, во всяком случае, пытаясь. Клерк на удивление дерзко вновь воткнулся перед ней.

– Я не стремлюсь вам досаждать, мэм, ей-богу. – Он явно или лгал, или страдал слабоумием. – Но дело в том, что время казни, ранее отложенное, вновь подошло.

Уже? Третта глянула на окно. Солнце полностью скрылось за горизонтом. В стекле отражались оранжевые огни уличных фонарей. В их свете было видно, что толпы продолжают собираться, гневно бурлить. Революционные мундиры разгоняли их взмахами палок.

Третту об этом предупреждали офицеры Ставки Командования. Казни должны быть безжалостными, четкими и, прежде всего, немедленными. Если Революция не справиться с такой простой задачей, как убить человека вовремя, люди начнут задумываться, как она может править, защищать народ, противостоять Империуму.

Начнут задумываться, что может сойти с рук уже им…

Если о заминке Третты с этой казнью станет известно… вернее, когда о ней станет известно – стукачи вечно стремятся снискать расположение свыше, играя на страстной любви Ставки Командования к законам, – для нее все кончится плохо, возможно, даже новым, низшим именем.

И все-таки… она оказалась так близка. К чему, сама не знала, но было что-то в этой пленнице, пусть и погребенное под таким внушительным слоем дерьма, что оно выплескивалось через рот. Сэл точно знала что-то о Заговоре против Короны. И если эти сведения окажутся у Третты, она, возможно, сумеет найти остальных заговорщиков. Схватить и уничтожить предателей, поставивших Империум в тупик, – и, разумеется, защитить людей, которым они угрожают, – это подарит Революции победу столь великую, что она годами не покинет пропагандистских сводок. Да они изобретут новое имя, лишь бы дать его Третте.

Ее взгляд скользнул с окна на дверь и на юного стража подле нее.

Или, подумала Третта, может, стоит просто-напросто напиться, кого-нибудь трахнуть и озаботиться всеми этими вопросами завтра.

Парнишку перевели сюда лишь месяц назад, вряд ли ему больше двадцати шести – уже знает, что делает, но еще не превратился в сплошные шрамы и шипы, как остальные… как она сама. Они обменивались ни к чему не обязывающими любезностями – флиртовали в той мере, в которой дозволяла Революция, однако у женщины ее ранга есть потребности и привилегии, чтобы эти потребности удовлетворить, если он согласится.

Заманчиво. Когда командование становилось тяжелым ярмом, было заманчиво все забыть. Кровожадные толпы снаружи, предателей, незаметно снующих в рядах Революции, невыносимую женщину, которая пролила на них свет. Напиться, сказала себе Третта, трахнуть этого стража, а потом выстрелить Сэл в голову, и дело с концом. Просто. Действенно.

Кто бы ее обвинил?

«Мать Кэврика, – шепнул тихий голосок. – Отец Кэврика. Твоя мать. Твой отец. Революция. Все, кто верил в тебя и возвел в ранг, наделил властью найти пропавшего солдата. Тебя винят они. И ты винишь себя».

И Кэврик останется пропавшим без вести.

Третта надеялась, что этот голосок в недрах ее головы давным-давно умер на поле боя. Он имел привычку всплывать в самое неподходящее время. Третта закатила глаза, вздохнула, решилась.

– Солдат, – позвала она.

Страж вытянулся по струнке, словно все это время ждал ее взгляда – и она знала, чего еще он ждал. Он бросился к ней, замер чуть ближе необходимого, отточенным движением отдал честь.