Текст книги "Семь клинков во мраке"

– Мэм?

– Казнь переносится на утро, – произнесла она. – Сообщите стражам, чтобы они разогнали толпы. В случае неповиновения – применить огонь на поражение.

– Что?! – взвизгнул клерк Вдохновляющий. – Военный губернатор, вы не можете таким образом нарушать регламент! Этот скиталец, она опасна. Она дикарка. А ее оружие…

– И по пути сопроводите клерка Вдохновляющего к его столу.

– Есть, мэм. – Солдат взял клерка за плечи и потащил к его месту в другом конце помещения.

– После – сообщите повару, что понадобится еда, – выплюнула приказ Третта, испытывая отвращение. – Если пленница пока остается в живых, мы должны кормить ее еще один день.

Страж силком усадил клерка за стол, кивнул. Третта ответила тем же.

– И, солдат?..

– Мэм?

– В моих комнатах бутыль вина. – Пауза тянулась клинком в холодном теле. – Принеси. И два бокала.

29
Шрам

Какофонии,

Дражайшей прелести,

Занозе в наших задницах,

Мы хотели бы выразить тебе признательность за спасение нашего корабля. Одновременно мы хотели бы изобразить тебе неприличную фигуру из одного или нескольких пальцев, так как «Усталая мать» оказалась в опасности в первую очередь именно по твоей милости.

Этот корабль трудится на износ, тупая ты сука.

И тем не менее ущерб сочтен по большей части поверхностным, так как ты благородно отправилась сражаться с нарушившим наше спокойствие мастером неба. Прискорбно, что в процессе ты не погибла, но мы крайне надеемся, что получила достаточно ран, чтобы боль мучила тебя еще долго.

Ах, ну… Быть может, в следующий раз.

К счастью, по всей видимости, он сохранил свой имперский кинжал – кто его знает, где именно, когда мальчишка столь скудно одет, – и награда за голову Креша Бури принесет внушительную прибыль. Мы уже начали торги с шестнадцати фунтов металла.

Выходит, ты годишься не только на говно.

Принимая во внимание твой самоотверженный поступок, кинжал, Прах, который мы собрали с его трупа, и тот факт, что ты принесла нам херову тучу денег, Пеплоусты в своей безмерной добродетели предпочли тебя не убивать, не калечить и не пытать.

Наши поздравления.

Кроме того, мы считаем уместным поощрить тебя сведениями, которые ты стремилась заполучить. Мы действительно торговались с Враки Вратами за обелиск-средоточие, которое реквизировали из катакомб Обители. И мы также действительно знаем, для чего он намеревается его использовать. Теперь ты, вероятно, тоже знаешь. Или?

Так или иначе, как ты, без сомнения, понимаешь, для сего ему необходимо колоссальное количество магии. Подобная вещь способна лишь воззвать к Скрату, постелить ему, так сказать, ковровую дорожку. Чтобы впустить его, необходим сосуд в виде жертвы. Или несколько.

Однако ты и это уже знаешь, верно, милая?

Для того, что вознамерился совершить Враки, потребуется жертва куда значительнее, а сцена – куда более… исключительная. Скрата можно призвать магией. Однако для того, что Враки жаждет с ним сотворить, понадобится целая нация.

Итак, мы, разумеется, не выдадим, куда он отправился. Если пойдет молва, что Пеплоусты предают своих покупателей, кто же станет с нами иметь дело? Не говоря уже о том, что за избавление нас от Бури ты уже получила все причитающееся. У нас есть определенные принципы.

А еще – мы тебя ненавидим.

Сама понимаешь.

Однако мы можем указать направление. От Старковой Блажи Враки в поисках великого источника дремлющей магии отправился на север. Ты ведь помнишь, что стряслось на севере, верно, милая?

Что ж, мы наговорили лишнего. Уничтожь письмо после прочтения, само собой, иначе мы тебя отыщем.

С наилучшими пожеланиями,

Йок

Достойной смерти,

Пуи

Шла бы ты на хер,

Ган

Плевелы.

Мысль пришла столь внезапно, что я даже не поняла, была ли она моей. Однако она засела в голове словом, которое я не могла вспоминать без глубокой боли в груди и шрамах. Оно звенело в ушах надтреснутым колоколом на стылой башне, и с каждым ударом мои вдохи становились все короче.

Плевелы.

Трое говорили загадками – ровно в той мере, какой требовал профессионализм, – однако иного мне и не нужно было. Они знали, что их письмо вкупе со сведениями от Креша приведут меня лишь к одному выводу.

У Враки был план. У него был Скрат. У него были сосуды. Не хватало только магии, чтобы все осуществить. Невероятное количество магии, что заполнит собой воздух, воду, землю. И здесь его не достать.

Враки вернулся к Плевелам.

А значит, придется и мне.

Я окинула Йенталь взглядом. Туманный покров, который соткал Некла, удалялся вниз по течению, «Усталая мать» во всем своем внушительном великолепии постепенно растворялась в дымке. Гроза, возвестившая о явлении Креша, обернулась едва слышным рокотом грома и моросью.

Ну, по крайней мере, сырость не погасит мой костерок. Я, не теряя времени, смяла послание и бросила его в огонь – такова этика нашего ремесла.

Затем я вытащила из кармана потрепанный пергамент, посмотрела на длинный выцветший список имен. Склонилась, закрывая лист от дождя, достала перо и жирно зачеркнула два слова.

Креш Буря

Посмотрела на нее, эту короткую линию, рядом с двумя другими, уже потускневшими. Они напоминали шрамы, как у меня на теле, черные линии, повествующие свою черную легенду. Из списка на меня смотрели еще тридцать имен, задумчиво, словно вопрошая, вспоминаю ли я о них, как прежде.

Я закрыла глаза. Глубоко вздохнула. Свернула лист, убрала во внутренний карман плаща. Ладонь мимоходом скользнула по рукояти Какофонии; его жар сменился теплом, приятно согревающим среди непогоды. Он остался удовлетворен схваткой.

Ну, хоть кто-то.

Я ни о чем не сожалела. Креш должен был умереть, и на это была масса причин. И дело даже не в том, что я ощущала пустоту. Любой, кто скажет, что месть опустошает, просто недостаточно ради нее старался.

Дело в том, что я ощущала… бессилие.

Все свершилось каких-то несколько часов назад, а я уже едва могла вызвать в памяти его лицо. Страх в глазах, дрожь губ, когда он меня умолял. Даже когда я проткнула ему глотку мечом, я все еще видела его ухмылку. Все еще слышала его смех. Все еще помнила темное место, куда он меня переносил.

Как будто он и не умирал вовсе. Или остался недостаточно мертв.

Задумалась – а будет ли когда-нибудь достаточно? Все они?

Джинду?

Этот вопрос меня и опустошил. Но лишь потому, что я знала ответ.

Капли дождя стали крупнее. Огонь плюнул искрами, зашипел. Я вернулась к берегу реки, где стоял Вепрь, холодный, безмолвный, словно склеп. Без рвущегося из двигателей пламени он походил на оболочку давным-давно сдохшего жука, уродливую, пятнающую равнины металлическую хворь.

Забавная штука с оружием: когда вокруг некого убивать, ты начинаешь замечать его уродство.

Я подошла к двери, дважды стукнула. Тишина. Дождь просочился под палантин, к рубахе. Я выругалась под нос и снова заколотила в дверь. Она открылась, когда я вымокла почти до нитки.

– Твою ж мать, – прорычала я, – ты там что, марафет наводил?

Извинение бы не помешало. Сарказм – тоже сойдет. Ответное ругательство – в принципе, заслужено.

Но Кэврик молчал. Он просто стоял на пороге, глядя на меня сверху вниз пустыми глазами. А потом тихонько вернулся к панели управления.

Я заворчала, но не стала возмущаться дальше и закрыла за собой дверь. Стянула палантин, разложила его на скамейке сушиться. Тронула край рубахи, подумав, не отправить ли ее туда же. Передумать заставила не скромность – скорее, боль в руках и спине. Сырость никогда не шла моим шрамам на пользу. Как и жара. Как и любопытные взгляды.

Как у Лиетт. Кэврик повернулся ко мне спиной, но от ее взгляда я не могла скрыться. Она следила за каждым моим шагом, словно я вдруг стала чужаком, опасным существом, выползшим из дождя. Может, так она и считала.

И часть меня – злобная, желчная часть, которая пряталась после той ночи, – хотела поинтересоваться, сломано ли это создание тоже, нуждается ли в починке.

– Снаружи – полное дерьмо, – сказала я вместо этого. – Даже с таким сильным двигателем он увязнет в грязи. Подождем до утра. А к тому времени и Конгениальность притащится с охоты обратно.

Кэврик не сказал ничего, что заставило бы меня напомнить ему, у кого тут револьвер больше, так что, судя по всему, с планом он согласен. Я подняла взгляд и увидела, как младший сержант смотрит через стекло на дождь, выстукивающий по каркасу Вепря железный ритм.

– И да, я знаю, что обещала отпустить тебя на волю, как только переговорю с Пеплоустами, – продолжила я. – Но выяснилось, что твои услуги понадобятся еще для одного дельца. Мне нужно на север, как можно быстрее, к…

Слова застряли в горле, перед глазами потоком пронеслись образы. Пламя, огонь, обугленные тела, небеса без звезд, ветра, воющие полными ненависти голосами. Я думала, эти образы буду видеть лишь во снах. Что мне никогда больше не придется возвращаться к ним наяву.

– К Плевелам, – наконец произнесла я; слова отдавали гнилью.

Кэврик не оглянулся. Забавно, я определенно ожидала хотя бы возмущения. Однако он все так же сидел и смотрел в окно. Я осмелела.

– Знаю, там опасно. Но ты не волнуйся, тебе не придется забраться дальше нужного. – Я помолчала, усмехнулась. – Ну, если ты сам захочешь, конечно, останавливать я не стану. Но мне, возможно, сперва понадобится глотнуть винца и…

– Ты его убила.

Он сказал это так тихо, что я едва расслышала за шумом дождя. Забавно, впрочем, что именно это и привлекло мое внимание. Голос принадлежал человеку невинному. А таких в Шраме не найти.

– А?

– Ты его убила, – повторил Кэврик. Медленно обернулся, не вставая с места, уставился на меня пустым взглядом. – Он умолял о жизни, а ты его убила.

А-а. Так вот что его так расстроило.

Собственно, я уже тебе говорила, что Кэврик хорош собой. Даже лучше, он… великодушен. Глаза его, даже столь опустошенные, как тогда, все равно казались мягче, добрее, нежели все, что мне доводилось видеть в этих краях. И я не горела желанием отнимать у него это свойство.

Однако дерьмо, даже благоухающее, я не была готова глотать.

– Да. – Ответ прозвучал коротко, рублено. – Убила.

– Как животное. Ты его выпотрошила.

Я поискала остроумную фразочку. Не нашла. С губ сорвалось, о чем я даже не думала.

– Он и был животным.

– Он был человеком.

– Ты видел, как я убивала массу людей.

– Они не стояли на коленях, – шепнула позади меня Лиетт.

– Он всего лишь выглядел как человек, – прорычала я. – Самые жуткие звери всегда притворяются людьми. – Я фыркнула. – Что, нужно было оставить его в живых?

– Да! – Кэврик поморщился. – Нет… то есть не знаю. Он убийца и скиталец, да. Но он сдавался, он предлагал сведения. Не надо было так… так…

– Да, – сказала я. – Надо было. Я убила не человека. Я убила Креша Бурю.

– Он все равно был…

– Он все равно был Крешем, мать его, Бурей, – ощерилась я. – И до этого он был Крешфараном ки-Назджуна, самым невменяемым мастером школы магии, известной своей невменяемостью. Он призывал ветра такой мощи, что они сдирали с революционеров шкуру заживо и разносили их кровь на двадцать миль вокруг. Он гонялся за обитателями, пока у тех моча по ногам не начинала стекать, пока у них не пересыхало во рту, и вырывал их дыхание из легких. И все это он делал во имя Империума…

– А стоило ему уйти в скитальцы, – продолжила я, – как он и вовсе забыл о милосердии. И после всего, что он сотворил, я должна поверить, что он заслужил лучшего только потому, что постоял на коленях и прорыдал пару желанных для вас слов? Ты мне веришь?! – Я рывком развернулась к Лиетт. – А ты?!

Я смотрела то на нее, то на Кэврика; они отводили глаза. Я двинула кулаком по стене Вепря, металл содрогнулся.

– Вы мне верите?!

– Я… я верю.

Голос Лиетт задевает меня отнюдь не когда она кричит, проклинает или источает яд. Я начинаю волноваться, когда она запинается. Она так часто упоминает свою гениальность, что впору в ней усомниться, однако она и правда гениальна. Все ее действия обдуманны, взвешены столь придирчиво и скрупулезно, что аж больно.

Поэтому, когда она теряет дар речи, я понимаю: что-то не так.

– Я верю, что ты должна была его убить, – прошептала Лиетт. – Я просто… я не…

Она взглянула мне в глаза на долгий, жуткий миг. Миг, в который я вспомнила все мгновения, когда ее пальцы касались моих шрамов, когда она прижималась губами к моей шее. Миг, в котором я увидела, как все это меркнет, оставляя мне лишь печаль на ее лице.

– Я не знаю, должен ли он был умереть.

Я сглотнула эту печаль. И всю злость, всю боль, что шли с ней бок о бок. Я надменно расправила плечи, загнала все свои чувства поглубже в сердце.

– Должен был, – ответила я. – Скитальцы опасны. Все мы. Среди нас не найти опаснее меня.

– Это я знаю, – проворчал Кэврик.

– Не знаешь, – рявкнула я, разворачиваясь к нему. – Иначе понял бы, насколько ты тупой мудила, если считаешь, что я не ведаю, что творю.

– Все ты ведаешь.

– Тогда какого хера ты…

– Потому что такого дерьма не должно быть!

Кэврик с криком подскочил с места. И взгляд его перестал быть пустым. Он вперился в меня, полный огня, злости, ненависти, что я видела на всех тех лицах, на которых ни за что не хотела ее увидеть. Руки, дрожа, сжались в кулаки. Кэврик подался вперед, словно хотел пустить их в ход. Не стыдно признать, что я шагнула назад; в тот момент Кэврик стал похож на человека, умеющего убивать.

– Революция была рождена в пламени правосудия! – заорал он на меня. – Когда мы оставили Империум, над нами смеялись. Нас звали нолями, выскочками, животными! Мы доказали, что они неправы. У нас есть кодексы, у нас есть законы, у нас есть лучшая жизнь. – Кэврик опять стиснул кулаки. – Мы убиваем имперцев не потому, что они заслуживают смерти. Мы их убиваем, чтобы защитить нашу жизнь. Мы не насилуем, не пытаем, и мы, ясен хер, не насаживаем на мечи тех, кто молит о пощаде!

Такой огонь, который тогда пылал в глазах Кэврика, ты вряд ли встретишь еще. Нынче не встретишь, по крайней мере. Такой огонь опасен, он вдохновляет других, вынуждает жертвовать жизнью ради горстки тупых, красивых слов.

Поэтому мне не было стыдно плеснуть на него воды.

– Я не революционерка. Но добилась правосудия.

– Зарезать человека – не правосудие! – ощерился Кэврик.

– А хера с два! – рявкнула я в ответ. – Если ты веришь хоть в часть того дерьма, которое тут нес об этой вашей Революции, тогда ты понятия не имеешь, что такое правосудие. Да весь гребаный Шрам не имеет понятия. Здесь отпустят убийцу, если у того есть деньги, отправят насильника на все четыре стороны, если он из правильной семьи, сломают несчастному обе руки, если он откажется подписывать ложное признание, а белые богатеи в прелестных одеждах со сверкающими значками будут продавать вискарь, сигары и поздравлять друг друга с принятием очередных законов, которые сами же написали, чтобы обходить их.

Только когда на лице Кэврика вновь отразился страх, мой собственный страх наконец затопило гневом. И следом вспыхнул горячий, словно кровь, стучащая в висках, Какофония у меня на бедре.

– Потому что правосудие существует не для жертвы, верно? Не для девчонки, рыдающей каждую ночь, не для мальчишки, хоронящего отца. А для душегуба, для судьи, для говнючил вроде тебя, которым хочется почувствовать себя выше всего этого, мол, прощение убийцы покроет нашу неспособность защитить его жертв. – Я сплюнула на пол. – Человек убивает, и вы лебезите перед ним, вопрошаете, что же пошло не так. Человек умирает, и вы пожимаете плечами, переступая через труп.

– Это не так, – сказал Кэврик.

Вернее, попытался сказать. Его голос утратил уверенность, присущую тому, кто знает истину. Кэврик имел в виду не «это не так», а «это не должно быть так».

– Так, – прорычала я. – Правосудие не теплое и уютное, как тебе кажется. Оно холодное, оно скорое. Если бы ты знал Креша – не рыдающего на земле пацана, а Креша, сука, Бурю, – если бы ты знал, что он творил, ты не стал бы вот так меня бесить.

И тогда Кэврик посмотрел на меня. Без огня. Без пустоты. Без мягкости. Взглядом, к которому я совсем не привыкла. А когда Кэврик заговорил, его голос было больно слышать:

– Что он тебе сделал?

И тут я поняла, почему мне не нравилось, как он на меня смотрит. Почему мне не нравилось, как на меня смотрит Лиетт. Почему я не хотела, чтобы они спрашивали, думали, знали, отчего я живу так, словно у меня в груди торчит нож.

И я дала им все тот же ответ: ледяное молчание, на которое я не была способна, пока мне не задали этот вопрос. Оно оказалось даже лучше настоящего ответа. У нас есть все эти оперы, говорящие о правде величественными, изысканными словами: крылья, что избавляют нас от оков лжи, свет, что мы источаем во тьме. Но это лишь опера. А не правда. Правда – неуклюжая, злая, выплюнутая сквозь слезы, извинения, обвинения.

Настоящий ответ: я не хотела отвечать.

Настоящий ответ: я не хотела вспоминать то темное место, то свечение, тот голос, шепчущий «мне жаль».

Настоящий ответ: я хотела запомнить улыбку Креша не сверкающим ножом, что навис надо мной, но умолкшим ртом мертвеца на крыше «Усталой матери».

Настоящий ответ: я не хотела произносить слова, которые напомнят мне, как тяжело носить эти шрамы и как сильно они болят холодными ночами.

– Не волнуйся обо мне, – ответила я негромко, как будто искренне. – Не волнуйся о том, что он сделал, что сделали все они. А о том, что они намереваются сделать. О том, что увидел в Старковой Блажи, о том, что случится с сотней, с тысячей других женщин, детей, мужчин, если я не остановлю тех, кого должна остановить.

А вот это… это прозвучало неплохо. Совсем не неуклюже. Сама изысканность. Какой обычно и бывает ложь. Правда – мерзкая штука, посаженная в благодатную почву, растущая, не подвластная никому.

Но ложь?.. Ложь искусно сплетается. Ее добывают из тьмы, выковывают, оттачивают до совершенства. Ложь превосходна. Люди ее обожают.

Поэтому мы так любим оперы.

В этом и заключается ложь. Можно закалить ее крепче некуда, отшлифовать до блеска, отточить так, что она разрежет и камень, но метнет ее все равно твоя рука. И всякий раз ты рискуешь промазать.

А я? Ну, я хороший стрелок.

Но не настолько.

30
Плевелы

До Империума была Империя.

До Революции была кучка слуг-нолей.

И до Плевел, выжженного адского пейзажа с разрушенными городами, почерневшими равнинами и обращенными в пепел поселениями, было наипрекраснейшее место в Шраме.

Ты, разумеется, знаешь историю. Чуть больше поколения назад Безумный Император уверился, что за океаном лежит земля, и незадолго до того, как его свергла собственная дочь, получил подтверждение. Империя открыла Шрам, и было решено, что ей надлежит взять более высокопарное название – Империум.

Император отправил своих прислужников-нолей осваивать эту землю. Ноли обнаружили севериум и Реликвии. Севериум стал основой их оружия и машин. А потом, когда на берега Шрама высадился Империум со своими магами, их ждал уже не легион слуг. Их ждала Революция.

До тебя доходили все россказни о том, что стряслось потом. Битвы, войны, обагрившая землю кровь.

Но никто никогда не упоминает о ее красоте.

В те времена ее называли Эданиа Алькари – или Лазурная Надежда по-староимперски.

Среди пустошей и тенистых лесов Шрама она была первозданным раем. Холмистые луга, по которым бродили исполинские звери и стаи длинноногих птиц. Бурливые потоки великих рек, синими шрамами прорезающие скалистые горы. Глубокие пещеры с избытком руды, зеленые леса, полные древесины и дичи.

Горстку нолей и имперцев, которым удалось возвести на этой земле города, называют истинными счастливцами.

Ну, и, разумеется, ты знаешь, что стряслось потом.

Луга перепахали революционные танки и обратила в прах имперская магия. Зверей забрали на военные нужды, птицы пошли в пищу. Имперцы обратили реки в лед в попытке взять революционеров измором. Революционеры взорвали пещеры и шахты, чтобы лишить имперцев ресурсов. Леса выжгли до обугленных остовов, равнины обратились в пыль, а выстроенные на них города… эти удивительные чудеса технологии и магии…

Что ж, они стали Плевелами.

Скелетами старого мира. Трупом покоя, просуществовавшего несколько мимолетных мгновений, пока ноли знали свое место, а имперцы верили, что никто не в состоянии бросить им вызов. Колоссальный монумент войны, что подарила Шраму его название.

Одни взирают на Плевелы ошеломленно, в благоговейном страхе, тщетно гадая, каким же был мир в тот краткий миг гармонии. Другие смотрят на них, ощущая безмерную печаль, сплетенную с отчаянием, что города можно столь легко, столь безвозвратно уничтожить.

А я?

Я в тот момент разговаривала с куском металла в своих руках.

Конгениальность вернулась с утра пораньше, когда дождь уже прекратился и грязь затвердела достаточно, чтобы по ней можно было двигаться. Бóльшую часть дня мы уверенно перли вдоль Йентали, пока развилка не увела нас дальше на север, вглубь Плевел. А это, как выяснилось, тьма времени для того, чтобы испытать страх, трепет, печаль и, наконец, то чувство, что теперь растекалось у меня по венам.

Долгие часы в дребезжащем по округе Вепре обратили все эмоции в мутную подрагивающую мешанину ужаса и горя. С каждым прерывистым вдохом они лились по горлу в сердце, а оттуда вниз, к ладоням. И он пил их с ладоней. Латунь Какофонии, казалось, гудела собственной жизнью, улавливая каждую каплю этого ужаса, глотая его с ухмылкой, что неизменно становилась шире.

Это, конечно, бред. Он ведь просто револьвер.

Ну, вернее, не просто револьвер, но жизни в нем явно не было.

Я оторвала от него взгляд – желая избавиться от ощущения, что он смотрит на меня в ответ, – однако в Вепре было немного вариантов для передышки. Конгениальность свернулась в клубок, утомившись после прогулки. Кэврик управлял Вепрем. А Лиетт…

Лиетт по-прежнему хранила молчание. По-прежнему не смотрела на меня.

По крайней мере, когда я смотрела на нее. Иногда я чувствовала, как она задерживала на мне взгляд. Как ее губы силились найти слова, вопросы – то, что нужно сказать, чтобы меня починить.

И всякий раз я просто опускала взгляд на свои ладони, татуировки, шрамы. Задумывалась о том, что злит сильнее – мысль, что мне якобы нужна починка, или тот факт, что, даже будь я согласна, я понятия, блядь, не имела, как это сделать.

И всякий раз я чувствовала, как револьвер вспыхивает немного ярче, как тепло в нем пульсирует все сильнее, раз, два, три. Как сердцебиение.

– Долго еще? – прорычала я затылку Кэврика, чтобы отвлечься от этого звука.

– Плевелы тянутся на три сотни миль. Мы сожгли большую часть топлива, можем проехать еще примерно миль пятьдесят, чтобы нам хватило на обратный путь на дружественную территорию. – Кэврик оглянулся через плечо. – Так что если ты надумала более конкретный пункт, чем «север», сейчас самое время.

Пеплоусты не сказали, куда именно в Плевелах отправился Враки. Но было и не нужно. Я слишком хорошо знала Враки и все его грани – безумца-душегуба и гения, коими безумцы-душегубы столь часто являются. А вот чего ему не хватало, так это творческой жилки.

Призыв – искусство настолько редкое, что его приверженцев можно сосчитать едва ли не по пальцам, и все они не способны призвать Скратов. Замысел Враки требовал колоссального количества магии, какое можно найти на земле, которая была столь обезображена магией, что вся пропиталась ею. Однако заигрывать с подобной силой опасно, и чтобы свести риски к минимуму, Враки отправится в знакомое место.

Среди Плевел со всеми их трупами и обугленными руинами найдется множество мест, где Враки будет чувствовать себя как дома. Но теперь, когда я знала, что ему нужно еще больше силы, оставалось лишь одно место.

Потому что лишь за одно место Враки нес ответственность лично.

Я не стала рассказывать об этом Кэврику. В основном потому, что не планировала брать его с собой. Как только подберемся достаточно близко, я собиралась огреть его по голове, а потом исчезнуть вместе с Конгениальностью. Пусть Кэврик очнется и двигает куда там ему надо.

Он приятный парень. И все-таки – приятный парень из формирования, у которого по-прежнему есть веская причина пытаться меня прикончить. Вдобавок он так славно переносил свое «похищение». Он доставил меня достаточно далеко, так что я с радостью отпустила бы его восвояси.

– По крайней мере, – пробурчал Кэврик, – скажи, где остановиться, чтобы проветрить.

А вот не выклюют ли ему прежде глаза – зависело не от меня.

Конгениальность в своем углу вытянула шею и возмущенно крякнула. Она, вероятно, сообразила, что речь шла о ней. Она у меня смышленая, чертовка мелкая. Впрочем, жрала она в тот день выдающуюся мерзость, так что Кэврик, возможно, говорил дело.

Подняла взгляд и Лиетт. И снова открыла рот, и снова у меня заныли шрамы. Поэтому я поспешила чем-нибудь заняться.

Я поднялась на ноги и оттянула дверь Вепря в сторону. Высунулась, держась одной рукой, другой натянула повыше палантин, чтобы защититься от ударивших в лицо горячего ветра и каменной крошки.

Вокруг, насколько хватало глаз, тянулся пепел – равнины выжженной земли, камней и деревьев, давным-давно стертых в порошок. Вдали затмевали свет великие вихри. Пепел и пыль, пепел и…

– Стой, – шепнула я.

Вот. Силуэты на фоне мутного неба – руины построек, остовы башен и казарм, сорванные ворота и стены, лопнувшие, словно фрукты от удара о землю. Даже разрушенные, они стояли крепко, пусть и не высоко, не желая угасать и уходить в небытие. Песчаная буря, способная затянуть само небо, не могла затмить ни неумолимые разрушения, ни удивительное искусство мастеров. И сквозь вихри виднелся одинокий шпиль, увенчанный потрепанными останками стяга, который ветра все никак не могли одолеть.

Я знала эту башню. Я знала этот форт.

И, судя по тому, как обжег мне ладонь Какофония, не я одна.

– Вон там! – перекричала я стон ветра. – Еще миля, и все! Останови вон там!

– Что? – крикнул в ответ Кэврик. – Уверена?

Да. Увереннее не бывает. Отпрыски, мне помогите.

Двигатели Вепря взревели. Силуэт впереди стал четче. Показались разбитые окна, снесенные дымовые трубы кузниц. Башенки, что старались держаться прямо, створки ворот, что цеплялись за свои проржавевшие петли. Он стоял у подножия горы, вздымаясь короной на разбитом челе усталого, побежденного короля.

Когда-то этот форт был горделив, что та гора. Когда-то в нем обитала тысяча солдат и пять тысяч счастливых людей: ремесленников и ремесленниц, мужей и жен, семей. Когда-то он был ценнейшим перстнем на руке Революции.

Пока в его двери не вошел Враки Врата.

Под колесами заскрипела пыль. Двигатели перешли с рева на низкое рычание. Затем Вепрь умолк. И заговорил ветер. Не так, как с Крешем; он не выл, не заходился криком. Он шептал, стонал, как матери, что хоронят детей, как отцы, что просыпаются ночами и видят рядом пустую постель.

Одна из странностей Плевел. Из тех, что тебя не убивают.

Я спрыгнула на землю. Под ботинком хрустнуло. Я не стала смотреть; знала, что увижу то, что уставится на меня в ответ.

Хрустнуло громче – за мной наружу выбралась Конгениальность. Встревоженно гукнула и огляделась, но на этом все. Зверье избегает Плевел по тем же причинам, по которым туда не следует соваться и людям. Но все-таки для девицы, что однажды по шею зарылась в кишки недельного мертвеца, она слишком нервничала. Правда, держалась она посмелее, чем…

– …Генерал помилуй! – высунулся из Вепря, цепляясь за дверь, Кэврик. – Это ведь не нормально, да? – Поежился, заслышав стон ветра. – Почему он издает такой звук?

Я пыталась пропустить его мимо ушей.

– Я ничего не слышала.

«Зато определенно почуяла, как ты обделался», – хотела добавить я, но решила, что и так слишком часто угрожала его пристрелить. Зачем еще и язвить?

– Слушай, если ты не хочешь идти…

Кэврик, покачав головой, не дал мне договорить. Опасливо глянул на землю, только потом спрыгнул. Ботинки по щиколотку утонули в пепле и мелком камне. Кэврик согнал гримасу с лица усталой улыбкой.

– Как ты говорила, – произнес он, – я здесь неважен. Важно то, что они намерены сотворить.

Чтоб меня драли, а ведь он поверил. Каждому сраному слову. Даже после всего, что он увидел, я до сих пор не убила в нем веру в добрую природу человека. Большинство попавших в Шрам быстро заглушают в себе этот голосок. Горстка несчастливцев проживает достаточно долго, чтобы стать свидетелями его смерти. А некоторые…

– Земля ранена.

У некоторых его нет изначально.

– Постоянное воздействие магии существенно повлияло на ландшафт. – Лиетт заслонила лицо от пыли – заглушить голоса это все равно не помогло. – Долгое нахождение в Плевелах зачастую приводит к безумию. Нам не стоит задерживаться. – Я затылком ощутила ее взгляд. – Нам вообще не стоит здесь находиться.

Заныли шрамы. Вспыхнул Какофония. Завыл ветер. Я предпочла сосредоточиться только на одном и плотнее затянула палантин, пряча лицо.

Взяла поводья Конгениальности, потянула. Птица послушно шагнула. И, мотнув головой, я повела свой отряд к вздымающейся впереди тени.

– Погоди, – поспешил меня догнать Кэврик. – Мне нужно оружие.

– Не-а, – отозвалась я.

– Я не пырну тебя в спину. Даю слово.

– О, в этом я не сомневаюсь.

– Тогда почему нет?

– Потому что она доверяет оружию лишь в собственных руках, – пробормотала Лиетт.

– Или, – рявкнула я через плечо, – потому что единственная польза от оружия при встрече с любым местным существом – это прикончить себя, пока оно тебя не сожрало. – Я фыркнула. – А если оно сожрет тебя, значит, сожрет и твое оружие, и чем тогда самоубиваться мне?

Ответ им не понравился. Но зато все заткнулись. Ура.

Хруст под ногами утонул в звуках ветра. Всякий раз, как он заговаривал, всякий раз, как шептал на ухо, я слышала, как Кэврик подпрыгивал. Видела, как Лиетт обхватывала себя руками, низко склоняла голову, пыталась их заглушить. Но я хранила спокойствие. Лишь потому, что прислушивалась к другому голосу.

Спроси ноля, в чем разница между ним и магом, и он скажет, что это сила: маги вертят нолями как хотят, смотрят на них сверху вниз потому, что те неспособны передвигать всякое дерьмо силой мысли или что там еще. Спроси о том же мага, и он скажет, что у нолей нет музыкального слуха.

Они не слышат песнь Госпожи Негоциант.

Не слышал ее и Кэврик. Только ветер, пропитанный агонией и болью, которую ему довелось здесь увидеть. Для Лиетт это тоже звучало истерией бессмысленных звуков; чаропись – не истинное искусство.

А я?.. Я слышала музыку. В стонах и шепотках я различала вплетение песни. Иногда далеко, словно ничейное эхо. Иногда близко, словно Госпожа шагала совсем рядом. Ее голос странствовал по пустошам Плевел на ветру в поисках Мены, которую она забыла собрать. Жутко. Как будто вдоль спины проползала ледяная змея. И я надеялась, что так будет продолжаться и дальше.