Текст книги "Контракт со смертью"

Август

1

Жизнь коротка. Очень. Порой мгновение: еще летит в воздухе тембр голоса стоящего рядом, а его уже нет. Он ещё стоит, он ещё держит в руках сигарету, а пуля снайпера уже отпустила его душу.

Все эти месяцы после начала войны сутки спрессованы в мгновения и мысли подчинены одному: успеть бы… Успеть не остаться в стороне, успеть окунуться в самую гущу событий, успеть написать, сфотографировать, заснять. Успеть помочь – собрать гуманитарку, отвезти её, раздать, утешить. Успеть к сапёрам, танкистам или разведчикам – увидеть, услышать, самому что-то сделать. Успеть жить по-настоящему. Надо спешить делать добро, и малая толика сделанного тобою от кого-то отвратит беду, согреет, вернёт силы и веру. Грехи наши прежние высветляют в потёмках тот единственный путь к спасению души – помощь людям.

Читаю и перечитываю рассказы Юрия Ивановича Хоба. Надо успеть собрать макет его книги. Он из Докучаевска, что на Донбассе. Вышел за порог – и уже на фронте. Взял в руки свой видавший виды фотоаппарат и пошёл мерить кряж донецкий, изрезанный траншеями да воронками. Щёлкает фотокамера, скользит карандаш по листкам блокнота, а потом ложится всё увиденное и услышанное в его очерки. Названия-то какие: «Опустела вишневая ветка», «Живое серебро обители ореховой сони», «Дороги предзимья, которые пахнут грибами и морем», «Витрина лесной опушки», «Уж в небе осень колобродит»… А какое чудо его фотографии!

Не пишет – будто песнь поёт. И так хочется, чтобы её услышали люди и насладились красотой слова и образа. Заехали к нему прошлый раз – специально отклонился от выбранного накануне маршрута, чтобы вручить удостоверение члена Союза писателей России. Старик прослезился, руки дрожат, сигарету раз пять прикуривал, да так и не смог.

По дороге к нему, не доезжая поворота на Еленовку, попали под обстрел. Идущий впереди «уазик» подпрыгнул и запахал носом в кювет. Опора высоковольтной линии дрогнула и стала колченогой, накренилась и повисла на проводах. Саша давит на педаль газа, и мы вырываемся из зоны обстрела.

А ведь секунды отделяли нас от «уазика», так что мина могла достаться нам. Или мы ей, но это уже с какого бока посмотреть.

2

По пути на работу зашёл Александр Васильевич Тарасов в аптеку: хвори одолели. Двое солдат целый короб набрали «медицины» – бинты, жгуты, кровоостанавливающее, жаропонижающее, да переоценили свои финансовые возможности. Недостающую сумму заплатил Саша. Достал молча из кармана деньги и заплатил. У ребят слёзы на глазах, стали спрашивать, как зовут его, а в ответ: «Иванов Иван Иванович, русский». Когда бойцы ушли, он выгреб все оставшиеся деньги, пересчитал, вздохнул и вышел: на лекарство для себя не хватило. Это крохотный эпизод из его жизни, хотя добрых дел у него воз и большущая тележка. Рубашку с себя снимет, лишь бы помочь ближнему. Иной если и сделает на пятак, так шуму на целковый, а он никогда не бахвалится.

Саша – замечательный писатель, но никогда не скажет о себе «известный поэт и прозаик» или что-то в этом роде. Ну, не болен он гипертрофированным тщеславием и комплексом неполноценности, отсюда скромность и совестливость по жизни. В прошлом году с трудом уговорили его издать избранное к юбилею. Набралось на несколько томов, но он поскромничал. Издали «двойню»: два тома – проза «Под созвездием Весов» и стихи «Здесь, на земле». О чём книги? О счастье, доброте, искренности, сострадании, тревоге, достоинстве, безысходности и всей палитре чувств человеческих. Скоро они поступят в библиотеки, так что спешите знакомиться. А тираж, как всегда, мизерный: триста экземпляров. Жаль. А ведь такие книги должны быть в домашних библиотеках – детей-то надо воспитывать не на «Властелине колец», не на коммерческом мусоре и жидомасонской пене, а на настоящей русской литературе, написанной в классическом стиле и о вечных ценностях.

Мы часто мотаемся с ним в прифронтовой полосе (прифронтовой ли, когда некоторые села уже стёрты с лица земли нашей грешной снарядами да минами?), развозя бойцам гуманитарку. Он нужен мне не только как проводник – корреспондентом районки исколесил по всем просёлочным и грунтовкам, знает каждый поворот-перекрёсток, потому проведёт в одно касание, но и просто как мудрый товарищ и досконально знающий местных селян. Без них непросто найти позиции наших ребят, а чужаку они не скажут, вот и вожу его с собою ещё и как «переводчика».

Он умеет говорить с людьми и умеет разговорить: профессия газетчика обязывает быть психологом. А еще он в их сознании представитель власти, слову которого верят. Не власти как таковой – наврут чиновники по привычке с три короба, дорого не возьмут, а Александр Васильевич режет правду без оглядки на властный окрик и если ж что пообещает, то сделает. Потому как верен слову данному и знает, что любой обман сторицей неверия обернётся.

3

У Валеры осталось трое детишек. Он абхазец с грузинскими корнями и грузинской фамилией. А ещё он гражданин России – в Абхазии почти все с российскими паспортами. Но он действительно ощущал себя гражданином России, потому с первого дня стал добиваться права её защищать. Долго обивал пороги сочинского военкомата – ближайшего российского, пока не оказался на Донбассе. Повоевать толком и не успел – только прибыл в «Пятнашку», как в первый же день накрыли «хаймерсами».

Тело забирал с родственниками его двоюродный брат. Обратно не уехал – остался в том же батальоне. Через неделю при атаке под Авдеевкой погиб и он. У него осталось пятеро детей. Итого восемь сирот на две семьи за две неполные недели. В России в выплатах отказали: они добровольцы, с ними контракт не заключали (лукавство: контракт был). В Абхазии семьям в помощи отказали: за Россию погибли, вот пусть она и заботится об их детях.

Ну что ж, повоюем теперь с нашими бюрократами-подлецами за честь страны. Россия ведь своих не бросает, не правда ли? Даже если они из другой страны, но ведь сражали за Русь-матушку, а значит, свои. СВОИ!

4

Августовские ночи ещё не так прохладны, как ранней осенью, но росные, особенно под утро. И звёздные. Не для разведки ночи, если только для влюблённых.

Мы сидели в лесу за Ольховаткой под разлапистой сосной, таранящей успевшее выцвести небо. Чертя шомполом по расчищенному от хвои песчаному пятачку, замкомбата разведосов с позывным «Сафари» скрипел от злости зубами. Фронт стабилизировался и пребывал внешне в полусонном состоянии – так, бои местного значения с игрой в пинг-понг: одни начинали обстрел, другие огрызались «ответкой». Войска ушли на юг под Херсон, ослабив группировку, и чья-то умная голова ничего лучше не придумала, как прикрыть оборону мобилизованными из республик, плохо вооруженными и также плохо обученными, БАРСами да «Редутами», мотивированными на получение только денег по контракту, да Росгвардией.

– Это всё равно, что снять штаны и сесть голой задницей на раскалённую сковородку. Сколько ни изображай наслаждение и тверди, что не горячо вовсе, а зашкворчит задница-то, поджариваясь, и рванёшь ты со всей прытью подальше от этого счастья. Укры не идиоты вовсе, чтобы на мозоль нам не наступить, так что надо ждать: в ближайшее время двинут. А эти, – он кивнул куда-то к макушкам сосен, – ждут, пока по темечку врежут.

Ему поставили задачу разведать позиции укров на оперативную глубину, но это так, чтобы совсем не закисли и не задурили от безделья. Замкомбата был совсем не против разведпоиска, но задача была поставлена очень даже неконкретно: пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.

– Мне разведдонесения надоело ежедневно посылать этим дебилам, что укры стягивают силы, а они ноль внимания. Блаженствуют! Вот как дадут нам волшебного пендаля, тогда зачешутся и разведку во всём обвинят: проворонили, мать вашу! Вместо этих твердолобых сюда бы комбрига нашего мариупольского – давно бы в Киеве были.

– Что за комбриг? – поинтересовался я.

Замкомбата смахнул ладонью начертанное на песке и, закурив, неторопливо стал рассказывать. Он не знал ни его имени, ни звания – просто комбриг. Комбриг из Мариуполя. Тогда рота его бригады загнала в подвал многоэтажки нациков, но взять их никак не могли: даже прямой наводкой не достать, не говоря уже о минах. И подобраться вплотную для работы «шмелём» не удавалось – пулемёты работали, как швейная машинка, кладя плотный и неровный шов вдоль улиц. А домик в пять этажей был не простой – на перекрёстке расположился и огнём контролировал все четыре улицы.

Комбриг появился ниоткуда: в распахнутом бушлате, автомат устроился под правой рукой – ремень зафиксирован на антабке приклада, одна рация в левой руке, вторая зацеплена на разгрузке. Та, что в руке, работает на укроповских каналах. Мгновенно оценив ситуацию, он не стал требовать любой ценой взять многоэтажку: «любая цена» из уст иного стратега – это десятки, а то и сотни жизней солдатских. Он в рацию, что была в левой руке, стал матом крыть мнимого лейтенанта, торопя его подогнать пару бензовозов и залить к такой-то матери этот чертов подвал. Ну разве знали укры, что никаких бензовозов у комбрига нет и в помине, что не доставили боекомплект, потому и молчит его батарея, что приданная танковая рота застыла в паре кварталов отсюда с пустыми баками. Ничего этого они не знали, но поверили комбригу, специально работавшему на прослушиваемой ими волне, и с криками ринулись из подвала, бросая оружие и задирая руки к небу. Сдавались, а заодно молили своего бога, что дал шанс уцелеть.

Неделю спустя Сафари ещё раз встретился с комбригом. Надо было взять село, но комбриг решил не идти в лоб, и сначала пошла разведка. Вернулись, доложили: в селе фашисты, но сколько – установить не удалось. «Живых не посчитали – мёртвых сосчитаем», – проскрипел сорванным голосом комбриг и приказал батарее «градов» положить по опорнику пару пакетов. Когда над селом очистилось небо от дымов, долго изучал в бинокль «изменённый пейзаж», затем коротко бросил: «Еще пакет». Село было взято без потерь, зато обгорелых укров устали стаскивать в одно место.

Комбрига убрали через неделю. Причину никто не знал, но комроты зло выматерился: «Конечно, так воевать нельзя. Так война быстро закончится, и кому-то лампасы не достанутся, кому-то звезды на погоны, кому-то бронзулетки на грудь».

Через два месяца бригада сократилась втрое, в батальоне осталось всего семь десятков бойцов, а в разведроте двенадцать. Обещали пополнить мобилизованными, но Сафари был не очень-то рад: здесь особые навыки нужны, особая поступь, особые нервы – по тылам ведь работают. Ну а если опять в окопы да опорники в лоб брать – тогда подойдут: ума не надо трупами окопы заваливать.

5

Разведчики ходили за Байрак и вернулись на рассвете. Мы прождали их всю ночь, не спали, переживали, и лишь начальник разведки был внешне спокоен:

– Не лотоши, вернутся мужики, они фартовые.

Им действительно сопутствовала удача: ни одной царапины, если не считать прокушенной руки Тунгуса. Он сидел на приступке входа в блиндаж и потирал запястье спиртовой салфеткой.

– Ты что, ранен?

Витя достал было аптечку, но Тунгус отмахнулся:

– Да нет, фашик кусанул, когда горло ему пилил. Вот думаю: он зубы чистил или нет? Если нет, то можно и заразу подцепить.

В эту ночь они взяли офицера, но тащить с собою не стали – «выпотрошили» до самых пяток на месте. Забрали штабные документы, но на обратном пути напоролись на дозор. В ход пошли ножи. Валили молча, не давая вскрикнуть, а тем более нажать на спуск. Тунгусу достался дебелый сержант, ударом ножа в шею не свалил, только кровью залился, что фонтаном саданула из распоротой аорты, и пришлось «допиливать» горло, зажав его рот своей ладонью. В последнее мгновение тот и кусанул в агонии руку Тунгуса до крови.

Говорил он буднично, будто рассказывая, как муху прихлопнул или комара, и несведущего могло бросить в дрожь от этой безэмоциональности рассказчика. Но это разведка, здесь работают без сантиментов, жестко и зачастую жестоко – иначе нельзя, это закон выживания.

Витя спеленал кисть Тунгусу, смазав какой-то вонючей гадостью и утешив, что она нейтрализует даже змеиный яд, а тем более какие-то фашистские зубы, даже нечищеные.

Сафари, чертыхаясь, составлял очередное донесение: разведка подтвердила, что день и ночь к Балаклее укры стягивают войска и что много иностранцев.

6

Мобилизация она и в Африке мобилизация, а тем более в условно независимых республиках. Уже писал об Анатолии Шилине, позывной «Байк». Это он взял высоту на окраине Байрака, что южнее Изюма, со своей «жмур-командой» – всем далеко за полтинник, а потом двое с половиной суток держал её. Восемнадцать бойцов против почти двух тысяч наемников – украинского говора почти не слышно было, только польская и английская речь. Когда у них кончился БК, на помощь пришли трое из БАРСа – остальные отказались, а начальство не настаивало. Нет, их не осталось на той высотке за кладбищем «только трое из восемнадцати ребят» – вышли все, хоть и раненые, и вынесли двоих погибших.

Байк – шахтёр, бывший десантник Советской армии, мужик стержневой, суровый и правильный. На вопрос начштаба, отметившегося продажей трофейной «брони» на луганской «барахолке» (местный сайт вроде «Авиты»): «Где ваши бронежилеты?» – показал на нательный крестик, видневшийся в разорванном вороте тельника:

– Мой «броник» – вот этот крестик нательный, а ты, сука, нашу «броню» барыгам загнал, – и красноречиво потянулся к «калашникову».

Начштаба, спотыкаясь, бросился к «уазику», а Толика на следующий день списали «по чистой»: тяжелейшая контузия, искалеченная рука с выпирающей из груди (!) плечевой костью. Готовился к операции, уже и время назначили, но пришла повестка из горвоенкомата: если не вернётся в часть, то будет осужден за дезертирство. Для военкома, весь две тысячи четырнадцатый год отсиживающегося в ожидании «чья возьмёт», в две тысячи пятнадцатом получившего хлебную синекуру, «однорукий» Байк абсолютно годен к войне. Даже в качестве мишени. Или начштаба подсуетился?

7

Сашка – комроты. В Рубежном его рота взяла укроповские склады – «броники», кевларовые каски, амуницию. Он построил своих и приказал одеть-обуть-снарядить всех нуждающихся, да ещё сделать запас: как чувствовал подлянку командования.

Примчался комбриг, приказал комбату составить списки нуждающихся, забрал «трофей» и был таков. Неделю-другую ждали. Потом на совещании задали вопрос по поводу судьбы затрофеенного, но «главнокомандующий» отмолчался. Продвинутый батальонный айтишник, освоивший должность второго номера пулемётного расчёта, докопался-таки, стервец: всё взятое оказалось на сайте луганской «барахолки».

Комбриг больше в батальоне не появлялся: может и шальная пуля прилететь или ВОГ. В лучшем случае набьют морду.

Дружок из штаба корпуса, матерясь от негодования, попросил-приказал: луганским ничего не давать. Погорячился: ребята-то ни в чем не виноваты, они воюют как могут и чем могут. Не виноваты, что командиры барыжат – у них тоже свой маленький бизнес на этой не очень понятной войне.

8

Цена ошибки порою стоит жизни.

Конец августа. Брезжит рассвет, и где-то далеко на востоке уже полоснула горизонт красным лезвием занимающаяся заря. Степь за бруствером блестит и едва колышется росными волнами. Прохлада освежает и бодрит. Саня откидывает полог на входе в блиндаж, засовывает голову, обзывает просыпающихся сурками и ехидно интересуется, успел ли Мотя насытить свою утробу. Тот ворчит и начинает собираться на пост. Саня заждался сменщика и только открывает рот, чтобы выразить недовольство неторопливостью Моти, как буквально влетает в блиндаж от сильного пинка.

– Чего раскорячился? Давай проходи. Хлопцы, ну-ка плесните чайку, а то озяб малость.

В сумрак блиндажа шагнул рослый, с недельной щетиной сержант с синей повязкой на рукаве. Он рывком переместил свой автомат с плеча в угол у входа, сделал шаг к столу из снарядных ящиков, потирая руки, и…

– Сейчас согреешься, укроп грёбаный. – И Саня с размаху саданул его прикладом в лицо.

Как он промахнулся с его-то опытом – так до конца сержант и сам не понял. Потом он, хлюпая разбитым в кровь носом, рассказал всё, что знал, сетовал, что с их стороны оказался проход между окопами, и он не заметил, как промахнулся и оказался в нашем, говорил, что он просто солдат и никакой не нацик, что сам русский из Запорожья, что его дед фронтовик, воевал с бандеровцами, плакал, размазывая слёзы по грязным щекам, и просил не убивать…

Его напоили горячим чаем, и он пил его, жадно рыская взглядом серых глаз, в которых застыла смертельная тоска и ещё теплилась надежда, по лицам молчавших бойцов. И оттого, что он видел на них отпечаток сочувствия или хотя бы жалости, его спина ходила ходуном от сдерживаемых рыданий. Взводный кивнул Сане:

– Ты проворонил, теперь исправляй. Отведи подальше и отпусти.

Сержанта закопали в лесопосадке, сколотили крест из досок снарядного ящика, прибили табличку с выцарапанными ножом именем, датой рождения и смерти, повязали ту самую ленту, что была на рукаве. Документы положили обратно в карман его куртки: передашь в штаб, а там начнутся расспросы, что да где, да как и почему. К тому же наверняка сами выбросят: к чему им всякий хлам. Для счёта? Так Конашенков давно уже пять раз все ВСУ в землю уложил.

Мы опоздали всего на четверть часа. Не берусь судить взводного и его бойцов: у них своя правда. Вспомнились те двое мальчишек с «буцефала», что попали к нам за Борщевой. Никакой ненависти – только любопытство и жалость. Накормили, дали сигарет, позволили позвонить своим родным, что теперь они в плену и с ними всё в порядке, после чего с оказией отправили в Белгород.

А на объездной за Циркунами стояли сожженные «буханки» и «мотолыги» и лежали расстрелянные наши ребята, заметаемые позёмкой. До конца марта лежали, и враг не позволял их вывезти и предать земле. Именно враг, потому что были потом Гостомель и Буча, был «Кракен» с его издевательствами над пленными и их расстрелами. И теперь была ненависть, выпестованная этой войной между русскими и русскими, не захотевшими оставаться русскими.

У разведчиков к этому сержанту ненависти не было. Это просто война.

9

Неожиданная встреча с Тамерланом Четоевым. Он снимался в нашем «Я – русский офицер», играл командира боевиков. Попадание в образ – стопроцентное. Сейчас воюет в Запорожье. Как только началась операция, сразу же пошёл добровольцем. Похудел, усталость в глазах и одновременно радость. Я едва справился с комом в горле – слёзы так и наворачивались. Старею, сентиментальным становлюсь, нервы уже ни к чёрту. После съёмок ребята стали родными. Как чувствовал, что не усидят мужики дома, что обязательно сорвутся, и мысленно молил Господа, чтобы миновали их пуля или осколок.

С ним снимались Алан Сагалаев и Гриша Чавранов – тоже играли боевиков, а теперь воюют не по-киношному, а на настоящей войне. Тамерлан и Алан – осетины, Гриша – казак. Алан сражается в осетинском отряде добровольцев, Гриша и Ильдар Ильясов (в фильме он водитель «буханки») – в составе 58-й армии. Ну ладно, Гриша и Ильдар – люди военные, на службе состоят, под присягой ходят, им сам Господь велел страну защищать, а Тамерлан и Алан – актёры. Могли ведь и отсидеться, под мобилизацию всё равно не попадали, ан нет, сами пошли, добровольно. Хотя нет, не могли отсиживаться, когда Родина в беде: осетины – воины прирождённые, отважные и бесстрашные.

Долго не выпускал руку Тамерлана из своей, всё что-то говорил ему на прощание, потом обнял, сунул в карман куртки девяностый псалом – «Живый в помощи». Дай-то бог вернуться вам живыми, мужики.

Сентябрь

1

Балаклея – лопнувший нарыв бездарности, самонадеянности и глупости. Неправда, что удар укров был неожиданным.

Неправда, что у нас было совсем хреново с силёнками, и мы ни при каких условиях не могли его остановить.

Неправда, что у укров был создан мощный броневой кулак, проткнувший нашу оборону.

Неправда, что это малозначимый локальный тактический успех украинской армии.

Балаклея – это затрещина нашим «великим полководцам» и пощечина политикам. Хотя что им пощечина, коли совести всё равно нет – щипачи да барыги. России пощечина, нас унизили.

Ещё с середины августа разведка забрасывала штаб рапортами, сообщениями, донесениями о накапливании сил. Агентура сообщала о движении техники и мотопехоты к Чугуеву. Да ВСУ и не скрывали готовящееся наступление, а болтливые политики трезвонили о нём на всех каналах.

Успевшие набраться боевого опыта части, подразделения, дивизии и армии перебрасывали на юг, заполняя бреши луганскими резервистами, чевэкашникам, горсткой росгвардейцев, луганской милицией и еще бог знает кем. Все имеющиеся в наличии силы растягивали в тоненькую цепочку, оставляя гарнизоны лишь в городах. Причём порой без связи, обеспечения флангов, элементарного слаживания. Росгвардия сама по себе, элэнэровская милиция – в отморозке, барыжат по полной, армейцы не очень-то озабочены соседями, «мобики» – сироты казанские. А ещё чевэкашники, спецы и прочая, и прочая, тяготеющая к сепаратизму.

Оправдываясь, наши стратеги говорят об использовании украинской армией тактики сирийских игиловцев. Даже если это так, то она что, в новину нашим генералам-сирийцам? Или они там занимались лишь приобретением бронзулеток на грудь, так щедро раздаваемых властью? Тактика игиловских пикапов – это давно забытый прием тачанок батьки Махно. Вот ведь как получается: то, что так хорошо было известно босоногим погонщикам ишаков, оказалось откровением для наших академических генералов. Учиться надо, господа, учиться в том числе и у врагов, и даже в первую очередь у них.

Укропы применили «трёхэшелонную тактику»: сначала силы специальных операций на «тачанках», затем регулярные бригады десантно-штурмовые, механизированные, мотострелки, а уж потом батальоны теробороны. Может быть, ошибаюсь, потому что вижу только то, что передо мною. Поднимись на крышу дома – горизонт уйдёт, и откроется многое, ранее невидимое. В оперативном отделе видят за горизонтом – сеют по крупицам информацию и выстраивают мозаику. Или калейдоскоп? Или вообще пасьянс? Или тупость и леность одолели настолько, что мыслительный процесс стал недостижим и недоступен?

И Вербовку, и Балаклею, и Боровую фактически взяли вот такие «летучие» группы пикапов с установленными в кузовах пулемётами и ПТУРами[76]76
  ПТУР – противотанковая управляемая ракета.


[Закрыть]. Влетели на улицы города, поливая направо-налево огнём и сея панику, выскочили, а дальше пошла пехота. Но не везде прошла, наткнувшись на ожесточённое сопротивление редких групп бойцов и даже одиночек, не парализованных страхом и с надеждой ждавших помощи. Потому и пустились укры в обход, обходя город с юго-востока и беря его в окружение. Лишь в Балаклее два сводных отряда Башкирского и Самарского СОБРов двое суток держались и вышли только по приказу, прорвав окружение. Диву даешься: ну почему наше командование так любит создавать ситуации «шестой роты»?[77]77
  29 февраля – 1 марта 2000 года 6-я рота 2-го батальона 104-го гвардейского парашютно-десантного полка 76-й гвардейской воздушно-десантной дивизии под командованием гвардии подполковника М. Н. Евтюхина вступила в бой со значительно превосходящим по численности отрядом чеченских боевиков и арабских наёмников, руководимых Хаттабом, под Аргуном в Чечне, на рубеже Улус-Керт – Сельментаузен, на высоте 776. В ходе боя погибли 84 российских военнослужащих и от 400 до 500 боевиков ЧРИ. 22 солдатам 6-й роты было присвоено звание Героя Российской Федерации (из них 21 – посмертно).


[Закрыть] Окруженные и брошенные спецназовцы второй бригады СПиН в самом Харькове, дравшиеся до последнего патрона в горящей школе, – «шестая рота».

Под Камышевахой полтора десятка бойцов, окруженных в подвале дома, но не сдавшихся, – «шестая рота».

Взвод 200-й арктической под Слатиным – всё та же «шестая рота»!

И ещё десятки «шестых рот», окружённых, брошенных, забытых, упорно сражающихся без надежды на помощь, но не сдавшихся! Позор лег на головы тех, кто бросил их на заклание, кто проводил «плановые перегруппировки и передислокации». А ещё звезды на погоны, бронзулетки на грудь, новые должности.

Конечно, это не поражение – это отрезвление. Ну нельзя же воевать демонстративно расслабленно. Нельзя. Пусть это станет уроком. Жестоким, кровавым, но только уроком. И предостережением. И памятью. Станет? Вряд ли. А ещё был мощнейший нокдаун престижу страны и громкий ропот сограждан: подарок пиндосам к встрече в «Рамштайне». Или нефтегазовым монополиям (транснациональным корпорациям?) для увеличения объема транспортировки углеводородов через Украину воюющему с нами Западу? Впрочем, не воюющему, так, вялые фрикции.

2

Гурген[78]78
  Гурген – позывной.


[Закрыть] приехал в Балаклею часам к одиннадцати. Выбрался из раздолбанной вдрызг «Нивы», по кошачьи гибко потянулся, достал из кармана пачку сигарет, выщелкнул сигарету, прикурил. Вроде бы ещё и не осень – всего-то шестое число, а облака уже осенние, с темно-серыми пастозными мазками, и ветер освежающий, с морской прохладцей, хотя до Азова добрых две с половиной сотни вёрст, и «азовец» даже по степи не добирался до этих мест и угасал где-то у Саур-Могилы. Такой бы освежающий да в июльский полдень – цены бы ему не было, а теперь он совсем нежеланный.

Гурген бросил окурок, вдавил его в песок берцем, потянул за ремень автомат, лежавший на переднем сиденье, и уж хотел зайти в дом, как из-за поворота вынырнул «уазик» и резко затормозил, тяжело осаживаясь.

– Укры в Вербовке, – выдохнул Игорь, вываливаясь из-за руля. – На танках зашли, видимо-невидимо. Ополченцы валят сюда, но, боюсь, не задержатся – у них одна стрелковка[79]79
  Стрелковка (сленг) – стрелковое вооружение.


[Закрыть].

– Не шелести. Давай вдумчиво и с расстановкой. – Гурген прищурил карий глаз.

Уж что-что, а его ордынская морда всегда невозмутима, даже в самых критических ситуациях. Он и теперь бровью не повёл.

– В Вербовке укры.

– Сам видел или придумал кто? – Гурген продолжал щурить пытливый карий глаз. Ему не хотелось верить в сказанное Игорем, но откуда-то с окраины донеслась беспорядочная стрельба. И всё же танков быть не могло, разве что пара приблудных. Танки под Харьковом, танки под Барвенковом, а здесь откуда им взяться? Уж кому-кому, а ему это известно доподлинно.

– Ладно, предупреди ребят, а я поеду взгляну, что там. – И Гурген опять полез в кабину, положив автомат на пассажирское сиденье.

По разбитой и пыльной Победе он доехал до перекрестка, свернул на Уютную, проехал к железной дороге, остановился между посадок, упёршись в «железку»[80]80
  «Железка» – железная дорога.


[Закрыть] – дальше дороги не было, зато старые акации и кустарник закрывали его от чужого взгляда. Вообще-то рискованно: могли укры и в посадку просочиться с той же целью, только смотреть в обратном направлении. Настроив бинокль, он стал осматривать окраину Вербовки. Слева, со стороны Пришиба, по шоссе, переходящему в Центральную улицу, проскочило несколько машин с сине-желтыми флажками на длинных антеннах. Звук стрельбы доносился уже справа, откуда-то из центра села.

Гурген достал сигареты, закурил, размышляя, опять ощупал взглядом через бинокль входящие в Вербовку машины. Он думал о том, что если бы в этой посадке стояла даже одна «Рапира», то никакие машины не смогли бы войти в село – всего-то полтора километра до дороги. Почти на ДПВ[81]81
  ДПВ – дальность прямого выстрела. Для МТ-12 («Рапира») дальность прямого выстрела составляет 1880 м.


[Закрыть], а если батарея? Но где же танки? Так, «летучие» группы просочились, не больше, объективно больших сил не было. Может, потом подтянут резервы?

Гурген – гээрушник, в прошлом командир артиллерийского огневого взвода согласно ВУС[82]82
  ВУС – военно-учётная специальность.


[Закрыть] – военная кафедра университета. Горно-альпийская подготовка, спецназ, горы Кавказа, инструктор. В четырнадцатом, на третий день после получения звёздочек старлея, подал рапорт о расторжении контракта, выслушал витиеватую брань от начальника штаба и добровольцем ушел на Донбасс. Ну не мог сын эфэсбэшного генерала, впитавший такие понятия, как патриотизм, долг и честь с молоком матери, остаться в стороне.

Начинал рядовым разведчиком в десантно-штурмовом батальоне, закончил в январе две тысячи двадцать второго в звании сержанта. Карьера головокружительная: в российской армии – старший лейтенант, в луганской – сержант. Зато вылазки в тыл врага и больше полусотни взятых «языков». Зато добытые секретные карты и планшеты. Зато просьбы комбатов и комбригов прислать Гургена, если надо было заглянуть за спину фронту, взять самого осведомлённого «языка» или снять снайперскую группу. А спустя месяц, двадцать четвёртого февраля, вернулся в свой батальон.

Иной уж давно орденами обвесился бы и Звезду получил, а Гургену только юбилейную медальку ссудили – строптив не в меру, всё начальству наперекор, а оно это не любит.

Докурив, он вернулся к машине, ещё раз посмотрел в бинокль уже из кабины, развернулся «полицейским разворотом», и машина рванула на базу. Со стороны Пришиба зашла пара «вертушек» ВСУ, отработали издалека и, скорее всего, впустую. Прошла низко пара МиГов с разворотом на Чугуев. Тех самых, что были уничтожены нашими ракетами в первые часы спецоперации по заверениям Генштаба. Хотя, может быть, и уничтоженных, а это уже натовский ленд-лиз летает.

На базе дожидался Игорь с ребятами.

– Работаем, мужики, уйти успеем.

Из города они выбрались к вечеру, когда на улицах вовсю шли бои, успев помочь выбраться семьям актива. Дорога на Боровую уже простреливалась, поэтому решили уходить на Изюм.

Дорога на Изюм через Савинцы и Весёлое, сонная еще утром, к вечеру напоминала вырвавшийся в половодье бурлящий водный поток. Среди уходящих паники еще не было, но она уже вызревала и витала в воздухе. Оставался лишь заполошный крик: «Диверсанты!» или просто «Укры!», чтобы люди, ошалев от страха, ринулись прочь, топча друг друга и сметая всё на своём пути.

Месяц спустя в придорожной кафешке в Новом Айдаре я донимал его своими вопросами, ответ на которые, впрочем, давно уже знал:

– Гурген, ну скажи вот честно: почему фронт провалили?

– Потому что одни дебилы, а другие подлецы. Ну а мы всё равно будем драться. Мы – всё равно – победим!

3

Мы уходили налегке по просёлочным и грунтовке, рискуя наткнуться на засады. Не пошли на Боровую и дальше на Купянск – там наверняка бардак и неразбериха, дороги забиты отступающими частями, техникой и спасающимися гражданскими. К тому же они наверняка под ударом: опять сорок первый, опять беженцы, только вместо налётов «юнкерсов» и «мессершмиттов» молотящая арта и шныряющие пикапы с безжалостными пулемётами.

Читал дневники Константина Симонова о потоках беженцев, об отступлении сорок первого года. Читал дневники Александра Довженко об отступлении летом сорок второго на Россошь. Теперь пишу свои об отступлении-бегстве из-под Балаклеи, Изюма, Лимана. Пишу и рву, потому что это дежавю.

Сердце рвалось на части, зубы скрипели от бессилия что-либо изменить. Ну, что на этот раз споют соловьи телевизионные? О передислокации и перегруппировке? Так это уже было. О необходимости акцентирования сил на Донбассе для успешного наступления? Ну это же откровенная чушь. Спишут на разведку: проспали, стервецы, проморгали. Ну и что, что ежедневно разведосы слали депеши наверх. А кто их читал? А где настойчивость и убедительность? А насколько точны сведения?

Растерянные и испуганные резервисты на блокпостах. Какие на хрен блокпосты?! Мешки буквой «п» и пара «кастрюль»[83]83
  «Кастрюля», «кастрюлеголовые» – пренебрежительное название луганских и донецких резервистов из-за железных касок СШ-40 (шлем стальной образца 1940 года).


[Закрыть] с «мосинками» и совсем редко с «калашами»[84]84
  «Мосинка» – 7,62-мм винтовка Мосина образца 1891/1930 годов. «Калаш» – автомат Калашникова.


[Закрыть], к тому же без раций. Лёгкая добыча, дармовая, по сути. И бесконечные «почему?» самому себе: почему не оставили резервы? Почему не сделали вторую линию обороны и растянули фронт в одну тонюсенькую нитку? Почему не сделали опорники с перекрестным огнём? Почему нет единого командования: Росгвардия сама по себе, луганские резервисты сами по себе, военная полиция вообще особняком? А еще разные «спецухи»[85]85
  «Спецуха» – спецподразделение.


[Закрыть] силовиков и далее со всеми остановками. А ещё луганское МВД, которое потрошило и чморило местных «буратино» своими «эксами»[86]86
  Экс (сленг) – экспроприация.


[Закрыть], настраивая их против республики в частности и России вообще. Бесконечные «почему?», которые засели занозой еще с февраля и на которые до сих не было ответа.