Текст книги "Контракт со смертью"

– А ты-то зачем в волонтеры пошёл? Оренбург чёрт знает где, идти – не дойти, ехать – не доехать. При должности, как говорится, состоялся вполне.

– Да разве можно отсидеться? Да всё просто – нельзя стоять в стороне, глядя, как нашу Родину пытаются уничтожить… Как стали волонтёрами? Ты знаешь, только сегодня узнал, что наша работа называется волонтёрством. Я – двоюродный правнук Маршала Советского Союза Климента Ефремовича Ворошилова, моя кровь из этих мест, как мне стоять в стороне от этого? Товарищ мой – человечище с огромным сердцем, его слова простые и до боли понятные: мои дети должны жить свободно! Еще парень из нашей команды, тоже не смог остаться в стороне от происходящего и присоединился к нам. Да, на это уходит очень много времени, тратятся деньги – в домашнем бюджете нередко дыра, но все это ничего по сравнению с той ситуацией, в которой мы все можем оказаться…

Смотрел на него и думал: ну почему в далёком Оренбурге замглавы администрации Андрей Терехов берёт отпуск за свой счёт, чтобы отвезти на фронт продукты, спецтехнику, снаряжение – двенадцать суток в пути и более шести с половиной тысяч километров отмахал (!), а некоторые из белгородских чинуш даже слышать не хотят, что в двух десятках километров от города идёт война. Да и само слово «война» в запрете.

Много чего повидали Андрей Терехов и его друзья за время поездок: в покер с костлявой поиграть пришлось пару раз, но в целом все прошло удачно. У них у всех семьи, дети и никаких преференций перед государством нет. Даже не мечтают, что какая-нибудь страховая компания застрахует их жизни и здоровье: СВО – это форс-мажор. Каждая поездка – это риск, это титаническая работа по выбору маршрута, проводников, мест посещения и пребывания при условии, что там каждый час всё меняется. Многое приходится делать экспромтом, но здесь уже соображать надо быстро, а не рассуждать…

– Понимаешь, вроде многие оказывают помощь, хотя и не помощь это, а наша плата за то, что позволили уничтожить великую державу, на руинах которой вырос этот чертополох под названием Украина. И нередко так называемые волонтёры оказывают помощи на копейку, а крику на целковый: громче всех орут: «Вот он я! Это я купил «квадрик»! Это я отвёз тепловизор!» Не волонтёры это, а военные туристы: четверо или пятеро в «ларгусе» с пятью коробками кильки и на каждом по пять видеокамер… Пиарщики, они дальше Луганска редко выезжают, фото возле танка сделают, и вот эти герои всех войн едут открывать фонды… Не успеешь вернуться, а в городе пара-тройка новых фондов. И люди несут им, а куда это уйдёт, никому и не известно, это все на их совести. Тех, кому мы помогаем, порядка шести с половиной тысяч. Оренбуржье всегда было надежным тылом для фронта, для родины, ну а мы стараемся, не жалея сил, ответить на ZOV Родины, ведь слова «мама» и «Родина» – оба женского рода…

Андрей Терехов, позывной «Гюрза», и его товарищ Максим Александрович Митин, оренбургские казаки, люди вольные и души открытые, гуманитарщики, по зову души привезли целую фуру крайне необходимого на фронте. В конкретные подразделения привезли, адресно, с учётом потребностей. И не шумят об этом на каждом углу – добро оно тишины требует.

Славные мужики, сил и здоровья им.

Февраль

1

Витя Носов радуется как ребёнок, когда видит блокпост местных пацанов в Можниковке. Ветер полощет советский, российский и десантный флаги – значит, всё нормально, целый, не разобрали. Едва только притормозили, как словно горох рассыпали: зазвенели голоса весенней капелью:

– Дядя Витя приехал! Десантура! Разведчики!

Как на подбор конопатые и огненно-рыжие, одеты скудновато, но чисто и улыбаются во весь рот.

– Не-е-е, – улыбаясь, тянет Витя и веско поднимает палец вверх. – Не рыжие, а солнечные, солнцем поцелованные. Короче, солнышки.

Они здесь с начала лета: сперва соорудили шалаш с подаренным проезжавшими нашими бойцами красным флагом, а потом и российским, затем сложили укрытие из снарядных ящиков (какие-то ненастоящие хохлы: те всё в дом, а эти из дома), написали: «Казарма ВДВ». От этих слов Витя умилялся каждый раз: тронули они сердце старого десантника, и привёз он им сначала десантный флаг, потом тельники, Витя Меркулов подарил пару винтовок (макеты «мосинок», но как настоящие).

Останавливались проходящие колонны, дарили ребятам сухпайки, а те в ответ выносили вишни, сливы, яблоки. Местные сначала смотрели на детские забавы косо – как-никак, а русские оккупантами ступили на землю украинскую, но, когда через село легла асфальтированная дорога, взгляды их смягчились. Да и оккупанты какие-то странные: не грабят, не насилуют, продукты если и берут, то исключительно за плату, но всё чаще своим делятся. Дорога на селе – это артерия кровеносная, пульсирует день и ночь, по ней жизнь прокачивается, потому селяне знают ей цену и прямо-таки боготворят. Дядя Толя каждое утро выходит к дороге, простукивает своей палочкой, чуть ли не поглаживает и говорит, что за свои почти семь десятков лет впервые видит такую дорогу.

– Мы теперь все в голос твердим: «Спасибо, Россия!» Вот вернули вы наше село к жизни, а я уж думал, что при украинской власти оно совсем загнётся. Ну а пацаны на блокпосте раньше нас поняли, какой свет несёт Россия. Раньше всех поверили в вашу армию. Тут никакие агитки и комиссары не нужны: лучшая пропаганда – это вы. Вы та самая народная дипломатия, которая похлеще любой другой…

Однажды десантный флаг исчез. Витя допытывался у мальчишек, но те гнули взгляды вниз да вкось, отнекивались, пожимали плечами. Понятно: всё-таки боялись. Тогда бывший старшина, распахнув куртку и положив широченную ладонь на рукоять ножа, коротко распорядился:

– Передайте тому, кто взял флаг, если к моему возвращению он не будет на месте, – полсела вырежу.

На обратном пути из Луганска десантный флаг развевался над блокпостом. Спрашивать не стали, кто вернул: достаточно самого факта.

Саша припарковал «бусик», что дал нам Вадим Германович Радченко, на обочине, Витя вытащил коробки с конфетами и печеньем – традиция, мальчишки тут же обступили его, светясь радостью. Расспросил об обстановке в селе, об учёбе, кратко выслушал ответы по заданным в прошлый раз темам – учитель строгий, проверяет уроки досконально, несмотря на наше нетерпеливое: «Да поехали уже, Ушинский!», удовлетворённо хмыкнул: уже лучше, но всё равно на «отлично» чуть-чуть не дотягивают. Строго наказал поделиться с сестрёнкой гостинцами. Приобнял, на прощание пожал руки. И долго ещё стояли на обочине поцелованные солнышком юные можниковцы, махали руками и улыбались. Наша «народная дипломатия» давала свои плоды.

2

Комбат из мобилизованных, лет сорока, высок и крепок. Бывший подполковник полиции, два года как на пенсии, хорошая работа на гражданке, но пришла повестка – не стал «отмазываться». Сначала был рядовым, но через месяц ввиду отсутствия командиров и общей подготовки назначили сначала взводным, черед пару недель ротным, а теперь вот дали батальон. В подчинении все «мобики», мужики дух вольницы почувствовали, мозги никак в кучу не соберут – «отвязались» вне дома, от жён, свободу почувствовали, потому с дисциплиной не очень. Не все, конечно, есть опора.

Комбат привык к дисциплине и уважению закона, поэтому от бардака, разгильдяйства и глупости начальства шалеет.

Выкопали окопы, оборудовали блиндажи в три наката с изоляционной плёнкой, обшили стены доской и пеноизолом, на дно окопов уложили решётки, сделали водоотводы: воюй – не хочу. Проверяющие из столицы приказали переселиться в выкопанные подрядчиками окопы и бетонные блиндажные колпаки. Водоотводов нет, решеток на дне окопов тоже нет, внутри блиндажей нар нет, зато в приказном порядке заставили подписать формы КС-2. В итоге, как только земля стала оттаивать, то один такой бетонный блиндаж превратился в братскую могилу для отделения – накренился и завалился, придавив спавших. В двух других спящие бойцы захлебнулись от хлынувшей с полей воды: полчаса – и окоп доверху заполнялся талой водой.

Комбат говорил об этой начальственной дури с какой-то покорностью, как о неизбежном зле. Блохи тоже собаку кусают, что не мешает ей служить хозяину верой и правдой.

– Не лезли бы эти проверяющие со своими указаниями, не дергали бы личный состав дурацкими приказами, а дали бы отмашку: «Вперёд!», так мы бы давно уже и Волчанск, и Купянск, и Изюм взяли бы. Дух у ребят боевой, руки чешутся, только вот с головой не дружим. Ни «квадриков» тебе, ни «теплаков», зато боевые листки подавай. Умники. А что в них писать? Что утонули в окопах да блиндажах? Мы ж во второй линии, мы воевать хотим, а нас третий месяц мурыжат и ребят на передке не меняют. Поговоришь-послушаешь: от комвзвода до комбрига все так считают, а выше что, дебилы? Или какая-то очень стратегическая стратегия?

3

Практически ни одна поездка не обходится без накладок, несуразностей, нелепостей, а виной всему наш природный русский «авось», дурость, лень, бестолковость, недомыслие, самонадеянность, неорганизованность и всё остальное, без чего наша жизнь становится пресной и какой-то по-немецки размеренной.

Вот и на этот раз в хлам разрушенном городе, где вороны и те в редкость, угораздило угодить по глупости к «вагнерам». В плен – не в плен, но «изолировали». Ощущение не ахти, когда полная расслабуха, и ты по-кошачьи млеешь под солнышком, щедро в лицо швыряющем тепло пригоршнями, а через секунду между лопаток даже сквозь бушлат холодок от ствола автомата. И хлёсткое: «Быстрее!» Будешь плестись, перебирая ногами, – в лучшем случае прикладом в спину, а то можно и пулю схлопотать. Конечно же шальную.

Солнце купалось в искрящемся насте, плескалось, разбрызгивая тысячи искрящихся крохотных солнечных осколков, играющих на гранях алмазных кристалликов снега. Зато в тени, да ещё издали, он казался синими лужами, растекающимися от грязно-красных и грязно-белых развалин домов.

Было безветренно и по-весеннему тепло, подтаявший снег уже не скрипел морозно даже в тени, от слепящего солнечного света глаза сразу же начинали слезиться – поленился возвращаться в машину за защитными очками и теперь щурился, прикрывая ладонью глаза.

Это был наш пятый приезд в Попасную, или, как говорил Витя Носов, пятое пришествие. Все попытки вразумить его, что пришествие как-то неуместно употреблять, не возымели результата, хотя чуть-чуть скорректировал: мы – это явление.

– Явление Христа народу.

Теперь одно такое «явление» топало под конвоем по раздолбанной улице, мысленно моля Господа, чтобы он уберёг второе «явление» от вмешательства в ситуацию. И вообще кого-либо: со мною Хорват – и этого более чем достаточно. Он работал с «музыкантами», он кого-то наверняка знает из тех, кого знают они, может быть, даже из тех, кто принимает решения. Он вообще знает, что делать и что говорить.

Хорват идёт впереди с двумя «музыкантами» уверенно, не быстро, но и не медленно, не суетливо и с достоинством. Я волочусь следом, приотстав – как на грех, нога к такой скорости не готова, отстаёт, и со стороны походка наверняка напоминает скачущего в борозде старого грача – хромого и старого.

Подошли к дому «со сниженной этажностью» – два верхних этажа снесены начисто, завернули за угол. Вход в подвал завешен одеялом – каким-то затасканным, старым и не стиранным со дня своего рождения. Первым спускается Хорват, я следом, мысленно отсчитывая ступеньки: две, четыре, семь… Куда ведут? В преисподнюю? Во всяком случае, в «оркестровую яму». Они едва подсвечиваются фонариком: луч какой-то размытый и тусклый. Может быть, проблема с батарейками? Хотя нет, конвой светит нам в спины – контролирует руки, потому свет на ступенях не концентрируется. Чёрт возьми, а где мой фонарик? Кажется, в рюкзаке остался, хотя вряд ли пригодился бы: без разрешения лучше не доставать его, не включать, и вообще мы послушные, белые и пушистые.

Спускаемся на ощупь: нога щупает ступеньку, рука скользит по стене – так надежнее, иначе шансы загреметь вниз, перебирая физиономией вытертый тысячами ног бетон, взлетают до небес. На нижней площадке метр на полтора путь преграждает ещё один полог из такого же одеяла. Идущий впереди «музыкант» приостанавливается, бросает через плечо негромко, но резко: «Стоять!», отбрасывает одеяло и скрывается.

Доносятся голоса, но слов не разобрать, монотонно гудит генератор, свет от фонарика пятном влипает в стену на уровне нашей груди: руки по-прежнему под контролем. Продуманные ребята, любо-дорого смотреть на их работу. Лучше, конечно, со стороны, но так даже познавательнее.

Угол одеяла откидывается, и появляется наш прежний конвоир. Прежний – это хорошо, это уже константа, а нет ничего лучшего, чем постоянство даже в этой ситуации. Ровным голосом с ноткой любопытства (артисты!) даже как-то вкрадчиво интересуется, кто мы и зачем материализовались в развалинах, к тому же еще и фотографировали. Ваздар чётко: «АННА НЬЮС», военные корреспонденты. Я вторю: военкоры мы и вовсе не фотографировали, хотя намерение было развалины «пощёлкать». Звучит как будто мы не местные.

«Конвоир» просит передать ему фотоаппарат. Говорит негромко, требовательно, но вежливо, и мой «Кэнон» с беджиком «АNNA News» перекочёвывают в его руки, и он исчезает за пологом. Темно, лишь свет фонарика, лица скрыты балаклавами, тени мечутся по стенам, по углам жмётся мрачная темень.

Из-за полога доносится: «Диверсанты, документы левые, надо отвести в развалины и отпустить». Отпустить – значит, пристрелить. Последние фразы предназначены явно для нас: слишком громко. Свет фонариков скользит по нашим лицам: явно ждут реакцию. Бормочу: «Если бы диверсанты, то вас давно бы уже не было на этой грешной земле. «АННА НЬЮС» мы, военкоры» – и достаю сигарету. Ну что ж, спектакль так спектакль, постановщик – кто-то таинственный вот за этим пологом, участники – мы и «музыканты». Они же зрители. Занавес поднят. Начали.

4

Теребят Саню: туда-сюда выныривает-ныряет за полог крепкий паренёк, сыплет вопросами, получает ответы, исчезает. Опять появляется. Тащит две табуретки, предлагает присаживаться. Сама любезность. Ага, значит, котировки нашей никчемной жизни на этой бирже начинают расти. Бормочу: «Первый акт мы уже отыграли и одно лишь сумели понять, чтоб тебя на земле не теряли, постарайся себя не терять». Градский красавчик, будто тоже под автоматами в подвале кантовался. Слепочек с натуры – что надо! Саня будто невзначай бросает сквозь дым сигареты: «Саныч, не передави».

Акт второй: надо отыграть так, чтобы на этой земле не затеряться. Точнее, в этих развалинах. Конечно, нас будут искать – как не искать хотя бы для проформы. «Вагнеры» потом старательно примут участие в поиске бесследно исчезнувших двух ненормальных. Ну, пропали да пропали, мало ли их таких пропавших лежит в развалинах или в лесопосадках.

Как бы между прочим бросаю, что фотографировали награждение. Презрительно усмехнулись: «Кого награждали? Этих, что ли?» Кивок куда-то вверх и за наши спины – явно в сторону дивизиона. «Пьяницы, лучше бы стрелять научились». Ну, это они зря: в дивизионе на спиртное табу.

В разговор вступает второй, что на ступеньках вверху перекрывает выход. Автомат через плечо, палец у скобы: мгновение – и он уже на курке. Спрашивает об обстановке вообще, о прилётах по Белгороду и области, о погоде. Понятно, тянут время. Сашины документы и наше внешне пофигистски-доверительное спокойствие несколько нейтрализовали настороженность. Бумаги у него настоящие, вполне проверяемые и подтверждаемые, а вот у меня, кроме удостоверения и паспорта, ничего нет. И надежда на то, что свяжутся с Москвой и что кто-то подтвердит мое весьма призрачное отношение к агентству. Эх, Марата бы сюда, уж он разрулил бы ситуацию на раз-два. Смотрит небось сверху и ухмыляется.

Из-за полога вынырнул боец, протянул два пластиковых стаканчика с чаем. Саня принял, я отказался: есть и пить предпочитаю исключительно дома, а то вдруг сердечный приступ или тромб оторвётся, как у некоторых моих друзей. К чему лишние хлопоты?

Лёгкий смешок доносится из балаклав. Парень посмотрел с любопытством, хмыкнул и вновь скрылся. Внешне доброжелательная беседа под свет фонариков продолжилась. Стоящий у полога «музыкант» в балаклаве продолжал расспрашивать всё так же лениво и как бы лениво и по обязанности – уже четырежды спросил об одном и том же, но как бы исподволь и каждый раз ставя вопросы иначе. Искушенный паренёк, видно, не впервой беседы вести, в том числе и с пленными. И хотя тональность голоса была сама радужность, предельно вежлива и даже с нотками извинения, но глаза отнюдь не истекали благостью и полосовали холодным острым лезвием.

– Да вы не переживайте, сейчас проверят фотоаппарат, пробьют вас и отпустим, – произнёс он успокаивающе в пятый раз и впился взглядом, ожидая реакции.

«Ну, ребятки, „пробивать“ нас при отсутствии интернета – это разговоры в пользу бедных». Впрочем, им тоже было понятно, что мы не детки из песочницы и не купились на эти обещания. Ясно, что просто тянут время, но для чего? Или кого-то ждут?

– Технику не испортите, поаккуратнее там, – ворчу-прошу: надо же как-то реагировать на его слова.

– Не переживайте, как для себя сработаем. У нас умельцы работают ювелирно.

Сказал и опять взгляд испытующий: ключевое слово – для себя сработаем. Нет, ребятки, мы так не договаривались, никаких для себя. Мой аппарат, мой! И он никак не собирается менять своего хозяина: слишком много связано, ещё с Донбасса со мною.

Всё тот же паренек опять вынырнул, как чёрт из табакерки, протягивая горсть шоколадных конфет: «Угощайтесь!» Саня верен законам приличия и аккуратно берёт одну, я уже традиционно отказываюсь, за что награждён откровенно любопытным взглядом.

5

«Чтоб тебя на земле не теряли, постарайся себя не терять», – крутится в голове. Вроде бы себя не потеряли, нет испуга, нет растерянности, внешняя уверенность.

Уже часа полтора тянут. Что в плюсе? Табуреты, чай, конфеты. Вроде бы и радушно, но что-то протокольно. А что хотел? Шляется какой-то недоумок по бывшим городским улицам, что-то высматривает, фотографирует. Документов нет, а рядом не менее странный и весьма осведомлённый напарник. Сладкая парочка, прямо «Твикс» какой-то. Стоящий у входа вновь предлагает табурет. Отшутился: гостеприимство ценю, но вынужден от табурета отказаться – лучше постою тут у стеночки. Один из парней хмыкнул: к стеночке, конечно, успеете, но пока осваивайте её спиной на ощупь. Вроде бы и шутит, и голос добрый такой и мягкий, почти задушевный, но взгляд карих глаз… От такого взгляда враз дрожь в ногах и мурашки по спине. Такому на курок нажать – что комара прихлопнуть.

Ну и угораздило же угодить в этот дурацкий подвал! Нет, не в подвал – в яму. В «оркестровую» яму.

6

Всё разрешилось в секунду: откинулось одеяло, завешивающее вход в подвал, и в потоке дневного света явился крепыш в сопровождении автоматчиков, дядька серьёзный, лет пятидесяти, взгляд живой и совсем не равнодушный. Ангел-спаситель или?..

Поинтересовался, что почём, выслушал, приказал сопровождающему высокому и плотному разобраться. Мы не жаловались: наоборот, оценили бдительность ребят, корректность и гостеприимность. По взгляду видно, что ответ понравился. Так, значит, переходим к третьему акту.

Я совсем обнаглел:

– А мы с вами где-то встречались?

– Нет, – в ответ коротко и веско, но в глазах улыбка. Или усмешка.

– В Сирии? – гнул я своё.

– Нет, – отрезал он, а в глазах чертенята в пляс пустились.

– Может, на Донбассе в четырнадцатом?

– Нет, – во взгляде игра.

Но ведь что-то чертовски знакомое. Если бы не балаклава, если бы открылись нос, рот, подбородок – наверняка бы вспомнил…

– Но где-то то встречались, – уже по инерции без шансов на удачу потерянно бормочу я.

– В библиотеке. Без сопровождения не ходите. До свидания.

7

Высокий и плотный, без балаклавы, с мужественным и симпатичным лицом с тремя сопровождающими его бойцами – явно «личка», вышколенные, молчаливые, взгляды пронизывающие и бесстрастные, уже на улице просмотрел отснятые кадры – ничего интересного. Нашивки «ANNA News» на бушлате и бейджика в руках не то что мало, но хорошо бы ещё чем подкрепить:

– А ещё что-нибудь есть?

Паспорт показывать не стал – ну зачем ему мой домашний адрес, а писательского удостоверения с собою не взял, поэтому протянул судейское. Сфотографировал, предварительно спросив разрешения, что было совсем не обязательно: попробуй откажи.

Он, улыбаясь, протянул руку:

– До свидания.

«Личка», стоявшая справа и слева в паре шагов профессионально, при сопротивлении не дотянутся до них, не допрыгнуть, зато они очередью враз причешут, расслабились и по очереди тоже пожали руку.

Вот так расстаться? И это после заточения? Даже толком не узнав, кто эти мужики, виртуозно исполняющие свою роль? Как на каблуке крутятся с улыбочками, шуточками-прибауточками, какие-то шальные, отчаянные, куражистые, бойцы завидные, с такими что в атаку, что в разведку, что в кабак.

– Нет, дорогие, так не пойдёт. Что ж, так и расстанемся? А интервью? Вы нас в плен взяли, без нас коллеги почитай два часа на передке шарятся, пока мы в тёмном подземелье чаи гоняли, теперь будьте добры поквитаться. Интервью хочу.

Командир засмеялся:

– Без начальства не могу. Счастливо оставаться!

8

Наши вернулись к вечеру. Витя сказал, что, узнав о нашем задержании, он было «дёрнулся», но комдив остановил:

– Это «вагнеры», с ними лучше не связываться. Положат всех и будут правы – их земля. Подождём.

Да и правда, что зря пылить – и сами всё разрулили. Знали бы, что за дорогой территория «оркестра», не полезли бы и так глупо не вляпались бы. Жалко, что интервью взять не удалось.

– А ты ещё полазь где не надо – наверняка случай поговорить с ними представится, – сдержанно и неодобрительно проворчал комдив.

А «вагнеры» оказались ребятами что надо. Дисциплина – блеск! Беспрекословное повиновение. Один боец собрался было дать телефон своей матери, чтобы мы позвонили и сообщили, что у него всё в порядке, но товарищи остановили: без разрешения командира – ни в коем случае. Профессионализм – на высшем уровне. И при конвоировании, и в подвале, и потом «личка» – все работали отменно, страхуя друг друга. А ещё чувствуется безмерное уважение к своим командирам.

9

Если Витя что задумал – танком не своротишь. На этот раз ему втемяшилось самолично вручить ребятам медали за спецоперацию, но только в окопах на передовой. Отговаривать, ссылаясь на опасность, – только подливать масло в огонь. День выдался на редкость мягким и даже душегрейным: солнце, выныривая из-за клубящихся облаков, раз за разом швыряло пригоршни тепла, напоминая о скорой весне, ветер где-то заплутал и не прорывался в городские развалины и даже снег, ещё не подтаивая, уже морозно не скрипел. Возле «тюльпана» суетились командиры, которым заместитель комбрига по вооружению что-то доказывал, размахивая руками и матерясь. Поодаль на утоптанном снегу внаброс лежали привезенные мины: разница в калибре с миномётом у одних на два миллиметра меньше, у других – на семь больше. Начарт клял производителей, тыловиков, а подвернувшемуся под горячую руку водителю установки Пашке отвесил затрещину.

Сцена, конечно, забавная и ставшая обыденной в последнее время: снарядный голод, сломанная техника, отсутствие каких-либо надежд усугублялись бездарностью командования, тупо посылавшего пехоту на укроповские укрепы[112]112
  Укрепы (сленг) – укреплённые районы обороны.


[Закрыть] без артиллерийской поддержки, сваливая все беды на неточность стрельбы артиллеристов. И никому не было дела, что стволы в лучшем случае пятой категории и должны быть списаны еще лет пятнадцать назад, что порох негодный, потому и летят снаряды куда зря и всё мимо цели, густо пятная землю лунным ландшафтом.

Слушать всю эту надоевшую до оскомины лабуду желания не было. К тому же надо было успеть до сумерек вернуться обратно, поэтому комдив торопил. До передка оставалось километра полтора, когда он приказал «спешиться»: покинуть кузов «Урала» и дальше добираться на своих двоих. В блиндаже «Корд» молча щупал лесопосадку метрах в трёхстах – там были позиции укров, молоденький паренёк подбрасывал дрова в печурку, пятеро бойцов на корточках терли спинами стенку окопа. Эти пятеро – те самые награждаемые. Вообще-то их должно было быть семеро, но двое решили не возвращаться в дивизион: отпустили в отпуск на пару суток, но сдали у мужиков нервы.

– Один уже был с медалью «За отвагу» – воевал что надо, труса не праздновал, отличался храбростью, а здесь сломался. Пил беспробудно все дни, приехали забирать «невозвращенца», так он медаль выбросил в окно и кричит, что обратно не вернётся. Жаль мужика. – Комдиву неловко, но жизнь есть жизнь, ничего не поделаешь. – Второй тоже парень отчаянный, вот и представили, а оно вишь как. Мама его говорит, что пьёт и плачет, пьёт и плачет. Просила не забирать. Думаю, пройдёт, так что медаль пусть пока в штабе полежит.

Снимать блиндаж с пулемётом Витя запретил: а вдруг по виду посадки за амбразурой опознают позицию. А сам процесс награждения толком снять не удалось: окоп узкий, спина у бывшего старшины широченная, а Серёга с камерой позади него.

Обратно двинулись вдоль кромки поля с былками подсолнечника. Метров через триста упали первые мины, потом стали ложиться всё плотнее и плотнее. Почти километр где ползком, где перебежками, но выбрались из зоны обстрела. Вернулись засветло, усталые, взмокшие под брониками, но какие-то другие, словно обрели что-такое, чего нет у других. Словно эти разрывы содрали какую-то окалину и на белый свет смотришь уже иначе.

10

С Северодонецком придумал Женя Бакало. Ехал он в Лисичанск, но уговорил его завернуть к Наталье Ивановне – проведать одинокую и пожилую женщину, передать фрукты, выслушать. Порою именно выслушать в большей степени необходимо, нежели продукты доставить: духовное всё-таки превалирует над материальным, хоть и дедушка Маркс решительно против. Но немецкий еврей прагматичнее славянина, не ровня ему, потому и не понять ему непредсказуемую и мятущуюся славянскую душу.

Женя родил в Северодонецке идею Детского досугового центра патриотического воспитания и начал создавать его с нуля. Три десятка лет город, как и вся Украина, был лишён русской книги, русских фильмов, русского слова. Русская культура перекочевала в домашние библиотеки. Успело вырасти целое поколение, у которого стирали генетическую матрицу русскости. Теперь не потерять бы следующее, которому без помощи извне толком не разобраться в своей истории.

При въезде в город слева храмовый комплекс и кладбище, на котором целый ряд свежих крестов. Может быть, здесь лежат отцы и братья тех мальчишек и девчонок, которых мы взялись вернуть в русскость? Кем они вырастут? Мстителями? Или с ущербным осознанием побеждённых? Нет, они должны жить с убеждением, что произошёл страшный эксперимент над сознанием живущих на территории, называемой Украиной. Что требуется раскодировать тончайшую ткань сознания, чтобы они не воспринимали Россию врагом. Не только это надо сегодня, здесь и сейчас – нашим детям и внукам надо, потому что топорно сделанное в феврале будет еще долго аукаться в поколениях.

Женя пошёл в администрацию. Пошёл полпредом великой страны, уполномоченный… Белгородским отделением Союза писателей России и Союзом белгородских литераторов. Да, самодеятельность. Да, кустарщина, но мы это делаем! Привезли книги, художественные и мультипликационные советские (!) фильмы, настольные игры. А ещё привезли веру, что теперь они не одни.

11

Всегда коробили эти обязательные снимки с гуманитаркой – обязательная раздача под объектив камеры, обязательные слова благодарности, обязательный перечень переданного. А ещё закрытые лица бойцов. Своего лица никогда не скрывал, как и имени. Мои друзья – тоже. Здесь чуть ли не директивный запрет на съёмки лиц. Почему? Зачем?

– А это чтобы родных не доставали. У нас своих укроповских уродов хватает, затихарившихся, выжидающих. И потом, а если в плен попадёт? Тогда хоть поваром назовётся или конюхом, – объяснял мне один штатный замполит, то есть офицер по работе с личным составом.

Вроде бы и прав, а всё равно что-то в этом от лукавого. Правое же ведь дело делаем, так чего лица прятать?

12

Мы встретились с ним ещё летом прошлого года. Причём совершенно случайно: их батальон «Рысь» стоял неподалёку за Изюмом. Впрочем, большинство встреч в жизни случайны, а на фронте особенно, хотя, с другой стороны, закономерны, поскольку на войне мы оказались отнюдь не волей случая.

Точёное лицо напоминало лица героев фильмов про индейцев периода моей молодости с неизменным Гойко Митичем – Главным Индейцем Советского Союза. Широкоплечий, поджарый, не в меру загорелый, в распахнутом вороте десантный тельник, разгрузка, ремень автомата переброшен через плечо – всем своим видом он выражал уверенность и силу.

Встреча была мимолётна: у командира «Рыси» Илима уточнили какие-то детали, а он молча стоял рядом, внимательным острым взглядом прощупывая нас. Даже не познакомились, лишь молча пожали друг руки при встрече и также молча при расставании. Уже когда он уехал по своим делам, комбат вспомнил:

– Чёрт возьми, мой зам тоже белгородец. Заморочили вы мне голову, не познакомил вас. Он мужик интересный, американский индеец по крови, а теперь вот белгородский индеец. Ну, дай бог, ещё свидимся.

Не довелось тем летом больше пересечься ни с Илимом, ни с нашим белгородским индейцем. А в феврале раздался звонок. Незнакомец представился, сослался на Колю Резникова, давшего мой номер, попросил встречу. Хотя его имя ни о чем не говорило, как ни силился вспомнить, перебирая все имена, застрявшие в памяти, но на встречу всё же согласился.

Я его узнал сразу: он мало изменился, разве что был одет в гражданку. Точёное лицо, крепкое рукопожатие, пронзительный взгляд карих глаз.

– Александр Чевола, капитан ВДВ в запасе, батальон «Рысь». Списали по чистой. Теперь вот ищу работу.

Когда началась СВО, он работал в Москве на фирме. Сразу же пошёл в военкомат, но брать в армию отказались: возрастом не вышел, шестидесятилетний рубеж перешагнул. Никакие уговоры не помогли. Предложил военкому дать кого-нибудь из молодых офицеров, чтобы потягаться на любой дистанции, но военком отмахнулся: нечего здесь турниры устраивать, сказал «нет» – значит, «нет».

Бывший подполковник был упрям, поэтому поехал в Луганск. На автовокзале подошёл к двум военным, с ходу сказал, что хочет воевать, и попросил помочь попасть в какую-нибудь часть. Так и оказался в батальоне «Рысь».

Начинал рядовым, но через неделю его пригласил комбат: