Текст книги "Экипаж колесницы"

– Олег Чернов погиб, а так, все нормально, – он повернулся к жене, и понял, что ничего нормального нет – он ведь даже не представляет, как будет ночью ласкать это незнакомое тело, целовать эти совсем другие губы и, главное, смотреть в карие глаза!.. Как?!..

– Олега, конечно, жалко, – Оля присела напротив, – но мне кажется, случилось что-то еще – ты меня больше не любишь? У тебя появилась другая девушка, да?

– Ну, что ты, глупенькая! Я люблю тебя, – выдавив улыбку, Леша нетвердо подошел к жене, наклонился – ее волосы пахли совершенно не правильно, но он заставил себя принять этот запах, – тут Юрка еще озадачил…

– Чем? – Оля, вроде, успокоилась и даже прижалась к мужу.

– Кооперативом каким-то.

– Кооператив – это классно. У нас кооператоры медикаменты привозят; так, знаешь, какие у них тачки!..

– Не знаю. Давай завтра поговорим, ладно? Я очень устал и хочу спать. Не обидишься?

– Да уж не обижусь, – Оля вздохнула именно обиженно, – я постелю, а ты помойся – поездом весь провонял.

…Если б это был только поезд!.. Леша зевнул и послушно направился в ванную.

После горячего душа он выключился почти мгновенно – наверное, физическая и моральная усталость перемножились между собой. Оля присела рядом. В принципе, все выглядело логично – человек с дороги; выпил, потому что погиб друг, но женская интуиция подсказывала, что от безоблачной жизни осталась совсем узенькая полоска – всего несколько шажков, а, значит, с ребенком, которого они собирались зачать к осени, лучше повременить. Это не было смертельной трагедией, и, тем не менее, она закрыла лицо руками и заплакала. Леша же спал и не мог ничем ее утешить.

* * *

Тусклая лампочка освещала кусок не оштукатуренной стены и прожженный «бычками» стол; остальные стены были скрыты стеллажами с разными очень полезными деталями, а на отдельной полке, словно книги, стояли коробочки с платами. Эта тесная коморка, отторгнутая от коридора путем несанкционированного захвата, тоже являлась частью отдела, причем, не менее важной, чем кабинет начальника, ведь добром, которое здесь хранилось, можно было оснастить не один пресс. Обычно ключ от нее находился у шефа; выдавал он его по необходимости и лично в руки, но перестройка внесла свои коррективы, и крохотный отдел невольно проецировал на себя ситуацию, складывавшуюся в стране – в условиях шедшей напролом демократии никто уже ни за что не отвечал, поэтому ключ повесили на гвоздик, и каждый мог зайти на «склад» и взять все, что ему нужно.

Но сегодня никому ничего не было нужно, потому что никто никуда не ехал – сегодня все ощущали себя вершителями собственной судьбы, а судьбу им доверили впервые – люди толком не знали, что с ней делать, но очень гордились своим новым статусом. Разбившись на группки, они митинговали, то объединяясь, связанные общим «мы́шленьем», то распадаясь, не придя к «консенсусу», но все поглядывали на часы, ожидая начала великого события – демократической смены власти.

По Юриному совету, Леша не стал опускаться до мелких полемик, а укрылся в каморке, настраиваясь на предстоящую битву, и, тем не менее, невольно слышал реплики, доносившиеся через тонкую дверь. Он узнавал голоса, неосознанно отмечая, кто кричал: – Пусть будет Некрылов! Он нормальный мужик!.. а кто: – На фиг он нужен! Давайте кого-нибудь из рабочих!.. Леша не собирался никому мстить, но так уж устроена человеческая психика, что мы обязательно составляем списки друзей и врагов.

Вообще, Юра со своим предложением появился очень вовремя, иначе б Леша еще долго мучился чувством вины за то, что случилось, и в Воронеже, и в Броварах, а теперь все это отошло на второй план, открыв перспективы новой жизни, в которую хотелось немедленно окунуться с головой.

…Жизнь продолжается, – думал он, – надо заниматься будущим, а в прошлое можно возвращаться в свободное время, если оно, конечно, будет. Ведь как ни жалко Олега, он сам так решил. И с Олькой все нормально – ну, дуется немного, потому что не привыкла, что день приезда я посвятил не ей… и ночь тоже; а с Окси мы ж договорились – она подождет; сейчас мне просто не до нее, а дальше что-нибудь придумаю. Как все просто, если уметь избавляться от прошлого, а то я б еще месяц жевал сопли, – закурив, Леша перевел взгляд на стену, но там его тоже ждало прошлое в лице добродушно улыбавшегося Генерального Секретаря ЦК КПСС в маршальском мундире, усыпанном орденами, как клумба цветами.

Не так давно, это выполненное маслом полотно украшало кабинет, а теперь, вот …Все проходит, и мертвые должны оставаться с мертвыми… Множественное число Леша использовал, имея в виду не только Брежнева с Олегом, но и два портрета поменьше, лежавшие на самом верху стеллажей и скрывавшие свои лица под толстым слоем пыли.

…Атеперь у нас «меченый», – Леша вспомнил, как по приказу шефа свободные от командировок ребята, набрав пива, мастерили рамку для портретика, вырванного из журнала «Огонек». Напротив огромной карты СССР, он смотрелся смешно, и все смеялись, не предполагая, что этот человек перевернет все с ног на голову и пустит страну вразнос.

…Сниму первым делом! – решил Леша, но тут же спохватился, – о чем я думаю?!.. Надо думать о том, что я им всем сейчас скажу, а не о ерунде!..

Словесные баталии в коридоре внезапно стихли. Леша посмотрел на часы. …Да нет, еще десять минут…

В дверь просунулась голова Бородина.

– Ну что, Лех, готов? – Юра вошел и за неимением второго стула, уселся на стол, сдвинув пепельницу, – не ссы, прорвемся. Там, правда, приперся зам. главного инженера и какой-то член из парткома, поэтому будь готов, что на тебя начнут лить помои.

– Это какие же? – Леша тут же вспомнил Бровары, только зеленых глаз там не было, а лишь горы пустых бутылок.

– Не знаю, просто сейчас компромат – главное оружие на любых выборах. Если станут сильно наезжать, могу подкинуть пару козырей: например, вторую квартиру шеф получил незаконно – для сына; дачу ему строили наши, между командировками – ребята подтвердят, если что; я договорился…

– Да не буду я в это дерьмо лезть, – перебил Леша.

– Зря, – Юра вздохнул, – похоже, еще крепко сидит в тебе социалистическая схема, что начальник всегда прав и вслух о его ошибках говорят только в парткоме, а мы шепчемся на кухне…

– Эй, вы, заговорщики! – раздался голос, а потом громкий стук в дверь, – начинаем!

Леша напрягся, почувствовав, как уверенность, которую он старательно культивировал с самого утра, не то, чтоб пропала… нет, просто в сознании молниеносно пронеслись золотые времена, когда приходилось воевать только с прессами; в худшем случае, с главными инженерами, но с чужими! А тут все свои…

– Пошли, Лех, – Юра вынул из его пальцев недокуренную сигарету, – наше дело правое, мы победим, как говорил ихний товарищ Сталин.

Коридор уже опустел, а из большой комнаты, на время собрания арендованной у соседей, доносился гул голосов. Юра с Лешей вошли последними, когда ровные ряды стульев были уже заняты, а за столом, по старинке накрытом красной тряпкой, сидели солидные люди в костюмах и галстуках. У Леши была мысль одеться также, но потом он решил, что лучше быть ближе к народу, и пришел в джинсах. Витька Чижов, как всегда пребывавший с похмелья, хлопнул в ладоши. Конечно, он сделал это ради хохмы, но несколько человек поддержали почин и получилось весьма эффектно – вроде, встретили их аплодисментами. Солидные люди потеснились, освобождая «бунтарям» крайние места за столом.

– Товарищи! – «член из парткома» поднялся, выставив на всеобщее обозрение круглый животик, – к нам поступило заявление от инициативной группы о желании создать на базе вашего отдела кооператив. Поскольку партия провозгласила курс на свободные рыночные отношения, на развитие демократии и гласности, мы не вправе оставить данное заявление без внимания, и на сегодняшнем собрании вам самим предстоит решить, будет ли ваш отдел кооперативом или останется филиалом завода, уже получившего статус арендного предприятия.

– Кооператив! – крикнул с места Костя – молодой, жадный до денег и уверенный в себе.

…Это и есть мой «электорат», – подумал Леша, но оратор не обратил на реплику никакого внимания.

– Сейчас перед вами выступит ваш начальник, Федор Николаевич Зеленев, – продолжал он, – человек, с которым вы успешно проработали много лет.

Чтоб получше видеть главного противника, Леша повернул голову и подпер ее рукой – вид получился, то ли скучающий, то ли самоуверенно бесстрашный.

– Ребятки, – неожиданно начал шеф и по залу пробежал легкий смешок, – перестройка, которую объявила партия, без сомнения, необходима и своевременна; я не буду рассказывать то, что вы ежедневно читаете в газетах и видите по телевизору…

– Не надо!.. – раздалось с задних рядов, и оратор удовлетворенно кивнул.

– …поэтому поговорим о вас. Подчеркиваю, о каждом из вас! Ведь путь, на который толкают отдел некоторые горячие головы, в корне изменит всю вашу жизнь. Кем вы являетесь на сегодняшний день? Работниками крупного социалистического предприятия, коими фактически и останетесь, если откажетесь от глупой затеи с кооперативом; то есть, вы будете постоянно обеспечены работой, социальными гарантиями и стабильной зарплатой; вам по-прежнему будет предоставлена возможность получить квартиру…

– Я восемь лет в общаге живу!.. – вскочил Саша Трегубов, – и где моя обещанная хата?

– Если вы стоите на очереди, значит, получите, – вмешался член парткома.

– Когда? К пенсии?..

– Саш, ты ж прекрасно знаешь – как очередь подойдет, так и получишь, – успокоил шеф, – а, между прочим, там, куда вы собираетесь, никто не даст вам ничего и никогда, да и самой пенсии вы не получите! Вон, Некрылов станет вашим хозяином…

– Ни фига он не хозяин – у нас кооператив!

– Это вам сейчас так кажется, – шеф покровительственно улыбнулся, – у вас ведь не будет ни парткома, ни профкома, которые будут отстаивать ваши интересы, куда можно пожаловаться. Что вы станете делать, если господин Некрылов решит выкинуть вас на улицу? Куда пойдете? А на улицу и пойдете – больше некуда! Кроме того, у вас не будет ни общежития, ни поликлиники, ни турбазы, но, самое важное, как я уже сказал – пенсии, о которой вы пока просто не думаете! Вы хотите уподобиться стрекозе из басни Крылова, которая не думает о своем будущем?..

…Красиво излагает, и, главное, доступно для наших дебилов, – восторженно подумал Женя, согласно «сценария», скромно сидевший в зале. Он сам поставил такое условие – не светиться раньше времени, ведь если народ проголосует за кооператив, то не стоит никому и знать, что его прочили в начальники, а если порядок все-таки восторжествует, то будет новое собрание, уже по выборам директора филиала, и вот тогда он выйдет на сцену.

…Нет, никто не захочет работать без пенсии – как можно нырять в никуда?.. Сегодня Лешка, вроде, хороший малый, а что он начнет творить, когда получит власть?.. Видимо, так подумал не один Женя, потому что повисла зловещая пауза, и Леша решил, что пора вступать в бой.

– И что вам в той нищенской пенсии? – он усмехнулся, – инфляция съест ее – ну, может, на хлеб останется, а мы хотим дать вам возможность зарабатывать! Хотите, тратьте деньги сейчас, а хотите, сами откладывайте на старость! Но это будут не подачки, чтоб только вы не померли с голоду! – Леша встал и все взгляды переместились на него. Это был очень ответственный момент; не зная, куда деть руки, он оперся о стол – поза получилась даже угрожающей, но заученные утром слова полились ровно и складно.

В итоге получалось, что если работать в кооперативе, то каждому останется до тридцати процентов от суммы договора. Леша видел, как застыли глаза наладчиков – похоже, их сознание перешло в режим калькуляторов, ведь тридцать процентов от договора!.. Да никто и денег-то таких никогда не держал в руках, если не считать отдельные сумасшедшие халтуры. А тут с каждого договора!..

Правда, зам. главного инженера попытался все испортить, объясняя, что кооперативу запчасти и комплектующие придется покупать у завода по рыночным ценам, потому тридцать процентов никак не может получиться, но старой власти уже никто не хотел верить – всем рисовались кадры криминальной хроники, где бандиты передавали друг другу кейсы, наполненные пачками денег; только ведь здесь-то не будет никакого криминала – оказывается, такие деньги можно спокойно зарабатывать!.. Если, конечно, сейчас не промахнуться и поднять руку в нужный момент. А пенсия… кто знает, доживешь до нее или нет при их-то работе?..

– Хватит дискутировать! – крикнул Костя, уловив настроение зала, – все уже поняли – давайте голосовать!

– Точно! А то кабак открылся! – подхватил Витька.

– Вы так безоговорочно верите Некрылову… – попытался сопротивляться зам. главного инженера, но толпа недовольно загудела. А окончательно решил исход битвы Володя Ермолаев.

– Начнет крысятничать – переизберем его в чертовой бабушке! В чем проблема?.. – крикнул он.

После этого зам. главного инженера демонстративно удалился, а член парткома остался, чтоб официально зафиксировать образование новой структуры. Собственно, он в данной ситуации ничего не терял, ведь произошедшее можно было занести ему и в актив, победно отрапортовав, что политика партии успешно претворяется в жизнь.

На столе появилась красная обшарпанная урна, похожая, то ли на скворечник, то ли на почтовый ящик, и пачка, откатанных на ротапринте бумажек.

…Точно, стадо баранов!.. – подумал Женя, – остается только Париж! Но даже если с этой долбанной перестройкой и там обломают, под Лешкой я все равно работать не буду! Дались мне эти прессы!.. Сорву только халтуру в Броварах, а к тому времени, наверное, с загранкой все прояснится, и тогда разберемся… что я, глупее Некрылова?..

В первых рядах он протолкнулся к урне, тут же нарисовал в бюллетене жирный крест рядом со словом «против» и сунув бумажку в узкую щель, вышел. Его Игра была проиграна, и идти с восторженной толпой обмывать чужую победу, не возникало ни малейшего желания.

…ЖЕНЯ ЕЩЕ НЕ ЗНАЛ, ЧТО ДО НАСТОЯЩЕЙ БОЛЬШОЙ ИГРЫ, В КОТОРОЙ РАСТВОРЯТСЯ ВСЕ, ЗНАКОМЫЕ И ПОКА ЕЩЕ НЕЗНАКОМЫЕ ЕМУ ЛЮДИ, ОСТАЮТСЯ СЧИТАННЫЕ НЕДЕЛИ; А КОГДА ИГРА НАЧНЕТСЯ, ПРЕДЫДУЩАЯ ЖИЗНЬ ПОКАЖЕТСЯ ГЛУПЫМ НЕДОРАЗУМЕНИЕМ…

Глава седьмая
ДНЕВНИК ЖЕНИ ГЛУХОВА

Сейчас сентябрь и через три месяца наступит последнее десятилетие двадцатого века…

Начало получилось, прямо скажем, пафосное!

Вообще, если б кто-нибудь из знакомых узнал, что я взялся за перо, то просто б охренел. Я ж никогда не мог написать ничего складного, кроме писем, да и те получались не особо интересными (как и женщины, которым адресовались). Письма эти преследовали совершенно конкретную цель – сохранить меня в их памяти; не дать исчезнуть, растворившись в прошлом. Сейчас эта игра мне кажется смешной, но чтоб прийти к такому выводу, должно было пройти время и произойти то, что произошло – я имею в виду перестройку.

Где-то я читал, что когда излагаешь мысли на бумаге, они получаются более стройными, с ними проще манипулировать с позиций логики, а, значит, проще делать верные выводы – вот, я и решил попробовать; чем черт не шутит?..

Хотя говорят, что перестройка – это «ветер перемен», способный спасти Россию, лично я не вижу, от чего ее надо было спасать, и считаю, что происходящее сродни стихийному бедствию; это ураган, безжалостно уничтоживший систему, к которой люди привыкли, в которой научились ориентироваться, и теперь все они пребывают в полной растерянности. Мне кажется, даже те, кто уже успел вознестись наверх и потому на каждом углу восхваляет Горбачева, в душе с ужасом ждут, чем все закончится; а закончится должно обязательно, ибо ни одна страна не выдержит бесконечного развала.

Возможно, я просто брюзжу, потому что до перестройки мне жилось лучше; да и с кем ни поговоришь, всем жилось лучше! Только почему-то наша «свободная» пресса утверждает, что народ единодушно поддерживает новый курс Партии. Впрочем, в этой стране все и всегда делается единодушно – сначала одобряется, потом осуждается; наверное, просто здесь нет личностей, а есть стадо – хорошее вышколенное стадо, способное в нужные моменты бросаться на амбразуры…

Ладно, не за этим я взялся за писанину, чтоб излагать свои политические взгляды – демагогов у нас и так хватает; судьба этой страны меня никогда не волновала, не волнует и сейчас. Это Чернов бился за идеалы… кстати, весьма символично, что он погиб четко перед началом этого бардака. Может, потому все и началось, что подобные Чернову ушли в одночасье – в разных местах, по разным внешним причинам, и никто не догадался сопоставить события.

Интересная мысль!.. А вот еще: принципиальная разница между социалистическим прошлым и капиталистическим настоящим в том, что раньше люди считали свои деньги, а теперь – чужие; раньше основным движителем прогресса была ревность – почему не я? А теперь зависть – почему он? А зависть – чувство более мощное и агрессивное, со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями.

Раньше жизнь катилась, как поезд, перед которым, пусть и не всегда мудрый, стрелочник открывал единственно возможный и, соответственно, верный путь. Лично я, например, никогда не задумывался, куда и зачем еду в этом поезде – еду, потому что так надо. Это была отдельная, не управляемая мной часть жизни, именуемая «работа», или «строительство социализма», или «зарабатывание денег» – как угодно; а еще была другая, в которой я мог сам ставить и решать задачи – она, в основном, сводилась к играм с женщинами, которых я коллекционировал. Тогда эти игры казались достаточно сложными, но получалось, вроде, неплохо, о чем свидетельствует дожившая до сих пор пухлая записная книжка. Теперь подобное развлечение выглядит бессмысленным, ибо играть не с кем – все женщины превратились в проституток; одни в явных, стоящих вдоль улиц; другие, в скрытых – готовых отдаться любому толстому кошельку, пообещавшему взять их замуж.

Да зачем далеко ходить? Наш брак с Татьяной – это ведь чистой воды сделка: анкета для Франции в обмен на воронежское распределение. Если б я знал, как все обернется, сроду б не женился на ней! Слава богу, ей хоть хватило ума в свое время сделать аборт – без детей разводиться проще, и через месяц отправится она к своему папочке; пусть он вправит ей мозги – ведь нельзя же сразу после секса включать свет и начинать искать плащ, который завтра надо сдать в чистку; в конце концов, это противоестественно!..

Черт, а, может, действуют какие-то мистические законы? Я ведь хотел уехать с ее помощью, а вышло, что не поехал, именно, из-за нее. Может, это судьба, которую нельзя обмануть? Надо было добиваться Надюши, и, возможно, тогда б все получилось.

Иногда я спрашиваю себя – а чего б не смотаться к ней сейчас, когда Франция для меня закрылась, и мы остались один на один такие, какие есть – ей это должно понравиться. И отвечаю – боюсь; боюсь, что она скурвилась, как и все остальные перестроечные бабы.

Да, так о Татьяне и о Париже! Сейчас мне, вообще, вся эта затея с загранкой кажется настолько нереальной, что я не понимаю, как мог воспринимать ее всерьез. Обязательно должно было что-то произойти, чтоб уничтожить мираж! Хотя формально я абсолютно не виноват в том, что случилось.

Вместе с Татьяной, ее родителями и кучей деревенских родственников, я приобрел еще некоего Виктора, Танькиного двоюродного брата. Ему около сорока, жил он тогда в Москве и занимал серьезный пост во Внешторге. Я всего один раз видел его – Юрка Бородин тогда тоже пытался дернуться за бугор и хотел проконсультироваться со знающим человеком.

Мы приехали к нему на Кутузовский, в шикарную четырехкомнатную «сталинку». У меня даже осталась фотография, сделанная чудом техники под названием «Polaroid», где мы стоим втроем на фоне австрийских фотообоев, практически неотличимых от настоящей березовой рощи. Сейчас я иногда смотрю на нее и думаю, как сложилась бы моя жизнь, если б этого человека не существовало.

Не знаю, конечно, но порой мне начинает казаться, что все у нас давно предначертано, а наши потуги или всякие «стечения обстоятельств», только выбирают разные пути к одному неизменному концу. Так что, возможно, по сути Виктор тоже ни в чем не виноват, но теперь уже не проверишь.

Семейка Виктора сразу показалась мне малоприятной; если французский коньяк и черная икра входили в их ежедневный рацион (как он всячески доказывал), то почему с каким сожалением он наблюдал за убавляющимся содержимым бутылки – это натуральное жлобство! Потом появилась Вера Петровна, очень похожая на мужа, и называвшая Эльдара Рязанова Эдиком, а Вячеслава Тихонова – Славиком. Впрочем, она-то уж, точно, к моему «неотъезду» не имеет отношения.

Я, как дурак, доставал начальника Первого отдела, звонил в «Станкоимпорт»; даже собрался ехать туда! И тогда Татьяна, видимо, поняв, что правду не скроешь, объявила – Виктор замешан в финансовых махинациях и находится под следствием, поэтому дергаться не стоит – его родственников за границу все равно никто не выпустит. Это было так нелепо и глупо, что не хотелось верить. К тому же, не походил он на жулика международного масштаба – так, чванливый, надутый пузырь. Зато впаяли ему двенадцать лет с конфискацией!

Понятно, что это был конец заграничной карьеры, и тогда я уехал в Бровары – хотел хоть денег срубить, но ни фига не получилось – там тоже началась потеха с демократией, власть сменилась… короче, в подробности я не вдавался, но таких денег, как раньше, у них уже не предвиделось. Но не буду ж я вылизывать этого «порошкового монстра» за зарплату, которую мне будет начислять господин Некрылов – я ж сам предлагал ему эту халтуру! Бред!.. Написал я бумагу, что в существующих условиях машина работать не может, а они даже не расстроились, суки. Похоже, производство стало никому не интересно – все хотят быстрых денег: одни торгуют, другие отнимают у торгующих, а третьи облапошивают, и тех, и других на ваучерах и прочем дерьме.

Вчера я вернулся в отдел, то есть, в кооператив, твою мать! А там (еще месяца с выборов не прошло!) уже бунт на корабле – Некрылов объявил, что исполнителю хватит и двадцати процентов, а десять пойдут на содержание тех, кто в данный месяц остался без командировок – мол, потом все само нивелируется. Народ и восстал – не для того мы шли в «последний смертный бой», чтоб у нас десять процентов отнимали; в общем, опять бардак.

И вот, сопоставил я все факты и решил, что делать в этой помойке больше нечего – все равно толку не будет; взял, да и накатал заявление о выходе из кооператива. Производство все равно загибается, а, значит, налаживать скоро станет нечего; и чего там высиживать – собирать последние копейки? Надо начинать что-то свое, пока кругом вся эта «мутная вода»; только, вот, куда дернуться, пока не понятно…

* * *

Похоже, зря я взялся марать бумагу, потому что за четыре дня не пришло ни одной идеи, которую хотелось бы «увековечить» и переосмыслить на досуге. Зато я перечитал кучу рекламных объявлений, но во всех почему-то предлагают, либо купить никому не нужное б/у оборудование, либо откровенно просят денег под проценты. Слава богу, я умею считать – отдать такие проценты можно только торгуя оружием или наркотой.

С Татьяной мы живем, как… не знаю, соседи – не соседи… Она меня раздражает, поэтому, в основном, ходим в гости – на людях мы, вроде, должны выглядеть парой, а наедине уже ничего друг другу не должны.

Хотя нет, все-таки должны! Завтра, например, я обещал отвезти ее к родственникам в деревню, копать картошку. В принципе, поскольку теперь я безработный, лишняя пара мешков мне тоже не помешает. Эх, давненько я не нюхал коровьего навоза и не слушал, как визжат свиньи – аж с самых институтских колхозов!

* * *

Съездил не зря и, видимо, не зря начал вести свои «записки сумасшедшего»! Эту поездку стоит описать, пока впечатления не стерлась в памяти.

Дом у Танькиного дяди маленький, но с претензией – обитый струганными дощечками; правда, сделано все не профессионально, и кажется, что дом рассохся, как старая бочка. Зато дворик чистый, с вишнями вдоль забора и десятком разноцветных кур. Идиллическую картину дополнял лохматый кобель, привязанный к железной скобе возле сарая. Зверь этот почему-то невзлюбил меня, и стоило мне выйти, заливался злобным лаем, поэтому пока собирались копальщики (или копцы?), я отправился побродить по деревне, благо, улица там всего одна, но бесконечно длинная.

Несмотря на календарную осень, солнце по инерции еще старалось придать этому забытому, и богом, и чертом, уголку, летний уют – под чуть тронутыми желтизной деревьями, беззаботно паслись коровы, у заборов цвели мальвы и во дворах копошились загорелые мужики с голыми торсами. Однако ничто не спасало от ощущения заброшенности и нашего русского похренизма, потому что коровы были грязными, мужики пьяными, а мальвы вяли на корню. Да и дома наклонялись и приседали на углы, словно замерли посреди дикого, несуразного танца; желтоватая глина со стен местами отвалилась, обнажив косую линейку дранки, а истрепанные соломенные крыши делали дома еще более убогими.

Общественных строений мне встретилось всего два – обычный дом с криво прибитой вывеской «Магазин» и серый барак, именуемый «Клуб», который смотрел пустыми глазницами выбитых окон; на его когда-то красной, а теперь проржавевшей крыше, лежали листы шифера, будто кто-то задумал сложить шахматную доску для инопланетян.

Где-то за деревней рычал и фыркал трактор, нарушая патриархальное спокойствие, а на краю желтого кукурузного поля серой громадой острова в океане, совершенно неожиданно возвышалось новенькое здание школы.

В ней тонко задребезжал звонок; застекленная дверь открылась, взглянула на деревню отразившимся солнечным зайчиком и устыдившись увиденного, закрылась снова. Правда, этого мгновения оказалось достаточно, чтоб выпустить на вившуюся среди поля тропинку, десяток ребятишек. Они весело побежали к деревне, крича что-то неразборчивое; последним семенил мальчуган в подвернутых до колен штанах, державший в руке истрепанную, еще армейскую полевую сумку. Смотреть на убожество и нищету не было никакого желания.

Прямо над головой носились истеричные воробьи. Широкая, серая ладонь облака с костлявыми пальцами, меж которых проступали куски голубого неба, тянулась к солнцу, а оно убегало, поднимаясь над далеким, уже полностью позолотевшим лесом. Вечером оно должно будет упасть в него, и тогда лес вспыхнет ореолом сказочной короны.

Совсем рядом шелестела кукуруза… нет, она не шелестела – она пела, будто ветер проводил не по ее стеблям, а по струнам неизвестного инструмента…

Черт, что я пишу?.. Кажется, во мне умер поэт! Если б научиться рифмовать, то я и здесь переплюну Некрылова!.. Только, на фиг, оно мне надо?..

Короче, в деревню я возвращался другой дорогой – по задворкам с кривыми заборами, сараями и навозной вонью, привлекавшей тысячи здоровенных зеленых мух. И вот, среди этого зловония, я вдруг уперся в руины церкви. Узкие оконные проемы были заложены кирпичом; купола отсутствовали вовсе – вместо них торчали куцые обрубки, по которым я и решил, что это, именно, церковь.

Под самыми стенами рос густой кустарник, почти в рост человека; темно-зеленый мох карабкался по стенам и уже достиг нижнего края окон, а у крыльца, из трещины между камнями, взметнулся молодой ясень. Дверь была забита ржавыми скобами, поверх которых висел замок, а дополняли картину крякающие стада уток, заменявшие собой прихожан.

Рядом сохранилось кладбище с покосившимися крестами, над которыми кружились воро ны; они садились на кресты, на остатки стен; птиц было не много, но каркали они громко, и от этого становилось немного не по себе.

Помню свою первую мысль – а бога-то нет! И дело было не в облике конкретного храма – это нечто более емкое; просто если б он был, то не допустил бы всеобщего разрушения и уныния.

Завороженный картиной, я не заметил, как подошел дед с царапиной на щеке; смотрел он, мягко говоря, недружелюбно. Он спросил, что я тут делаю, и я честно ответил – смотрю.

– Нечего на нее смотреть, – проворчал он, – она сейчас, как голая женщина. Разве голые женщины любят, когда на них смотрят? Не смущай ее. Поглядел бы ты на нее лет восемьдесят назад!.. – глаза его затуманились.

Я думаю, эта церковь осталась самым дорогим воспоминанием его жизни, потому что в голосе деда неожиданно прорезалась грубая мужская нежность. Нечто подобное я сам ощутил во время последнего визита в Бровары, когда увидел Окси – она сама пришла в гостиницу, с чего-то решив, что приехал не я, а Некрылов (похоже, трахал он ее после моего отъезда), но хрен она его теперь дождется – он же у нас Большой Человек!.. Так вот, она была такая… короче, мне захотелось пожалеть, и не только ее, а всех баб. Голос деда навевал такие же ассоциации, и я вдруг увидел совсем другую картину – она, действительно, обнаженная женщина! Вокруг хатки, словно пацаны, смеющиеся над ее позором и кидающие в нее камни, а огромная серая школа вдалеке – это стыдливый и очень правильный человек, которого разбирает любопытство, но он никогда ни во что не станет вмешиваться…

Ладно, хватит поэзии, а то уйду от темы.

Чисто механически я спросил, какой же она была восемьдесят лет назад, и тут деда проняло – наверное, давно не задавали ему такого вопроса. В его глазах появился блеск, а руки затряслись от волнения; достав ключ, он открыл едва заметную в зарослях дверь, распугав наглых уток.

Внутри было темно и сыро, под ногами шуршал битый кирпич. Я шел за дедом, будто в приключенческом фильме – я ж никогда в жизни не посещал развалин. Потом он шагнул в сторону, давая мне дорогу, и тут я обалдел! Через не полностью заложенное окно, пробивался свет, и на противоположной стене было видно лицо; вернее, не все лицо, а глаза, такие печальные, что, казалось, они вобрали в себя все земное страдание и тоску. Они ни о чем не говорили, не просили – они страдали молча и одиноко. Я б ничуть не удивился, если б они вдруг заплакали – вот тогда б я, точно, поверил в Бога! Но, к сожалению, ничего подобного не произошло.

– Святой Михаил, – прошептал дед и крестясь, поднял глаза к небу, к неведомой силе, от которой его отделял грязный потолок. А что? Возможно, она и существует, раз нарисованные глаза способны так страдать, подчиняя себе, как живые.

Сотворив молитву, дед начал рассказывать, что это, оказывается, Архангел Михаил, который чудом уцелел от всего иконостаса, а остальное уничтожили коммунисты. Потом он достал откуда-то факел, зажег его, и огонь заплясал по грязным стенам, по бледному лику святого. Дед стоял в его отблесках маленький, небритый, но гордый, высоко подняв седую голову.