Текст книги "Любовь и утраты"

– Вам что, любезный?

– Здравствуйте.

– И вам не хворать.

– У вас так много на тарелке…

– Извините, могу себе позволить.

– Да-да, конечно. Я не к тому. Если не сможете доесть, не бросайте в тарелку салфетку.

– Не понял?

– Я доем, с вашего позволения. Уж очень аппетитный у вас заказ.

– Вы что, ненормальный? Я вам закажу то же самое. Всего-то и делов.

– Нет-нет, спасибо. Слишком дорого. Я лучше доем.

Я совсем повернулся в его сторону – очень уж голос показался знакомым, – он улыбнулся.

– Не узнаёте?

– Вроде нет. Не имел чести.

– Ну как же. Очень даже имели. И супругу я вашу врачевал, пока вы не развелись.

– Ба! Вот чёрт возьми! Вы ли это, Андрей Максимыч?

– Узнали-таки…

Я видел – он рад.

– Да что с вами? Пропали вдруг. Слухи всякие. Кто говорит, уехал, кто – умер, а вы вот…

Я не смог договорить.

– Да вот, любезный Сергей Петрович, некоторым образом, в бичи подался.

– Да что случилось-то, наконец? Провинились, зарезали кого-нибудь из начальственных особ на операционном столе? Да не слыхать было вроде о таком. С работы попёрли?

– Всё проще, милый вы мой, сам дошёл до того, что жизнь нужно переменить. Да это так накоротке и не объяснишь.

– Ну, и не надо.

Я подозвал официантку.

– Наденька, мы тут потихоньку и ненадолго. Принеси ещё одну такую же порцию.

– Да вы не беспокойтесь, Сергей Петрович, профессор иногда заглядывают к нам, когда совсем уж худо, мы подкармливаем их. Только они уж больно стеснительные. Зато не пьёт, как другие.

Андрей Максимыч ел спокойно, не торопясь, пользуясь ножиком и вилкой, и видно было, что это доставляет ему удовольствие. В своей нынешней жизни он сознательно сам себя лишил всякой цивилизации. «Однако руки», – тут же подумал я. Руки были в идеальном порядке.

– Андрей Максимы, я непременно выпью пива. Вы как?

– Не позволяю я себе этого. Пусть и бич, но до скотского состояния доходить не хочу.

– А мы ничего крепкого и не будем. Только по пивку.

– Ну, уж ладно. Будем считать, что сегодня праздник.

После мяса и пива стало совсем хорошо. Так хорошо, что я чуть было не забыл, что дома у меня Люська в беспамятстве.

– Вот что, Андрей Максимович, сейчас вы пойдёте ко мне домой и примете душ. Не помешает.

Андрей Максимович сделал движение, будто хотел возразить, но я не позволил ему этого.

– И не смейте возражать! Тем более, мне помощь ваша нужна.

– Какая же от меня помощь? Что я могу для вас?

– Мне нужна врачебная помощь.

– Да я ж всё уже перезабыл, миленький вы мой Сергей Петрович, да и диплом я уничтожил, значит, права не имею врачевать.

– Плевать мне на диплом! Представьте: мы в боевой обстановке, другого выхода нет.

– Ну, бог с вами. Что с вами сделаешь.

Я рассчитался с Надей и попросил принести плитку шоколада.

– Это вам, Наденька. Благодарность моя.

– Ну что вы, Сергей Петрович, мы завсегда вам радые. Спасибо вам.

«Всегда, да не всегда», – подумал я, припоминая времена моих чёрных загулов.

6

Домой проследовали пешим порядком, ни один таксист нас не взял бы. Благо – недалеко. Да не так уж и велик наш город. Скажу прямо: слава его переросла. Если кому понадобится, от инженерно-строительного института, за архитектурное решение которого на Всемирной выставке 1889 года в Париже была присуждена золотая медаль, до окраины, квартала новостроек, откуда начинается дорога на озеро Андреевское и дальше на Ялуторовск, при желании лёгким шагом можно дойти минут за сорок. Я так думаю. Правда, сам – нужды не было – не пробовал, врать не буду. Да и вообще люди уже разучились ходить пешком, всё им подавай автобус или троллейбус, а ножками – ни-ни. Ну да бог с ними, с людьми. Живут и живут. Лишь бы нам не мешали. Прямо скажу: слава-то переросла наш город.

Так мы и топали. Ещё на выходе из кафешки спросил я Андрея Максимовича, где он обитает.

– А мы как раз мимо пойдём. Покажу.

И показал. В сторонке от проезжей части, в двух шагах всё от той же кафешки, показав на чуть возвышавшийся над землёй люк теплотрассы, сказал: тут и живу. Металлической крышке на люке не было – видно, бичи давно сплавили в металлолом; накрыт люк был деревянным щитом.

– Вот! – сказал он. – Здесь мой дом. Нас там много, – будто похвалился.

Приподняв и сдвинув крышку, мой спутник предложил:

– Вы гляньте, не стесняйтесь.

Я в недоумении посмотрел на бывшего профессора, глянул. Колодец как колодец. Таких колодцев в системе городского теплоснабжения полным-полно, ходишь и не замечаешь.

– Вот там и живём.

– И как?

– Зимой получше, – пояснил, – топят. Летом – попрохладнее. Ничего, ко всему привыкаешь.

Я слышал о таком – ещё бы, газетчик, да не услышал, – но раньше не видел, я ж не Гиляровский, не имел привычки всюду, во всякую мерзость и грязь, лезть и даже предполагал, что во многом это досужие вымыслы. Местная легенда.

– Однако! – только и мог я сказать.

Скоро мы оказались на месте. В квартире было тихо. Люська лежала в той же позе, как я оставил её. Мы подошли к кровати. Не слышно было даже дыхания. Ну, мёртвая, и всё тут. У меня сжалось сердце. Никогда не мучили меня сердечные болезни, а тут что-то так сжало, кажется, сейчас и кончусь. Аж пот холодный пробил. Ноги не держат. Слёзы глаза застлали. В квартире Андрей Максимыч словно распрямился. Сказал твёрдо, как скомандовал:

– Ты вот что, друг сердешный, – он перешёл на «ты», – встань в сторонке и не мешай мне.

Я хотел было уйти – ну, раз не мешай, – но он прикрикнул, совсем как мой армейский старшина:

– Эй, слишком-то не удаляйся, будешь на подхвате.

Стоять я уже не мог. Сел в кресло. Смотреть на Люську боялся: вот сейчас возьмёт и загнётся. И что тогда? Боже, о чём я думаю. Люська умирает. Милая, добрая Люська, по жизни нескладная, неприкаянная, никому, кроме как для развлечения, не нужная и такая добрая, умная… И вот сейчас её, быть может, не станет. Не то чтобы ушла и вот-вот вернётся… Навсегда. И снова что-то сильно укололо сердце, аж дыхание перехватило. Как бы мне самому тут не чебурахнуться.

Я и не заметил, как задремал. Андрей Максимыч сильно тряс меня за плечо.

– Подъём! Не время дрыхнуть. В аптеку побежишь.

Я стал искать бумагу и ручку, записать, что нужно.

– Да не суетись. Экий ты всё-таки нескладный. Умница, почитай весь город о нём говорит, а такой нежизнеспособный. Встряхнись! Писать ничего не нужно. Вот рецепты.

– Откуда?

– Это, брат, дело не твоё. Бегать не разучился? Аллюр – три креста. Так, кажется, говорят в кавалерии?

– Не знаю, я сапёром был.

Плохо со сна соображая, я выскочил как угорелый из дому. Аптека была за углом. Если б понадобилось, я б, кажется, до Новосибирска побежал. Рецепты были как рецепты, по всей форме, с именной печатью Андрея Максимыча. «Запасся, – сообразил я. – А врал – не врачую. Бичам тоже помощь нужна, они тоже люди, болеют, как и мы, грешные, может, и чаще, при их-то образе жизни». Вся эта хрень вертелась в моей башке, пока я выполнял поручение. Мысли делу не помеха. Андрей Максимыч даже похвалил: быстро управился.

– Прыткий! Не пропил ещё, значит, окончательно здоровье.

Пусть насмехается. Мне это не западло. Лишь бы Люську вытащил.

Откинув одеяло, Андрей Максимыч сделал три укола – делал он это ловко, проворно, – потом лёгкий массаж, несколько раз придавил в области грудины: видно, стимулировал работу сердца. Я, не желая того, увидел Люськину грудь, крепкую, тугую, налитую… Стало стыдно: не догадался отвернуться. Значит, осталось во мне ещё хоть что-то хорошее, тень совести. Но ведь такая красота! Скоро щеки её порозовели, дыхание стало глубже. В какой-то миг – или только показалось – веки её шевельнулись и чуть приоткрылись. Но лишь на краткий миг. Она вдруг сама повернулась на правый бок и, сложив тонкие ладошки, подложила под щёку. В детстве я тоже так спал. Да и сейчас бывает.

– Всё, что я мог, – сделал. Пока ничего страшного нет. Плохо то, что наркотики она употребляла вместе со спиртным. Это тяжело для организма.

– Будет жить? – задохнулся я в предвидении счастливого исхода.

– Будет-будет. Только придётся серьёзно позаниматься выведением из организма наркоты. Ломка будет. Это тяжело. Начнёт просить наркотик. Жалеть нельзя. Вплоть до того, что связать, но не позволить добраться до зелья. А дорожку к нему, как видно, она хорошо знает.

– Ну, ты Гиппократ! Асклепий! Авиценна! – вопил я, приплясывая, подобно папуасу на празднике племени, вокруг Андрея Максимыча. – Дай я тебя обниму. Расцелую.

– Только без телячьих соплей, – сказал он грубо, легко отстраняя меня.

– Пока не пройдёт острый период, я буду приходить каждый день. Рецепты оставляю. К моему приходу лекарства должны быть в доме. Всё.

– Слушай, Андрей Максимыч, на кой ляд тебе уходить, поживи пока у меня, – предложил я, – так удобнее. И времени терять не будешь.

– Серёжа, ты не понимаешь. Я живу в другом мире. Остаться у тебя – это всё равно что шимпанзе переселиться в львиный прайд.

– Не преувеличивай, Андрей Максимыч, всё делается в этой жизни или с удовольствием, или усилием воли.

– Пофилософствовать у нас будет ещё время. Но не теперь.

– Ну, Андрей Максимыч, будь уж до конца Эскулапом.

Допоздна мы сидели на кухне и пили коньяк. На диван Максимыч лечь отказался, спал на полу. Тоже мне Рахметов. А я и не стал возражать. Не оттого, что на диване мне тоже не хило, просто напрягать человека понапрасну ни к чему. Он и так весь в напряжёнке.

7

Это был последний мой коньяк. И вообще после этого ночного застолья спиртного я в рот не брал; даже пива. Таково было жёсткое условие Максимыча. Пришлось смириться, вся надежда только на него. Но подкатывала, подкатывала, близилась та пора, когда я уже не смогу совладать с собой, – подступало время очередного запоя. Порой казалось, сердце остановится или какая жила лопнет, так хотелось выпить. Просто как лекарство. Лекарство от жизни. Этой жизни хреновой. Иной день меня крутило и ломало так, как порой крутит и ломает наркомана, правда, такого опыта я ещё не имею. Но Колька Фоменко пророчит: будет. И вообще он считает, что жизнь я закончу под забором, сдохнув от передоза. Ну, а кто же ещё поддержит – только лучший друг. Лёшка этой темы предпочитал не касаться, хотя всё делал для того, чтобы удержать меня от слишком частого ухода в запой; ему казалось, он делает это аккуратно. Друзья-друзья, а всё-таки тонкой моей натуры не смогли разгадать. А ведь время было. Как-никак в один детский сад ходили, в одной школе учились. Всё-таки народные речения мудры старинным опытом – чужая душа потёмки.

Медленно, очень медленно восстанавливалась Люська. И то, что показалось добрым знаком в первые мгновения после того, как она пришла в себя, оказалось знаком обманчивым. Да, она вставала, медленно, без интереса и без дела ходила из комнаты в комнату, если с ней не заговорить, могла за весь день слова не вымолвить. Уход и манипуляции Максимыча принимала с суровым лицом, явно робея. Я так и не понял: узнала ли она его? А должна бы. Максимыча не то что весь город знал – область, да и за пределами её легенды слагали. Это была наша сибирская гордость, знаменитость. Специально к нему за помощью ехали издалека, особенно люди начальственные да их жёны. Когда встречалась взглядом со мной, улыбалась. Улыбка была робкая, тихая, виноватая. Мне казалось, она боится в квартире оставаться одна. Ничего не говорила, но когда я собирался уходить, смотрела так, что меня слеза пробивала. Так только собаки и лошади смотрят. А ведь прежде я никогда не плакал. Даже когда упал с высоченного дерева, не плакал, и когда в отсутствии Лёхи и Кольки пацаны подстерегли и отметелили, тоже не плакал. В поликлинику пришлось идти по поводу перелома двух рёбер, боль была ужасная, вздохнуть не мог, а не плакал. А тут уж в который раз Люська меня на слезу выводит.

Максимыч по-прежнему спал на полу. Ел мало. Из пищи выбирал самое грубое и дешёвое. Возражений не принимал, сердился. Но хоть отмылся. И приодел я его. Старые мои вещи, но хоть чистые, не та рвань, в которой я его встретил. Вечерами мне удавалось его растормошить, и тогда он пытался объяснить, почему стал бичом. В душу-то к нему я особо не лез, чувствовал: нажмёшь чуток – и он замкнётся. Но кое-что узнал, понял. Родственников у него не было, не было никогда ни жены, ни детей. Вот и вошло однажды ему в голову: всем не поможешь, всех не вылечишь, да и наука медицинская в большой степени есть не что иное, как шарлатанство, а потому надо всё отдать на волю природе, кому суждено – выживет, кому не судьба – быть по сему. Собрание книг своё знаменитое передал в областную библиотеку, серьёзное получилось пополнение редкими и научными из разных областей знаний изданиями. Сжёг паспорт и диплом об окончании института, сжёг диплом, свидетельствующий о защите докторской диссертации, а следом и всякие бумажки, подтверждавшие членство в различных научных обществах. Ключи оставил соседям. И ушёл. О самой же жизни в катакомбах городской теплосистемы рассказывать отказывался. Только и сказал:

– Тебе этого знать не нужно. Приведёт бог на эту стезю – узнаешь.

Мы с ним в эти дни здорово сошлись. В другой жизни сказали бы: подружились. Одно плохо: после того раза Максимыч не пил и мне не позволял. Трубы горели.

Лёшка о себе знать не давал. Фоменко по-прежнему звонил каждый день. И как только он исхитрялся делать это незаметно от Алексея. Да и знал наверняка Алёша, только притворялся, что ничего не замечает. Уж кому как не мне знать его повадки. Так что Фоменко знал о наших делах, но Алексею, думаю, вряд ли докладывал. По морде Колькиной наверняка понимал: дело идёт на поправку. Оно так и было. Медленно, но на поправку. Я уже твёрдо знал-понимал, что физически Люська выправится, а вот морально… тут сложнее. Трудно будет её вновь сделать счастливой. В другой раз тяжело ей будет поверить в человеческую надёжность. Мне она доверяла. Хотя, как узнаешь наверняка? Мне казалось так – доверяет. Но я сам всё дело чуть не испортил. В один из дней, зная, что Максимыч ночевать у меня не останется, приволок из ресторана Мусю, секретаршу нашего шефа. И ведь не пил ни грамма. И что мне в голову ударило. Тоска, что ли, заела? Вернее, Муся сама напросилась, а я не устоял. Думал: три комнаты, есть где разойтись, не мешая друг другу. Но на пороге нас встретила Люська, чуяла, что ли. И так Люська глянула на меня, что сердце опустилось. Муську она как бы и не увидела. В упор не увидела. А на меня с таким печальным укором смотрели её большущие глазищи, что застрелиться хотелось. Попёр я, конечно, Мусю. Культурно: извини, мол, ошибочка вышла, чёрт попутал. Представляю, что Муся порассказала подружкам. Небось вся редакция обхохоталась. С того злосчастного вечера Люська смотрела на меня так, будто я предал её. А я-то ей никто. Ну совсем никто. Она женщина моего лучшего друга. И только. Вот так мы и жили. День за днём. Люська шла на поправку, а я кругом во всём виноватый.

8

Хоть в редакции я только обозначал своё присутствие, дела шли как никогда хорошо. На газету подписывались, передаваемая в киоски часть тиража раскупалась без остатка. Даже удалось запустить мой давний проект, мою голубую мечту – литературно-художественный журнал «Сибирские зори». Тираж, правда, мизерный, но лиха беда начало. Как запустился журнал, я так и не понял. Не один год уже носился я с этой идеей, обивал властные пороги – всё бесполезно. Умел шеф убедить руководство: не потянем, не вызовет интереса читателей, не обеспечит окупаемости, да и авторов серьёзных маловато, а молодёжи хватает «Юности». Одним словом, умел убедительно доказать, что моя голубая мечта абсолютно провальна. И на тебе! Когда я уже плюнул на свою придумку, журнал, на тебе, вышел. Ничего не скажу – подарок.

А в середине августа меня пригласил секретарь горкома. Шёл – не знал, что и думать. Вроде стружку снимать не за что. Хоть и манкировал я последнее время своими обязанностями, но зато не пил, хлопот в этом смысле не доставлял. Даже сделал неплохую статью о творчестве сибирского писателя, нашего земляка, Пестрикова. Статья была встречена с одобрением. Предложив мне сесть за длинным столом совещаний, секретарь устроился напротив и, не отвлекаясь на пустую болтовню о здоровье и погоде, взяв быка за рога, суть дела изложил прямо, без обиняков – таков уж он был, Александр Иванович Шаповалов:

– Предлагаем вам возглавить газету, ну и журнал, разумеется.

Огорошил, так огорошил. Редактор областной газеты – это вам не фунт изюма. Это утверждается на бюро обкома. И вдруг – я! Весь город знает – алкаш.

– Не! – возопил я, замахав руками, будто ос отгонял.

С Шаповаловым в бытность его ещё руководителем главка у меня установились самые приятельские отношения. Я о нём в своё время много писал. Он тоже был из плеяды героев-нефтяников, первопроходцев, под стать Хабарову и Дежнёву. Да что там – круче. Не ведали мы тогда ни сном, ни духом, что жизнь его потечёт по иному руслу, партийному. Так что говорить с ним я мог откровенно, не особенно стесняясь в выражениях. Хотя меру знал, лишнего себе не позволял.

– Вот ты сразу в отказ. А кого? Скажи: кого? Кто в области лучше тебя знает вся и всё. Да другого столь уважаемого журналиста в области просто нет.

– Нет, нет и нет, – продолжал я гнуть свою линию.

Потому что одно дело – проводить свои задумки и идеи через шефа, который у власти пользуется полным доверием, а другое – биться самому, как рыба об лёд.

– Нет и ещё раз нет!

– Я услышал твоё «нет». Обоснуй.

– Пожалуйста – я плохой…

– Ну, что за детский лепет, – возмутился Шаповалов.

Но я не дал себя перебить.

– Я ненадёжный. Я аполитичный. Я, наконец, страдаю запоями, и ты это знаешь.

– Партийный билет в кармане носишь?

– Ношу, – удивился я не имеющему отношения к делу вопросу.

– Вот и будет тебе это партийным поручением от бюро горкома.

– Да я…

– Предварительно вопрос согласован. Богомяков не только не возражает, а и не видит никого другого на этом месте.

– Лестно, конечно. Не думал, что ко мне так относятся. – Чувствовал, что сдаюсь. – А что с шефом?

– Уезжает на юг. Устал, говорит. Якобы предложили ему то ли в Анапе, то ли в Геленджике должность редактора местной газеты.

– На юг – это хорошо, – пробормотал я, не находя ни слов, ни сил дольше сопротивляться.

– А вот я бы наши севера ни на какой юг не променял, – задумчиво сказал Александр Иванович, потирая ладонью в области сердца, полагая, что делает это незаметно. – Даже если до пенсии доживу, здесь останусь.

Шаповалов встал, прошёлся из конца в конец кабинета – видимо, ему так легче было – сказал:

– Ладно, Сергей Петрович, дорогой мой Серёжа, поговорили, ступай и думай, как начинать работать в новой должности. А меня время поджимает. Вот ты как живёшь, время замечаешь?

Я на минуту задумался. А и правда, время-то идёт, бежит, летит, а я его не замечаю. Во жизнь нелепая! А может, так и нужно. Но не нашёлся, что ответить.

– Ладно уж, иди. Выпил бы я, Серёжа, с тобой по рюмочке, хороший у меня коньяк есть, бакинские товарищи привезли в подарок, но не рискну. Знаю: тебя трудно потом удержать. А вот уйдёшь, непременно махну рюмочку.

И Александр Иванович звонко рассмеялся. Будто и не держался только что за сердце.

9

Домой шёл не торопясь. Ошарашил меня Шаповалов. И не мог я понять, как это случилось. Я был ершист, мало считался с рангами, частенько говорил начальствующим нелицеприятные вещи в глаза – за глаза говорить привычки не имел, – страдал запоями. И вдруг такое! И, главное, всё уже решили. Нет, у меня и мысли такой не было, что не справлюсь, всё-таки, не хвалясь, объективно, я профессионал, и автор не из последних… А если запью? Ну что ж, усмехнулся я про себя, и про меня кто-то настрочит едкий фельетон. Шутки шутками, а ответственность-то какая?

Дома стояла привычная тишина. Во время Люськиной болезни я даже не слушал любимых пластинок – признавал только симфоническую классику, – вообще ни приёмник, ни проигрыватель не включал. И так захотелось вдруг послушать Мендельсона, концерт для фортепиано со скрипкой, аж дыхание перехватило. У меня была отличная запись; партию скрипки исполнял Коган. Великолепная запись. Одна из самых моих любимых. Ещё разве второй концерт Рахманинова… Но не решился. Люська тихо возилась на кухне. И ни слова. Уже много дней – ни слова. Когда подходило время процедур, уколов и приёма лекарств, делала всё по команде, молча. Сурово она меня наказывала. А я ведь ничего ей не должен. За что? У меня же есть и свои какие-то дела, интересы, потребности… Ладно. Перебьёмся.

Недели не прошло, как, встретив на пороге, Люська вручила мне фирменный бланк обкома партии. Приглашали на заседание бюро обкома. Были обозначены дата и время начала заседания. Люська всё так же сурово – ни капли сочувствия – глянула мне в глаза, спросила:

– Ругать будут?

– Нет, – успокоил я её. – На повышение идём, – вышло глупо, будто похвастался.

– А, поздравляю, – на этом её интерес к моей персоне иссяк.

Конечно, на заседание бюро обкома я опоздал и потому нервничал, как мальчишка, вызванный на ковёр к директору школы. Однако повезло. Секретарша прекратила печатать и, хоть и знала меня в лицо – при встрече раскланивались, – просмотрев список, лежавший перед ней на столе, и сделав отметку против моей фамилии, улыбнувшись, предложила присесть и подождать. «Буквально пару минут, – сказала она, словно извиняясь. – Сейчас пригласят». Она вновь стала выстукивать что-то на своей машинке, время от времени поглядывая на меня. «Боится, убегу?» – подумал я. Да и лучше было убежать, развязаться с этим со всем. На кой хрен мне ответственность. Вторым-то всегда быть спокойнее. Я попытался сообразить, какие могут задавать вопросы, но как раз в это время включился селектор, и красивый баритон проговорил: «Пригласите Морозова». Я узнал голос первого секретаря обкома, доводилось встречаться. Секретарша перестала печатать, кивнула в сторону кабинета, мол: «Валяй, парень! Не тушуйся!» До двери было два шага, но я успел ещё подивиться тому, что в голосе секретаря обкома даже сомнения не было в том, что я мог бы не прийти. Власть! Я вошёл. Вошёл, как на казнь, в ожидании нелепых и лишних вопросов, на которые придётся отвечать, стараясь не сказать лишнего и сглаживая острые углы там, где они чрезмерно выпирали. Хуже всего, если станут экзаменовать по вопросам политическим и экономическим. Как пишущий журналист я постоянно следил за поступающей информацией и был в курсе всего того, что по рангу мне позволено было знать; кое-что знал получше, чем члены бюро, как-никак облазил весь край на различных этапах его становления: от забивки первого колышка на месте будущих городов до открытия школ, клубов и всего, что необходимо для нормальной жизни нормальному городу и что в планах и отчётах проходит по строке «инфраструктура». Не было, пожалуй, ни одной нефтяной скважины, где я не побывал, когда забил первый фонтан, где бы не мазали мне рожу – такова традиция нефтяников – жирной густой массой только что выбившейся на поверхность нефтяной струи. Даже доверяли зажечь факел, когда наконец выхлопнет, бывало, струю газа из новой скважины.

Ничего этого не было. Входя в комнату заседаний, я не посмотрел на часы, но ощущение было такое, что что и двух минут не прошло, как всё кончилось. Быстро и просто. Саша Шаповалов – на людях-то мы были по имени и отчеству – доложил, что горком рекомендует меня на должность главреда областной газеты в связи с убытием прежнего руководителя к новому месту жительства.

– С товарищем Морозовым предварительно беседовали? Он дал согласие? – спросил Богомяков.

– Да куда он денется, Геннадий Павлович. Партия сказала «надо», коммунист отвечает: «Есть!»

Шутку приняли. Засмеялись. Шутка шуткой, а ведь Александр Иванович сказал именно то, как обстояло дело в партии. У всех на памяти был лозунг: «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики». И совсем неважно, кто был автором лозунга, эта готовность коммунистов подниматься по первому зову и идти туда, где труднее всего, и своей грудью… Ну, это меня уже занесло в журналистские штампы, пора тормознуть.

– Товарищ Морозов, Сергей Петрович, – «Ишь ты, помнит», – подумал я, – а вы-то что молчите? То, что вам эта задача по плечу, и то, что профессионально вы подготовлены лучше нынешнего редактора, хотя и он неплох, – тут же оговорился Богомяков, – нам хорошо известно, но хотелось бы и ваше слово услышать.

Глупо было бы сейчас среди этих людей, занятых большими, важными, без преувеличения, государственными делами, растекаться мыслью по древу. Витийствовать, так сказать.

– Буду работать, – сказал я так уверенно, будто и не было у меня на этот счёт сомнений. – Сделаю всё, чтобы газета помогала труженикам в достижении новых успехов.

– Вот и отлично, – прихлопнул Богомяков ладонью по столу. – Включайтесь в работу. Решение будет оформлено сегодня же, так что не ждите, когда ваш предшественник уедет. Берите крепко штурвал в свои руки.

С самого края стола заседаний сидел Генка Шмаль, первый секретарь Тюменского обкома комсомола. Мы с ним вместе много исходили, изъездили, почитай, весь Тюменский край облетели на вертолётах. Весёлый парень. Нахрапистый, нахальный, на ноги себе наступать никому не позволит. Но деловой, хватка у него железная. Я знал, что уже есть решение о назначении его заместителем начальника главка на Ямал. Это ему, по правде говоря, больше подходит, он трудяга, любит живое дело, хотя и комсомолом руководил толково. Кабинетная работа не по его нутру. Правильно делает, что уходит на нефть. Шмаль перехватил мою руку, пожал: мол, поздравляю.

– Поздравляю, – сказала секретарша так, будто ей заранее было известно, чем дело кончится.

И улыбнулась на прощание. Хорошо так улыбнулась. Мило. «Симпатичная женщина», – подумал я, чуть не сказав этого вслух, так разнервничался. Можно бы подбить клинья. Интересно: замужем или нет? Кольца на руке, вроде, нет, или не разглядел? И тут же одёрнул себя: а Люська? Хочешь ещё одну «итальянскую» забастовку? С этими мыслями я и покинул здание обкома. И что теперь? Вот именно: что теперь? Этот вопрос на повестке дня стоит первым, неотложным, нарушая весь уклад моей жизни. «А ведь не припомнили они мне мои запои», – всплыла мысль. Хотя все знают об этом моём грешке. Таком малюсеньком в мировом масштабе грешке. А никто ничего и не сказал. Может, это и есть умение видеть главную задачу, не обращая внимания на огрехи во благо необходимости делать и сделать более значимое, более масштабное дело.

10

Люська только и спросила:

– Ругали?

– Нет. Назначили главредом.

Не знаю, что уж там она поняла, но вопросов больше не задавала, и я пошёл к себе в кабинет. Надо было собраться с мыслями, понять: что я должен теперь делать, с чего начинать? Конечно, у меня были кое-какие задумки, которым шеф не давал ходу, но вот так, с ходу что-то круто менять вряд ли стоило. И нужно ли собрать коллектив, сообщить о решении обкома или подождать убытия шеф. При нём это было бы не совсем этично. Хотя, дело превыше всего. Но и обижать старика нет желания. В конце концов он мне никакого вреда не сделал, а что и было – быльём поросло. Кто старое помянет… И так далее. Ну, вы знаете.

Совсем редко появлявшийся теперь друг-эскулап заверил: по всем жизненным показаниям Люська в порядке; даже из наркотической зависимости вышла довольно легко и почти безболезненно. А что там у неё в душе – пойди узнай. Как говорится: чужая душа – потёмки. Своя-то потёмки, а уж в чужой разобраться – дело вообще дохлое. Да и нужно ли мне это? Чужая женщина, чужая забота, свалившаяся на мои плечи… Конечно, если бы это была не Лёшкина женщина, я всё мог бы повернуть по-другому. Но раз нет, значит – нет. И нечего гадать, судить-рядить. В конце концов я своё дело сделал, хотя и не подписывался на это. Пусть и за это скажут спасибо. Хотя спасибо мне ни от кого не надо. Так проживу. Вот ведь сакраментальный вопрос: что сейчас самое трудное? С чего следует начать и что следует сделать в первую очередь? А мысль – хочешь, не хочешь – всё время возвращалась к одному: ты запойный, запойный, запойный… Можно было бы зашиться. Но уж нет, дудки. Тогда я сам себя уважать перестану. Позориться не стану. А не позорнее ли валяться пьяным под забором и в дни запоя водить дружбу со всякими шаромыжниками и пропойцами? Но это только со стороны так видится. Тому, кто не знает, что такое запой. А вообще-то это болезнь. Болезнь благородная. Ну, это я так, чтобы себя успокоить. Однако и вправду с водочкой нужно завязывать. Вот подумал, и скулы свело, слюны полный рот. Ведь только представить себе: селёдочка с лучком, кружками нарезанным, маринованные огурчики, квашеная капустка, да с клюковкой, да с разварной картошечкой в сливочном маслице, укропчиком присыпанной, – всё чин чинарём, и когда всё готово, всё на столе, и уже нет никакого терпежу, достаёшь из холодильника запотевшую бутылочку «Столичной» или «Пшеничной», медленно, растягивая удовольствие, отвинчиваешь крышечку и – буль-буль-буль – в большую рюмочку наливаешь благородный напиток, и наступает самый сладкий момент – медленно цедишь первую рюмку, нормальный мужик, знающий толк в настоящем наслаждении русской водкой, никогда не позволит себе при этом ни поморщиться, ни тем более скривить рожу, – и тут же, не закусывая, наливаешь по второй и забрасываешь в рот. Вот тут и приходит черёд закусочкам. Самое время. Ах, боже мой, до чего же это чудесно. Опять меня занесло не в ту степь. Завязывать нужно. Если не завяжу, рано или поздно запой вернётся.

11

Странное настало время. Решение бюро обкома, как и было сказано на заседании, состоялось в тот же день. Однако шеф медлил с отъездом и заявления об уходе не подавал. Это понятно: пока не подал заявление, считается, работаешь – зарплата капает. Это напоминает «странную войну» 1939 года: все воюют, но никто не предпринимает боевых действий. Вот и у меня так. Но штука-то в том, что кадровики и на меня приказ не издают. И что получается: я главред или кто? Получается – «или кто». Конечно, персонал собирать я не стал, люди и так всё знали и ничего не понимали. Кто утверждает выпуск очередного номера? Кто решает: пропускать или не пропускать тот или иной материал? Блюдя этику, я всех отсылал к шефу. А между тем, все хотели, чтобы всё наконец устаканилось, и пошла нормальная работа. Я не мог позволить даже дать заслуженный отгул работнику, щадил тонкие чувства шефа. Что ж, у меня терпения хватит. Газета выходит, как положено, журнал выходит и набирает обороты. И сразу откуда-то свалилась чёртова куча авторов, и все молодые, все с новыми веяниями, с острым материалом – косят под Ваську Аксёнова. Ну, это пусть. Пусть побесятся. Перемелется – мука будет.