Текст книги "Любовь и утраты"

– И как она?

– Сказала, что с бандитом и вором жить не будет, но и без меня не станет: если не оставлю свою банду – утопится в Днепре.

– Серьёзная дама.

– Она такая, – подтвердил Роман, – своё слово сдержит – утопится.

– Что ж ты решил?

– Да дело-то ужас как запутано. Она честная, хочет обо всём рассказать мужу и развестись.

– И правильно. В таком деле темнить нельзя, – согласился Тимофей, вспомнив, что и сам в такой же ситуации.

– Правильно-то правильно, да только её ведь из райкома шибанут, из партии тоже. Я ж у мусорни давно засвечен.

– Это, Рома, судьба. Надо выбирать.

– Вот то-то и оно.

– Делать-то всё равно что-то надо?

– Так я им так и сказал: завязываю. А они на меня с «пером». Уж больно много в нашем воровском деле на Подоле на меня завязано. Ведь у нас как: войти – рупь, выйти – два.

– Ситуация непростая. Может, вам уехать куда-нибудь?

– Да блатные везде достанут. Вот мы и пришли.

Они стояли перед трёхэтажным строением прошлого века, сохранившим весьма приличный вид.

36

Поднялись на второй этаж. Деревянные ступени скрипели, Тимофей шёл на цыпочках, боясь потревожить жильцов, его спутник, наоборот, шагал размашисто, свободно, чувствуя себя хозяином. Роман открыл дверь.

– Дверь не запираешь?

– А зачем? Кто посмеет мой дом тронуть?

– Судя по сегодняшним обстоятельствам, посмеют.

– Теперь могут, – согласился Роман. – Я за себя не боюсь, а вот за сестру буду переживать. Идём на кухню. Только тихо, чтобы Тарасика не разбудить.

– Сын?

– Племяш.

Они прошли в кухню, и следом за ними вошла молодая женщина в домашнем шёлковом халате.

– Всё-таки разбудили. Знакомься – моя сестра.

Женщина молча протянула руку.

– Тина.

– Тимофей.

– Видишь, как ловко – вы оба на букву «т», – заметил Роман.

– Что опять так поздно? Я переживала. Случилось что?

– Да так, небольшой кипиш. За что ж ты переживала, Тиночка?

– Сам знаешь, за что. Уже весь Подол знает.

– Тиночка, а мы можем что-то поужинать?

– Да я, собственно, сыт, – заверил Тимофей.

– А я люблю поесть. Ночью разбуди – сяду за стол и буду есть.

– Сейчас что-нибудь придумаю. Пить будете?

– Со знакомством непременно нужно выпить.

– И правильно. У меня есть хороший коньяк, берегла на всякий случай.

– Тимофей сегодня по праву будет пить этот коньяк.

– Какое-то торжество?

– Есть повод.

Потом они сидели втроём. Ели салат, круто заправленный подсолнечным маслом и перцем, яичницу с салом и помидорами – оказалось, у Ромы это тоже самое любимое блюдо, – пили маленькими рюмками коньяк и говорили «за жизнь».

37

– Ладно. Я сыт, пьян и нос в табаке, – сказал Роман. – Иду спать. Тиночка, постели гостю?

– Иди-иди, разберусь.

Роман ушёл. Тимофей и Тина всё так же сидели за столом и тихо разговаривали. Она рассказала ему всё о себе, о своей жизни. Мужа её Рома выгнал, когда тот однажды попробовал поднять на неё руку. И она ничуть не жалеет. Растит сына Тарасика, и этим счастлива. Ещё раз испробовать замужней жизни пока желания не возникало, хотя от предложений нет отбоя. Тимофей рассказал о себе. О детдомовском детстве, о хороших людях, которые приютили его и вывели в жизнь. О работе совсем немного, в общих чертах, только то, что можно. Рассказал и о том, что личная жизнь как-то не складывается – некогда. Потом сидели, молчали. «Какая красавица, с неё только иконы писать, а вот же – жизнь не задалась: муж достался пьяница и грубиян, брат – бандит», – думал Тимофей. А Тина и правда была хороша. Высокая, стройная, с правильными чертами лица, прямым носом, чуть припухлыми губами, глазами необычно глубокой черноты и лёгкими тенями под глазами. Она так и манила. От неё веяло теплом и покоем. Про таких говорят: манкая. Встречаются среди еврейских женщин экземпляры такой красоты, что влюбляют в себя сразу и наповал. Вот такой была Тина. С ней ему сейчас хорошо и уютно. На минуту показалось, что он мог бы остаться в этом доме навсегда. Радио над их головами пропищало сигнал: шесть утра.

– Вот и ночь прошла, а вы и не прилегли.

– Ничего. Сейчас отправлюсь в аэропорт – и домой.

Тина посмотрела на него долгим, печальным взглядом.

– Наверное, это неправильно, что я вам сейчас скажу, но я скажу. Оставайтесь. Женитесь на мне, Тимофей. Я вам буду хорошей женой.

– Вы красивая, чудная женщина, вы заслуживаете счастья. Наверное, я даже был бы хорошим вам мужем. Москва меня держит, работа.

– А я за вами и в Москву согласна.

– Спасибо вам, Тина. Я пока не готов к этому. Впрочем, что ж я вас обманываю. У меня есть обязательство перед другой женщиной, и я не могу его нарушить.

– Лучше, чем со мной, вам не будет ни с кем.

– Наверное, вы правы.

– Я вам не нравлюсь?

– Вы не можете не нравиться, Тина.

– Тогда чем быстрее вы уйдёте, тем лучше.

Тимофей встал, прошёл в прихожую и надел пальто.

– Спасибо, Тина, за гостеприимство, за хлеб, за соль, за добрые слова. Вряд ли мы ещё когда-нибудь свидимся, но я буду помнить вас.

– А я вас. И если так случится, что вы освободитесь от своих обязательств, то знайте, я вас жду и пойду за вами на край света.

– Спасибо, Тина, я этого не заслужил.

– Можно я вас поцелую?

Не дожидаясь ответа, она обвила его шею своими горячими руками – их жар он чувствовал сквозь шёлк халата – и прижалась губами к его губам. Он нежно отвёл её руки.

– Прощай.

Тихо скрипнула дверь, Тимофей стал спускаться по истёртым ступеням парадного.

38

В 7.30 наши следопыты вернулись в гостиницу ни с чем. Не было ничего обнадёживающего ни у милиции, ни в Управлении КГБ. Усталые и хмурые, они сидели в номере у Привалова, не решаясь расстаться, словно это давало какой-то шанс на успех. А в 8.00 зазвонил телефон.

– Слушаю, Привалов, – голос полковника прозвучал хрипло.

– Товарищ полковник, один из постовых доложил, что он как будто видел «объект».

– Как будто или видел?

– Он сверился по фотке, говорит: очень похож.

– Где видел?

– «Объект» садился в аэрофлотовский автобус до Борисполя.

– А где этот постовой?

– Он позвонил и следующим рейсом тоже поехал в аэропорт вдогонку.

– Молодец постовой, – похвалил Привалов. – Какая с ним связь?

– Связи никакой. Но он парень, видно, толковый, догадается позвонить из аэропортовского отделения милиции.

– Позвоните в аэропорт. Предупредите их.

– Что там? – спросил Калмыков.

Привалов пересказал содержание разговора с оперативным дежурным по Управлению.

– Машину вызывать не будем, – предложил он, – берём такси и дуем в Борисполь.

39

Тимофей пешком дошёл до агентства Аэрофлота и прошёл на стоянку автобусов. Только тут он опять вспомнил, что у него в кармане ни копейки. Он нашёл автобус, который должен был сейчас отправляться в Борисполь, подошёл к кондукторше. Это была та кондукторша, что так неудачно уступила своё место несчастному Федченко две недели назад. Стесняясь своего помятого вида и небритой физиономии, Чумаков сказал ей, что так уж случилось, что проезд ему оплатить нечем, а нужно срочно попасть в аэропорт и лететь в Москву.

– Нет, без билета никак нельзя. У нас контроль строгий, – пояснила она, – обнаружат безбилетника – меня премии лишат, а то и с работы турнут.

– Может, пронесёт?

– Нет, я это на себя не возьму.

– Сколько билет-то стоит?

– Рубль.

– Ну хоть иди с протянутой рукой, – посетовал Тимофей.

Кондукторше стало жаль его, с каждым может случиться. Да ещё и на самолёт может опоздать.

– А вы подойдите к водителю, – подсказала она, – он на маршруте главный, может, и возьмёт.

К водителю они подошли вместе. Водитель пил чай из крышки термоса, жуя бутерброд. Чай успел остыть, и это ему не нравилось.

– Михал Михалыч, тут у человека неприятность. Может, поможешь?

– У человека что, языка нет, что ты за него говоришь? – пробурчал Михал Михалыч.

Тимофей пересказал водителю то же, что чуть раньше рассказал кондукторше.

– Если свободное место останется, пусть едет, – разрешил водитель, продолжая трапезу.

40

В Борисполе, распрощавшись с водителем и кондукторшей, Тимофей направился в здание аэровокзала. На входе его ждали «три мушкетёра» и сержант милиции. Полковник Привалов повернулся к милиционеру:

– Молодец! Ты своё дело сделал, свободен. Будешь отмечен.

– Спасибо, товарищ начальник. – Привалов был в штатском, звания его милиционер знать не мог.

– Чего хочешь? Очередное звание или премия?

– Лучше и то, и другое, – растянул рот в улыбке милиционер.

– Ещё раз молодец! Берёшь быка за рога, не отходя от кассы. Будет тебе и то, и другое. Свободен. Слово за тебя замолвлю. Не сомневайся.

Милиционер козырнул и отправился на автобусную остановку. Слово своё полковник Привалов сдержал. Отличившийся милиционер получил и то, и другое.

– Домой улетаете? – спросил Тимофей, подходя и здороваясь; хотя понимал: что тут им было и делать, если не лететь домой.

– Вас поджидаем, дорогой и беспокойный вы наш Тимофей Егорыч.

– Много хлопот доставил?

– Да уж доставили, – вмешался Калмыков, – с прошлого воскресенья все на ушах стоим.

– Да что со мной случится, кому я нужен? – в словах его слышалась горечь. Ему припомнилось, что именно эти слова когда-то сказала ему женщина, которую он, кажется, любил.

– А что мы должны были думать: то ли похитили вас, то ли убили?

– Кто бы меня стал похищать? И убивать не за что, – словно сетуя, сказал Тимофей.

– Тимофей Егорыч, не нам напоминать, что вы выдающийся учёный и конструктор в важнейшей на сегодня области, носитель государственных секретов особой важности.

– Владислав Евгеньич, вечно вы со своими преувеличениями. Да над таким проектом американцы уже лет пять работают.

– Они работают, а вы создали. Вы же сами говорили, что мы их лет на двадцать опередили.

– На двадцать не на двадцать, а на пять-шесть точно. Вы билеты уже взяли?

– Не взяли, – сказал Привалов, – да и торопиться-то смысла нет.

– Есть план?

– План такой: идём в ресторан и завтракаем. Мы имеем право первый раз за неделю поесть спокойно, не спеша?

– Имеете-имеете.

– Пока завтракаем, нам сделают билеты. Останется только благополучно приземлиться.

– Тогда идём завтракать. И без промедления. Есть ужас как хочется.

Он вспомнил то, что неосознанно крутилось у него в мозгу, не всплывало.

– Постойте! У меня же в кармане ни гроша.

– Мы вас накормим, – взял на себя инициативу Привалов.

– Не в том дело. Меня сюда без билета довезли. Нужно рассчитаться.

– С кем?

– С кондуктором.

– Так у вас же бесплатный проезд как у депутата.

«И правда, – подумал Тимофей, – а я и не вспомнил. Вот что значит не пользоваться городским транспортом».

– Я и не вспомнил об этом. Но так всё равно нельзя. Они ж не знали. Сделали доброе дело. Да и люди хорошие.

– Сколько надо? – спросил Калмыков.

– Билет стоит один рубль.

– Есть о чём говорить.

Калмыков вытащил из кармана металлический рубль и подал Тимофею.

– Не годится. Давайте-ка два раза по двадцать пять.

– Не многовато ли? Щедрый вы наш человек, Тимофей Егорыч, – сказал Пономарёв, протягивая ему две бумажки по двадцать пять рублей.

– Я мигом.

– Ну уж нет. Теперь, Тимофей Егорыч, вы без меня и шагу не ступите, – решительно заявил Калмыков.

Все вместе они отправились на стоянку. Сопровождавшие Тимофея были уверены, что автобус ушёл, и они только понапрасну теряют время.

Автобус ещё был на остановке. Шла посадка. Тимофей подошёл к кондукторше.

– Вот, добрая женщина, рубль за проезд.

– Да теперь-то зачем? Доехали без происшествий, контролёров не было.

– А это вам премия, – сказал Тимофей, вкладывая ей в руку вместе с рублём двадцатипятирублёвую бумажку.

– Ой, что это вы? – залепетала, краснея и смущаясь, кондукторша. – За что же? Да так много. Это же пол моей зарплаты.

Подошёл водитель, до тех пор куривший в сторонке.

– Что, опять какие-то неприятности? Или с нами в обратный рейс без билета? – пошутил он.

– Гражданин за проезд рассчитался. Вот, – кондукторша показала металлический рубль.

– Значит, гражданин этот – человек порядочный, – определил водитель.

Кондукторша не знала, нужно ли говорить Михал Михалычу про «премию». Выручил её Тимофей, протянувший «премиальную» двадцатипятирублёвку и водителю.

– Многовато, – засомневался Михал Михалыч.

– Разве добро оценишь деньгами?

– И то верно.

41

В ресторане их обслуживали быстро и подчёркнуто вежливо, чувствовалась рука местного Управления КГБ. «Это, конечно, работа Привалова», – подумал Тимофей.

Билеты из кассы принесли прямо в ресторан. Пришло время отправляться на посадку.

– Двигаем к самолёту?

– Пётр Фомич, у меня ещё один долг остался.

– Тимофей Егорыч, на рейс опоздаем, – возразил Пономарёв.

– Не волнуйся, Пономарёв, – твёрдо сказал Привалов, – если потребуется, рейс задержим. Что нужно сделать, Тимофей Егорыч?

– Попрощаться с директором завода.

– Нет ничего проще.

Они прошли в кабинет директора ресторана. Звонок Тимофея стал для Костюка неожиданным, он был тронут этим звонком. Его несколько удивляло, что так рьяно взявшийся за дело Тимофей вдруг без предупреждения исчез на несколько дней, но этого могли требовать неизвестные ему, Костюку, обстоятельства.

– Надеюсь, ещё поработаем с вами?

– Решаем не мы, – в голосе Тимофея слышалось сожаление.

– Ну, бог даст, не так, так по-другому наши дороги сойдутся, – обнадёжил его Прохор Захарыч, чувствуя, что за последние дни в жизни Чумакова произошло что-то нехорошее.

– Вот теперь, всё! Домой!

42

Подлетали к Домодедово. Пономарёв глянул в иллюминатор.

– В Киеве уже тепло, зелено, чисто.

– Уверяю вас, Владислав Евгеньич, в Москве сейчас гораздо чище, – ревниво возразил Калмыков, – к празднику готовятся, да и деревья наверняка зазеленели.

– Ну, это вряд ли.

– Отчего же. Я тоже эту пору хорошо помню, – вмешался в разговор своих спутников Тимофей, – нам об эту пору в детдоме всегда уколы делали. И деревья, я хорошо это запомнил, к этому времени листочки выбрасывали, крохотные, зелёненькие, липкие.

– Боялись уколов, Тимофей Егорыч? – спросил Привалов.

– Не то чтобы боялся, неприятно было. Сам ритуал неприятен, – помолчал, – и запах. А многие боялись, до обморока боялись.

– А я и до сих пор боюсь уколов, – признался Привалов. – В боевых операциях участвовал, ранения имею, а уколов боюсь.

Самолёт коснулся посадочной полосы, чуть подпрыгнул и покатил по бетону.

– Вот мы и дома.

43

На лётном поле ожидали три машины.

– Командировка для вас оказалась по моей вине нелёгкой, всем отдыхать три дня, – распорядился Тимофей.

– Тимофей Егорыч, я всё-таки заскочу в институт, посмотрю, всё ли в порядке, – предложил Пономарёв.

– Я туда же. Нужно проверить возврат документов в секретную часть, – присоединился к Владиславу Евгеньевичу полковник Привалов.

– Ну а я, пока домой вас не доставлю, от вас ни на шаг. А то вы последнее время что-то расшалились, – полушутя-полусерьёзно сказал Калмыков.

– Добро. Раз вы уже перестали мне подчиняться, действуйте каждый по своему плану.

Три машины выехали за ворота аэродрома и помчались к Москве.

44

В квартире Тимофея ждала Анна Петровна, экономка, а по сути, с давних пор хозяйка этого дома. Тот самый ангел-хранитель, которого он упомянул в Киеве в разговоре с буфетчицей. Она была здесь хозяйкой задолго до того, когда Тимофея мальчишкой привезли сюда из детского дома.

– Наконец-то, побродяжка, домой вернулся, – проворчала Анна Петровна, когда Тимофей обнял её и расцеловал в тёплые морщинистые щёки.

– Вернулся, вернулся. Теперь долго никуда не поеду, – успокоил её Тимофей.

– Свежо предание, – всё тем же притворно ворчливым тоном продолжала старая женщина.

– А кормить чем-нибудь, кроме выговоров, будут?

– Мой руки. Сейчас подам.

– Я с детства мою руки перед едой.

– Значит, чему-то полезному всё же научился, – проворчала Анна Петровна.

– Иван Иваныч, снимайте пальто, пообедаем, – пригласил Тимофей Калмыкова.

– Нет, увольте. За приглашение, конечно, спасибо, но мне теперь нужно получить свою порцию «благодарностей» в Управлении охраны.

– Да не переживайте вы так, я сейчас позвоню туда и всё улажу, – успокоил его Тимофей. – И зачем вы вообще докладывали?

– А я и не докладывал. Так ведь всё равно узнают.

– Нет, Привалов не побежит выслуживаться.

– Так я на него и не грешу. Другие найдутся. В нашей системе все друг за другом, мягко говоря, следят.

– Да уж, система…

– Всё равно на ковёр вызовут, спросят, почему не выполнил приказ о сокращении охраны. Так лучше раньше получить своё и успокоиться.

– А и правда, почему не выполнили?

– Так я ж лучше их понимаю, что важнее и нужнее для страны.

– Вы преувеличиваете значимость моей персоны, но вы знаете, как вам правильнее поступить, – согласился Тимофей, – а меня уж вы простите за всё. Может, всё-таки отобедаете?

– Нет, нет и нет.

Калмыков ушёл.

– Анна Петровна, – крикнул Тимофей, нетерпеливо потирая руки, – я сейчас с голоду помру.

45

Накормив Чумакова и убрав посуду, Анна Петровна ушла домой. По настроению Тимофея поняла: сейчас ему не до её разговоров. Она-то хорошо знала «своего мальчика». Что ж, можно поговорить и завтра, время будет.

Тимофей взял с полки первую попавшуюся книгу. Ремарк. «Три товарища». Нет, сейчас не до чтения. Прилёг на диван, думал уснуть. Не получилось. Встал. Прошёл к письменному столу, взял трубку телефона. Память у него была уникальная, никогда не записывал ни адресов, ни телефонов; он и записную книжку держал только для каких-то внезапно пришедших технических или научных решений. Набрал нужный номер. Нужно было узнать, как там она, всё ли устроилось, а важнее всего было услышать её голос. Звонить, как они договорились на киевском вокзале, нужно было некой Анне Варфоломеевне, подруге и соседке Клары, а та могла пригласить Клару к телефону.

Донецк отозвался сразу, будто ждали у телефонного аппарата.

– Слушаю.

– Здравствуйте. Это Москва, – так они договорились с Кларой, – не могли бы вы пригласить Клару к телефону.

– И вам не хворать. Пригласить могла бы, только Клара сказала, что вы свободно можете звонить прямо ей.

– Что-нибудь случилось? – встревожился Тимофей; у него замерло сердце: решилась!

– Она всё сама скажет. Звоните.

В трубке запикало. Он думал: что-то ведь произошло, если Клара разрешила звонить ей напрямую. Что? Гадать бессмысленно. Он набрал другой номер. Отозвался мужской голос:

– Слушаю.

– Здравствуйте. Пригласите, пожалуйста, Клару к телефону.

Наверное, правильнее было бы назвать её по имени и отчеству, но он не знал – не успел узнать – её отчества.

– Минуточку, – ответил мужской голос.

– Я слушаю, – раздался в трубке голос Клары.

– Здравствуй, милая. Всё обошлось? – спросил Тимофей, и невозможно было понять, о чём этот вопрос: о делах семейных или о работе.

– Да, всё хорошо.

– Ты приняла решение?

– Да, – тихо сказала она.

– Тебе неудобно говорить? Он рядом?

– Нет, Василий, – ей не хотелось говорить о муже «он», – в другой комнате, – в трубке послышался тяжёлый вздох, – я всё рассказала мужу.

– И правильно сделала. Так честнее, – поддержал Тимофей. – Когда выезжаешь? Или мне приехать за тобой?

– Куда?

Было непонятно, к чему относится этот её вопрос.

– В Москву, разумеется. Или мне всё-таки приехать за тобой?

– Не надо приезжать.

– Тогда быстро собирайся и выезжай.

– Я не приеду, родной, не могу.

– Что-то случилось? Он тебя не отпускает?

– Это совершенно ни при чём. Дети.

– Что дети? Забирай детей и выезжай.

– Муж не отдаст детей.

– Что значит не отдаст? Заберём! – жёстко сказал Тимофей.

– Нет, так не годится. Пусть всё остаётся, как есть.

– Ты меня не любишь? – то ли утверждение, то ли вопрос.

– Люблю, люблю, люблю. Ты даже не представляешь, как я тебя люблю.

– Тогда ты должна, нет – обязана ехать в Москву. А с детьми, уверяю тебя, мы вопрос решим.

– Решить так, как это себе представляешь ты, – значит, резать по живому. Я так не могу и не хочу, – в её голосе уже слышались слёзы.

– Не плачь. Мы всё одолеем.

– Прощай, родной мой. Я люблю тебя и с этой любовью я умру. Дальше только исполнение долга. Больше не звони. Прощай.

Телефон отключился. Всё. Дальше только исполнение долга. Зачем? Во имя чего? Как оно всё собралось один к одному? Значит, это конец? Ведь останется столько незавершённых дел. Но это всё для других, для кого-то. А что остаётся ему? Ни-че-го! Тимофей ходил из угла в угол по кабинету, пошёл зачем-то на кухню, по пути бесцельно прикасаясь к разным предметам. Вернулся в кабинет. Лёг на диван. Ах, как бы нужно было сейчас уснуть, но сон не шёл. Сел. Он сидел, поставив локти на колени и спрятав лицо в ладони. Прежде всего, нужно всё хорошенько обдумать. Тоже мне, Гамлет нашёлся: быть или не быть! Именно так, мелькнула мысль: быть или не быть! Сначала Маша, теперь это… Жизнь не задалась.

46

Он сидел всё так же, с лицом, спрятанным в ладони, думал. Это были даже не размышления, он вспоминал. Вспоминал всё с самого начала. Ему было десять лет, когда началась война. Отец служил начальником заставы на западной границе. На рассвете 22-го июня погранзастава отца приняла на себя первый удар фашистов. Для отца это был первый в жизни бой. И последний. Пограничники держались, сколько могли. Рядом в неравной схватке погибали бойцы подоспевшего стрелкового полка. На третьи сутки стало ясно: помощь не придёт. Женщин и детей, прятавшихся в развалинах, необходимо было вывезти из зоны боёв. К счастью, уцелел единственный на заставе грузовик. Не все захотели оставить мужей; самые отчаянные, перепоручая детей подругам и соседкам, подбирая оружие убитых, занимали боевые позиции рядом с мужьями. В дороге машину нещадно бомбили и расстреливали из пулемётов немецкие лётчики. Одна из бомб упала совсем рядом, машину перевернуло. Погиб водитель, погибли почти все, находившиеся в кузове. Когда Тимофей отыскал маму, она уже не дышала. Никого не хоронили. Выжившие пошли дальше пешком. Вконец измотанные, где-то остановились на ночлег. Есть было нечего, костёр развести было нечем, да и боялись. Легли спать голодными. Утром, когда Тимофей проснулся, рядом никого не было. Все ушли дальше; его не разбудили. Подобрал его старшина, ехавший в тыл за снарядами. Этот старшина и сдал его в первый же детдом, какой смог отыскать. Старшина оставил заведующему детдомом хлеб, несколько банок консервов и сахар. Это пришлось как нельзя кстати, детей уже два дня почти не кормили, нечем было. Детдом эвакуировали в Сибирь. Там Тимофей продолжил учёбу. Он был смышленым ребёнком, всё схватывал на лету, память его порой просто поражала учителей. Ему не нужно было пользоваться учебником, всё сказанное учителями прочно ложилось в память. Из одного лишь любопытства один за другим он перечитал все учебники вплоть до десятого класса. Когда его сверстники готовились сдавать экзамены за семилетку, он был вполне готов выдержать испытания на аттестат зрелости. С таким необычным ходатайством директор школы и заведующий детдомом обратились в городской отдел образования. Оттуда ходатайство перенаправили в облнаробраз, который, ссылаясь на существующий порядок, единый для всех, в том числе и для вундеркиндов, отозвался категорическим отказом. Да и к чему эта спешка, в институт в таком возрасте мальчика всё равно не примут, пусть растёт и развивается, как все нормальные дети. Но в том-то и дело, что Тимофей не был нормальным ребёнком, к нему и поход должен быть другой, уверяли чиновников из облнаробраза оба директора в один голос. Не погасить искру таланта. Облнаробраз стоял на своём, продолжать разговор было бессмысленно. С самого рокового 41-го заведующий не имел отпуска, теперь он решил им воспользоваться. В Москве, куда он повёз Тимофея, все вопросы разрешились неожиданно быстро и легко. Помог случай. Получить место в гостинице не удалось, пришлось потревожить старого друга, ставшего со временем большим учёным. Он взахлёб рассказывал другу об успехах Тимофея в учёбе и о бесплодных попытках у них там на месте добиться разрешения сдать экзамены на аттестат зрелости.

– Он уже кандидатскую диссертацию пишет, – хвастался он перед старым другом.

– На какую же тему? – принимая это как шутку, спросил учёный друг.

– А вот пусть он сам покажет свои записи.

Тимофей протянул учёному толстую тетрадь, сшитую из нескольких школьных тетрадок. На обложке было написано: «Некоторые подходы к созданию математического аппарата для доказательства инвариантности времени».

– Ты что же, сам до этого додумался или где-то вычитал? – спросил учёный.

– Сам додумался, – ответил, ничуть не смущаясь, Тимофей.

– Ну, я вам скажу, это заявка, если, и правда, сам додумался, – уже совсем серьёзно сказал учёный. – Я сам с этой темой не знаком и даже не знаю, занимается ли ею кто-нибудь, но завёрнуто круто.

Было решено, что Тимофей остаётся в Москве, будет жить у старого друга, и все заботы о мальчишке тот берёт на себя. Домохозяйка и экономка друга, Анна Петровна, сразу взяла Тимофея под своё крыло, увела в ванную, отмыла, потом – в столовую. Матвей Тихонович – так звали заведующего детдомом, – побывав в Третьяковке и в Пушкинском музее на Волхонке, сходив на спектакли в Малый театр и МХАТ, заскучал. В Москве больше делать было нечего, а в Сибири его ждали дети, нуждавшиеся в его заботе. Вскоре он уже трясся в вагоне в обратную сторону, в ставшую родной – после войны возвращение детского дом на прежнее место посчитали нецелесообразным – Сибирь. Семьёй в положенное время он обзавестись не успел, его семьёй стали обитатели детдома. Теперь без своего детского дома он жизни не мыслил. Одни выпускники уходили и никогда не возвращались, другие приезжали, отчитывались о своих успехах и достижениях, нередко и о потерях. Одно было неизменно: на смену уходившим всегда приходили новые дети, страдание и горе в мире были неизбывны.

А с Тимофеем все вопросы помог решить старый друг. Дружба завязалась ещё в 20-х, когда оба беспризорничали. Оба рано остались без родителей, росли на сломе революций и Гражданской войны. Отец Матвея был тяжело ранен под Мукденом. При демобилизации вчистую получил кое-какие деньги и решил из деревни перебраться в Петербург, считал: там жизнь полегче, а возможностей побольше. На полученные деньги открыл небольшую сапожную мастерскую. Мать стирала бельё для богатых. В сыром городе на Неве очень скоро её съела чахотка. Отец запил, разорился и вскоре вслед за матерью отправился на то же кладбище. Матвея подобрал лавочник с их улицы. Драл он пацана нещадно, держал впроголодь. Когда пришла революция, Матвей решил: теперь начнётся счастливая жизнь. Но счастливая жизнь всё не приходила и не приходила, да так и не пришла.

Мойшка был родом из далёкого польского села. Отец занимался обычным крестьянским делом, немного приторговывал, чинил соседям часы, лудил посуду. Когда началась война 14-го года, подался с семьёй в Россию. В пути отца и мать Мойшки свалила горячка, а потом Бог прибрал. Остался он один-одинёшенек. По-русски Мойшка не говорил, только на идиш и по-польски. Трудно пришлось. Какими-то одному Богу известными путями добрался до Петрограда. Там и пересеклись пути русского мальчишки Матвея и еврейского паренька Мойшки. В годы НЭПа не гнушались воровства, считали, что красть у нэпманов есть святое дело пролетарской борьбы. На воровстве их и «замела» милиция. Мальчишек отправили в село Ковалёвку, что под Полтавой, где Антон Макаренко создавал свою трудовую колонию. Там они получили первые рабочие профессии, оттуда ушли учиться на рабфак. На этом их учёба не закончилась, Матвей поступил в педагогический институт – хотел стать таким же, как Макаренко, – у Мойшки открылся талант к математике, он был принят в Московский университет. Жили в одной комнате в студенческом общежитии, впроголодь, приходилось после занятий ходить по дворам пилить и колоть дрова, брались и за ремонт часов и примусов. Как-то перебивались. После института Матвея направили заведовать детским домом в один из маленьких городов Украины, Мойшка же, защищая дипломную работу, получил степень кандидата наук и был оставлен при университете. Прошло время, когда Матвей Тихонович привёз к нему своего воспитанника, Моисей Израилевич был уже известным в стране и за рубежом учёным, почётным доктором многих университетов и академий, возглавлял Институт математики Академии наук СССР. Был он молод, полон сил, жизнь его научила никогда ничего не бояться и бороться за то, что он считал правильным. Когда развернулась в стране антисемитская кампания, однажды ночью арестовали и его, но Сталин, помнивший, как весной 1942 года вручал ему и академику Курчатову Сталинские премии за разработку методики размагничивания корпусов военных кораблей для защиты от магнитных мин, распорядился немедленно освободить и впредь не трогать. В Московском университете в присутствии Моисея Израилевича Тимофея проэкзаменовали, и по ходатайству ректора Министерством народного образования РСФСР ему был выдан аттестат зрелости об окончании средней школы с золотой медалью. Тимофей был зачислен на механико-математический факультет университета, стал его гордостью. За время учёбы он написал несколько замеченных учёным миром работ по прикладной математике, на третьем курсе защитил кандидатскую диссертацию. На защиту дипломной работы студент Чумаков представил монографию, за которую ему была присуждена докторская степень. После выпуска Моисей Израилевич забрал его в свой институт, где тот возглавил одну из лабораторий. Тимофей никогда не работал над какой-то одной темой, он брался сразу за всё, что казалось ему интересным, а задачи выбирал самые трудные. Прошло время, и он возглавил конструкторское бюро по разработке системы противовоздушной обороны, а это напрямую было связано с разработками в области космических исследований. Моисей Израилевич с интересом и не без гордости наблюдал за успехами своего воспитанника. А уж Анна Петровна нахвалиться не могла. Правда, она не понимала, чем занимается Тимофей, да и хвастаться ей было не перед кем: подруг у неё не имелось, она жила только этим домом.

Вся жизнь двух академиков проходила в работе. От этого их могли отвлечь только театр и консерватория. Мирное течение жизни нарушил 1963 год. Сначала в феврале пришло известие из далёкого сибирского городка о смерти Матвея Тихоновича. Смерть была, как говорят в таких случаях, нелепая: Матвей Тихонович, приглашённый в Красноярск на конференцию заведующих детскими домами Сибири, где должен был выступить с докладом, на переходе через улицу был буквально раздавлен грузовиком, выскочившим на красный свет светофора. Моисей Израилевич и Тимофей вылетели в Красноярск, а оттуда на машине в городок, где должны были хоронить Матвея Тихоновича. Когда они добрались до места, гроб уже опускали в могилу.

А в декабре хоронили Моисея Израилевича. Уже года за два до этого академик стал замечать, что теряет память. Сначала он начал забывать события недавних дней, а затем отмечать, что и события далёкого прошлого становилось всё труднее восстанавливать в памяти. Работе это очень мешало. Пришлось обратиться к врачам. Его госпитализировали в ЦКБ, где провели тщательное и всесторонне обследование. Через две недели состоялся консилиум. Старый заслуженный профессор пришёл в его отдельную палату, чтобы рассказать о заключении, сделанном коллегами. Он долго рассказывал о том, что в организме Моисея Израилевича происходят малообратимые дефицитарные изменения, проявляющиеся в ослаблении психической деятельности и познавательных процессов, что в следствие этого происходит обеднении эмоциональной жизни, ещё он говорил о различных вариантах протекания этого недуга и способах его лечения… Моисей Израилевич уже давно потерял интерес к его рассказу, но из вежливости терпеливо слушал. Когда профессор изложил всё, что посчитал нужным, Моисей Израилевич без всяких экивоков захотел знать: что спрятано за всей этой медицинской терминологией и что реально его ожидает?