Текст книги "Любовь и утраты"

1

На даче ей было ещё хуже. Чумаков приезжал совсем редко, и она не знала, что это: работа? возникшее отчуждение? Сиди тут, гадай. Конечно, на даче всё было хорошо приспособлено для приятной жизни, но зачем это ей, если нет его? Она стала задумываться о возвращении в Москву. Не на Тверской бульвар, а в Хлебный переулок (впервые за долгое время она подумала о Хлебном переулке как о доме). Всё равно к тому идёт. Зачем ждать, когда тебя постыдно прогонят, можно уйти самой, хлопнув дверью. Так для них обоих будет легче. Не придётся объясняться. Но и думая так и настраивая себя на это, она не находила решимости уехать. Пока нет никакой ясности. Может, он всё же простит нечаянное слово, и всё останется как прежде. Если уехать – возврата не будет. Он добрый, мягкий, но гордый. Ей не хотелось ранить его своим отъездом – если он вообще это заметит, – но и себя было до невозможности жалко.

Анна Петровна ходила около неё кругами, не решаясь начать разговор, успокоить её. Не зная причины изменения настроение в доме, она не хотела показаться навязчивой и нескромной. Чумаков, прежде не подпускавший женщин к своему дому, однажды привёл эту милую девчонку, чтобы она стала здесь хозяйкой. И Анна Петровна с нетерпением ждала, когда они по-настоящему станут мужем и женой, когда в доме появятся дети… И как же тогда без неё? Ведь Маша совсем юная девица и ничего ещё толком не знает и не умеет. В школе этому не учат.

Чумаков понимал: болезнь ещё может дать знать о себе, успех в борьбе с нею и Машино настроение прямо зависят друг от друга. Но и активная театральная жизнь мало помогала улучшению настроения Маши. И всё же случались редкие моменты просветления.

В один из дней они были приглашены в театр Станиславского и Немировича-Данченко на «Прекрасную Елену» Жака Оффенбаха; то ли оперетта, то ли комическая опера, живая, весёлая и остроумная. Партию Париса обычно исполнял заслуженный уже Джафаров, а тут он заболел, и на замену пригласили перешедшего в Большой театр Гену Ефимова, который и пригласил их, зная, что он сейчас «в голосе» и выдаст по полной.

Маша собиралась в театр нехотя. С плохим настроением в театре делать нечего, но это было приглашение старинного товарища – отказаться значило бы обидеть его, к тому же Тимофей надеялся, что весёлый спектакль изменит настроение Маши, хоть ненадолго.

Спектакль получился динамичным, весёлым, реплики остроумны, зал много смеялся. Парис был великолепен. Он чудесно вёл свою партию; мягкий тёплый голос Геннадия как нельзя лучше подходил для этой роли. Физически он тоже весьма удачно вписывался в несколько комичную роль Париса: среднего роста, чуть полноватый – как раз то, что нужно. И было забавно видеть, как Гена-Парис одерживает победу на любовном фронте над туповатым Менелаем. Зритель симпатизировал Парису, потешаясь над обманутым мужем. Грустную историю, повлекшую десятилетнее кровопролитие между греками и троянцами, автор умело и тонко превратил в смешную и забавную сказку. Спектакль был не столько о любви, сколько о ловком пройдохе-троянце и глупом обманутом муже.

Маша заметно развеселилась, много смеялась. О Славке и говорить нечего.

Приглашая их на спектакль, Геннадий просил дождаться его у служебного выхода. Ждать пришлось долго. Геннадий, как, впрочем, и все теноры, долго остывал в гримуборной, боясь поспешным выходом на улицу навредить горлу. У выхода собралась целая толпа: тут были и Джафаров с Булавиным, передававшие Геннадию эстафетную палочку своих ролей, и молодые его друзья из балетной труппы Большого театра, и множество поклонниц. Геннадий, предвидя безусловный успех, заказал несколько столиков в ресторане ВТО. В том, что успех был, и большой, сомневаться не приходилось. Об этом следующим утром все интересующиеся театральной жизнью прочтут в статьях критиков. Это поднимало Геннадия в собственных глазах: после долгих лет издевательств придурка и пьяницы отчима, трудной работы в цирке – акробатом, клоуном, музыкальным эксцентриком, голодных студенческих лет учёбы в трёх консерваториях он наконец восходил на пьедестал успеха и признания.

Весёлой толпой, в которой особо выделялся своими выходками Мишка Мессерер, с шутками и прибаутками они шли по Пушкинской улице, свернув в Козицкий переулок, вышли на улицу Горького прямо к ресторану ВТО. Славку пришлось на такси отправить в детдом; записка, вручённая ему Тимофеем, сообщала: причина позднего возвращения – посещение театра. Маша закапризничала: ей не понравилось, что в ресторан не берут Славку, да и вообще она сказалась уставшей. Чумакову это было досадно: должна понимать – ребёнку не место в вечернем ресторане в компании взрослых, к тому же, он приглашён старинным товарищем, у которого сегодня случился большой успех, и было бы неправильно не разделить этот триумф с ним.

– Не хочешь идти со мной, отправляйся домой.

Это было грубо. Маша надулась.

– Ладно, пойду уж, раз так надо. Но, чур, недолго.

Засиделись до закрытия. Расходиться не хотели, решили отправиться в аэропорт Внуково, там ресторан работал всю ночь. Конечно, это был перебор.

Маша устала, она уже несколько раз порывалась уйти, тормошила Тимофея, но ему нравилась компания, он давно так не веселился, не чувствовал себя так свободно.

– Ещё чуть-чуть, – каждый разговорил он, домой не хотелось.

А Маша думала: где же этот вездесущий охранник – его мощную фигуру, обычно маячившую где-то рядом, она давно уже не замечала, – хоть бы он помог увести Тимофея домой.

2

В конце второй недели сентября он снова возил её на обследование к Рабухину. Профессор был доволен тем, как продвигается лечение, сделал некоторые изменения в назначениях лекарств, но в общем в прогнозах своих был оптимистичен. «Ну, хоть тут хорошо», – думал Чумаков, увозя Машу домой. Результаты обследования и прогноз профессора Рабухина несколько взбодрили Машу. В машине на обратном пути её мысли были далеко от больничных дел. Она думала: вот ей уже и исполнилось восемнадцать, прошёл месяц, второй, пошёл третий, а Тимофей и не вспоминает о свадьбе. Нет, не было того, чтоб ей так уж требовалось зафиксировать это на бумаге, обозначить факт наличием обручального кольца на безымянном пальце руки, но её угнетало его молчание, угнетала неопределённость. Уж если нет, то так бы и сказал. Она готова жить с ним и без ЗАГСа, и плевать ей на то, что станут говорить люди. Тимофей на это смотрит по-другому, он ни за что не согласится жить с ней в гражданском браке, у него, видите ли, принципы, а она согласна на всё – лишь бы быть с ним. Про себя Маша решила: первый же выходной день будет днём серьёзного разговора. В конце концов она больше не собиралась жить на чужих хлебах, ей нужно определить своё положение в этом доме.

3

Капризный сентябрь, с его постоянной чехардой то тёплых, то холодных дней и непрерывными дождями, сменил почти по-летнему тёплый октябрь. Это было хорошо для Маши, последнее время почти не выходившей из дома. Профессор Рабухин, несмотря на свои оптимистичные прогнозы, ориентируясь на погоду, настоял на ещё одной процедуре «наддува», и то, что в самом конце сентября пришло и так долго держалось тепло, не делало это лишним.

Целую неделю не показывался Славка: школа и Дворец пионеров занимали всё его время. Но в это воскресенье он объявился, радостно сообщив, что его отобрали для очередных съёмок; засветившись в «Айболите-66» и «Снежной королеве», Славка был приглашён в «Волшебную лампу Аладдина».

– Ты прямо нарасхват, – сказала Маша.

Это опять было всего лишь участие в массовке, но он уже стал понимать: путь к цели тернист и не усыпан розами. Ещё не было окончательно утверждено название фильма, а съёмки уже шли вовсю. Нужно было поймать последние тёплые, ясные дни. Чумакова начинал беспокоить такой частый и продолжительный отрыв мальчишки от школы. Маше же ужасно не терпелось самой увидеть, как происходит съёмка.

В один из дней Славка с гордостью сообщил, что договорился с режиссёром, и им разрешат присутствовать на съёмочной площадке.

– А как же школа? – спросил Чумаков.

– Меня же отпускают на время съёмок.

– А учёба?

– Пока из класса в класс я перехожу даже без четвёрок, так что об этом вопрос не стоит.

– Троечник, что ли? – пошутила Маша.

– А вот вовсе и пятёрочник, – обиделся Славка. – В другой раз принесу табель и грамоты.

– Ну-ну, не ершись, – сказала Маша, – мы верим тебе. Не надо никакого табеля.

– А я бы посмотрел, – возразил Тимофей, – не потому, что не верю Вячеславу, просто приятно видеть успехи своего друга.

Для Славки это «своего друга» прозвучало так, будто ему объявили о награждении орденом.

– Но нас точно пустят на съёмки? – уточнил Чумаков.

– Не сомневайтесь, – заверил Славка, – я задружился с Юрой Соколом, он и помог.

– А кто это – Юра Сокол? – спросила Маша.

– О, это один из подающих большие надежды молодых операторов, – стал объяснять Славка. – Его пригласили на съёмки с «Киргизфильма» в качестве стажёра оператора.

Утром Чумаков завёз ребят на съёмочную площадку. Славку действительно тут все знали. «Знаменитый артист», – про себя, по-доброму, пошутил Тимофей. Пока шла подготовка к съёмкам, Славка познакомил Чумакова и Машу с режиссёром. Вскоре к ним присоединился молодой человек красивой еврейской наружности, представился:

– Сокол, Юра.

Тимофей и Маша представились Славкиными друзьями.

– Конечно, смотрите, – сказал Сокол, который Юра, и, извинившись, пошёл по своим делам.

Чумаков задержался на некоторое время, смотрел, как всё происходит на съёмках. К нему присоединился Иван Степаныч. Тимофею показалось, что устроено всё это действо довольно примитивно, и невозможно было понять, как из этого хаоса и неразберихи может родиться приличный фильм.

Славка и Маша пробыли на съёмочной площадке до самого вечера. Обедали тут же, с артистами, гримёрами и костюмерами.

4

Домой Маша добиралась городским транспортом, устала безмерно. Тимофея не было, восторгами от увиденного делилась с Анной Петровной. Анна Петровна слушала, улыбалась: неужели всё налаживается? Она заметила: последнее время у Маши почти пропал кашель, а сегодня к лучшему изменилось и настроение.

Утром, за завтраком – Маша поднялась раньше, чтобы завтракать вместе с Тимофеем – она рассказывала обо всём, что увидела на съёмках. И о том, как хорошо все, и артисты, и обслуга, относятся к Славке, и о том, что они на пятницу приглашены Юрой в поход по Подмосковью с ночёвкой в палатках. Чумаков не сразу понял, о ком речь: что за Юра? Кто такой? Однако вспомнил: это тот молодой кинооператор с птичьей фамилией, Сокол, кажется. И ему стало неприятно, что она нового знакомого назвала просто по имени. «Чужой человек, впервые увиделись, как-то не здорово это», – подумал он. Но вслух не сказал: подумает ещё – ревную. Это лишнее. Тем более, сейчас.

Он предупредил её, что все ближайшие дни у него очень плотный график, и он не может отвлекаться ни на что другое даже в воскресенье.

– А можно я одна? – состроив гримаску, спросила Маша.

– Как ты себе это представляешь? Ты когда-нибудь ходила в походы?

– Нет. Ну, и что? Когда-то всё делается впервые. Надо же попробовать.

– Чужие люди…

Она не дала закончить фразу.

– Я Славку возьму с собой. Он будет моим рыцарем, – пошутила Маша.

– Без меня Славку никто не отпустит.

– А мы скажем, что как бы с тобой…

– Маша, ты меня удивляешь. Ложь – это гадко и унизительно.

– Ну вот, всегда так, – надулась она.

– Да и нельзя тебе. Люди пойдут пешком, ночёвка в палатках, сырость… – на минуту он задумался, будто что-то припоминая, и, словно спохватившись, закончил: – Ты хочешь, чтобы всё лечение пошло насмарку?

Длить спор не оставалось времени. Надо было спешить на службу.

5

В воскресенье к обеду он смог всё-таки освободиться. Маши дома не было. На письменном столе Тимофей нашёл записку: «Ушла в поход». Опустившись в кресло, Чумаков долго сидел в задумчивости. Он думал о том, что ночь может быть прохладной, а земля сырой, и Маша опять наживёт бед, и тогда опять больница, опять экстренные меры… Снова придётся слушать справедливые нарекания профессора. Постепенно ход его мыслей изменил направление: он думал о том, что последнее время Маша была ужасно несговорчива, капризна и своевольна, и уже не первый раз она делает что-то вопреки его советам. Дело вовсе не в том, что она должна беспрекословно подчиняться ему, она не солдат; дело в том, что она, не скрывая этого, перестала считаться с его мнением. Опять в памяти всплыли те слова: «Да кому ты нужен?» Давно надо было всё прояснить в серьёзном разговоре, но разговор раз за разом откладывался, всё казалось, не пришло ещё время. Сейчас он понял: нельзя было затягивать с разговором. И завтра такой разговор состоится. Необходимо наконец расставить точки над i.

6

День близился к концу, а Маши всё не было. Вот уж и стемнело. Вдруг его осенило: «Она не пошла ни в какой поход. А записка – это чтобы подразнить меня. Конечно же, она у мамы в Хлебном переулке». Он тут же набрал нужный номер. К телефону подошла Галина Матвеевна.

– Здравствуйте! Маша у вас?

«Вот, потерял невесту!» – зло подумала Галина Матвеевна. Но тут же возникла пугающая мысль: «С Машей что – то случилось! Он обидел её, и она ушла из дома. Ушла, куда глаза глядят». Тяжело дыша в трубку и не умея собраться с мыслями, она стал плакать, уткнувшись в кулак, чтобы на том конце провода не было слышно.

– Галина Матвеевна, вы меня слышите?

Слышал какие-то звуки в трубке, догадывался: она плачет. Стало ясно: Маши в Хлебном переулке нет. Наконец Галина Матвеевна заставила себя успокоиться, спросила:

– Она должна была быть у меня?

– Нет-нет, просто её нет дома, и я тревожусь, – сказал Чумаков, поняв уже, что разговор этот ничему не поможет.

– Вы должны немедленно приехать ко мне и всё рассказать, – умоляла Галина Матвеевна.

– А вдруг Маша вернётся, а меня нет?

– У неё наверняка есть ключи. А мы с вами должны, слышите, должны, – жёстко сказала она, – наконец, серьёзно поговорить.

– Сейчас это ко времени…

– Ко времени, ко времени. Я чувствую, у вас с Машей что-то неладно.

«Так оно и есть», – подумал и он, пробуя отговориться от встречи с Галиной Матвеевной.

Однако та продолжала настаивать, и рядом с Машиной запиской на его столе легла другая: «Я у Галины Матвеевны».

7

Они сидели на диване рядом, как в тот далёкий зимний вечер в этой комнате. Тогда они пили чай, и вдруг впорхнуло чудо, сразу захватившее его сердце.

Разговор начинался напряжённо. В словах Галины Матвеевны зазвучали обвинительные ноты. Прежде всего в вину ему ставилось то, что он, взрослый, опытный человек, смутил сердце неискушённой девицы, и это неправильно, а если – по его, Чумакова, понятиям – и допустимо, то всё равно было слишком уж поспешно и необдуманно. Ещё она говорила о том, что для него, зрелого, сложившегося человека, всё это пройдёт безболезненно, а на Машином сердце в случае разрыва останется неизгладимый шрам. И всё-таки постепенно Галина Матвеевна успокаивалась, её речь смягчалась; она рассказывала о нелёгкой жизни с мужем-алкоголиком, трудно одной поднимать дочь, а хочется, чтобы у неё было не хуже, чем у других. Вот не уследила, проморгала болезнь дочери. Галина Матвеевна снова заплакала. Поняв, что она немного успокоилась, готова слушать и понимать его, Чумаков пообещал: Маша вернётся на Тверской бульвар. А сейчас он предлагал пойти к нему – заодно увидит квартиру, – будут ждать Машу вместе. Галина Матвеевна была готова.

Они шли по бульвару, она продолжала плакать, Чумаков, понимавший, что слова утешения мало что дадут, молчал. Смотреть квартиру Галина Матвеевна не стала: «Не до того, – сердито сказала, – где у вас тут телефон?»

– Телефон есть и на кухне, и в гостиной, но лучше вам звонить из моего кабинета.

Галина Матвеевна быстрым шагом прошла вслед за ним в кабинет, села в его кресло, подвинула ближе к себе аппарат.

– Надеюсь, телефонный справочник у вас есть?

Говорила она грубо, отрывисто, но Тимофей, положив перед ней справочник на 1965 год, решил внимания на это не обращать. Галина Матвеевна методично обзванивала больницы, морги, милицию. Чумаков приготовил чай, принёс в кабинет.

– Спасибо, – буркнула Галина Матвеевна и, отпив чаю, поставила чашку прямо на крышку стола.

Чумакову стало неприятно. Это был старинный, его любимый стол, от горячей чашки на его поверхности могли остаться круги, следы. Впрочем, сказал он себе, стол, пятна – всё ерунда. Главное – Маша.

На все звонки Галины Матвеевны был один ответ: нет, нет и нет. Оставалось только ждать. Чумаков решил, что утром, до того, как Славка уйдёт в школу, нужно позвонить в детдом: может, там что-то узнает. Впрочем, при чём тут Славка, он уже и без того сообразил, что Маша ушла в поход. Раскрыв настежь окно, он сел на подоконник, смотрел. Отсюда он мог увидеть её возвращение. Ждал. То, что Тимофей сидит на подоконнике, раздражало Галину Матвеевну, но она не смела этого сказать. Уставив локти на стол, положив голову в ладони, Галина Матвеевна дремала. Можно было предложить ей лечь на диване, но он побоялся, что опять начнётся нудный разговор о его неправильном поведении в отношении Маши, и решил не трогать её. Пусть успокоится.

Так шло время. Время ожидания. Часа в три поутру у Галины Матвеевны возникли сильные боли в правом подреберье. От болеутоляющих она отказалась. Боли с каждой минутой становились всё ощутимее и скоро стали невыносимыми. Галина Матвеевна держала руку на том месте, где болело, будто это могло принести облегчение. Тимофей уложил её на диван, подложив под голову подушку. Боль не прекращалась, только становилась сильнее. Заставил её принять болеутоляющее, выпить горячего сладкого чая – лучше не становилось. Вызвал неотложку. Скорая приехала быстро. Врач, пожилой человек, без труда определил причину: приступ воспаления поджелудочной железы. Сделал укол. Предложил госпитализацию, могла потребоваться операция. Галина Матвеевна возражала, но скоро Чумаков и сопровождавший доктора фельдшер вынесли её на носилках к машине. Оставшись один, Чумаков почувствовал облегчение.

8

В начале пятого, по-прежнему сидя на подоконнике, он увидел, как к дому подкатила поливальная машина, и из кабины вышли два человека. Маша. А кто с ней? Он пригляделся. Да, это был он, Сокол. Юра. Маша поднялась на цыпочки и, обняв его, прикоснулась щекой к щеке. Это не был поцелуй: невинное товарищеское прощание. Так бывает, если люди испытывают приязнь друг к другу. Это принято в кругу молодых.

Маша пошла к парадному, у двери обернулась, помахала рукой. Юра тоже махнул рукой, дождался, когда она войдёт в подъезд, и сел в кабину «поливалки». «Джентльмен!» – мелькнула язвительная мысль.

Маша, полная восторгов и впечатлений, не вошла, впорхнула в квартиру…

– Только ничего не говори. Потом. Устала – жуть. Отосплюсь – поговорим.

И что оставалось делать? Не было времени даже кофе выпить. Машина ждала. Решил: «Вечером разговор будет суровый!» Собирая в портфель нужные бумаги, он увидел круги, оставленные чашкой Галины Матвеевны.

9

В этот вечер дела вынудили заночевать на службе. Домой Тимофей попал лишь во второй половине следующего дня. На пороге его встретила Анна Петровна: «У Маши температура, жар и бьёт озноб, она всё время потеет, не успеваю бельё менять, – сказала Анна Петровна, – а ей холодно, просит укрыть теплее. Не знаю, что и делать». Тимофей прошёл в спальню. Маша, сбросив с себя одеяло, разметалась в постели. Лежала она неудобно, голова соскользнула с подушки, одна нога свешивалась с кровати. Он хотел переложить её и почувствовал, как бьёт её дрожь. Он-то отлично знал, что нужно делать. Срочно звонить профессору Рабухину и решать вопрос госпитализации.

В этот раз, осмотрев Машу, профессор не стал ничего говорить, ни о чём не спросил. Без всяких слов, по выражению его лица, Чумаков понял: дело не просто плохо – катастрофа. Александр Ефимович продиктовал дежурной сестре распоряжения на первое время, велел немедленно отвезти Машу на рентген, снимки доставить к нему, как только просохнут, и поставить капельницу. Он увёл Чумакова в свой кабинет. Разговор был долгий. Александр Ефимович высказал мнение, что в результате ночёвки в непривычных и влажно-холодных условиях Маша не только простудилась, но у неё развилась скоротечная пневмония, он опасается, что это приведёт к краху всего, чего они добились с таким трудом. Конечно, будут приняты все необходимые меры, обеспечен особый режим ухода, будет закреплена круглосуточная сиделка – но это всё, что можно сделать сейчас. И ждать. Ждать и надеяться. Надеяться на то, что организм Маши сумеет выдержать те несколько дней кризиса, в которые и определится – будет ли она жить.

Не дождавшись операции, которая всё-таки была ей показана, не слушая никаких резонов медиков, Галина Матвеевна выписалась из больницы. Она должна была – так она решила – быть с Машей. С разрешения профессора Галину Матвеевна устроили в больнице, всё время она проводила рядом с дочерью. Чтоб не казаться обузой, взялась ухаживать и за другими больными. Она похудела, почернела лицом, от бессонных ночей глаза её налились кровью, под глазами образовались тёмные круги. На неё страшно было смотреть. Сёстры и нянечки перешёптывались: «И дочь не спасёт, и себя угробит». В этой-то больнице за долгие годы навидались всякого, знали, о чём говорят.

Спустя три дня, поняв, что если улучшение и возможно, то наступит оно не скоро, Чумаков решился на разговор с Сергеем Павловичем. На службе был просто завал. Но Королёв, наморщив лоб и глядя куда-то в угол, сказал:

– Не оформляй остаток отпуска, он тебе потом пригодится. Чувствует моя душа: с нынешним проектом мы ещё напляшемся. Считай, у тебя свободный режим. Сможешь – появишься. Прижмёт – дам знать.

– Спасибо, – других слов у Тимофея не было. Он весь был там, на Волоколамском шоссе. Да и не нужно никаких слов.

10

Теперь они дежурили вдвоём, подменяя друг друга. Очень скоро Чумаков втянулся в общий больничный ритм. Профессор Рабухин был противником такого самоистязания, но выгнать их язык не повернулся. Славка попытался прорваться в больницу, но дальше порога не проник.

Все необходимые меры были приняты, лучше не становилось. Дважды собирался консилиум; маститые доктора, изучив состояние Маши и обсудив тактику лечения, признали: больше того, что предпринято профессором Рабухиным, сделать нельзя. Мнении было общим: ждать, надежда лишь на то, что организм справится.

Улучив момент, Галина Матвеевна съездила в Елоховский собор, поставила свечку. Ей было всё равно, с какой стороны придёт помощь, главное, чтобы Маша поправилась, и тогда всё будет по-другому, всё будет по-новому и всё будет хорошо. Они снова станут дружить.

Чумаков, отрешившись от всего, только ждал. Он забыл о нанесённой ему обиде и тех жёстких словах, которые так недавно хотел ей сказать. В эти дни Тимофей не думал ни о космосе, ни о кораблях, ни о полётах в запредельные дали космического пространства. Забота была одна – и эта забота называлась Маша. Только бы она поправилась. Он не произнесёт ни единого слова упрёка, и он ничем больше не расстроит её. Потому что ничего не может быть важнее их любви.

11

Дела шли всё хуже. С каждым днём надежды оставалось всё меньше. Новые рентгеновские снимки показали, что процесс оказался даже более скоротечным, чем показалось вначале. В разговоре с Чумаковым Александр Ефимович так и сказал: «Надежды практически нет. У неё не лёгкие, лохмотья». Галине Матвеевне об этом пока не говорили. Для себя Тимофей решил: «Надеяться и ждать. Несмотря ни на что».

После долгого забытья Маша пришла в себя. Она не бредила во сне, температура спала и резко поднималась только ближе к ночи, кашель был не натужный, но почти не прекращавшийся, она всё время отплёвывала мокроту, а по сути, выхаркивала свои отмирающие лёгкие. Маша отказывалась от пищи, Галина Матвеевна с трудом запихивала в неё какую-то малость, которой едва ли хватало для поддержания сил. С матерью Маша не разговаривала. Каждый раз радовалась приходу Тимофея. Говорила с ним едва слышным голосом, почти шёпотом, в такие минуты казалось, что ей становится лучше. Они даже возобновили чтение Жюля Верна, и это напоминало ей минувшие счастливые дни. Жаль, что их было так мало. Перелом в её настроении произошёл внезапно: она стала понимать, что силы оставляют её, что она умирает. Ей хотелось, чтобы Тимофей – ах, этот милый, милый Тимоша – запомнил её такой, какой она была, когда они встретились. Она просила нянечек – просить об этом мать не хотела, – и они причёсывали её, насколько было возможно, прихорашивали.

12

Это был хороший день. Казалось, Маша даже посвежела. Чумаков продолжал читать. Близилась развязка приключений обитателей таинственного острова. Про себя он решил: если к концу чтения Маша будет жива, значит, непременно пойдёт на поправку.

Сегодня они читали последнюю, двадцатую главу. Маша то слушала, то впадала в забытье, но, приходя в себя, просила продолжать. Он читал:

«– Айртон! Айртон! – воскликнул глубоко взволнованный Сайрес Смит и, обратившись к Роберту Гранту, добавил: – Сударь, вы оставили на острове Табор преступника, а теперь перед вами честный человек, и я с гордостью пожимаю ему руку!

Роберту Гранту рассказали тогда необыкновенную историю дружбы капитана Немо и поселенцев острова Линкольна. Затем капитан определил и записал координаты нового рифа, которому отныне предстояло значиться на карте Тихого океана, и отдал приказ идти в обратный путь.

Через две недели колонисты прибыли в Америку и увидели, что на их родине наступил мир после ужасной войны, закончившейся, однако, победой правого дела.

Из тех богатств, какие хранились в ларце, завещанном капитаном Немо обитателям острова Линкольна, большая часть была употреблена на покупку обширного земельного владения в штате Айова. Взяв из сокровищницы самую красивую жемчужину, её послали в подарок леди Гленарван от имени людей, спасённых «Дунканом» и возвратившихся на родину.

Колонисты собрали на приобретённой ими земле всех тех, кому они хотели некогда предложить своё гостеприимство на острове Линкольна, и призвали их к труду, то есть открыли им путь к достатку и счастью. Они основали большую колонию, которой дали имя острова, исчезнувшего в глубинах Тихого океана. У них есть своя река Благодарения, гора Франклина, маленькое озеро Гранта, лес, именуемый лесом Дальнего Запада. Словом, их колония – как бы остров, остров на суше.

Под разумным руководством инженера и его товарищей колония процветала. Ни один из бывших обитателей острова Линкольна не покинул друзей – они поклялись всегда жить вместе: Наб, неразлучный со своим хозяином, Айртон, неизменно готовый на всяческое самопожертвование, Пенкроф, ставший таким же заправским фермером, каким он был заправским моряком, Герберт, закончивший своё образование под руководством Сайреса Смита, и Гедеон Спилет, основавший газету «Нью-Линкольн геральд» – газету, самую информированную во всём мире.

Сайрес Смит и его товарищи не раз принимали в своей колонии дорогих гостей – лорда и леди Гленарван, капитана Джона Манглса и его жену – сестру Роберта Гранта, самого Роберта Гранта, майора Мак-Набса и всех тех, кто был участником приключений капитана Гранта и капитана Немо.

Все жили в такой же дружбе, как и прежде, и были, наконец, счастливы; но никогда не забывали они острова, на который вступили нищие, голые и где провели, ни в чём не нуждаясь, четыре долгих года, далёкого острова, от которого остался лишь гранитный утёс, омываемый волнами Тихого океана, – гробница того, кто был капитаном Немо».

Чумаков закрыл книгу. Маша тихо спала. Не было слышно даже дыхания. Последнее время она во сне дышала с хрипом. Значит, ей всё-таки становится лучше. Она непременно поправится и будет ещё долго жить.

Нянечка легко тронула его за плечо.

– Она умерла.

13

Машу хоронили на Ваганьковском кладбище, рядом с бабушкой и отцом. Поседевшая, в одночасье превратившаяся в старуху, Галина Матвеевна не могла стоять. Она настояла на отпевании дочери в кладбищенской церкви. Чумаков не возражал, да и как он мог возражать, для Галины Матвеевны он так и остался никем. Тимофея тронул приезд заскочившего буквально на минутку Сергея Павловича.

– Соболезную, Тимоша. Пустых слов говорить не буду. Всё прах. Держись. В работе найдёшь покой.

– Спасибо, Сергей Павлович.

– Извини, минуты нет свободной – убегаю.

Через два с половиной месяца урну с прахом великого Королёва установят в нише Кремлёвской стены.

Чумаков весь ушёл в работу и тем утешился. Он так и жил под присмотром Анны Петровны. С Галиной Матвеевной не общался, чувствуя себя перед ней виноватым. На кладбище ходил редко.