Текст книги "Любовь и утраты"

На сто двадцатом километре пути, в Ахалцихе, остановились перекусить в придорожном духане и с новыми силами – броском до Боржоми. Шофёр, показав на юг, сказал:

– Видишь, гора. На горе снег. Это Арджевани. Тоже три тысячи метров. А чуть не доезжая – Бакуриани. Знаменитый курорт. Там летом на лыжах катаются. В трусах и на лыжах, – засмеялся шофёр, – не поверишь, уважаемый, сам видел!

В Боржоми пили знаменитую минеральную воду, не могли утолить жажду. Так бы и пить, не отрываясь! Шофёр предупредил:

– Вода хорошая. Весь мир «Боржом» знает. Пить с непривычки надо осторожно. Особенно в дороге. Плохую шутку может сыграть хорошая вода.

Они набрали в любезно предложенную шофёром большую фляжку воды про запас и двинулись в путь. Миновав Хашури, в районе Агары переехали Куру. Тут река только ещё набирала силу и вовсе не была похожа на описанную когда-то Лермонтовым. В Гори путешественники побывали в музей Сталина: неказистый домик, где родился и провёл детство мальчик Сосо, настолько поразил их, что Славка выразил сомнение в правдоподобности: наверняка что-то напутали – невозможно было втроём жить в лачуге, где и одному-то повернуться негде.

Однако время бежало, уже сказывалась усталость, надо было спешить. В этих местах дорога была полегче, между Мцхета и Загэс они ещё раз переехали Куру; здесь она была заметно полноводнее, но всё не такой грозной. В гостиницу прибыли по темну. Тимофей, рассчитываясь с шофёром, предложил оплатить ночёвку в гостинице, но тот отказался.

– Утром я уже буду дома.

– Не боитесь? Ночь. Столько проехали. Устали.

– Господь сохранит, – сказал шофёр и включил двигатель.

12

В Москву прилетели усталые, загорелые и довольные. Вечером Чумаков созвонился с профессором Рабухиным, и следующим утром Тимофей и Маша, с рук на руки сдав Славку заведующей детским домом, поехали в Институт усовершенствования врачей. Осмотром профессор остался доволен.

– Молодцы. То, что нужно.

Заключение профессора было обнадёживающим.

15 июля отметили день совершеннолетия Маши.

13

В начале августа через Галину Матвеевну Маша и Тимофей получили приглашение в гости к её друзьями.

– Маша, ты же знаешь, я к незнакомым в гости не хожу.

– Почему это незнакомые? – возразила она. – И вовсе они знакомые. Это ученики моего отца. Они очень хорошо относятся ко мне.

– Ты меня не поняла. Это твои знакомые, твои друзья. Я не знаю их. И вообще мне это запрещено режимом. Я же уже объяснял тебе и повторяю снова.

– А я считаю, что у нас всё общее, и друзья тоже.

– Я вынужден ещё раз напомнить тебе: обо всех новых контактах и знакомствах я обязан докладывать в особый отдел. А мне это совершенно не интересно. Было бы лучше, чтобы и ты не ходила.

– А ты доложи. Что такого? Это нормальные советские люди, не враги и не шпионы…

– Для непонятливых объясняю. В конце концов, с меня-то спроса нет, но ты только навредишь своим друзьям. За ними установят наблюдение, периодически будут вызывать на беседу, расспрашивать: как они познакомились со мной? Что они знают обо мне и моей работе? Расспрашивал ли их кто-нибудь об этом? Делились ли они с кем-то тем, что знакомы со мной? Вот что их ждёт. Ты этого им желаешь?

– Но я пообещала. Как я теперь могу отказаться?

– Придумай что-нибудь. В конце концов, скажись больной.

– Ты же сам говоришь, что врать никогда нельзя.

– Тогда не объясняй ничего. Скажи: так сложились обстоятельства, не могу.

– Давай так, Тимофей. Ты не можешь – не ходи. Я пойду одна, а ты пришлёшь за мной машину.

– Не пришлю.

– Почему? Потому что я имею своё мнение?

– Вовсе нет. Машина позволяет расшифровать объект, ею пользующийся, узнать, кто я такой, где живу.

– Ой, боженьки же мой! Да кому ты нужен?! – выкрикнула она… и осеклась.

Закрыв ладошкой рот, испуганно смотрела на Тимофея. Она сказала вовсе не то, что думала. Но сказала. А значит, где-то в глубине её души сидит такая мысль.

– Прости, Тимоша. Ляпнула, не подумав.

Тимофей молча ушёл к себе в кабинет. В эту ночь он постелил себе на диване.

14

Чумаков не спал. Ворочался с боку на бок, а уснуть не мог. Не потому, что диван был неудобен, он довольно часто оставался на ночь в кабинете – для такого случая тут всегда хранился комплект свежего белья, – не спал же он из-за неприятного разговора с Машей, случившегося нынче вечером. В конечном счёте, он мог бы и пойти с ней в гости, и жёсткий разговор был необязателен, но не это терзало его, из головы не шёл её нервический выкрик: «Да кому ты нужен!»

«Говорят же: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. В нервном возбуждении, – думал он, – неуравновешенный человек подобен пьяному, не желая того, может выплеснуть то, что таится в глубинах его души. Значит, где-то глубоко в её подсознании засела эта мысль, которую она не осознаёт, но она есть. Из мысли может возникнуть трещина, ведущая к разрыву. Значит ли это, что по-настоящему он ей не нужен, что это лишь увлечение, если только не игра. И хорошо ещё, если это заблуждение молодости, а если и впрямь – лишь осознанная попытка выгодно приспособиться в этой жизни? Видно, права была Галина Матвеевна: разница в возрасте даст о себе знать. Вот и дала. И что теперь делать? Утратив веру в её искренность, он никогда не сможет с ней жить. За неискренностью следуют обман и предательство. Значит, конец? Значит, разрыв?» Дальше размышлять не хотелось. Всё это он обдумает позже.

Маше не спалось. И её одолевали тяжкие мысли. Как могла она сказать ту дикую фразу? Ведь она вовсе так не думает. Никогда так не думала. Она любит Тимофея. Где, когда, почему, в каких глубинах подсознания могли придуматься эти слова? Как она смогла произнести их? Ведь это конец! Ведь он примет это так, как услышал; он всегда верил всему, что она говорила. Порой она говорила нелепости, но не от злого ума, по глупости, не имея камня за пазухой. И вот несколько слов, и в одно мгновенье всё разрушено – так думала Маша. Вдруг она поняла: она на краю, Тимофей не сможет с ней быть прежним, сочтёт всё, что было между ними, фальшью и притворством. Он, кто из неопределённости её юной жизни, в тот момент, когда ещё неосознаваемое состояние близящейся болезни ввергло её в пессимизм и неверие ни во что хорошее, в настроение, заставившее отказаться от поступления в институт и продолжения занятий музыкой – педагоги находили у неё большие способности, – чуть ли не за уши вытащил её к активной жизни, дал надежду, лечил, исполнял её капризы… Дальше думать не хотелось. Кому она нужна, кроме него? Маме? Так у мамы нет ни средств, ни здоровья, чтобы заниматься ею. Значит, конец? Значит, конец!

Такой была ночь в этом доме.

15

Чуть свет Чумаков уехал на службу. Уезжая, с Машей не обмолвился ни словом. Она боялась заговорить с ним. Боялась услышать то, что непременно ожидала услышать: она должна оставить его дом. На кухне для Анны Петровны была оставлена записка: «Обедать буду дома». Весь день Маша была как потерянная; без дела ходила из комнаты в комнату, из угла в угол. Ей не сиделось, не лежалось, не думалось. В кабинете машинально раскрыла книгу на месте закладки, опять вспомнила: «Тимофей сказал – это называется ляссе». Пробовала читать.

«От Наба не было никаких известий, но это не смущало колонистов. Храбрый негр, укрывшись в надёжном гранитном убежище, так просто не дастся в руки врагу. Поэтому Топа не послали вторично к Набу с письмом – жаль было подвергать верного пса опасности, а тем более лишиться такого ценного члена колонии.

Итак, приходилось ждать, хотя друзьям не терпелось поскорее оказаться всем вместе в Гранитном дворце. Сайрес Смит с горечью видел, что силы колонистов распылены, а это было на руку пиратам. После исчезновения Айртона их осталось только четверо против пятерых, ибо Герберт пока ещё не мог идти в счёт, и это обстоятельство доставило чуткому юноше немало тяжёлых минут, – нелегко ему было сознавать, что он является причиной возникших затруднений!

Днём 29 ноября, воспользовавшись тем, что Герберт спит и не может их слышать, Сайрес Смит, Гедеон Спилет и Пенкроф решили наметить дальнейший план действий против пиратов.

– Друзья мои, – начал журналист, когда разговор зашёл о том, что они отрезаны от Наба и не могут с ним сообщаться, – я полагаю, как и вы, что выйти за пределы кораля – значит, просто подставить себя под пулю, не успев даже ответить выстрелом на выстрел. Но не кажется ли вам, что сейчас разумнее всего было бы начать охоту за этими негодяями?

– Совершенно с вами согласен, – подхватил Пенкроф. – Нам, надеюсь, не пристало бояться пули, и если мистер Сайрес разрешит, я тут же отправлюсь в лес. Подумаешь, великое дело! Один человек всегда другого одолеет!

– Ну, а пятерых человек?.. – спросил инженер.

– Я пойду вместе с Пенкрофом, – перебил журналист, – мы возьмём с собой Топа, и вдвоём, хорошо вооружённые…

– Дорогой мой Спилет, и вы, Пенкроф, – ответил Сайрес Смит, – будем рассуждать хладнокровно. Если бы пираты засели где-нибудь на острове и мы знали бы это место, если бы речь шла только о том, чтобы выбить их с позиции, я бы, конечно, согласился атаковать их в лоб. Но разве можно быть уверенным, что пираты не откроют огонь».

Нет, не читалось. Отложив книгу, пошла к Анне Петровне на кухню. Говорить ни о чем не хотелось. Анна Петровна сказала, что Тимофей Егорович сегодня будет обедать дома. В будни обычно дома он не обедал, только время терять на езду туда и обратно. В голове зароились мысли: ночью он всё обдумал, принял решение и после обеда укажет ей на дверь. Она пошла в кабинет, стала перебирать вещи, лежавшие на письменном столе, и аккуратно класть их на место. Вдруг она поймала себя на мысли: она так аккуратно возвращает каждую вещь на своё место, словно не желает, чтобы он заметил, что она к ним прикасалась. Хотелось завыть.

Обедали молча. После обеда Тимофей пошёл в кабинет и попросил, чтобы в течение часа его не беспокоили.

Ну и пусть. Раз так, терять нечего, пусть будет ещё хуже. Она стала собираться в гости к друзьям. Совсем уже собравшись, выждав, когда кончится обозначенный Тимофеем час, заглянула в приоткрытую дверь кабинета, сказала:

– Я ухожу.

Тимофей вздрогнул. Что это значит? Уходит совсем? Не поговорив, не объяснившись? Спросил:

– Куда?

– Я вчера тебе всё сказала. Я приглашена в гости к друзьям.

– Подожди десять минут. Я соберусь быстро. Пойду с тобой.

У неё сердце замерло. «Он пойдёт со мной! Простил! Всё простил! Какой он добрый, милый!»

Тимофей действительно собрался быстро. Ехать нужно было на метро. Друзья, пригласившие Машу, жили вблизи станции «Аэропорт». Выйдя из метро, повернули направо, на улицу Черняховского, и вошли в арку. Это же дом, в котором живёт Константин Михайлович Симонов, узнал Чумаков. Он бывал, и не раз, в этом доме. Вот к кому он с удовольствием пошёл бы в гости. Просто посидеть, поговорить. Но они направлялись в другой подъезд. Дом кооперативный, архитектурно незамысловатый, видно было – экономили деньги. Слева от входа в арку виднелась толстая – скорее всего, дубовая, – деревянная дверь, напоминавшая вход в старинный кабак. Никаких надписей. Что там за этой дверью? Она всегда навевала ему мысль о некой таинственности. Он всё хотел спросить об этом у Константина Михайловича, да за интересным разговором каждый раз забывал.

– Ты хоть бы сказала, как звать-величать тех людей, к которым мы идём.

– Его зовут Лазарь, её Эльвира.

«Необычные имена», – подумал Тимофей.

– А фамилия?

– А фамилия – Коган.

«Ну вот, здорово живёшь! Приехали! – напрягся Тимофей. – Ещё и Коган». Он не был антисемитом, но так же, как это водилось во всём русском народе, где-то подспудно всегда в нём жило ожидание чего-то чуждого, обманного, какого-то подвоха со стороны представителей этого народа. В приятельских отношениях это никак не проявлялось, да и не могло проявиться. Часто отношения с приятелями-евреями перерастали в крепкую нерасторжимую дружбу, но в общенародной массе одно только слово «еврей» напрягало и заставляло задумываться, что можно говорить в их присутствии, а что может оказаться оскорбительным. Такова судьба: безмерно талантливый и бесконечно гонимый народ.

Тимофей уже жалел, что проявив слабость и пошёл у Маши на поводу. Но просто развернуться сейчас и уйти, оставив её одну, было бы нелепо и некрасиво.

В дверях их встречала Эльвира. Чумаков отдал ей цветы, коробку конфет и бутылку шампанского.

– Давайте знакомиться.

– Не на пороге же, – сказала Эльвира, нагружённая гостинцами.

Тимофей и Маша вошли. Оказалось, что нужно снимать обувь и оставить её в прихожей. Чумакову это не понравилось. В старой Москве так было не принято. Правда, нужно заметить, что в прежние времена в ходу были калоши, ныне вышедшие из моды, но тем не менее… Им были вручены тапки – неизвестно, кто надевал их прежде, – тапки новые, но всё равно это было неприятно. Прошли в комнаты.

– Проходите, смотрите наши хоромы. Копили, копили и сподобились. Теперь надо машину купить, – тараторила Эльвира.

Из соседней комнаты в спортивных шароварах на подтяжках и затрапезной рубахе в клеточку вышел хозяин дома, невысокий, полноватый еврей. Тонкие щегольские усики на пухлом лице Когана Тимофею тоже не понравились.

– А мы вас заждались, – пророкотал он неожиданно густым басом, – а вы всё не идёте. – Это не хорошо есть.

– Лазарь, – протянул он руку. Вычурность выражений Когана тоже пришлась не по нутру Тимофею. Чумаков пожал руку нового знакомца, отметив про себя, что при совсем неспортивном виде хозяин обладает крепким рукопожатием.

– Тимофей Егорович.

Чумаков изначально хотел избежать фамильярных отношений.

– Эльвира, – спохватилась хозяйка дома и тоже протянула Тимофею ладошку лодочкой.

Садясь за стол, Коган объявил:

– У нас без церемоний. Никто ни за кем не ухаживает. Каждый берёт то, что нравится, и наливает тоже каждый сам себе. Вот так! – утвердил он изложение правил этого дома.

Разговор сложился неинтересный. Эльвира всё больше донимала вопросами: чем он занимается? сколько получает? когда свадьба? «Напрасно Маша рассказала о свадьбе», – с неудовольствием подумал Чумаков. Двумя днями раньше у него и не возникло бы такой мысли, но теперь, после той ужасной фразы, слетевшей с её языка, ему это было неприятно. Отвечая на вопросы новых знакомых, он был лаконичен и показался хозяевам дома человеком сухим и неинтересным. И всё время вспоминал, где мог раньше видеть этого Когана, пока наконец не вспомнил, что это один из тех андеграундщиков, которых на злосчастной выставке в Манеже распекал Хрущёв. Это их он назвал тогда пидарасами, всплыло в памяти слово, сказанное в запале Хрущёвым. Да, не надо было приходить в этот дом.

Лазарь рассказал, что был учеником Машиного отца и высоко ценил его как художника. Некоторое время он даже обитал в его мастерской, так как жить безденежному молодому еврею, явившемуся в столицу из провинциального Почепа, было негде и не на что. Когда Машин отец стал спиваться, Лазарь пытался ему помочь, но это оказалось ему не по плечу. Вроде выходило, что Коган – человек добрый и порядочный, но манера его говорить и судить обо всём, его анекдоты о Чапаеве и Хрущёве, его осуждающие выпады в отношении партии были неприятны Чумакову. Лазарь уже категорически не нравился ему. И Эльвира, тараторка, не нравилась.

Засиделись однако допоздна. Маша выпила чуть больше, чем следовало, да к тому же устала и по предложению Эльвиры решила остаться ночевать.

– Мы вас хорошо устроим, будете как в гнёздышке, – опять тараторила Эльвира.

– Да оставайтесь, чего там кочевряжиться, – басил Лазарь.

Это «кочевряжиться» покоробило Чумакова. Не слово, а само то, что Коган мог предположить, будто между ними завязались отношения близости.

Ночевать в этом доме Чумаков отказался.

– Ты остаёшься, Маша?

– Я устала. Я не могу ехать.

– Дело твоё.

Под тихий ропот хозяев, всё ещё пытавшихся удерживать его, Тимофей ушёл. Из-под арки навстречу ему шёл пожилой, слегка сутулившийся человек в плаще нараспашку и сдвинутой набекрень кепке. «Манера яшинская», – подумал Чумаков. И лишь сойдясь совсем близко, узнал в позднем прохожем Симонова.

– Константин Михайлович, – окликнул Тимофей чуть не натолкнувшегося на него в задумчивости писателя.

– А, Тимофей, а я иду, задумался и не вижу. Здравствуй.

– Здравствуйте, Константин Михайлович.

– А ты чего это здесь? Не ко мне ли? Давно ты у меня не был.

В руках у Константина Михайловича была старая авоська, Тимофей разглядел бутылку кефира, батон, апельсин и несколько яблок.

– Да, давненько. Всё дела, да и потревожить вас боюсь, – отозвался Тимофей

– Ну что за счёты. Потревожить он боится. Я тебе всегда рад. А я вот в дежурный магазин ходил. Татьяна Михайловна не пускала, да мне надо было пройтись. Развеяться. Я сейчас пишу новую книгу о войне. Устал.

– А я в гостях тут был у одного не очень приятного человека.

– Чего ж пошёл, коль он тебе неприятен? Впрочем, бывает, что не отвертеться. А знаешь что? Хоть и поздно, а пойдём-ка ко мне.

Надо было сказать, что это друзья его невесты, но слово «невеста» теперь как-то не выговаривалось.

– Так уж пришлось, – ответил.

– У кого ж, если не секрет, довелось тебе гостить? Я тут всех знаю.

– Живёт тут некий Лазарь Коган, художник.

– Да уж, брат, скажу я тебе: правда твоя – «некий». Тот ещё типчик твой знакомец. Не надо бы тебе, Тимоша, с ним знаться.

– Не поздновато ли ваших беспокоить? – вспомнил Тимофей о приглашении Константина Михайловича.

– А мы с тобой в квартиру и не пойдём. А пойдём-ка мы с тобой в мой кабинет. Вон видишь, свет в окошке. Это Татьяна Михайловна, бедняжка, корпит над моими каракулями. Пойдём.

– Грех отказаться. Когда ещё доведётся вырваться, а тут случай.

Они поднялись на второй этаж, где располагалась квартира-кабинет Константина Михайловича. Дверь открыла секретарь и верный друг его, Татьяна Михайловна. Не всех посетителей Константина Михайловича она привечала, но Чумаков ей нравился. Уже хотя бы тем, что после его посещений у Константина Михайловича проходила хандра, поднималось настроение.

– Ой, смотрите, кто пришёл. Тимоша! Сколько лет, сколько зим! – воскликнула Татьяна Михайловна.

– Давненько не был, – признал Чумаков, снимая плащ и вешая его в прихожей.

Они прошли в рабочий кабинет Симонова.

– Татьяна Михайловна, – крикнул Константин Михайлович, – бросайте к чертям собачьим работу, будем чай пить.

Сидели долго. Пили чай, пили коньяк. Говорили.

Татьяна Михайловна оставляла ночевать на диване в кабинете Константина Михайловича, но Тимофей решил ехать домой. Метро уже закрылось. Вызвали такси. Долго стояли, обнявшись, втроём у порога. Прощались.

16

Когда Маша вернулась домой, Чумаков уже был на службе. Ей было нехорошо. Только теперь она по-настоящему осознала, что было нелепо и глупо наперекор ему оставаться ночевать у Коганов, тем более, что она видела: Коганы Чумакову не понравились. «Как-то всё вдруг перекосилось, – думала она, – два дня назад вырвалась та дурацкая фраза, теперь эта ночёвка. Сама раз за разом стала совершать поступки, неприятные Тимофею».

Она совсем потерялась. С Коганами об этом не поговоришь, с матерью тоже. Та непременно станет припоминать, что предупреждала её. Не со Славкой же говорить о Тимофее. Не поймёт он, а если и поймёт, то наверняка будет на его стороне. Он влюблён в него. В рот ему смотрит. Правда, он и в неё чуточку влюблён… «Ой, о чём это я думаю? Как глупо! Совсем голову потеряла», – спохватилась Маша.

17

Чумакову казалось, никто не замечает изменений в его настроении. Но и Анна Петровна, и даже Славка перемену заметили. Славка пытался поговорить об этом с Анной Петровной и получил строгую отповедь:

– Не твоего ума дело! Мал ещё рассуждать об отношениях взрослых!

Даже Сергей Павлович однажды спросил:

– Тимофей, с тобой всё в порядке?

– А что?

– Да последнее время ты ходишь какой-то смурной.

– Устал немного, – отговорился Чумаков.

18

Сам собой узелок развязаться не мог. Чумаков не знал, как быть. Маша ждала. Она считала, что сейчас от неё ничего не зависит, как он решит – так и будет. Он по-прежнему любил, но теперь его терзали неведомые раньше сомнения; она, чья любовь не стала ни на йоту меньше прежнего, ожидала его решительного слова, но поступала так, что это неизбежно вело к постепенному отчуждению. Он любил её лицо, глаза, руки, он всё любил в ней, но точил, точил червь. Нужно было предпринять хоть что-нибудь, чтобы как-то нормально организовать жизнь до поры, когда придёт ясность…

Разговор о свадьбе больше не заходил.

Решив, что в сложившейся ситуации может выручить театр, Чумаков позвонил Володе Васильеву. Того ещё не было дома, к телефону подошла Катя. Тимофея узнала по голосу. Выслушав его просьбу, заверила: билеты в ложу будут у администратора, на следующей неделе, в пятницу, они будут танцевать «Спартак».

В антракте на вопрос Тимофея, нравится ли балетный спектакль, Славка ответил: «Конечно. Только сцену могли бы и подмести или водой побрызгать, пылища ужасная». Тимофей рассмеялся. Конечно, и Володя, и Катя танцевали блистательно, это были достойные продолжатели балетного искусства великих танцоров. Критики в один голос нахваливали спектакль.

Цветы в Большом всегда передаются через капельдинеров – через оркестровую яму не перебросить, – но они хотели букеты вручить лично, а потому пришлось ждать у служебного выхода. После непродолжительного спора перед походам в театр было решено приобрести три букета: один предназначался Володе, а Кате Маша и Славка хотели вручить каждый свой.

Вышли втроём. Катя представила:

– Прошу любить и жаловать. Наш друг и партнёр, Марис Лиепа. Он танцевал партию Красса.

Третий букет пришёлся кстати, достался Марису. Тот пригласил их на свой спектакль.

– В среду у нас очередная премьера, «Легенда о любви», мы там танцуем с Наташей Бессмертновой. Приходите. Билеты получите у администратора.

– А почему очередная? – спросил Славка. – Разве премьера бывает несколько раз?

– Бывает, – засмеялся Марис. – На первой всё торжественно и чинно – для критиков и начальства, потом несколько спектаклей – премьера для публики, а уж только потом это становится обычным репертуарным спектаклем.

– А когда была первая? – не мог угомониться Славка.

– Это наш будущий артист, – попытался как бы оправдать Славкину активность Чумаков.

– А первый премьерный показ был в марте этого года.

Когда легли спать, Маше показалось, что у Тимофея сегодня самое подходящее настроение.

– Я хочу, чтобы ты взял меня.

– Куда? – не понял Тимофей.

– Взял как женщину.

– Не сегодня. Сегодня я устал.

19

«Легенда о любви» произвела на них потрясающее впечатление. Славка притих, сосредоточился – весь в себе. Маша начала плакать ещё во время спектакля и проплакала весь вечер дома. «Это плохо, – думал Чумаков, – такое настроение не способствует успешному ходу лечения».

Постепенно расширявшийся круг театральных знакомств давал возможность чаще бывать в театре. Согласитесь: одно дело высмотреть что-то в афише, приобрести билет, отсидеть спектакль и уйти домой и совсем другое – когда ты приглашён, переживаешь за знакомого тебе артиста, встречаешь его у служебного входа, вручаешь цветы и говоришь хорошие слова, а порой вы идёте вместе в ресторан ВТО отметить успех. Так Володя Васильев перезнакомил их с балетной молодёжью: подающим большие надежды Русланом Рачеевым, однажды восторженным полушёпотом поделившимся радостной вестью: «Меня Майя Плисецкая пригласила следующую партию танцевать с ней!»; Шамилем Ягудиным, лучшим Шурале Большого; задумчивым Толей Малининым; шустрым, озорным Мишкой Мессерером.

Молодёжь однажды пригласила их на традиционный вечер балета Касьяна Косидовского. Мэтра встречали оглушительными аплодисментами и цветами. Эти вечера были признанным смотром молодых талантов балета. Может, даже ярмаркой будущих звёзд балета. Вечер был хорош сам по себе, но интереснее то, что почти всех московских молодых танцоров они уже знали и переживали за них…

А скоро их пригласили в Кремлёвский театр. Труппа Большого театра давала «Евгения Онегина». Партию Ленского исполнял их давнишний уже знакомец, Гена Ефимов.

Так потянулась их театральная жизнь. Случалось, что Маша и Славка ходили на спектакли и без Чумакова.

20

Август выдался ровным: без жары и без холода. Дожди редкие, короткие. При очередном осмотре Александр Ефимович объявил, что в этом месяце Маше, пожалуй, нет смысла ложиться на профилактику в больницу. Только нужно чаще бывать на воздухе, есть фрукты и побольше радоваться.

Чему радоваться?

У Тимофея опять подвалило много работы, дома он почти не бывал. Всё объяснялось просто. Когда через четыре дня после Беляева и Леонова на «Джемени-3» полетели Гриссом и Янг и выяснилось, что и всего-то, что было сделано, – опробовано ручное управление на орбите, все успокоились. Не догнать им! Но в июне на «Джемини-4» полетели Макдивитт и Уайт, и Уайт на двадцать минут вышел из корабля, а это было уже серьёзно. И вот конец августа принёс новость: Купер и Конрад на «Джемини-5» опробовали возможность сближения с другим объектом в космосе.

Начальство негодовало. А у нас ни в какую не шёл новый проект. Да ещё новый аппарат вздумалось назвать «Союз». Неудачи на испытаниях следуют одна за другой. И оттого в конструкторском бюро и цехах царила напряжённая и нервозная обстановка. Ещё никто не знал, не ведал, что всего через три с половиной месяца не станет Сергея Павловича Королёва, что запуск «Союза» кончится неудачей и что спустя без малого два года попытка запустить без дополнительных испытаний «Союз-1» закончится трагической неудачей – погибнет при посадке на землю лётчик-космонавт Володя Комаров. И только в октябре 1968 года Георгий Береговой осуществит удачный полёт и сблизится в космосе с беспилотным «Союзом-2». Но до того американцы успеют ещё восемь раз побывать в космосе. Начиналось постепенное отставание.

В этой напряжёнке Чумаков счёл за лучшее отправить Машу с Анной Петровной на дачу. «В ссылку, – подумала Маша, – с глаз долой».