Текст книги "Любовь и утраты"

Такая группировка японских войск была много слабее трёх наших фронтов, но учитывая фанатичное, можно сказать, самоубийственное сопротивление японцев американцам на острове Окинава, непозволительно было надеяться на лёгкий успех.

Конечно, никто лейтенанта Молокова и, тем более, рядовых бойцов и матросов в такие детали не посвящал – не их разумения было это дело, да и сугубо секретное.

В 17.00 8-го августа 1945 года японскому послу в Москве был вручён документ об объявлении Советским Союзом войны Японии. На рассвете 9-го передовые разведотряды фронтов начали наступление. Одновременно авиация нанесла бомбовые удары по крупным городам: Харбин, Синьцзин и Цзилин, а Тихоокеанский флот, нанеся удары по военно-морским базам Юки, Расин и Сэйсин и перерезав коммуникации, связывавшие Корею с Маньчжурией, лишил японцев возможности перебрасывать войска для восполнения потерь.

Войска Забайкальского фронта, наступая с территории Монголии и Забайкалья, преодолев безводную пустыню Гоби и Хинганский хребет и разгромив солуньскую и хайрискую группировки японцев, вышли к крупным промышленным и административным центрам Маньчжурии, тем самым отрезав Квантунскую армию от японских войск в северном Китае.

Войска 1-го Дальневосточного фронта, наступая навстречу Забайкальскому фронту из Приморья, прорвали полосу долговременных приграничных укреплений японцев в районе Муданьцзян и, отразив контрнаступление японских войск, во взаимодействии с войсками 2-го Дальневосточного фронта и десантами Тихоокеанского флота овладели портами Юки, Расин, Суэйсин и Гэндзан, заняв северную часть Кореи до 38-й параллели.

Войска 2-го Дальневосточного фронта во взаимодействии с Амурской флотилией форсировали Амур и Уссури, прорвали оборону японцев в районах Хэйхэ и Фуцзин и овладели Харбином.

14 августа мощным штурмом началась вторая часть операции, в результате которой за шесть дней войска 1-го Дальневосточного фронта продвинулись на 120–150 километров вглубь Маньчжурии, а 18-го началась операция на Курильских островах, продолжавшаяся до 27-го августа. Одновременно завязались бои за освобождение Сахалина и был высажен воздушный десант вблизи крупных городов. Маршал Василевский отдал приказ об оккупации Хокайдо, но эта операция не состоялась из-за задержки продвижения наших войск на Южном Сахалине. Немалую роль в этом сыграл и отказ американцев в кулуарных переговорах от претензий на Курильские острова.

19-го августа японцы повсеместно начали сдаваться, а 20-го – капитулировали.

Таким образом, совместными действиями трёх советских фронтов и Тихоокеанского флота была полностью разгромлена миллионная Квантунская армия, потерявшая при этом убитыми 84 тысячи человек, пленными – 600 тысяч человек. Безвозвратные потери Советской Армии составили 12 тысяч человек.

Несмотря на то, что отдельные боевые действия продолжались ещё до 10-го сентября, 2-го сентября 1945 года на борту линкора «Миссури» в Токийском заливе был подписан акт о капитуляции Японии.

Всего этого не могли знать и не знали «островитяне». Тем тягостнее было их пребывание на острове.

10

Человек привыкает ко всему. Привыкли к своему положению и наши «робинзоны». С лёгкой руки лейтенанта Молокова старшина Цымбал иначе теперь их и не называл. Раненый связист чувствовал себя значительно лучше, опасения возникновения гангрены ушли в прошлое. Лейтенант Молоков, представитель новой молодой интеллигенции, в карты не играл, водки не пил, крепких выражений не употреблял. Приняв взвод, он запретил бойцам играть даже в подкидного дурака, а любителей выпить в увольнении строго отчитывал и наказывал. Он морщился, словно испытывая боль, если ему доводилось слышать мат, и пытался объяснять подчинённым, что это нехорошо, некультурно. Беда же была в том, что на языке нецензурной брани изъяснялись все, начальство в том числе, и даже чаще, чем рядовые. Выпивкой на острове разжиться было негде, заветная пятилитровая канистра находилась под бдительным оком мичмана Мымрина. Матом бойцы поругивались, но с оглядкой. И дело было не только в том, как к этому относится командир, тут возникал, некоторым образом, вопрос чести: моряки нецензурной брани не употребляли. А в карты лейтенант всё-таки разрешил играть, а чем же ещё занять людей. Разумеется, не на деньги. Их просто не было у бойцов. Сам лейтенант Молоков был любитель шахмат, а потому попросил старшину Цымбала, мастера на все руки, вырезать фигуры; доской служил лист фанеры, оторванный – что ужасно возмутило и даже оскорбило мичмана – от обшивки каюты катера. Позже Цымбал вырезал и шашки; пусть забавляются. Жизнь пошла веселее. Шахматами заинтересовались многие, был проведён турнир по олимпийской системе – на вылет. Уверенность всех в том, что победителем выйдет командир, не подтвердилась – выиграл боец, раненый при высадке, красноармеец Гаврилов. Бойцы острили: «Шандарахнулся башкой – умным стал». Шутили же так оттого, что раньше за бойцом Гавриловым особого ума не наблюдалось.

С некоторых пор командир стал замечать, что дежурные наблюдатели, особенно ночами, на посту спят. Выслушивая его замечания, бойцы только плечами пожимали: столько сидим, и ни одного японца. Кого бояться? Цымбал и Мымрин были иного мнения. Оба они считали, что служба есть служба, в какую бы обстановку солдат ни попал. После короткого совещания решили занять людей боевой подготовкой. Молоков достал из планшета новенькую, не тронутую ни карандашом, ни чернилами тетрадь командира и составил план занятий. Отдельным пунктом в общий план был включён раздел для моряков по специальной подготовке. Занятия начались со смешками и подначками, но и старшина, и мичман, воспрянувшие от того, что им предстоит заниматься привычным и настоящим делом, быстро привели подчинённых в надлежащую норму. Утром объявлялся подъём – теперь не позволялось, как прежде, вылёживаться хоть до обеда – на зарядку выходили непременно все во главе с лейтенантом Молоковым. После зарядки умывались, приводили себя в порядок. Завтракали тоже не так, как прежде – кто где хотел, – а все должны были сидеть вместе, за столом, сработанным всё тем же старшиной Цымбалом. После завтрака занимались строевой подготовкой, а после по специальности, моряки и связисты раздельно. В конце дня – обязательная чистка оружия. За этим надо было следить особо, сырой солёный воздух делал своё коварное дело.

Это теперь был дисциплинированный, подтянутый, всегда занятый делом и готовый к схватке с врагом гарнизон.

11

Лейтенант Молоков и оба его помощника были вполне удовлетворены состоянием дел и дисциплины в гарнизоне. Не возникало пока опасений и по поводу продовольственного снабжения. Морское рыболовство вполне оправдало возлагавшиеся на него надежды. Однообразно, но надёжно. Правда, кончились чай и соль, но вместо чая стали употреблять травы и листья, без соли можно было потерпеть. Пробовали варить в морской воде, но похлёбка получалось не столько солёной, сколько горькой, к тому же она слабила, – и от этой затеи пришлось отказаться.

Лейтенант Молоков беспрестанно задавал себе один и тот же вопрос: что дальше? Вслух этот вопрос на очередном совещании задал старшина Цымбал. Это был даже не вопрос, намёк на вопрос. Указав на палку-календарь, старшина сказал:

– Ноябрь наступил. Люди годовщину революции отметили, а мы сидим, как сидели, и конца не видно.

И действительно, было странно. Ещё на материке, до водружения знамени над рейхстагом, поговаривали, что как только немца завалим, тут же пойдём громить япошек. И в штабе флота, ожидая распоряжений, видели, какая там идёт напряжённая работа, как озабочены штабные. Неужели до сих пор желтопузые сопротивляются? Однако и рассуждали: японцы – народ упорный, одно слово – самураи. Но даже и с учётом всех возможных неблагоприятных поворотов не могли же их так долго держать на острове. Знали же там, во Владике, что катер не вернулся. Могли бы и смекнуть, что дело неладно. А с другой стороны, рассуждали совещавшиеся, может, там такая заваруха завертелась, что теперь не до них? Мичман даже высказал мысль: не началась ли война с америкашками? На эту тему слегка поспорили, однако к общему выводу не пришли. Ясно было одно: сами они предпринять ничего не могут, а потому и длить бесполезный разговор, от которого только ещё тоскливее становилось, смысла нет. Приказано быть здесь. И будем. Хотя всё-таки все трое чаще задумывались: там ли они находятся, где быть приказано? Может, попали на остров, да не тот? И вполне даже возможно, что, не получив сигнала, на нужный остров отправили другую команду. Казалось бы, на этом вопросе можно поставить крест, но, вновь возникая каждый божий день, он не давал покоя.

Шли разговоры на ту же тему и среди бойцов. Ничего дурного в этом Молоков не усматривал и разговоров не пресекал. Моряки в этом отношении были сдержаннее.

12

Когда с наступлением декабря было замечено, что погода остаётся такой, какой бывает в средней полосе России в августе, Цымбал с недоумением сказал:

– Это куда ж нас занесло?

– Не понял? – встрепенулся Мымрин.

– Чего ж тут понимать! У нас дома уже снег выпал, мороз трещит, а тут почитай тропики.

– И правда, – отозвался Молоков, – видно, нас занесло много южнее.

Мымрин к этим высказываниям отнёсся спокойно.

– Вы ж не учитываете, что Владивосток находится на широте Сочи. А в Сочи сейчас тоже не ахти какая зима.

Собеседники с таким доводом согласились.

Вообще-то это было на руку маленькому гарнизону: нет холодов – легче жить. Но скоро декабрь отметился штормами и затяжными дождями, переносить это было ничуть не легче, чем привычные морозы. Люди простужались, у многих повыскакивали чирьи. Новая напасть. С холодом ещё можно было бороться, сократив время дежурств, организовав постоянную просушку обмундирования и обеспечив круглосуточно горячим чаем на травах. Но сырость победить было невозможно, она пронизывала до костей. Костёр в пещере теперь не угасал никогда. Пришло время, когда Молоков вынужден был оставить только один пост, у входа в пещеру, от постоянного наблюдателя за обстановкой на море пришлось отказаться. На высокой голой скале в дождь и при сильном ветре наблюдатель не выдерживал более получаса; была опасность, что однажды человека просто снесёт шквальным ветром в море. На ночь наблюдение снимали вовсе. Конечно, это было рискованно, можно прозевать подход японских кораблей, но другого выхода лейтенант не находил. Он не мог допустить напрасной гибели бойцов.

13

В последний день декабря – проливные дожди и штормовые ветры не прекращались, а настроение островитян было самое пакостное – решили отметить наступление Нового года. Лейтенант разрешил выдать бойцам по пятьдесят граммов спирта.

Следующим утром мичман Мымрин застал Цымбала за тщательным осмотром останков того, что некогда было катером Военно-морских Сил СССР.

– Над чем мудруешь, Лёха?

– Да вот изучаю твою посудину на предмет сооружения какого-никакого плавсредства.

– И куда ж ты собрался идти на этом «плавсредстве», умник ты наш.

– А поплыву я, Ванюша, прямёхонько домой.

– Ты поимей в виду: плавает говно, а моряки ходят. На крейсере, на катере или даже на шлюпке – всё равно ходят.

– Это Иисус по водам ходил. О других я не слышал. Но если тебе по душе «ходить», будь по-твоему.

– И ничего у тебя, братишка, не получится. Даже изготовив свою гондолу, ты далеко не уйдёшь, перед тобой океан-море.

– Ну, это мы ещё будем посмотреть. А если ты не веришь и помогать не собираешься, то отойди и не отсвечивай.

– И правда, пойду, Архимед ты хренов, что зря мокнуть, – проворчал мичман, направляясь в пещеру.

14

Ненадолго хватило характера у мичмана Мымрина. «Моряк я или не моряк? – задал он как-то вопрос самому себе. – Сухопутный человек строит «плавсредство», а я отсиживаюсь в пещере подобно троглодиту». Следующим утром без лишних слов он присоединился к Цымбалу. Выбирая материал, подходящий для сооружения «плавсредства», два приятеля нашли много полезного. Во-первых, сохранилось несколько пробковых жилетов, их вполне можно было укрепить по бортам будущего судна – это бы увеличило плавучесть; во-вторых, обнаружились чудом уцелевшие и раньше незамеченные барометр и термометр. Теперь островитяне всегда смогут знать погоду и загодя готовиться к её сюрпризам.

Градусник показывал + 12 °C. На время оставив кораблестроительные заботы, они отправились к командиру. Молоков не сразу понял, что от него хотят. Объяснили: середина января, на градуснике плюс двенадцать. Не странно? И верно, странно, согласился Молоков.

– Куда ж нас могло занести? Неужели восточнее Японии?

– По времени хода, такого никак не могло быть, – заверил Мымрин. – Да и топлива у нас бы не хватило.

– Ну, как говорится, нет худа без добра. В тепле легче выживать, – высказал трезвую мысль Цымбал, – было бы что жевать.

– А что вы там мудруете молчком на берегу?

– Старшина Цымбал вознамерился из обломков катера крейсер соорудить, – пошутил Мымрин.

– Не зря время тратите? Даже если и построите лодку, такое расстояние не одолеть. Да и зима. Это здесь тепло, а западнее – морозы и шторма.

– Что верно, то верно, – согласился Цымбал, – но и сидеть без дела нет мочи. Так и в обезьяну снова превратишься.

– Благо, что ты недалеко ещё ушёл, – загоготал Мымрин.

– Га-га-га! – передразнил Цымбал. – Ты шибче мозгами шевели насчёт «плавсредства», всё-таки хоть и паршивый, а спец. Смеяться будем потом.

– Чего это я паршивый?

– Как чего? Катер-то расшибли, умельцы. Из-за вас и без связи остались.

– Пожалуй ты прав, – согласился мичман Мымрин. – Не сумели управиться. Да и то сказать, такой штормяга.

15

И весь январь ещё штормовые ветра и дожди не давали покоя. А в первый же ясный день наблюдатель, поспешивший на свой пост на скале – не столько из служебного рвения, сколько из-за того, что уж больно ему захотелось погреться на солнышке, – закричал что было мочи, размахивая сигнальными флажками: «Корабль! Корабль!» Весь гарнизон выскочил из пещеры, побросав недоеденным завтрак, карабкались на скалу. Далеко-далеко, но очень отчётливо виднелся кораблик. Трудно было разобрать, что это за судно. Не было возможности даже распознать: гражданское или военное? Лишь рядовой Демихов, до войны ходивший на рыболовецких судах, определил: китобоец. Только непонятно: чей? И все стали строить предположения: чей бы это мог быть китобоец? То, что не японский, – понятно, им сейчас не до того. Тогда чей?

Лейтенант Молоков не знал, как быть. Конечно, япошки вряд ли сейчас могут свободно ходить по морям. А вдруг всё-таки они? Тогда не следует привлекать их внимание. А мог быть и кто-то другой, скорее всего – американцы. Они бы выручили, союзники как-никак. Посомневавшись, лейтенант распорядился развести дымный костёр на вершине скалы. Но пока суд да дело – китобой скрылся из виду. «Уплыла надежда, – с горечью подумал Молоков. – Когда ещё выпадет такой случай».

16

Два месяца, день за днём, Цымбал и Мымрин с утра и до позднего вечера пропадали на берегу, кумекая над своим сооружением. Они так и этак раз за разом перебирали остатки катера, пытаясь добиться плавучести лучше сохранившейся носовой части. Но не могли добиться центровки. Наконец выбросили двигатель, всё равно неисправен. Это не помогло. Нужно было придумать что-то другое. Работать стало легче, присоединились изнывавшие от безделья моряки.

Через два месяца друзья убедились: из остатков катера ничего путного сделать невозможно. Надо было идти другим путём: строить плот или большую лодку. О своих новых планах доложили лейтенанту. Молоков, не веря в успешность затеи, посчитал, что это надолго займёт личный состав, которому бесполезные в их обстоятельствах занятия по строевой подготовке и изучению материальной части оружия надоели уже до чёртиков.

На очередном утреннем построении было объявлено, что занятия отменяются, все, кроме повара, наблюдателя и дежурного по гарнизону, привлекаются к строительству плавсредств. Тут же были созданы две бригады. Старшина Цымбал возглавил бригаду строителей плота, мичман Мымрин – корабелов. В первой группе сразу отыскался знаток вязки плотов, и дело пошло споро. Со строительством лодки было труднее. Мичман с матросами внимательно осмотрели, как устроен катер, и изготовили некое подобие чертежа. Но на том дело и стало. Возникла проблема распила заваленных стволов на доски.

Несколько дней строители лодки искали выход из положения. Он нашёлся неожиданно. В очередной раз, ковыряясь в признанной ни к чему не пригодной кормовой части катера, моряки обнаружили принайтовленную к стенке кормы двуручную пилу. Пила была в брезентовом чехле и оттого неприметна. Следующий день был посвящён изучению способов распила брёвен. Выручили строители плота, среди них обнаружился боец, до войны работавший на пилораме. Мичману пошли навстречу, умельца перевели в морскую бригаду. Дело пошло. Туго, но пошло.

17

Целых три недели понадобилось на строительство большого плота. Выручило то, что в потерпевшем крушение катере нашлись три бухты просмоленного каната. На первое мая был назначен торжественный спуск на воду. Личный состав выстроился на берегу. Лейтенант сказал речь, не забыв упомянуть, что родина их не забыла, просто есть дела и поважнее, но они советские люди, не привыкшие ждать милостей от природы – лейтенант был человеком начитанным, – и будут сами искать возможность выбраться на материк. Бойцы похлопали в ладоши, покричали: «Ура!» – и был объявлен спуск. Бригада старшины Цымбала, обступив со всех сторон плот, с кольями в руках пыталась сдвинуть его с места. Плот не поддавался. Будто прирос, не хотел расставаться с сушей. Вмиг строй рассыпался, и, похватав колья – откуда что взялось, – моряки бросились на подмогу.

– Раз-два, взяли! Ещё взяли!

Поплыла привычная русская присказка, из века в век сопровождавшая исполнение тяжёлой коллективной работы. Но плот не поддавался. Заразившись общим энтузиазмом, сбежал к плоту и лейтенант Молоков.

– И ра-а-аз! И ра-аааз! Ещё ра-аз! Взяли.

Плот чуть сдвинулся. Шевельнулся, будто живой.

– Ещё взяли! Ещё разок!

Плот стал подаваться и медленно-медленно сползать в воду.

– Ещё взяли! Сама пойдёт! – летел ор весёлых глоток над островом, над морем.

Плот соскользнул на воду. Тут же был вбит надёжный чалочный кол и на него наброшена петля каната, соединённого с плотом.

– Ура-а-а-а! – разнеслось весёлым хором в округе.

По тихой погоде низкая волна едва колыхала плот на своей груди. Вспотевшие, уставшие, но радостные и оживлённые минуту назад бойцы разом притихли. Видно, во всех головах одновременно родилась одна и та же мысль: что дальше? По-настоящему именно в этот момент та же мысль вдруг выросла в не менее трудный вопрос: кто? Ведь плот был изготовлен не для забавы. Была же какая-то цель. Только пока шла трудная весёлая игра-работа по строительству плота, никто об этом всерьёз не задумывался. И вот теперь пришло время думать и решать. Мичман в очередной раз заявил, что путешествие в открытом море даже на таком большом плоту не просто опасно, но безнадёжно. Но старшина Цымбал, моря прежде никогда не видавший, относился к мысли о попытке добраться до материка на плоту нельзя сказать, чтобы легкомысленно, но более легко. «Попробовать можно», – считал он.

18

Совет держали вечером, после ужина. Для этого собрались на плоту, чтобы ощутить телом своим, каков он? Обсуждали. Не спорили. Говорили всё больше мичман и старшина. Лейтенант помалкивал. Слушал. Думал. Но пришло время и ему сказать своё слово. Не до утра же тут обмениваться доводами за и против. Решил.

– Будет так!

Его помощникам понравилось, что лейтенант окончательное решение взял на себя: не боится ответственности. Мужик!

– Честно вам скажу: не очень-то верю я в эту затею. Однако и робинзонить тут до конца дней своих охоты нет. Коль старшина Цымбал так уверен в успехе – пусть попытается. В команду разрешаю взять двух добровольцев.

– Не управятся, – резонно возразил мичман. – Плот тяжёлый.

– Что думаешь, Цымбал?

– Ивану виднее, конечно. Но, с другой стороны, ежели что, жертв меньше.

– Полагаю, идти надо впятером. Я тоже пойду.

– Нет-нет, – возразил лейтенант. – Двоих вас отпустить не могу. Случись что со мной, кто команду примет?

– И то верно, – подтвердил решение командира Цымбал.

– Тогда пусть Алёша остаётся. Как-никак я моряк. Мне сподручней.

– А лодку кто достраивать будет? – возразил Цымбал.

Плот был его затеей, и он считал: рисковать должен он.

– Всё! Разговор окончен. Идёт Цымбал и с ним четверо.

19

Утром на построении было объявлено решение командира.

– Добровольцы, три шага вперёд.

Строй не шелохнулся, словно люди не поняли, что им сказали. А в следующий миг три матроса шагнули из строя. Мичман Мымрин тоном, не допускающим возражений, сказал:

– Из моряков пойдёт только один. Нам ещё на лодку экипаж понадобится.

– Тогда мы все остаёмся, – сказал матрос Евстифеев.

– И так дело не пойдёт, – сурово возрази мичман. – Должен быть на плоту хоть кто-то знающий морское дело.

– Тогда пойду я, – сделал ещё шаг вперёд матрос Евстифеев.

Никто не возразил. Матрос Евстифеев, не считая мичмана, был единственным среди моряков, кто начал службу ещё до войны и бывал в дальнем походе. Тут не поспоришь.

Стали один за другим выходить из строя и связисты. Они бы и все вышли, но лейтенант скомандовал: «Отставить!»

Все замерли.

– Пойдут красноармейцы Жигалко, Макаров и Яглов.

Лейтенант назвал тех, которые вышли из строя первыми.

Отправиться в плавание решили в тихую погоду. Экипаж плота понимал, что в море их могут застать и непогода, и шторм, но начать хотелось на спокойной воде, если можно себе представить, что море когда-то бывает спокойным. Такой день выдался 8 июня. Весь гарнизон вышел на берег. Мымрин и Цымбал обнялись.

– Не забудь дни отмечать в календаре, – сказал на прощанье старшина.

– Будет сделано, – заверил мичман.

Мымрин снял петлю каната с причального кола и, крикнув «Лови!», забросил канат на плот.

20

Плавание случилось коротким. Как ни пытались наши путешественники уйти от острова, их раз за разом вновь прибивало к берегу. Четыре дня шла борьба экипажа плота с морем. И всё-таки море победило. Моряки подсказали: плот неуправляем из-за отсутствия руля. Неделю мастерили и прилаживали руль.

Когда всё было готово, Цымбал попытался ещё раз уйти в море. Нет! Всё было напрасно. Плот был тяжёлым, неповоротливым и совершенно не слушался руля. Усилия гребцов были бесполезны. Выручить могло только одно, если бы плот отошёл от острова, и его понесло по воле волн и ветра. Но этого-то как раз и не случалось. Вконец измотанный экипаж оставил свою затею. Плот вновь зачалили. Предстояло думать: как быть дальше?

Неудавшаяся попытка на некоторое время вызвала уныние в гарнизоне. Хотя многие про себя и думали: «Хорошо хоть так обошлось. Наверняка в море погибли бы». Но всё же это была неудача. Экипаж плота ходил как побитый. Будто они были виноваты в том, что море не приняло их. Только старшина Цымбал не унывал. Он думал. Советовался с Мымриным. Но и мичман не находил способа, как заставить плот уйти от берега в открытое море.

– Может, кто передумал? – спросил старшина своих спутников.

Никто не отказался.

А коль так, то людей надо было чем-то занять, чтоб не расхолаживались. И старшина придумал строить на плоту каюту. «Чтобы было куда в непогоду укрыться», – объяснил он. И это было верно, хотя промелькнула у него и другая мысль: работа спасает от уныния.

Ещё три недели ушли на строительство «каюты». Погода стояла превосходная. Тихо. Тепло. «Море шепчет», – сказал мичман Мымрин.

Отчаливать решили в последний день июля.

21

Осмотрев еще раз накануне достроенное сооружение, старшина отправился в пещеру. Уже отойдя на некоторое расстояние, обернулся, крикнул:

– Вы долго не задерживайтесь тут. Завтра уходим. Надо хорошенько отдохнуть.

Минуты не прошло, как налетел ураганный ветер. Такого они ещё не видали. Ветер ломал огромные деревья, выворачивал и катил камни, дождь хлестал так, что попавшие под него потом показывали следы, как от удара чем-то твёрдым и тяжёлым. За сплошной пеленой дождя в двух шагах ничего не было видно. Цымбал, беспокоившийся за оставшихся у плота, готов уже был бежать на берег, но решив, что ребята могут укрыться в «каюте», лишь подумав: «Вовремя соорудили», – отказался от этой затеи.

Не больше часа бушевал ураган. Когда старшина прибежал на берег, там было пусто. Плот унесло. И сколько все они ни вглядывались с вершины скалы, ничего похожего на плот не увидели. Не смог ничего разглядеть и славившийся дальнозоркостью мичман Мымрин.

Что стало с этими людьми, так и осталось загадкой. Скорее всего, погибли. Такую мысль высказал мичман. Но могло и повезти. Бывает. А если выжили, то где они? Что с ними?

22

Лейтенант Молоков тяжело переживал случившееся. Обычно отзывчивый и открытый для разговора с подчинёнными, он замкнулся, целыми днями мерил шагами берег или торчал на вершине скалы вместе с наблюдателем. Мичман Мымрин как-то заметил: «Можно наблюдателя не назначать».

На время были остановлены работы по строительству лодки.

Лейтенант не мог поверить, что о них забыли. Всё-таки эта маленькая экспедиция планировалась в штабе флота, а там чётко фиксируется исполнение приказаний и распоряжений. Скорее всего, всё больше уверялся он, идёт война с Америкой, или они попали не на тот остров. А по всему океану кто их станет искать? Будто других забот сейчас нет. Значит, решил он, нужно приспосабливаться жить на острове долго, быть может, всегда. Однажды на утреннее построение лейтенант Молоков вышел в трусах и босиком. День был тёплый, на градуснике +2 °C.

– Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, обстоятельства складываются так, что жить нам с вами на этом острове придётся неопределённо долгое время, а посему приказываю: «С сего дня при температуре двадцать градусов и выше ходить босиком и без обмундирования».

По строю прошёл весёлый шумок: что-то новенькое придумал командир. Может, того – перегрелся?

– Обувь и обмундирование надо беречь. Здесь службы тыла нет. Рыбу поймаем, птицу настреляем. А обмундироваться нам с вами негде. Разойдись!

23

Старшина Цымбал старательно вёл свой календарь. Наступивший новый, 1947 год отметили, как положено, со всей страной, только чуть раньше. Праздник получился невесёлый. Кто-то предложил помянуть товарищей, пропавших в море. Но лейтенант строго остановил.

– Не дело это. Может, живы. Может, им повезло.

Все молча согласились. Затянулась невесёлая песня. «Степь да степь кругом, путь далёк лежит», – тихо зазвучал чей-то тенорок, и тут же кто-то перебил, нарушив строй песни:

– А ведь нас, братцы, тринадцать.

– И что с того?

– Что? Несчастливое число – вот что!

Все у костра примолкли.

– Отставить такие разговоры, – прикрикнул лейтенант.

После недолгого молчания, словно запевала ожидал, когда установится тишина, тихо-тихо зазвучала песня: «В той степи глухой замерзал ямщик…»

Перед отбоем лейтенант объявил:

– Завтра начинаем выпаривать соль. Будем заготовки делать на зиму, солить рыбу и птицу, – про себя же удивился, как до такой простой вещи не додумался раньше. – Старшина Цымбал, назначьте команду на заготовку листьев и трав для чая.

24

Так и лежала недостроенная лодка на высокой части берега. Не возникало больше разговоров о попытке достичь материка морем. Цымбал, без вины чувствуя себя виноватым, вслух об этом больше не заговаривал. Мичман ходил темнее тучи. Думал какую-то тяжёлую думу.

Настроение его не прошло мимо внимания лейтенанта. Угадал тот: что-то замышляет мичман. А вскоре того прорвало, не удержался: замышляет он достроить лодку и дойти-таки до материка. Лейтенант хотел резко оборвать такие разговоры, запретить даже думать об этом – хватит уже жертв, – но бессонной ночью надумал: «А по какому праву я могу им запретить попытаться выбраться с острова? Я командир, они выполняют мои распоряжения, но я не имею возможности вернуть их на материк, а значит, должен признать за ними право самим искать выход из положения».

Утром на построении лейтенант объявил, что команда мичмана Мымрина с сегодняшнего дня приступает к строительству лодки. Для Молокова совершенно неожиданно прозвучало: «Ура!» И лейтенант понял: люди всё это время жили в напряжённом ожидании какого-то решения. Трудно было свыкнуться с мыслью, что они навеки застряли на этом острове.

25

Лодку взялись строить дружно. Доски получались неровные, разной толщины, конопатить и смолить лодку было нечем, но всегда, рано или поздно, выход находится. Гвоздей тоже не было, и умельцы скрепляли доски в шип. Вместо пакли с разрешения командира конопатили ветошью, бывшей некогда обмундированием, смолить приспособились сосновой смолой. Это получалось ненадёжно, но и выхода другого не было у них.

В конце марта лодка была готова. Мичман с небольшим экипажем опробовал её на плаву вблизи берега. Лодка вела себя хорошо, слушалась руля, а брезентовый тент, сооружённый в кормовой части, вполне мог укрыть в непогоду шесть, а то и восемь человек. Опробовали и брезентовый парус; он оказался тяжёлым, с ним трудно получалось управляться, да и знатоков парусного дела не нашлось, но ясно было: ветер ловит исправно и может оказаться хорошим помощником в плавании.

Решено было ждать более тёплой погоды. И в первый день июня энтузиасты-добровольцы отправились в путь. Ничто не помешало лодке благополучно отойти от берега. Команда налегла на вёсла, и лодка стала удаляться. А вскоре оставшиеся на берегу увидели, как развернулся над лодкой парус.

26

Прошло ещё три недели, и однажды утром на берегу обнаружили тела путешественников, не подававших признаков жизни. Сначала думали, что это те, пропавшие на плоту. Но разглядев, поняли: экипаж мичмана Мымрина. Уходило в море пятеро; на берегу обнаружили четверых. Приблизив ухо ко рту каждого, лейтенант убедился: трое ещё дышат, четвёртый – мёртв. Молоков приказал:

– В пещеру всех. Срочно! Раздеть, растереть, напоить горячим чаем, укутать всем, что есть, и положить поближе к костру.

Всё было исполнено без промедления. Первыми, через полчаса, стали словно оттаивать мичман и один из красноармейцев, лица и их обнажённые тела раскраснелись, вздрагивали в попытке открыться веки, шевелились губы. Понемногу приходил в себя красноармеец Иващенко. Но прошло ещё три долгих дня, прежде чем кто-то из них смог заговорить. Первым пришёл в себя Демихов. Слабым голосом, почти шёпотом, он рассказал, что шли они поначалу ходко, при попутном ветре, море, как по заказу, было спокойно. Всё складывалось настолько благоприятно, что появилась надежда дойти до материка. Потом на море началось волнение, усилился ветер. Но ещё ничто не предвещало беды. И хоть управлять лодкой стало труднее, но она по-прежнему слушалась руля, а парус выдерживал порывы ветра. Когда ветер усиливался, парус приходилось убирать; это отнимало много сил. Но однажды налетел порыв ветра, сломавший мачту, которую вместе с парусом унесло в море. Ветер усиливался. Волна становилась всё выше. Оторвало руль. Лодка оказалась на воле волн. Гребцам не удавалось хоть как-то влиять на её движение. А вскоре начался шторм. Лодку с её экипажем мотало с волны на волну, было несколько отчаянных мгновений, когда крутая волна грозила перевернуть судёнышко. Во время очередного шквала выпал за борт матрос Казанцев. О спасении его и речи быть не могло.