Текст книги "Любовь и утраты"

Особое задание

1

Погода в Алуште стояла – лучше не бывает. Тихая середина сентября. Поредели толпы курортников, поразъехались и «дикари». Городок притих, как бы готовясь ко сну. Не толкались суетливо покупатели на базаре, опустела набережная, любимое место променада отдыхающей публики. Реже ходили прогулочные катера. Не так надоедливо из уличных репродукторов донимала музыка местного радиоузла, поутихли санаторские танцплощадки. Паковали сувениры гурманы бархатного сезона. На своём посту осталась только санаторская обслуга, да небольшими партиями прибывали те – не поймёшь: счастливые или несчастные, – кому в сезон получить путёвку никогда не светит. Эти будут по очереди сменять друг друга с поздней осени до ранней весны, уступив поневоле весну и лето имеющим право на привилегии.

Было и хорошо, и скучно. Мой отпуск подходил к концу. Алушта за двадцать санаторских дней приелась. Я побывал на всех предлагаемых экскурсиях по памятным местам, посетил Ялту и Севастополь и даже умудрился с проводником-караимом из местных побродить по яйле.

Я не впервые был в Алуште; с годами здесь ничто не менялось, оставалось таким же, как год и два, да и десять лет назад. Даже экскурсоводы были мне знакомы по прошлым заездам, лишь немного состарились, да походка стала тяжелее. А вот голоса звучали всё так же звонко, только чуть ленивее. Мне казалось, что и рассказы их повторялись слово в слово, не меняясь год от года. Поражал лишь не иссякающий с годами энтузиазм. Здесь нечем было по-другому зарабатывать хлеб насущный.

В эту тихую пору, не заведя интересных знакомств и уже скучая по дому, я подолгу в одиночестве кружил по аллеям санаторского парка, строя план своей будущей книги.

В дождливые дни Алушта особенно скучна. В такое время курортный люд сидит в номерах, ожидая тепла и солнца, а в награду получая жару и пыль, которые станет так же проклинать, как проклинал затяжные дожди. Ещё благодаренье богу, что Алушта опустела, от пыли хоть было избавление на пляже, от толпы – нигде. Конечно, и в суетные дни многолюдья можно было взобраться на гору, туда, где белел домик писателя Сергеева-Ценского, и оттуда, с верхотуры, любоваться неоглядным зелёным морем крымской яйлы. Казалось, нет ей ни конца, ни края. Но это на любителя.

В этот свой приезд в Алушту я был один. Ещё в Москве дал себе зарок: никаких беспорядочных знакомств и – избави бог! – никаких курортных романов. Объяснение простое: после долгого, быть может, незаслуженного успеха у меня наметился некий творческий кризис. Это не давало мне покоя. Нужно было разобраться в себе. Я полагал: поездка в Алушту поможет.

Номер «люкс» как бы отгораживал меня от тесного общения с другими отдыхающими, лишь столовая и экскурсии не позволяли остаться в совершенном одиночестве. Не могу похвастаться, что я был нарасхват, но несколько атак со стороны курортных дам пришлось-таки выдержать. Впрочем, немногословие моё и нарочитая сдержанность скоро отбили охоту домогаться знакомства со мной. Мне удалось подслушать ненароком, что признан я был высокомерным, заносчивым и вовсе не таким интересным, как об этом рассказывали. Потом каким-то образом образовался слух о неких приписываемых мне мифических подвигах на тайной государственной службе, и постепенно говорить обо мне перестали вовсе.

Наметив канву будущего повествования, я попытался писать, но после нескольких бессонных ночей за письменным столом затею эту оставил. Из-под пера моего не вышло ничего. Оставалось только предаваться воспоминаниям. Слава богу, я вошёл в тот возраст, когда мемуары сочинять ещё рано, но уже есть что вспоминать. Когда надоедало ходить по аллеям, я выбирал в укромном месте скамейку, пребывая в так нужном мне сейчас одиночестве.

В один из таких вечеров на скамейку ко мне подсел пожилой мужчина. Мы были из одного заезда, но до этого не общались. Человек этот был ещё более нелюдим, чем я, и даже чем-то для меня загадочен. Среднего роста, плотный, очевидно, очень сильный физически – это ощущалось в его походке и скупых движениях – и совершенно седой; казалось, он уже всё в этой жизни познал и не ждёт от неё ничего нового, ничего такого, что могло бы его удивить, встревожить или напугать. Была ещё одна особенность: в любую погоду, гулял ли он или отправлялся на экскурсию, он бывал одет в отутюженный костюм – словно летняя жара была ему нипочём, – и на лацкане пиджака непременно присутствовал орден Боевого Красного Знамени. Носить ордена было принято лишь в праздничные дни, а уж на курорте… непривычно и странно, некоторым даже казалось забавным, посмеивались. Ничего этого мой сегодняшний мой сосед по скамейке не замечал или не хотел замечать. И ещё одно: в любую, даже в самую жаркую погоду – я это заметил – он ходил в шерстяных носках и непременно в перчатках. Однажды мне довелось увидеть его руки: кисти и пальцы имели необычный коричневый цвет. Но это не был загар – скорее, ожог.

Мы долго сидели молча. Жаль было нарушать тишину этого вечера. Спустя довольно продолжительное время сосед мой, откашлявшись – это был кашель человека, у которого не всё ладно с лёгкими, – и, не обращаясь прямо ко мне, а как бы в пустоту, проговорил:

– Видно, последний раз довелось побывать в Алуште.

Сказано это было с грустью. Мой сосед вновь надолго замолчал, а я и не расположен был к разговору. Но, видно, сегодня ему было просто необходимо высказаться, и неважно кому. Человек с орденом – так называл я его про себя – продолжил:

– Разломали Союз, разбежались в разные стороны. Вот увидите: добром это не кончится, ещё драться между собой будем.

Я почувствовал любопытство к нему. Я был опытный журналист, да и писатель не из начинающих, а потому «сделал стойку». И хотя таких разговоров начиная с 1991 года мне довелось наслушаться немало, я сказал сам себе: кому же, как не писателю, смотреть, слушать и запоминать происходящее вокруг. В конце концов, я пишу о людях этой земли, этой страны, а не о каких-то там марсианах. Сам собой возник вопрос:

– Почему ж непременно драться?

– Как почему? – возмущённо вскинулся мой собеседник. – Сейчас начнут на каждом углу говорить, как плохо им было в Союзе, как угнетали их русские. Они уже забыли: всё, что есть у них хорошего – заводы, театры, нормальное жильё, возможность учиться, – всё это дал им Советский Союз.

– Так ведь все республики как-то в этом участвовали, – возразил я.

– Вот-вот, вы верно заметили – «как-то». А война. Сколько было порушено. Это мыслимое ли дело – восстановить, поднять из руин такое хозяйство.

Я промолчал, ожидая продолжения.

– А эти азиаты, они ж без нас и до сих пор бы в юртах обитали, на ишаках ездили.

Мне почему-то подумалось, что сейчас он непременно скажет: «За что воевали?» – и я чуть не рассмеялся, когда, вздохнув, орденоносец сказал:

– Эх, за что воевали!

Сдерживая смех и понимая, что разговор о развале Союза сейчас и в этом месте бессмыслен, я решил перевести его на другие рельсы.

– А что, довелось повоевать?

– Было немножко, – как-то нехотя, как мне показалось, отозвался мой собеседник.

– Я полагал, на войне «немножко» не бывает.

– Это ты, мил человек, – он, как будто настала пора и это само собой разумеется, перешёл на «ты», – правильно понимаешь. – И, помолчав, продолжил: – Сейчас уже мало кто об этом правильно судит. Забывать стали военную беду, а многие о ней толком и не знают ничего. – Он опять помолчал. – Вон, я слышал, некоторые говорят, что пора праздник Победы отменить. Это что ж такое? Как ты думаешь, отменят?

– Ну, мало ли, кто что говорит, думаю, до этого не дойдёт.

– Это ты так думаешь, а сколько теперь развелось таких, кто думает иначе. Они бы хоть память отцов и дедов пощадили, – проворчал мой визави.

Я ожидал, что он будет продолжать в том же духе, но он надолго замолчал. Молчание становилось томительным. Желая быть вежливым, я спросил:

– Тяжеленько пришлось повоевать. Судя по возрасту, вы должны были отмахать, пожалуй, с самого сорок первого года?

– Нет, завиральных басен рассказывать не стану. Мне в этом смысле повезло. Я ведь до войны работал на Дальнем Востоке, – и, помедлив, уточнил, – на сейнере рыболовецком радистом. Сейнер – это такое судно, – пояснил он, – которое далеко в море ходит. Тогда модно было: авиаторы, парашютисты, радисты. Всё новое, всё любопытно. Мне радио полюбилось.

Мне не очень интересно было слушать про сейнер и про то, как в океане ловят рыбу.

– А в чём же повезло-то?

– А повезло, мил человек, в том, что хоть и призван я был в июле сорок первого, но так и служил всю Отечественную там же, на Дальнем Востоке. Охранял рубежи от японцев. Писал, конечно, рапорт, и даже несколько, просился туда, где шли настоящие бои, только не я один был такой. Многие писали. А ответ всем был одинаковый – вы здесь нужны.

– В сорок пятом и на Востоке несладко пришлось.

– Мне и туда не довелось.

– Что ж, зато живы. Детей, внуков вырастили.

– Да нет у меня никого, – с горечью сказал мой собеседник. – Один как перст. Только и остались воспоминания о погибших друзьях-товарищах.

– Семья не сложилась?

– А я и не пытался, – усмехнулся человек с орденом. – Сначала никак в себя прийти не мог, а потом – привык. Да мне одному и не скучно. Вот путёвку бесплатную в Алушту каждый год дают. И то хорошо. Да, видно, теперь, когда эта Алушта стала другим государством, больше не дадут, – вспомнил опять начало нашего разговора.

– Не в Алушту, так в какое-нибудь другое место дадут, хоть в ту же Анапу, – попытался успокоить я соседа по скамейке, – профсоюз пока действует, помогут. Анапа ничуть не хуже Алушты, – убеждал я его.

– Так мне не профсоюз путёвки даёт.

– Покупаете?

– Нет, не покупаю. Таких и денег у меня нет. Министерство обороны снабжает.

– Вот видите, заслужили. Вы, я так понимаю, офицер в отставке.

– А вот и не угадали, – как-то весело, будто ему удалось ловко обмануть меня, сказал орденоносец. – С армией я расстался в сорок пятом, – и, словно вспомнив о том, что я сказал про Анапу, возразил: – Мне другого места не надо. Я сюда приезжаю не здоровье поправлять.

– Зачем же тогда?

– Товарищей помянуть, на могилку им цветочки положить.

– Какие же у вас, дальневосточника, могли быть здесь товарищи? – спросил я, недоумевая.

– Уж так случилось, что после выполнения особого задания нас, пятерых выживших, сюда лечиться доставили. Вот мы с Петькой Аникановым выкарабкались, а трое не сдюжили. – Помолчав и, как мне показалось, даже всхлипнув, мой собеседник сказал: – Вот и Петьки уже нет. В прошлом году помер. Как раз накануне, как нам в Алушту ехать.

– Видно, трудное было задание, раз военные вас до сих пор не забывают. Вы в каких чинах-должностях были? – полюбопытствовал я.

– Был я, мил человек, самым что ни на есть рядовым бойцом, радистом во взводе связи, – уточнил старый фронтовик.

– За просто так рядовому бойцу орденов такого высокого достоинства не дают, – заметил я.

– Что верно, то верно. Не за просто так.

Мой собеседник замолчал, задумался, быть может, что-то припоминал. Молчал долго. Посчитав, что продолжения разговора не будет, я пытался придумать, что бы такое сказать на прощанье старому человеку, успокоить его разыгравшуюся память. Но оказалось, это не конец разговора.

– Я вот что скажу, если спать не торопишься и терпенья хватит слушать старика, так и быть, расскажу про наше особое задание. Теперь уже можно.

Как мне показалось, он усмехнулся, прежде чем продолжить рассказ.

– Когда вспоминаю, и горько становится, и смешно. Да теперь уж столько лет прошло, что можно и посмеяться. Только тогда-то нам не до смеха было.

Стихла музыка на танцплощадке. На город легла плотная ночная тишина. Даже здесь, в парке, слышался шум моря. Где-то слева виднелся тоненький серпик луны, и оттого небо казалось совсем чёрным, а звёзды особенно яркими. Спать не хотелось. И я приготовился слушать рассказ бывалого человека, понимая, что этот глубоко одинокий человек, сам же и создавший своё одиночество и живущий только памятью о прошлом, о единственном, быть может, в его жизни настоящем, и необычном происшествии, и об ушедших из жизни товарищах, сегодня нуждается в том, чтобы излить душу.

– Ну, возражений я от тебя не услышал, значит, слушай.

2

Была середина жаркого, томительного ожиданием предстоящих боёв июля, когда радиовзвод Отдельного полка связи 1-го Дальневосточного фронта был срочно откомандирован в штаб Тихоокеанского флота. От одного штаба до другого путь недальний. Трясясь в кузове «студебеккера», связисты гадали: с чего бы это вдруг флотским понадобилась сухопутная связь? У моряков и своя – будь здоров! Однако не солдатское это дело – гадать, хотя и совершенно обычное, потому как опытный вояка по иным признакам, незаметным салажонку, может довольно точно распознать, что удумали отцы-командиры, к чему нужно быть готовым. Гадать, впрочем, долго не пришлось. Зато пришлось долго и скучно сидеть в коридоре штаба флотского начальства. Курить в помещении не разрешалось, из помещения не выпускали, и оттого ожидание становилось особенно тягомотным: хотелось есть, ещё больше хотелось курить. Мимо всё время пробегали офицеры флотские, с бумагами и без, а то и с большущими простынями топографических карт. Понять что-нибудь в этой штабной жизни не было никакой возможности, но ощущение напряжённой, таинственной и необходимой работы буквально висело в воздухе штаба. На радистов внимания никто не обращал. Голод уже так подвёл животы, что терпеть не было мочи. Но салажонок комвзвода – только-только из училища – не решался дать команду развязать вещмешки. Да и поползновений таких не было: ждали, как поступят «старики», бывалые. А «старики» с этим не спешили, проверено уже: только расположишься перекусить, непременно вызовут к начальству. И оставалось связистам только одно солдатское дело: спать. Солдат спит – служба идёт. Солдатский опыт редко подводит: только сонная дрёма стала переходить в настоящий крепкий сон, как за ними пришли. Впрочем, пришли-то за салажонком-взводным, но это ничего не значило: раз пошло движение – не расслабляйся, будь начеку. К тому же и при прежнем-то командире – мужчине солидном, лет сорока – по-настоящему взводом командовал кадровый, с довоенных времён, старшина-сверхсрочник Цымбал, за плечами которого были и финская кампания, и только что окончившиеся бои с Германией. Цымбал был человеком суровым, но справедливым. А главное – надёжным.

Салажонка повели в кабинет к операторам, где на большой карте показали маленькое пятнышко, островок, на который и должен был быть доставлен его взвод. Ему коротко объяснили: островок необитаем, находится в стороне от судоходных путей, его же задача – вести наблюдение и подать сигнал, если японские корабли пойдут этим маршрутом, попытаются высадить десант в помощь своим войскам, обороняющим Курилы и Сахалин. Спросили, всё ли понятно, и, отчеканив, как учили: «Так точно!» – а чего тут было не понять, – салажонок приложил руку к краю пилотки и резко опустил вниз. Отдал честь. Ясно – только что из училища.

Потом, так и не дав времени пообедать, их повезли на пристань, где встретил такой же лейтенант-салажонок, только флотский, представившись:

– Командир катера «Вертлявый» лейтенант Ватрушкин.

Сказал он это «Ватрушкин», и в животах связистов так и засвербило; уже ничего им было не надо, только бы пожрать. И пока два салажонка обсуждали какие-то свои командирские дела, моряк, назвавшийся мичманом Мымриным – ну точь-в-точь их Цымбал, такой же большой, спокойный и сильный, – проинструктировал взвод о правилах поведения на борту военного судна и действиях бойцов-связистов в случае налёта японской авиации… а также при падении за борт. «Это так, на всякий случай», – сказал мичман и осклабился в улыбке. А может, это вовсе и не улыбка была, а последствие давней контузии.

Погрузка прошла быстро. Так началось их особое задание.

3

Погода была безветренная, на мелкой волне катер шёл ходко. Здесь, на палубе, комвзвода объяснил, в чём состоит их особое задание. Это он не сам придумал, это ему в оперативном управлении штаба флота так сказали: «особое задание». Взводный считал, что объяснить задачу радистам нужно именно сейчас, потому что война и есть война, тем более, на море всякое может случиться, да и при высадке возможно столкновение с японцами. А если бой? В числе безвозвратных потерь может оказаться и командир, а задача должна быть выполнена во что бы то ни стало, и каждый боец обязан знать свой манёвр. А потому бойцов своих он инструктировал коротко и вразумительно, так, чтоб до каждого дошло. И впервые радисты, каждый из которых был чуть ли не вполовину старше своего командира, поняли, что салажонок человек толковый и своё лейтенантское дело знает крепко. Потом старшина Цымбал распределил обязанности на время нахождения на катере, и уж только тогда было позволено, наконец, развязать вещмешки и воспользоваться сухим пайком, особо-то не злоупотребляя свободой действий. Как человек опытный, фронтовой, он понимал: пренебрегать запасом, расходуя его преждевременно, – чревато.

Два лейтенанта курили у рубки, беседуя о чём-то своём, офицерском, а может, просто вспоминая о доме и довоенной жизни. Покончив с едой, бойцы разлеглись на палубе, кто где. Сейчас было самое время малость кемарнуть. Солдатская заповедь: поел – поспи, поспал – поешь.

4

Как бы ходко ни продвигался катер, а острова, цели их путешествия, всё не было. Морской лейтенант, нервничая, но скрывая тревогу от подчинённых, а ещё более от связистов, начинал беспокоиться: не промахнулись ли?

День был ясный, видимость отличная, ничто не мешало выполнению задачи. Но, вспоминая, что показывали ему операторы на карте в штабе флота, он понимал, что островок этот такая кроха, что промахнуться не мудрено и опытному моряку. И чем дольше они шли, тем всё больше тревожила его мысль: уклонились, промахнулись. По молодости лет и неопытности лейтенант уже начинал накручивать себя всякими страхами: задание не будет выполнено – а то, что задание особое, ему было повторено много раз, – и впереди его ждут трибунал и заслуженная кара. А наказание за срыв боевого задания одно – расстрел. Он уже представлял, как военкомат сообщит родителям, и это станет известно всей деревне и ляжет вечным позором – из рода в род – на их дом. И даже не так ему была страшна кара, как обидно не выполнить первое самостоятельное боевое задание.

Лейтенант совсем уже было потерялся, когда дальнозоркий мичман Мымрин выкрикнул коротко, но внятно: «Земля!» И сразу ушли и беспокойство, и тревога, и дурацкие мысли о расстреле.

– Где? – выдохнул облегчённо лейтенант.

– По левому борту смотри, – крикнул старшина, указывая рукой в ту сторону, где то ли клочок суши выступал, то ли тёмное облако легло на воду. Трудно было различить.

Лейтенант приложил к глазам болтавшийся у него на груди громадный морской бинокль, всматриваясь вдаль. То, что сейчас он видел в бинокль, можно было вполне принять и за большого кита, и за японскую шхуну, и только при необычайной зоркости мичмана Мымрина можно было различить, что это суша.

«Теперь всё будет в порядке», – решил лейтенант. Но именно в тот миг, когда он додумывал эту короткую мысль, налетел сильный порыв ветра, и погода стала резко меняться. Небо потемнело, хлестнул дождь, волны поднимались всё выше и выше, и катер, который до сих пор шёл легко и бодро, стало швырять из стороны в сторону, будто щепку. Потом стало совсем темно, и на катер обрушился ураганный шквал. И моряки, и связисты втиснулись в крохотную каюту и ходовую рубку, те же, кому не подфартило укрыться в чреве маленького судёнышка, укутавшись в плащ-палатки и цепляясь за всё, за что только можно было ухватиться, старались быть не смытыми за борт.

Остров был совсем близко, и по воле волн и ветра катер гнало прямо на него. То, что это остров, а не кит и не японская шхуна, стало очевидно очень скоро. Молодой флотский лейтенант был рад тому обстоятельству, что остров нашёлся, и ни о чём другом уже не думал. Приблизившись к командиру вплотную – щека к щеке, чтоб ветер не уносил слова, – мичман Мымрин прокричал:

– На скалы идём! Разобьёт к чёртовой бабушке!

Тут только флотский лейтенант сквозь пелену дождя разглядел, что катер несёт на скалы. Судёнышко почти не слушалось руля, маневрировать было практически невозможно.

– Я встану к рулю! – прокричал старшина, отправляясь в ходовую рубку.

Ветер и волны то приближали катер к острову, то отбрасывали его назад. Мичман Мымрин пытался направить плохо управляемое судёнышко так, чтобы обойти стороной скалистую часть берега, и в какой-то мере ему это удалось. Катер приблизился к острову в той его части, где не было выступающих скал, но берег весь усыпан громадными обломками некогда разрушенной скалы; если бы и удалось выброситься на берег, то всё равно катер непременно был бы повреждён, если не разрушен. Из последних сил мичман старался удерживать катер в таком положении, чтобы, не удаляясь от острова, не приближаться к нему на опасное расстояние, ждал: вот-вот шквальный ветер ослабнет, иссякнет. Только непонятно было, сколько времени нужно так продержаться? Горючее расходуется безбожно, а ещё предстоит обратный путь. Между тем, очередной порыв ураганного ветра бросил катер на гребень гигантской волны, подхватившей и швырнувшей его на берег с такой силой, что судно разломилось пополам.

5

Дождю и шквальному ветру не было конца, а между тем, следовало готовиться к выполнению задачи и обустраиваться на острове. Часть катера с ходовой рубкой и каютой выбросило довольно далеко от уреза воды, так что там можно было складировать имущество. Прежде всего, предстояло разобраться с состоянием личного состава и средств связи. Старшина Цымбал собрал радистов на возвышенном месте, туда же привёл своих людей мичман Мымрин. Командира катера принесли на куске брезента, он был без сознания. Проверка личного состава показала, что во взводе лейтенанта Молокова – такова была фамилия лейтенанта-связиста – четверо погибли при крушении, ещё двое пропали, но оставалась надежда, что их выбросило на берег где-то в другом месте. Один из связистов был серьёзно ранен. У моряков безвозвратных потерь не было. Оба сверхсрочника, имевшие боевой опыт, подсвечивая себе фонариками – уже стемнело, – осмотрев командира катера, обнаружили открытую травму головы. Старшина Цымбал сказал: «Можно мозг рассмотреть», – на что мичман Мымрин отозвался шуткой: «Если он есть». При детальном осмотре обнаружилось ещё, что у лейтенанта сломано ребро, которое, пронзив тело лейтенанта насквозь, торчало наружу, сквозь распоротую до самого пояса штанину зияла большая рваная рана на бедре.

– Трудный случай, – сказал старшина Цымбал.

– Не жилец, – констатировал мичман.

Уложив лейтенанта на плащ-палатку, его втащили в ходовую рубку. Рубка, забитая имуществом, по счастью, сохранившимся во время крушения, была вовсе не приспособлена для роли госпитальной палаты, но тут лейтенант был хотя бы защищён от ветра и дождя.

Ветер по-прежнему не утихал, казалось, урагану не будет конца.

6

Буря стихла так же внезапно, как и налетела. Теперь можно было спокойно разобраться в сложившейся ситуации.

Лейтенант Молоков объявил построение. Подошёл мичман Мымрин, доложил, что командир катера умер. И тут же – это было неожиданно для всех – лейтенант объявил, что в связи с гибелью командира экипаж катера переходят в его, Молокова, подчинение. А кто мог возразить? Боевая обстановка, решения нужно принимать без промедления. И старшина, и мичман, не сговариваясь, одобрили решение лейтенанта.

При выходе в рейс взвод лейтенанта Молокова насчитывал восемнадцать бойцов, теперь в строю стояли двенадцать. Плюс четыре моряка из экипажа катера. Всего шестнадцать. Он семнадцатый. С этим личным составом и предстояло выполнить задание.

На проверку лейтенант Молоков оказался толковым и распорядительным человеком. Старшине Цымбалу было приказано разобраться с состоянием материальной части, мичману Мымрину – с продовольствием и другими запасами и попытаться найти воду. И это было самое разумное, что можно сейчас сделать; никто не мог точно знать, сколько придётся им прокуковать на этом клочке суши, затерянном в море. По-настоящему они даже не знали: на тот ли остров их выбросило? Ни инструментов, ни карты, чтобы определиться по месту, не сохранилось.

Вечером, преодолевая усталость, выкопали в каменистом грунте могилу и похоронили командира катера. Молоков распорядился патронов на салют не тратить, лишь мичман Мымрин с его разрешения трижды выстрелил из маузера, извлечённого из деревянной коробки-кобуры.

Ещё до того, как устроились на ночлег, поступили доклады. Старшина Цымбал доложил, что все радиостанции – в том числе и радиостанция катера – выведены из строя. Это означало, что связи с Большой землёй нет, практически задание невыполнимо. Даже заметив движение японских судов, они не смогут сообщить этого в штаб флота. Надо было думать, хорошо думать, искать выход из создавшегося положения. Другой доклад был благоприятным: мичман нашёл в скалах удобную пещерку, в которой вполне мог разместиться весь личный состав маленького гарнизона, к тому же моряки обнаружили, что на острове есть небольшая роща и в ближних скалах – родник. «Водица как в Ессентуках», – сказал старшина, побывавший однажды после дальнего похода на этом курорте ещё в мирное время. Тут же мичман зачитал тщательно составленный перечень всех обнаруженных запасов. «Новоявленный Робинзон», – подумалось Молокову, который вспомнил читанную в детстве книжку. Среди перечисленного дотошным моряком было и то, что на первый взгляд сегодня как бы и не представляло никакой ценности, но ввиду неопределенности их положения могло сгодиться позже. Лейтенанту Молокову понравилась такая исполнительность и скрупулёзность мичмана.

Установив очерёдность дежурства наблюдателей и проследив, чтобы в пещеру из рубки были перенесены все продовольственные припасы и чудом сохранившаяся у моряков, неизвестно как попавшая на катер молочная фляга, наполненная водой, Молоков дал команду «отбой!». В ведение мичмана была передана пятилитровая канистра со спиртом, полученная лейтенантом Молоковым со склада – для обслуживания средств связи – перед самым убытием.

7

Прошло двое суток. Пропавшие связисты не нашлись. Во всяком случае, на острове, который мичман успел облазить, их не было точно. Раненый радист чувствовал себя неплохо, при необходимости мог выполнять несложные поручения и вскоре был включён в график дежурств.

Гарнизонная служба – применительно к обстоятельствам – была налажена так, как этого требовал Устав.

Погода установилась ровная, сухая и тёплая. Бойцы загорали на скалах, купались, не очень-то задумываясь о том, что их положение может быть угрожающим. Напротив, лейтенанта Молокова и его помощников это очень даже беспокоило. Придерживаясь древней мудрости одна голова хорошо и т. д., лейтенант собрал совет командиров. Старшина Цымбал доложил, что ни одну станцию так и не удалось оживить, но ребята «колдуют». Решено распотрошить на запчасти все станции, чтобы восстановить хоть одну. Но надежды мало, честно говоря, почти нет. Мичман Мымрин доложил, что припасов хватит от силы недели на три, при самом экономном расходовании – на пять. Доложил он и о том, что организовал рыбную ловлю: рыбы здесь много, ловится легко. «Не пуганая, – доложил он. – А на мелких местах крабы ловятся. – И заключил доклад: – С голоду не помрём».

Связь. Нерешённой проблемой оставалась связь. Молоков понимал: подгонять, нажимать нет необходимости, всё возможное Цымбал сделает и без начальственных указаний. Не того характера был этот человек, чтобы требовался ему поводырь или пастух. Оставалось только надеяться, что ребята сумеют что-то «наколдовать». Сам он хорошо знал материальную часть и даже попытался включиться в ремонтные работы, но скоро понял: это лишнее, бойцы знают, что нужно делать, и делают всё правильно. Его присутствие только смущает их. Вроде как не доверяет. Но само по себе ожидание было тягостным.

8

В один из дней старшина Цымбал вкопал в пещере ошкуренную палку. «Календарь будет», – объяснил не сразу догадавшимся. Штык-ножом он сделал семь длинных зарубок – это означало «июль», – и ниже столько коротких, сколько июльских дней они торчали на острове. Потом, точно так же обозначив август, он сделал ещё несколько зарубок. Только сейчас, глядя на этот календарь, все осознали, что наступил август. Скорее всего, наши войска давно перешли границу и громят японцев. Может быть, уже и в Токио. Где там, интересно, будут водружать знамя? У них тоже, небось, есть свой «рейхстаг». Оставалось только гадать: как там дела на материке?

9

А на материке дела обстояли так. Уже в мае 1945 года советское командование начало перебрасывать высвободившиеся на западе войска на Дальний Восток. День и ночь шли воинские эшелоны один за другим, и на всём пути следования им давали «зелёную улицу». К августу на восток было переброшено 400 тысяч солдат и командиров, 27 тысяч орудий и миномётов и более двух тысяч танков. С войсками, ранее уже находившимися на Дальнем Востоке, это составило около полутора миллиона человек. Были сформированы три фронта: Забайкальский фронт в составе 17-й, 36-й, 39-й и 53-й общевойсковых армий, 6-й гвардейской танковой армии, 12-й воздушной и Забайкальской армии ПВО – командующий маршал Малиновский; 1-й Дальневосточный фронт в составе 1-й, 5-й, 25-й и 35-й общевойсковых армий, 10-го мехкорпуса, 9-й воздушной и Приморской армии ПВО – командующий маршал Мерецков; и 2-й Дальневосточный в составе 2-й, 15-й и 16-й общевойсковых армий, 5-го стрелкового корпуса, 10-й воздушной и Приамурской армии ПВО – командующий генерал армии Пуркаев. Монгольскими войсками, тоже готовившимися принять участие в боевых действиях, командовал маршал Чойбалсан. Общее командование группировкой осуществлял маршал Василевский.

Японская Квантунская армия генерала Отодзо Ямада насчитывала 700 тысяч человек и была пополнена 250 тысячами резервистов. В своём распоряжении генерал Ямада имел 26 тысяч орудий и миномётов, более тысячи танков и полторы тысячи самолётов. Правда, танки и самолёты были устаревших конструкций, а армия совсем не имела автоматов, противотанковых ружей, реактивной артиллерии и артиллерии крупных калибров. Большая часть войск Квантунской армии – тридцать одна стрелковая и одна кавалерийская дивизии, мехкорпус и одиннадцать танковых бригад – дислоцировалась на востоке Маньчжурии. На севере японцы имели одну пехотную дивизию и две бригады, на западе – шесть пехотных дивизий и одну бригаду. Против позиций 2-го Дальневосточного фронта расположились одиннадцать стрелковых дивизий, четыре стрелковых и девять танковых бригад.