Текст книги "Любовь и утраты"

– Профессор, – сказал он вежливо и мягко, – я ведь не просто больной, я учёный, и без ложной скромности могу сказать, что не последний из учёных мужей нашей страны…

– Я это знаю, – отозвался профессор.

– Будьте добреньки, разложите по полочкам, что и когда меня ожидает в связи этой напастью? На что я могу рассчитывать? Сколько ещё мне осталось времени для активной научной работы?

– Батенька мой, – ласково проговорил старик-доктор, – не хотелось бы вас пугать, да и болезнь эта такого рода, что тут по часам всё не исчислишь, но уж коль вы хотите быть готовым ко всему, то пессимистический прогноз таков.

Профессор помолчал в задумчивости, словно решаясь, нужно ли излагать всю правду или всё-таки сохранить в пациенте искру надежды.

– Профессор, не надо меня щадить. Меня жизнь в своё время довольно потрепала. Напугать вы меня не напугаете. Мне нужна только достоверная информация.

– Ну, батенька, сами напросились.

Профессор спокойно, методично и точно, словно читал лекцию для студентов, рассказал Моисею Израилевичу, как, скорее всего, будет протекать его болезнь. Сначала постепенно придёт парциальное, так называемое дисмнестическое слабоумие – тут опять пошли незнакомые термины, – при котором амнестические расстройства будут сочетаться с эмоциональным недержанием, слезливостью, слабодушием. Наступит момент, когда он самостоятельно не сможет отыскать свой дом, перестанет узнавать знакомых и даже родственников, станет сварливым и раздражительным. Затем наступит тотальное, как в медицине ещё называют его, паралитическое слабоумие. Этот этап определяется значительным снижением всех форм познавательной деятельности, нивелировкой всех индивидуальных свойств личности, неадекватностью поведения и совершением нелепых поступков. Наконец, как крайний случай, при самых неблагоприятных условиях может наступить распад личности, проще говоря – маразм. Он проявится в утрате контактов с окружающими, неопрятности, прожорливости, расторможении сексуальных влечений. Наконец, наступит истощение организма, беспомощность, которая прикуёт его к постели. Рассказывая всё это, профессор не мог не удивляться, с каким спокойствием Моисей Израилевич воспринимает то, что его неминуемо ждёт в самом недалёком будущем.

– Скажите, профессор, это вообще-то лечится?

– Эх, батенька мой, спросили бы что-нибудь полегче. Другой бы на моём месте стал рассказывать вам всякие басни о диете, о санаторно-курортном лечении, о необходимости систематических физических упражнений и длительных прогулок на свежем воздухе. Но вы просили объясниться начистоту. Поэтому я вам и изложил самый зловещий вариант течения болезни, а как оно будет протекать на самом деле, вам никто, никакой мудрец не скажет. Одно замечу: «Темна вода в облацех…»

– Тогда, профессор, мне и место тут нечего занимать. Надо идти домой.

– И правильно. Дома и стены помогают. А я подготовлю вам некоторые рекомендации, – согласился профессор, – многого ждать от них не приходится, но замедлить процесс они могут. А всё остальное зависит от особенностей организма.

– Договорились, профессор.

– Вот и ладушки. Тогда я передам вашему лечащему врачу, чтобы вас готовили на выписку.

Домой Моисей Израилевич вернулся в приподнятом настроении. Так, во всяком случае, показалось и Тимофею, и Анне Петровне. В свой институт он больше не пошёл, все дела перепоручив заму по науке. Вставал очень рано, долго гулял, потом до обеда без перерыва сидел за письменным столом – были работы, которые он ещё успевал завершить, – после обеда час спал, ещё час гулял на бульваре и снова садился за письменный стол, работая обычно часов до двух. За неделю до Нового года он необычно тепло – сантименты не были у них в заводе – попрощался с Тимофеем, уходившим на службу. «Сдаёт старичок», – подумал Тимофей.

Грохнул выстрел. Возившаяся до этого на кухне Анна Петровна, не понимая, что случилось, бросилась в кабинет и нашла Моисея Израилевича, почти соскользнувшего с кресла, с руками, почти касающимися пола. Рубашка его на левой стороне груди пропиталась кровью. Пистолет – именным оружием когда-то его наградил нарком Военно-морского флота Кузнецов – валялся на полу, рядом. На письменном столе лежали аккуратно сложенные стопки бумаги. К письменному прибору была прислонена карточка с написанной на ней единственной строчкой: «Готово к печати». Других писем или записок не было: те, кому надо, поймут, что к чему.

Похоронили Моисея Израилевича на Ваганьковском кладбище.

47

Моисей Израилевич не хотел дожить до того времени, когда уже не сможет управлять своими мыслями и чувствами, он даже не мог себе представить, как это он, с его умом и тонкой душой, станет ничем: растением, овощем… Мало того, он окажется и, быть может, на долгие годы обузой для двух самых близких ему людей. Он совершенно определённо знал, что ни Тимофей, ни Анна Петровна никогда не оставят его, никогда не сдадут ни в «психушку», ни даже в самый привилегированный-распривилегированный приют, но он не мог себе позволить взвалить на них, пусть и по их согласию, такое бремя.

Беседа Тимофея со старым профессором из ЦКБ сделала понятным решение Моисея Израилевича. Тимофей думал: да, ему сейчас плохо, но ведь у него совсем иная ситуация; что с того, что его проект не прошёл, придёт время, разберутся, и всё станет на свои места. И потом, это же не первый его проект, сколько его проектов уже осуществлено и приносят пользу государству. А сколько ещё впереди… Ведь ему даже до сорока ещё далеко. Да, женщина его жизни не пошла за ним, её нравственная ответственность оказалась сильнее чувства, и это можно уважать и даже понять. Но ведь вокруг столько женщин, умных и прекрасных. Ведь не может быть, чтобы где-то рядом не ходило и его счастье. Пусть она ещё не встретилась ему, но впереди вся жизнь. Вся? Нет! Жизнь кончилась! Нет желания жить! Это – главное: нет желания жить.

48

Вечер сменился ночью. Утро потеснило ночь. Стало светать. Тимофей сидел всё на том же месте в той же позе. Анна Петровна повернула ключ в замке входной двери. Грохнул выстрел. Дежа вю.

Всё было так же, как тогда. Она вошла в кабинет. Тимофей сидел, откинувшись на спинку дивана, на груди кровавое пятно, рука, так и не выпустившая пистолет, лежала на груди. Анна Петровна знала, что нужно вызвать скорую помощь и милицию, но первые два звонка были полковнику Привалову и Пономарёву. До них никто не должен был коснуться документов Тимофея.

49

Материалы проекта Тимофея Егоровича Чумакова и по сей день, видимо, пылятся где-то в секретных архивах. Надёжная система противовоздушной обороны страны так и не была создана. На создание системы ПРО по проекту академика Щеглова были затрачены громадные деньги, но она оказалась неэффективной.

Москва – Хотьково, 2014–2021 гг.

Затмение

1

Я так ничего и не понял. Поздно ночью – скорее раним утром – меня разбудил телефонный звонок. Так не хотелось выбираться из-под одеяла, вставать и шлёпать босыми ногами по холодному полу – ковёр ещё в понедельник обещали доставить из чистки, а сегодня среда, теперь уже даже четверг, глянув на часы понял я, – тащиться в прихожую. Телефон криво висел на стене. Сто раз хотел перетащить его к кровати, да так и не дошли руки. А телефон – чёрт бы его драл – всё звонил и звонил. И так не хотелось брать трубку, мало ли что можно из неё услышать среди ночи. Уж наверняка ничего хорошего. Да ещё голова трещит, словно в ней кузнецы колотят молоточками: вчерашняя встреча с армейскими друзьями давала о себе знать. Вообще-то я счастливчик, похмельем не страдаю, но вчера не хватило, пришлось бегать – доставать. Благо, нынче у каждого таксиста и «бомбилы» можно перехватить; их ловят, штрафуют, а они не боятся. Да и то: всех не переловишь. Начали с водки, как положено, потом намешали всякого… Вот оно теперь и отзывается изжогой и головной болью. А так я похмельем не страдаю. Мне все завидуют. Что ж это телефон никак не угомонится. Видно, кого-то здорово допекло. Или это армейские друзья пробудились, и предстоит вторая серия? А это уже не есть хорошо. Сериал – смерти подобен. Зашиваться я не хочу, а всякая серия – путь к запою. Мой главный редактор этого категорически не одобряет. Но меня он держит. И многое прощает. Тюмень хоть и славный город, богатый, но уж не настолько, чтобы заманить сюда сверхталантливого журналюгу. Я у него числюсь в вундеркиндах: и архив, и корректор, и препод русского языка – и швец, и жнец, одним словом. Вот и держит. Вернее, держится. Лучше сказать – держимся: я за него, он за меня. А так бы – по-хорошему – давно попёр. А трубку всё-таки придётся взять, видать, заклинило кого-то.

– Слушаю, – прохрипел я.

– Я отъезжаю на севера, – глухо сказала трубка.

– Лёшка, кунак, – обрадовался я.

Уже сто лет его не видел.

– Ку… – но в трубке уже шли сигналы «отбой».

Вот и поговорили. Чего ж это он звонил? Никогда не звонил, уезжая, а тут решил. Это неспроста. Загадка. Рехбус, как говорит Райкин. Что-то произошло. Чувствует моя душа: нехорошее что-то. А Лёха ничего не сказал. Тоже мне последователь Лаконической школы. Ладно, разберёмся. А сейчас досыпать. Аспиринчику бы, голове б полегчало. Но лекарств я в доме не держу, даже йоду. А на фиг? Я и не болею никогда. А надо бы запастись.

Я прошлёпал в спальню. Хотел уже лечь, но в горле было так сухо, что пришлось тащиться в ванную. Тапочки, как всегда, куда-то запропастились, а ноги уже замерзли. И ведь лето же, мать его… Напился из-под крана. Вода желтоватого цвета, чем-то отдаёт – хлоркой, что ли, – но холодная, а потому – хорошо. Слышно, как водичка побежала по пищеводу. Сунул голову под кран, холодно, затылок ломит. Повернул кран горячей – слава богу, сегодня есть, – чуть-чуть добавил горяченькой – стало хорошо. И кузнечики в башке малость поутихли. Теперь досыпать. В редакцию сегодня не пойду. Обойдутся. Пусть шеф без меня выкручивается. Понабрал безграмотных неумех и мучается теперь: журналисты, а следом и корректоры, в колонке по пять шесть орфографических ошибок умудряются делать, о синтаксисе я и не говорю, это для них – тёмный лес. Хотя чего переживать, перед загулом вчера номер я успел сверстать, фактически он был готов. Лёг. Натянул на голову одеяло… Звонок. Фу, чёрт! Не дадут поспать. Вставать не буду. Телефон звонит и звонит. Вдруг сообразил: «Алёша что-то не досказал». Вскакиваю, бегу в прихожую, срываю трубку с рычага.

– Але?

– Ты что, дрыхнешь?

Голос Фоменко.

– Коля, а тебе-то какого хрена не спится? Говори скорей. Башка трещит.

– Ага, развязал, мерзавец! – орёт в трубку Фоменко. – Ты же клялся Лёхе, что больше ни-ни…

– Пошёл к чёрту. Армейские друзья навестили. Вместе Забайкалье осваивали. Как не выпить? Обидятся.

– Армейские друзья – дело святое. Кстати, о деле. Я чего звоню. Лёха в командировку отваливает.

– Знаю. Он мне звонил только что. Куда? На сколько?

– А хрен его знает. Позвонил, велел в восемь быть на аэродроме. Он вертолёт заказал.

– И всё?

– В смысле?

– Это всё, что ты знаешь?

– А что ещё? Я при нём как солдат, сам знаешь-понимаешь. Приказали – я в строю.

– Ну-ну, солдат, – промычал я. – Ладно. Пойду спать.

– Нет, ты погодь. Ушлый какой. Мы плещемся, а ему спать. Скандальёз же случился. Затем и звоню.

– Ну, что ещё? Давай быстрей. Ноги мёрзнут.

– Так ты обуйся.

– Бабушке своей советуй, говори по делу.

– Бабушке? Так бабка ж померла год назад, ты же знаешь. Вместе летали хоронить. Добрая была старуха. Да что я тебе рассказываю, в одном дворе росли, к бабке часто ездили за яблоками да за картошкой, – пошли воспоминания.

– Слышь, Коля, я правда подыхаю, никогда такой похмелюги не бывало. Давай закругляйся.

– Ну, всё тогда, прощевай.

– А скандал-то?

– Ух ты, чуть не забыл самое главное.

И ещё полчаса Фоменко рассказывал о приключившемся вчера скандале.

2

Люська была шлюхой. Не так чтобы уже совсем вразнос, но всё же шлюха – она и есть шлюха. Весь город знал. Но не уличная проститутка, просто так не подойдёшь, на кривой козе не объедешь. Не из тех, что «я тебе плачу – раздвигай ножки». Сама выбирала. Себя ценила высоко. И не интересовала её плата. Что-то должно было её зацепить. Как говорится, был бы человек хороший. А разговоров было – пруд пруди. Каждый хотел отметиться. Всё больше врали от обиды или от зависти к счастливчикам. Так что дешёвкой Люську назвать ни у кого бы язык не повернулся. При встрече на улице здоровались, раскланивались. Здравствуйте, Людмила Егоровна. Были и серьёзные предложения руки и сердца, но её это не прельщало. Появился было в городе криминальный авторитет, сказал: моей будешь, – но местные ворюги тому авторитету быстро крылья обкорнали; общество решило: сваливай, если не хочешь, чтоб тебе «перо» вставили. Обиделся криминальный авторитет, но свалил. Против общества не попрёшь, да и чужой он был в здешних краях. Я дружил с Люськой. Нет, не спал с ней никогда, даже если пьян бывал вдрабадан. На такси меня домой возила, спать укладывала, это бывало, но что-то другое – ни-ни… Врать не буду, не было. Хотя нравилась она мне очень. Иногда увижу со стороны – и обмираю. Так мне хорошо, так сладко… Видел я в ней какую-то чистоту небесную, которой и имя-то подобрать невозможно. Будто всё, что у неё случалось с другими мужиками, было и не с ней вовсе, а с какой-то другой, параллельно существующей, что ли, Люськой, а сущность она свою сберегает для того, кто ещё только прийти должен. Кроме меня, другим, видно, этого не дано было понять. А я понял. И Люська знала, что понял. Оттого и завязалась наша дружба. Это я её с Алёшкой познакомил.

Алёшка – мой лучший друг. Как и Коля Фоменко. Мы из одного двора. Нас так и называли – три мушкетёра. Я был никакой. Ботаник и есть ботаник. Но так меня осмеливались назвать, лишь если рядом не было Лёхи или Николая. Алёша и Николай были здоровяки. Против них в драке один на один никто не мог устоять. А если вдвоём попрут – всю школу разгонят. В серьёзных драках они всегда мне говорили: постой в сторонке, не вяжись. Но как же я мог стоять в сторонке. Побои сносил терпеливо, без слёз. А они говорили: сказано же было – не лезь. А втайне гордились: не отстал, не бросил, не убежал. Уважали. Я это видел. В детстве и юности – если не считать войны – всё было хорошо. А становишься взрослым, всё хорошее куда-то пропадает. Остаются одни проблемы. Впрочем, со стороны мне казалось, что ни у Лёши, ни у Фоменко никаких проблем не бывает. Наверное, казалось. А у меня они начались очень скоро. Я только школу успел кончить, как один за одним ушли из жизни мама и отец. Жил с бабушкой. Её ненадолго хватило. К этому времени я уже писал неплохие стихи, сочинял короткие рассказы. Принёс в Литинститут на Тверской бульвар, посмотрели, сказали: сырые, нет в вас искры таланта. Хрен с вами, думаю, пойдём другим путём. Как Ленин учил. Поступил на филологический в МГУ. С первого курса вышибли, узнали, что мои рассказы опубликованы в самиздате и в «Метрополе». В солдаты загребли тут же. Забайкальский военный округ. Укрепрайон Белютуй. А я и не жалел: опыта наберусь, будущему писателю пригодится. Зимой морозы за сорок, летом – жара сорок. Бригаду только-только привезли из Кишинёва. Первая зима в летних палатках. Степь. Снега нет. Морозюка жуткий. Думали, помрём. Ничего – выжили. Что-то я уклонился. Я ж хотел про Люську и Алексея. Так вот. Лёшка поступил на факультет нефтяной геологии. И что ему голову взбрело, до сих пор не пойму: где Москва и где нефть. Ну, а Фоменко, известно, как нитка с иголкой: куда Лёша, туда и он. У них всё время так. Только Лёха всегда был у нас в командирах, а Фоменко как бы его адъютантом. Я иногда называл его Санчо Панса. Коля не обижался, сам для себя выбрал такую должность при Лёхе. Они и в Тюмень вместе распределились. Тогда всё ещё было в начале пути. Скоро Лёша женился, а через год жена его умерла родами. Ребёнок тоже не выжил. На том как отрезало. Не мог Лёша даже видеть женщин. А Фоменко, тот и до сих пор не женился. Вечный холостяк. В Тюмень меня Лёша сманил, когда после армии я всё же окончил курс в МГУ. Пришли однажды друзья ко мне – по два пузыря в кармане, – а у меня Люська. Сидели, выпивали, закусывали. Закусон, конечно, Люська быстренько сварганила, она это умела, лишь бы было из чего. А у меня было. Привычка ещё от бабушки осталась – холодильник должен быть битком набит. Люська почти не пила, хотя при случае могла употребить наравне с мужиками, всё больше помалкивала. Фоменко болтал без устали. У него всяких баек полны карманы. Ему бы писать, люди с удовольствием бы читали, ухохатывались. Коля травить умеет. А Лёша молчал, искоса поглядывая на Люську. А на следующий день заявился ко мне один: познакомь, мол, втрескался по самые уши, не могу без неё. Я обсказал ему про Люську всё как есть. Так, как сам её понимаю и принимаю. Но чернить понапрасну не стал. Лёша всё понял. Говорит: не могу без неё. Пришлось выступать сватом. Вот так всё и случилось. Официально брак не оформляли – не это главное, – но жить стали вместе. И хорошо, на диво всем, у них это получалось. Я-то боялся, что кто-то будет подшучивать над Лёшей по этому поводу. Не случилось. Знали: с Алексеем шутки плохи. И всё было хорошо. И на тебе – скандал. А ведь уже пять лет вместе.

3

Случилось же вот что. Люська была не жадна и не требовательна, никогда ничего не просила, хотя возможности у Алексея были – ого-го! Разве что сам он время от времени что-то дарил или предлагал купить. Алексея почти никогда не было дома – всё в разъездах, командировках, – и Люська быстро приспособилась не скучать в одиночестве. К тому же и я был для неё какой-никакой отдушиной. В Алёшино отсутствие могла и заночевать у меня. Вместе нам не было скучно, а в деле выпивона она была надёжный товарищ. И тоже – во совпадение! – похмельем не страдала. А когда на меня накатывало, и пьянство становилось беспробудным, брала в руки моё хозяйство до приведения меня в чувство. А тут что-то пошли у Лёхи командировка за командировкой. К этому времени он успел стать большим специалистом, с ним советовались бывалые, а требовательность его была легендой – там, где он, невозможно было сделать что-либо плохо или не в срок. Этакая палочка-выручалочка. Начинал-то он в Научно-исследовательском институте нефти и газа, у членкора Нестерова Ивана Ивановича, но как-то сумел углядеть начальник Главтюменьгеологии, Фарман Курбанович Салманов, что не в кабинетах институтских Лёшино место, а в поле, в поисковых партиях. Не хотел Иван Иванович расставаться с Алексеем, видел в нём смену себе, но разве Салманова переупрямишь. Так знаменитый первопроходец – битый и перебитый в своё время недоумками и трусами, а ныне герой и высочайший в стране авторитет, первооткрыватель тюменской нефти, которого и судить грозили, и в тюрьму упечь пытались, и отзывали из экспедиции грозными приказами, а он всё шёл и шёл на север со группой энтузиастов, пока не взлетел к северному блеклому небу первый фонтан из нефтяной скважины, а уж тогда всё простили (ещё бы: такое богатство открыл для страны!), на руках носить стали, – приставил Лёшу к делу по его, Лёшкиному, характеру и размаху. И пошло-поехало: северные командировки, освоение новых месторождений, бурение новых скважин, и всё надо, надо, надо, и всё надо быстрей, быстрей и ещё быстрей. Время не ждёт! Уже и так опаздываем. Ах, те годы! Ко времени событий, о которых я рассказываю, тюменская земля уже давала большущие миллионы тонн нефти и миллиарды кубических метров газа, этими новостями были заполнены все газетные полосы, всегда в первых строках донесений об успехах страны. И везде в этом Лёша. Везде его фамилия. И награды, и деньги, и все блага – чего пожелаешь. Крепко его уважали нефтегазовые корифеи: и Щербина, и Муравленко, а позже и сменившие их молодые: Черномырдин, Черстков, Шаповалов. Каждый хотел бы иметь Лёху у себя в главке. Люська это понимала. Ни одного упрёка не слышал он, если даже месяцами приходилось торчать на Самотлоре или в Сургуте. Всё терпела. Лишь бы любил и возвращался хоть на короткий миг. И это был миг счастья. Лёша это так же чувствовал. Рождены они были друг для дружки. А вот случилось же: выдался период долгих разлук, Лёша не то что приехать, позвонить времени не находил; урвав час-два на отдых после долгих бессонных дней и ночей, падал замертво, где придётся: на полу так на полу, а то и просто на земле, на снегу, в чуме у знакомого ханта… Много выпало в ту пору многозначащих разведывательных экспедиций, оканчивавшихся неудачами, люди в экспедициях духом падали, руки опускали, и Лёша был тут главной движущей силой, главным мотором. А тут ещё Москва поддала. Тюменские нефтяники на заседании Политбюро радостно рапортуют, что разведано две с половиной тысячи точек перспективных для бурения в будущем нефтяных скважин, а в ответ – не хотите ли: американцы со своих спутников провели разведку нашей территории и таких точек насчитывают аж вдвое больше. Вдвое больше! Это что же? Мы разведку месторождений вести не умеем или вы нам голову морочите, чтоб не очень напрягаться? Наполучали лауреатств, звёзд, орденов и решили почивать на лаврах. Этого мы вам не позволим! Не для того Родина вас отметила! Работать нужно, а не дурочку валять! Приехали похвастаться достижениями, услышать слова одобрения, а уезжали как оплёванные. Вот и засуетились. И когда вырвался Лёша в Тюмень, попросила Люська, чтобы сводил он её в ресторан. Первый раз о чём-то попросила. А Лёша и сам не прочь. Он бы что угодно для неё сделал – только попроси. Только она никогда не просила. А тут плёвое дело – ресторан. Чепуховина-то какая. Да хоть каждый день! Пообещал – сходим. А тут и закрутило. День за днём дел невпроворот, обещанное исполнить недосуг. Наконец нашлось время. Только предупредил: ни он, ни Фоменко заехать за ней не смогут, встретимся в ресторане, столик заказан, машину за ней пришлют. В ресторане её встретили как особу высшего разбора. Понимали, с кем имеют дело. Долго сидела Люська одна. Сделала заказ, чтоб чучелом не выглядеть, а есть одной не хотелось. Алексея нет как нет. Ну, что тут развозить манную кашу по тарелке. Когда Алексей и Фоменко нарисовались в дверях ресторанного зала, Люська была в лоскуты. Совсем никакая. И не просто пьяная, но изображала медленный танец, обхватив шею какого-то представителя кавказских гор, положив голову ему на плечо. Лёшке такое было бы огорчительно, если б она и трезвая была, а сейчас он видел её в состоянии, когда она не владела собой и способна была на самый дурацкий поступок, не сознавала, что делает. Гнев обуял Алексея. И хоть уговаривал его Фоменко – знал, как страшен Лёшка во гневе: «Только спокойно, Лёшенька, только спокойно. Сейчас во всём разберёмся», – но не слышал и не видел друга Алексей. Словно боевой слон, шёл он сквозь зал – только столики разлетались в разные стороны. А достигнув танцующих, крепко придавил кавказца к полу – тот со страху штаны обмочил, – а Люську, бросив, как мешок с картошкой, на плечо, потащил к выходу. Ахов, охов, ругани и обидных слов не слышал. Вообще ничего не слышал и не видел. В машину, ожидавшую его, не сел. Так и тащил Люську до самого дома. Дома же, надавав оплеух беспощадно – Фоменко думал, у неё башка оторвётся, силища-то у Лёхи ого-го, – содрал с неё одёжку и бросил Люську в ванну, в холодную воду.

Дальше-то вам уже всё известно: звонок Алексея, звонок Фоменко… И – аля-улю. След их простыл. Куда? Зачем? На сколько? Не сказались.

4

Какого рожна звонил Лёшка, я так и не понял. И вдруг осенило, словно чем-то тяжёлым по башке шандарахнуло: а ведь Фоменко-то не для того звонил, чтобы поведать о скандале, – спасать Люську надо. Они-то уехали. Им и забот мало. А кроме меня некому присмотреть за Люськой, поддержать, приободрить, пообещать набившее оскомину: и это пройдёт. Похмелье как рукой сняло. Оделся и выскочил на улицу, даже квартиру не закрыл. Да там и красть нечего, кроме книг и пластинок. Обойдётся. Пытался поймать такси, только этим утром все они почему-то ехали или в парк, или не в ту сторону. Бомбилы тоже куда-то исчезли. Видно, за ночь разбогатели, лишний рубль, а то и трояк им ни к чему. Плюнул, побежал на автобусную остановку. У Лёшки никто не открывал. Я упорно звонил и звонил, думал, звонок сломаю, – молчок. Приложил ухо к двери: тишина. Открыл своими ключами. У нас так издавна повелось: у всех троих были ключи от всех квартир. Мало ли что. Люськи дома не оказалось. К соседям ломиться не стал, только лишние разговоры. Помчался в редакцию. Обозначился, помелькал тут и там, постарался, чтобы многие увидели. Когда понадобится, подтвердят: только что был, бегал как угорелый, видно, по отделам пошёл. Осуществив сей манёвр, ринулся по городу искать. Всё было бесполезно. Вопросов я не задавал, знал по старой памяти, где Люська могла быть. А вопросы только сплетни родят. И так, наверное, после вчерашнего весь город гудит. От беготни этой совсем выдохся, да и жрать хотелось. Вспомнил: не завтракал. Рестораны закрыты – рано ещё, пошёл в ближайшую к редакции кафешку; опять же – алиби. Взял сосисок, круто вымазал горчицей, чтоб продрало до самой жо… Нет, будем выражаться культурно: чтоб окончательно справиться с остатками похмелья. Стал думать: что предпринять дальше? Вот Фоменко про меня говорит: умный, умный, а дурак. И прав он. Тысячу раз – прав. У меня всегда полна башка советов для других, а мои проблемы решают Лёха и Фоменко. Вот и сейчас заклинило. Дожевав последнюю сосиску, так и не придумав ничего толкового, вспомнил: милиция же есть. Плакат даже такой висит: «Моя милиция меня бережёт». Поплёлся в редакцию. На входе вахтёрша сказала: «Искали вас». Вахтёрши и уборщицы меня любят. Или, может быть, уважают… Взаймы всегда дают без вопросов. Даже спрашивать не стал: кто? И без того ясно. Кто, кроме редактора, может меня искать. Но в кабинет к шефу не пошёл. Если нужен, вызовет. Уж так сложилось: я ему нужнее, чем он мне. Вся редакция это давно поняла и признала, но относиться ко мне хуже не стали, знают: всегда выручу, помогу и прикрою. В кабинете сразу за телефон. Позвонил в милицию.

– Карпенко, ты?

– Ну кто ж ещё в моём кабинете может отвечать, как не я, – проворчал Карпенко.

– Ладно, не ершись. С похмелья, брат, и не то скажешь.

– Ну, для тебя это дело привычное, – резонно заметил Карпенко.

– Слушай, Пал Петрович, не добивай. Я по делу.

– Информация для статьи об алкоголиках и хулиганах?

– Да нет, тут другое. Люська пропала.

Я сказал: «Люська» не из пренебрежения или неуважения. Просто так понятнее. Так прежде называл её весь город.

– Что значит пропала? – насторожился Карпенко.

– Я и сам толком не знаю. Вроде поссорились. Алексей в командировку умотал, а Люськи дома нет.

– Может, за старое взялась? – предположил Карпенко. – Хотя это вряд ли, у них так всё сложилось – любо дорого.

– Что да, то да. Выручай.

– Когда пропала?

– То ли вчера вечером, то ли утром.

– Ну, три дня законных. А потом заявление. Хоть ты и никто ей, но приму, раз Алексей Николаич в отъезде.

– Да ты что, Паша, за три дня чёрт-те что может случиться.

– Такова инструкция.

– Да засунь ты свою инструкцию… Ищи давай! – заорал я.

– Ты полегче, полегче, самый интеллигентный в городе человек из пьющих и самый пьющий из интеллигентных, – заржал в трубку Карпенко.

– Так как?

– Ладно. Только из уважения. Да не к тебе, пропащий ты человек, к Алексею Николаичу.

– Так будете искать?

– Да будем, будем. Если что, позвоню.

– Спасибо. В долгу не останусь.

– Давай-давай, тисни в газетке, какой я доблестный страж закона, – сказал Карпенко и опять по-жеребячьи заржал.

Весело ему, бездельнику. Впрочем, про бездельника это я так, что называется, с разбегу и от расстроенных чувств, наша милиция работает хорошо. Дело своё знает и делает как надо.

5

Пять дней, каждый божий день, я названивал Карпенко, ждал новостей. Карпенко злился. И потому, что я ему надоел звонками, а главным образом потому, что Люська не находилась. Лёшка знать о себе не давал. Будто и не интересовало его, что с Люськой. Зато Фоменко звонил каждый день. Ему я всё рассказал, и он тоже тревожился. Я спросил:

– Лёха знает?

– Нет, ты что. Молчу пока как рыба об лёд.

– И о звонках твоих не знает?

– Ни-ни. Ты ж знаешь его не хуже меня. Голову оторвёт.

– За то, что не сказали, и так и так оторвёт.

– Там видно будет. Если всё кончится тип-топ – обойдётся. Ты ж знаешь: он отходчивый.

Люська нашлась на шестые сутки. Случай помог. Была плановая облава на наркоманов, там в притоне среди этой шелупони её и обнаружили. Доложили Карпенко, Карпенко – мне. Вместе решили: я подскочу на такси и заберу её. Ни в какие протоколы она не попадёт, это Карпенко обещал железно. Мировой всё-таки парень. Непременно напишу большую статью о нём на День милиции. То, что я увидел в берлоге наркоманов, не поддаётся описанию. На кухне закопчённые ржавые кастрюльки с остатками какого-то вонючего варева, в комнатах кругом шприцы, окровавленные бинты, вата, кругом наблёвано. Тоже достаётся друзьям-милиционерам. Повозись-ка с этой мразью. Всех наркоманов уже увезли в отдел. Бригада заканчивала осмотр и составление акта. Карпенко и сам давно бы уехал, не его это дело – возиться здесь лично, но он ждал меня: знал своих архаровцев, в его отсутствие могли бы чего и начудить. Вот я и напишу о том, как полковник Карпенко борется с распространителями наркоты и спасает несчастных, успевших подсесть на это зелье. Люська, красавица Люська превратилась за эти дни в жалкий комочек плоти. Руки исколоты, на теле синяки, будто кто-то избивал её, худая – как после блокады. Наверняка, ничего в эти дни не ела, только кололась и пила. Одежды на ней не было: обрывки платья и только. Ни лифчика, ни трусиков. Снял пиджак, завернул в него Люську. Кто-то бросил мне грязную простыню, но я не решился заворачивать в неё Люську. Лучше уж так. Привёз к себе. Так мне было удобнее. Наполнил ванну горячей водой, раздел Люську и аккуратно опустил в воду. Отмыл, вытер, сделал массаж и, завернув в свой любимый халат, уложил на кровать. Решил: спать буду на полу. Думал, теперь всё будет в порядке; чуть отойдёт, оклемается, и дело пойдёт на поправку. Не пошло. На третий день понял: без врача не справиться. А кого позовёшь? Надо же рассказать, что к чему. Значит, растрезвонят на всю округу. Помог случай. В редакцию, хочешь не хочешь, надо бы заглянуть, чтобы шеф не озверел и не попёр меня. Устал я за эти дни жутко. Отметившись в редакции, решил немного пройтись, успокоиться. Не помню, почему я пошёл этой дорогой. Сам того не ожидая, оказался вблизи вокзала. Из открытых окон привокзальной кафешки, где не раз доводилось мне в компании других таких же алкашей напиваться до потери пульса, где все знали меня как облупленного, а бывало, и доставляли на такси домой – если уж совсем бывал никакой, ни бе, ни ме, ни кукареку, – дохнуло таким чудным запахом жаренного мяса, что мимо пройти не было никаких сил. Принесли быстро две большущих свиные отбивные и много жареной картошки – тонко нарезанная золотистая соломка, – политой жиром, и ко всему этому счастью большую тарелку помидоров, огурцов и нарезанного кружками репчатого лука. Я ещё и вилку не успел взять, только видом и ароматом наслаждался, а уже кто-то тянул меня за рукав. Оглядываюсь – бич. Немолодой, как положено, в изрядно потрёпанном одеянии, лицо тёмное, то ли загорелое, то ли грязное – не отмыть, но руки – обратил внимание – чистые. Даже слегка подивился и длине пальцев – не пианист ли в прошлом? – и ухоженности рук, только маникюра не хватало.