Текст книги "Затворник. Почти реальная история"

Первые два года работы показали, что топ-менеджер из нее никакой. Это, правда, касалось лишь кадровых вопросов. Самая большая текучка была именно в ее департаменте. Хребты людям она ломала без малейших сомнений и внутренних переживаний. К 2003 году набралось двадцать четыре административных иска к АХД от бывших сотрудников «Сети» по невыплатам зарплат и нанесенному в период работы и при увольнении моральному ущербу. Трое сотрудников юридической службы курировали ее департамент и представляли ее интересы в суде.

Со временем ее гипертрофированная стервозность стала настоящей головной болью компании. С ней не разговаривали два зампреда и начальник медслужбы. Ее мечтали убрать вовсе или хотя бы сдвинуть, попытаться перевести в Одиозную Структуру к Большому Боссу... Все это были смелые фантазии, не более. Она на тысячу процентов была «человеком Горензона», подчинялась напрямую ему (в то время как другие начальники департаментов подчинялись кому-то из зампредов), была в курсе всех его дел, включая взаимоотношения в семье и национальные пристрастия, и последнее время все чаще повторяла, перефразируя короля Франции Людовика XIV: «Горензон – это я». Узнавая о ее выходках и отношении к ней коллег, Андрей Абрамович лишь добродушно посмеивался. А что до исков... Ни одному из двадцати четырех бывших сотрудников, подавших в суд, компенсация выплачена не была. Юристы свое дело знали.

В управлении делами сменились трое руководителей; четвертый, воинственная дама сорока пяти лет, пришедшая в компанию из ВНИИДАДа, держалась уже седьмой месяц. В хозяйственном ушло пятеро начальников. Поиски шестого велись с октября прошлого года, и даже приходили двое, с точки зрения Кувшинович, интересных; но люди, как на грех, попались неглупые, и, как Даша ни притворялась, натягивая маску добряка поверх оскала, ее раскусили оба. Время шло, управление оставалось без начальника. Кувшинович собиралась в конце августа в отпуск в Испанию и страшно нервничала: если человека не найдут, она никуда не поедет. От ее выволочек и истерик на пустом месте истомился весь департамент.

Костино резюме с кадрового сайта «HeadHunter» выловил Александр Степанович. Прочел, впечатлился и побежал с ним к Кувшинович. За бездушной, довольно скупо составленной бумажкой она разглядели профи и поняла – надо брать.

Егорова обрабатывали в два этапа. На первом кадровик расписывал радужные перспективы, открывающиеся перед каждым сотрудником компании, честь, которую делает организация человеку, уже просто пригласив на собеседование; сказал, что на эту должность – конкурс, помимо Кости имеются два кандидата. Среднегодичная зарплата составляет порядка двух, а вероятно, и более, тысяч долларов.

Косте все это было по большому счету безразлично: он переживал за свой банк и уволенную Оксану, которая тоже ищет сейчас работу, но пока безрезультатно. Его не очень устраивало местонахождение компании – слишком далеко от дома. Он понимал, что режим работы здесь ненормированный, и он будет возвращаться домой только ночевать. Он выслушал все, что рассказывал Александр Степанович, поведал о себе, о том, почему уходит с прежнего места (кризис), и спокойно уехал, а на следующий день и думать забыл про компанию «Сеть».

Но третьего августа, в понедельник, Александр Степанович позвонил ему на мобильный и попросил приехать сегодня для встречи с начальником департамента.

Костя Даше понравился. Она поняла, что его можно будет мять и мутузить, как угодно, а он за это еще будет в пояс кланяться и вкалывать. То, что Егоров – профессионал, сомнений не вызывало. Во время беседы она притворялась изо всех сил и, кажется, даже переборщила. Не будь Костя так оглушен событиями последних месяцев, не воспринимай он все происходящее как сквозь вату, он обязательно бы что-то заметил.

В тот же вечер Кувшинович позвонила подруге и сказала, что в Испанию они летят.

* * *

– Здравствуйте, Константин Геннадьевич. Зонт можно раскрыть и поставить вон там, в углу... Присаживайтесь. Меня зовут Майя Леонидовна, я старший менеджер кадрового агентства «Гелиос». Нам понравилось ваше резюме. Я внимательно его прочла, теперь хотелось бы, чтобы вы рассказали о себе сами.

Костя послушно, почти автоматически произносил много раз говоренное, с напряжением ожидая, когда Майя Леонидовна начнет расспрашивать о последнем месте работы и коснется причин ухода. В зависимости от собеседника вариантов у него было несколько. Когда он видел (или ощущал), что говорить правду ни в коем случае нельзя, он начинал плести про несоответствие задач, озвученных перед приемом на работу, тому, чем пришлось заниматься на самом деле; про бюрократическую неповоротливость компании – наследие советских времен... и тому подобную чушь. Иногда собеседник понимал, что звучит всего-навсего версия, но в этом случае ни разу никто не начинал копать: всех устраивало, что Костя не поливает грязью контору, из которой уходит. В других случаях, сознавая, что можно (или даже необходимо) сдать часть правды, он, лакируя оценки, говорил, что получаемая зарплата сильно разнится с обещанной, психологический климат не дает возможности полноценно трудиться, организация отторгает людей, пришедших не из этой отрасли... Но существовал и третий вариант. В редчайших случаях он говорил то, что было на самом деле. То, что испытал на своей шкуре и никогда больше не хотел. Он знал, кому это говорить. Он либо не хотел идти туда работать – либо очень хотел, но полагал, что с его стороны с самого начала все должно быть предельно честно. В ста случаях из ста после его откровенной тирады люди из этой организации больше не давали о себе знать.

Последние полторы недели своей работы в «Сети» он ездил на собеседования каждый день, иногда дважды в день. Он ни минуты не сомневался, что одна из поездок в самое ближайшее время сработает и он не успеет расслабиться и сколько-нибудь зависнуть дома: отоспаться, сделать какие-то дела, съездить к матери, на могилу к отцу. В компании он бывал всего по нескольку часов, что страшно бесило Кувшинович и Валентинова. Но поделать Дарья ничего не могла: с тем, что всех мыслимых выплат сверх оклада он будет лишен, Костя смирился, а других рычагов воздействия в ее руках не было. Орать, оскорблять, топать ногами? Как-то на днях она попробовала этот проверенный способ, и что же?.. Медленно и спокойно взяв с ее стола итальянскую хрустальную пепельницу, Костя с неожиданной силой запустил ею в стену, повернулся и вышел из Дашиного кабинета, аккуратно прикрыв дверь. При этом нисколько не был похож на сумасшедшего, скорее наоборот – на излечившегося. А Дарья... Она испугалась.

Сотрудники компании разделились на два лагеря. Сторонники Кувшинович перестали с ним здороваться и в упор не видели. Противники жали руки, называли его поступок «победой над ехидной» и говорили, что он освободился. Косте было одинаково противно сталкиваться и с теми и с другими. Он не ощущал в душе победы и свободы. Очень корил себя за поспешное согласие на работу в компании, данное полгода назад; ведь были же другие предложения, но почему-то он не стал тогда, летом прошлого года, их даже рассматривать всерьез – будто морок на него напал! И напрасно он здесь так долго работал: в сущности, все стало ясно в течение первого месяца, но он все ждал, что приработается, пооботрется, свыкнется... или немного поменяется она. Как глупо...

18 февраля после работы он заехал к матери. Она с тревогой вглядывалась в его лицо, но вопросов не задавала. Он сказал ей сам.

– Я уволился, мама. Дорабатываю последнюю неделю.

Она покивала, будто просто получила подтверждение внутреннему знанию.

– Ужинать будешь? Ты ведь голодный. – Ей не хотелось, чтобы он уехал сразу. – Садись, все готово.

Она внимательно смотрела, как он ест.

– Помнишь, в августе, когда тебе сказали, что берут, что твои конкуренты отпали...

– Не было никаких конкурентов. Они блефовали, набивали себе цену.

– Я еще подумала: большие деньги, к добру они или не к добру...

– Я их не видел, больших денег.

– Я знаю. Ты решил окончательно? И заявление написал?

«Все ей известно, – увидел вдруг Костя. – Спрашивает просто так, чтобы не выдавать себя».

– Да. Пятница – последний день. После праздников не выхожу.

– И что думаешь делать?

– Ищу место, езжу на собеседования...

– Получается?

– Пока не пойму.

– Может, имеет смысл позвонить в банк? Они пока держатся...

– Нельзя, – сказал он, – два раза войти в одну и ту же воду. Даже если меня примут назад... Я ведь прошлым летом ушел, и кем-то мой поступок был расценен как предательство. Да и у меня к ним счет: Оксану сократили, она пережила стресс... А она-то была далеко не худшим работником...

– Надо уметь понимать людей, – наставительно сказала она. – Стараться понимать...

– Я стараюсь.

– Но иногда ты бываешь жутко упертым.

– Мамуль, я ведь Овен. А из Овнов – не самый худший. Во всяком случае, иногда довольно мягкий и внимательный.

– Ладно, ешь. Мы болтаем, а у тебя все стынет. – Она вздохнула и вышла с кухни.

Костя поужинал, поставил тарелки и бокал из-под чая в мойку и прошел в комнату. Мама сидела в кресле и делала вид, что с увлечением смотрит какой-то сериал по НТВ.

– Интересно? – спросил Костя, присаживаясь на диван.

– Ничего особенного. – Она сделала потише звук и повернулась к нему.

– Я совершил ошибку, – сказал Костя. – Больше не повторится.

Она засмеялась:

– Ты как маленький! Еще в угол стань... Не ошибаться в этом деле можно, только сидючи дома...

– Предлагаешь? А кушать на что? Пусть Оксана содержит?

– Ты же никогда не согласишься...

– Мам, не надо так расстраиваться. Работать там, откуда я ухожу, невозможно в принципе – во всяком случае, человеку не из отрасли, не привыкшему к хамству и обманам, не умеющему унижаться и пресмыкаться. Я бы все равно ушел, не в этом месяце, так в следующем. И даже знаю, что скоро захочет уйти мой зам Валентинов, который нынче и.о. начальника управления. Это пока он раздувает щеки, рвется в бой, а как Даша пару раз размажет его по стенке, да полишает денег месяцок-другой – мигом взвоет и тикать.

– Почему ты не поговоришь с Сашей? Он не откажет. И потом – это хоть какая-то гарантия...

– Саша мой друг, – твердо сказал Костя, – и другом останется. Но просить его о помощи по поводу работы я не стану.

– Вот, все твоя упертость дурацкая! А Алеша? Посоветуйся с ним, он умный, вдруг что-то подскажет?

– Мам, Лекса я даже дергать не буду, он человек творческий, у нас с ним разные векторы применения...

– Чего?

– Всего!

– Хорошо. Я старая и глупая, ты – молодой и умный. Делай, как считаешь нужным, но, Костя... Осторожней. Таких организаций, как твой банк, в Москве сейчас почти не осталось.

– Да все будет в порядке, ма! Вот увидишь: Восьмое марта я буду праздновать на новом месте в окружении хорошеньких, длинноногих... – Он положил на бар деньги и пошел одеваться.

– Мам, пока!

Она вышла его проводить и критически оглядела.

– Я надеюсь, хотя бы на улице ты ходишь в шапке? Что за дурацкая привычка – фасонить! Весна пока не наступила, холодно. Я тебя прошу, не снимай, пожалуйста, шапку хотя бы до метро.

– Спасибо за ужин, мам. Я поехал.

– Ты непослушный мальчишка. В субботу поеду повидаться с Иваном и обязательно ему на тебя пожалуюсь. Он скучает... Почему ты стал так редко его брать?

– Мам, у меня другая семья...

– Но Ксюша хорошая девочка, и она, насколько я знаю, не против...

– Поговорим об этом в другой раз, ладно? Я побегу.

– Ты всегда такой! Никогда у тебя нет времени для матери!

Вдогонку ему, уже на лестнице, она крикнула:

– Надень шапку! Я буду смотреть в окно! Не расстраивай меня!..

* * *

...Не то чтобы он избегал навещать первую семью или брать к себе сына, нет... Но, с одной стороны, он видел, что они все меньше нуждаются в его опеке, Машка работает и нормально зарабатывает, Ванятка ходит в сад, все налаживается. Живут они, правда, все еще в съемной квартире, но плата вполне умеренная – от центра далековато. Маша копит на собственное жилье, он помогал, как мог; кроме того, она стоит в какой-то полумифической очереди «Жилье молодой семье 2015», что, вероятно, означает, что к 2015 году они имеют шанс получить плохонькую квартирку где-нибудь в Южном Бутово... Машка даже пытается устраивать собственную личную жизнь – пока не слишком успешно...

А с другой стороны... Оба они, Маша и Ваня (последний – в меру своего детского разумения), не могут простить ему, что он когда-то не принял их назад. Возможно, он и сам не мог себе этого простить. Воспоминания, взаимные обиды и остатки непониманий мешали им нормально общаться. Ну а последние полгода вообще черт-те что, он никого не мог и не хотел видеть, даже любимого сына. И Оксана не против, ей симпатичен его непослушный вихрастый сын, да и у Ванятки нет к «тете Ксюше» неприязни... Просто... что-то сбилось в жизни, нарушилось; нужно подкрутить самую малость, а остальное восстановится само собой.

На улице шел мокрый снег. Шапку он, конечно, не надел и, как всегда, забыл помахать матери, поэтому не увидел ее сердитого лица.

Завтра опять на собеседование, к двенадцати. Не поеду с утра в компанию, решил он, отосплюсь, явлюсь к потенциальному работодателю бодрым, отдохнувшим, оптимистично настроенным... Что за люди, какую приготовить версию ухода с нынешнего места – он пока не знал. Не страшно. На месте разберемся.

Метро, автобус, тихий двор – и он дома.

– Оксана, привет!

– Фолик, папа вернулся, – послышался из глубины квартиры ее голос, и вот она появилась сама: уютная, домашняя, в халате.

Следом за ней, зевая и потягиваясь на ходу, неспешно вышел их кот Фолик, Фолиант (Фолиант Максимилиан Амадей Мурзик Шестнадцатый, как однажды сымпровизировал Померанцев), огромный, шикарный, хитрющий, но очень добрый бело-синий с дымчатым голубоватым отливом перс, подаренный Оксане крошечным комочком на день рождения подругой, когда Костя еще только за ней, Оксаной, ухаживал. «Всем ты хорош, – говаривал коту Санчо, когда сытый Фолик, урча, как советский холодильник «ЗИЛ», угревался у него на коленях, – одно меня смущает. Голубоват ты, братец. Во всяком случае, по окрасу. А может, и не только». «Наговариваете вы на нашу семью, – тут же со смехом цитировала Оксана. – Грех это».

Фолиант потерся о ноги хозяина и, будто просто так, ни за чем, прошествовал в кухню – наслаждаться запахами.

– Откуда так поздно? – спросила Оксана.

– К маме заезжал.

– Раздевайся. Ужинать, или тебя покормили?

– Ну разве мама могла отпустить меня без ужина? Чаю поставь.

Оксана отправилась на кухню, что-то строго сказала коту и, пока Костя переодевался и вешал костюм, гремела чашками и тихонько напевала. Ее мужчинам – Косте и Фолианту – нравилось, когда она в таком настроении.

Он умылся и сел за стол. Перс немедленно вспрыгнул ему на колени и, пошебуршавшись, угнездился. Себе Оксана заварила зеленый чай, Косте – пакетик «Липтона». Он любил горячий, она же обязательно разбавляла прохладной кипяченой водой. Но пить чай вечером на кухне любили оба.

– Как мама? – спросила она, подвигая ему вазочку с зефиром.

Кот внимательно следил за ее манипуляциями. Егоров с удовольствием откусил от целой кипельно-белой воздушной зефирины; Оксана осторожно разделила ее пополам, потом каждую половинку разрезала маленьким ножом еще на две части. Четвертинку поднесла к носу Фолианта, он понюхал, открыл рот, съел, а потом будто бы кивнул в знак благодарности.

– Нормально. Я сегодня понял, что она знала о моем увольнении. Ты ей все-таки сказала?

– С ума сошел? Ты же просил не говорить...

– Просто я знаю, как она умеет выведывать. Не захочешь – проболтаешься.

Он пил аккуратно, из чашки, маленькими глотками. Она – с чайной ложечки, хотя ей вовсе не было горячо. Кот время от времени приоткрывал один глаз и поглядывал то на хозяина, то на хозяйку.

Почему мы вместе, мелькнула у него мимолетная мысль, когда он поднял на нее взгляд. Наверное, вот поэтому: мы любим одно и то же... чуть по-разному. В этом – высший кайф. Невероятное везение – встретить ее!..

– Звонил твой друг, – сказала она через некоторое время, когда мыла чашки и блюдца под мощной и шумной струей; он никогда не пускал воду так сильно.

– Который?

– Лекс Померанцев. Спрашивал, не нужно ли чем помочь. Деньгами, например.

– И что ты ответила?

– Поблагодарила. Обещала, что ты перезвонишь, – она улыбнулась ему. – Завтра.

А в ночь с 18 на 19 февраля, на предпоследний рабочий день, ему приснилась Книга.

Глава 4

В этом маленьком пыльном провинциальном городке лето – самая изнуряющая пора. Оно здесь начинается рано, много раньше, чем в столицах, в мае... А пожалуй, и в конце апреля. Ни ветерка, ни облачка, ни капли дождя. В зное замирало все: сама природа, люди, животные. Не хотелось есть, пить, двигаться, разговаривать. Июнь превращал городок в белый ад. Тополя здесь сроду не стригли, и на три недели окружающее пространство обнимало огромное облако пуха. Пух не летел и не падал – он висел в воздухе, моментально набиваясь всюду, куда только мог. Общение всего живого на этот период вне помещений прекращалось вовсе; собаки, рискнувшие поругаться во дворе, потом долго и натужно кашляли, хрипели, выплевывая, как фокусник на сцене, клочья пуха.

Здесь было уютно, пожалуй, в любое время года, но летом – невыносимо. Река и озера – прилично в стороне, до них еще добраться. Взрослые предпочитали отсиживаться по домам, пить ледяное пиво и «Ситро» местного производства. Мальчишкам, им что: вскочили на велики и понеслись сквозь белую пелену по разбитому асфальту, сжимая зубы, щурясь и дыша носом куда-то в подмышку, чтобы не забился в ноздри пух. Игра у них такая – кто быстрее долетит до песчаного карьера, когда город во власти тополиного пуха.

Пряно-сладкий запах стоит над городом, тянется над садами; от него кружится голова и пересыхает в горле. Небольшой, но прохладный зал единственного на весь город кинотеатра сегодня пустует, и киномеханик вынужден отменить сеанс.

Конец июня. Жара за тридцать. Полдень.

Маленький, облезший автобус УАЗик подкатил к остановке, заскрежетал-громыхнул дверцами. Нет никого, никто не сядет... кроме, пожалуй, того странного человека в костюме, белой рубашке и галстуке, немилосердно потеющего, с двумя чемоданами. Щурясь от яркого солнца, сверкая покрасневшими залысинами, он поставил два туго набитых, видавших виды чемодана в салон, влез сам и сразу достал из кармана пиджака платок, принялся шумно вытирать им лицо и шею. Автобус шел через пух к станции, как подводная лодка в пучине, только при этом еще скрежетал и покачивался. Две сидящие впереди, у кабины водителя, лубочные старушки молча глядели на странного пассажира.

А он глядел в окно, почти не видя города за пуховой завесой.

Он уезжает. Уезжает...

На каждом ухабе салон автобуса сотрясался, дребезжа, и трое пассажиров сотрясались вместе с ним. Два чемодана странного человека выглядели (наверное, и были) тяжелыми, а сам он, беспрестанно обтирающий платком красное лицо и лоб с залысинами, сильно опаздывающим... Уже опоздавшим.

Автобус остановился на большом безлюдном пустыре у железнодорожной станции. Пассажир выронил платок, подхватил чемоданы и, провожаемый изумленными взглядами двух старушек и прищуренным – усатого водителя, вывалился из салона. Автобус еще несколько положенных минут постоял с открытыми дверями, потом скрипнул ржавыми створками, закрыл их и, урча и переваливаясь, неторопливо сделал по пустырю круг почета и покатил обратно к городу.

Конечно, человек опоздал. Он вбежал на изжаренный солнцем, белоснежный от пуха перрон, тяжело дыша и отплевываясь, и не увидел сквозь пелену даже хвоста поезда.

Он стоял и беспомощно оглядывался по сторонам. Часы показывали, что он успел вовремя. То ли поезд ушел раньше, то ли вообще – никакого поезда не было.

Он присел на скамейку здесь же, на перроне, этот опоздавший пассажир, вяло отмахивался от пуха и лениво поворачивал голову то в одну, то в другую сторону.

Он смутно догадывался, что поезда для него не будет, но все равно сидел и ждал.

Один.

Опоздавший пассажир.

* * *

Книга приснилась ему в виде огромного разноцветного, переливающегося, пульсирующего шара, висящего без опоры в пустом сером пространстве. Шар медленно поворачивался. На поверхности его вспыхивали слова, фразы и целые абзацы.

За время сна – часов шесть или чуть больше – у Кости была возможность прочесть всю Книгу. Она намертво, навсегда отложилась в его голове и совершенно очаровала Костю. В жизни он не читал ничего совершеннее, а уж за последние годы он одолел немалое количество книг.

Конечно, в ней кое-чего не хватало. Но, во-первых, Егоров догадывался или даже знал, чего именно, а во-вторых, понимал, что сочинить недостающее должен именно он.

Именно он напишет эту Книгу. Впрочем, применительно к данной ситуации сказать так – значит слукавить; кто-то (Бог, очевидно) ее написал, создал... ведь откуда-то она явилась Косте! А он просто передаст ее людям. Пока она существует только в его сне и его голове...

...Следующей ночью, на последний рабочий день 20 февраля, она приснилась ему снова. В прежнем виде. Разве что в содержании были целые куски, отсутствовавшие в прошлый раз, расцветившие повествование новыми, необычными и неожиданными, чудесными красками.

Проснувшись утром в шесть, он второй раз за последние две недели подумал о том, что его жизнь отныне круто меняется, только теперь он вполне мог себе сказать, в чем: нужно попробовать сделать то, чего прежде никогда не делал, потому что считал, что не умеет.

Он поднялся, наскоро умылся и сварил себе кофе. Держа чашку за бока и не ощущая жара, Костя прошел в комнату, включил компьютер, нашел в ящике стола лист бумаги с рукописным наброском сна, посетившего его в ночь после написания заявления об уходе, и, почти не заглядывая в записи, единым духом настучал короткий выразительный пролог, смутно понимая, что с основным содержанием книги этот текст соотносится весьма... опосредованно.

Костя почему-то точно знал, что история об опоздавшем на поезд (или опоздавшем жить) человеке – именно пролог его будущей книги.

Он как раз написал последнюю фразу, когда в соседней комнате скрипнула кровать. Этот звук наполнил его тихой паникой: нельзя, чтобы увидела Оксана! Господи, да почему нельзя? Просто – нельзя, и все!

В комнату тихонько проскользнул Фолиант. Шевеля пумпочкой носа – нюхая кофе, – он замер у порога и уставился на Егорова. Этот паршивец обязательно расскажет все хозяйке! Нет, ну что за бредни?.. Надо просто закрыть файл, а листок сунуть обратно в ящик...

Но под каким именем сохранить текст в компьютере?

«РАЗНОЕ», настучал Костя одним пальцем, косясь на Фолианта (не подглядел ли название?), и навел стрелку мыши на «Сохранить». «Не полезет, – подумал он про Оксану. – Зачем ей?»

– Костя! – раздался сонный голос. Фолиант обернулся. – Ты встал?

* * *

Два дня в неделю, во вторник и пятницу, с одиннадцати до половины второго, Дарья Кувшинович брала уроки английского языка прямо на работе – еще одно обстоятельство, поразившее воображение повидавшего всяких начальников Кости. Для этого в офис компании приезжал преподаватель из МГИМО – как правило, женщина, – и они с Дарьей на два с половиной часа закрывались в кабинете руководителя департамента. Секретарь Галочка в это время ни с кем, кроме Горензона, не должна была ее соединять. Платила за эти недешевые занятия компания.

На два с половиной часа все дела, требовавшие участия начальника департамента, останавливались. Самые срочные документы, на которых была необходима ее виза или подпись, дожидались окончания урока. Если какому-нибудь руководителю – управления, департамента или даже зампреду, легкомысленно вообразившему, что его документ важнее занятий Кувшинович английским, доводилось сунуться в эти часы к Дарье (такое могло произойти лишь с недавно пришедшими в компанию людьми: занятия длились третий год, все свои о них знали), то он становился зрителем и слушателем столь шикарного скандала и выслушивал о себе такое... Даша нисколько не смущалась ни присутствием постороннего человека, ни должностью и возрастом нечаянного визитера; потому ли, почему ли другому, только преподаватели у нее менялись каждые три-четыре месяца. Костя подозревал, что Дарья здорово льстит себе, изучая столько времени иностранный язык и все еще надеясь на результат.

Если учесть, что в эти дни она только к одиннадцати являлась на работу и сразу запиралась с преподавателем, то станет понятно: два раза по полдня она выпадала из рабочего процесса, а получали за это сотрудники ее департамента.

Вот и сегодня, в последний Костин рабочий день, несчастный и бледный Валентинов, растерявший свою самоуверенность и здоровое нахальство в первые же дни исполнения Костиных обязанностей, огребший только вчера за какую-то ерунду, с папкой, полной документов, маялся в приемной и с тоской поглядывал на дверь, ожидая, когда руководитель освободится, – и страшась этого.

Галочка пять минут назад упорхнула обедать.

– Тебе хорошо, – сказал Валентинов в приоткрытую дверь Костиного кабинета. – Ты сегодня последний день. А меня она сожрет. Я долго не выдержу.

– Ты ж так хотел, – сказал Егоров, – так ждал, стремился... Держись, не малодушничай.

– Я ее боюсь.

– Потише говори, услышит.

– Что мне делать с моим страхом, Кость?

– Посоветуйся с Бульдожкой.

Тут бубнящие голоса за закрытой дверью кабинета Кувшинович стихли. Валентинов подобрался, готовясь зайти и, кажется, пробормотал короткую молитв у.

Дверь открылась. Вышла преподаватель, быстро оделась, попрощалась и исчезла.

– Егоров! – крикнула Дарья.

– Дарья Тимофеевна, как же я... – забубнил расстроенный Валентинов, посунувшись в ее кабинет. – Тут у меня... Все срочное и важное... К совещанию... Голову оторвут...

– Странно, что она до сих пор на месте, – сказала Кувшинович и добавила фразу, которую Косте за пять с половиной месяцев работы под ее руководством доводилось слышать несчетное количество раз; при этом он видел, что Дарья не считает эти слова хамством или оскорблением: – Пошел на место, урод. Вызову.

Костя не торопился, и ей пришлось выкрикнуть его фамилию второй раз, уже с истерическими нотками в голосе, прежде чем он оторвался от чтения вакансий, размещенных на «Job.ru» и вошел к ней.

– Когда я вызываю, нужно заходить сразу. Или ты забыл? Сядь.

Он подошел к ее столу и помахал перед ее носом полученной утром из рук хитромудрого кадровика оформленной трудовой книжкой. И только после этого опустился на стул, отметив про себя, что сидит сегодня на нем последний раз.

– Вас мало пороли в детстве, – сказал он.

– Меня никто никогда пальцем не трогал, – сказала она, рассматривая его.

– Это была самая большая ошибка ваших родителей. После вашего зачатия и рождения, разумеется.

Ее лицо, при внешнем самообладании, медленно наливалось румянцем.

– Эк ты осмелел, Костя. Давно бы так. Я ведь предупреждала: не люблю и не умею работать с людьми, которые меня боятся.

– Если вы еще не поняли, Даша. Я никогда вас не боялся. Немного робел – в самом начале, несколько раз пытался уважать... Уважать вас нельзя, да и не за что, в общем. Но я, знаете ли, привык уважать тех, с кем работаю. Так уж воспитан. А вы слыхали о понятии «воспитание»?

– В нашей компании, – раздельно сказала Кувшинович, – уважать принято – необходимо! – только руководство. Прочее считается слабостью. Ты слабый человек, Егоров. Во всяком случае, для нашей компании, да и для всей структуры. Моя менеджерская ошибка, что я не поняла этого сразу. Думала, пообобьешься, из слабого и мягкого станешь жестким и сильным. А ты не стал.

– То, что вы называете «жестким и сильным», на самом деле – беспринципный хам и сноб. Таким я точно не буду.

– М-да... – Она откинулась на спинку рабочего кресла и бесцельно пошевелила бумаги на столе. – Не получается разговора, не получается...

– Не получается, – согласился Костя. – Потому что он не нужен ни мне, ни вам. У меня сегодня последний день, и я просто не вижу цели разговора. Все мои прежние попытки нормально пообщаться, расставить акценты вы пресекали: не считали нужным тратить на меня время. Мы все друг о друге поняли. Ошибки признали: вы свои, я свои. О чем говорить? Ясно же – ничего не изменится. А больше я ни о чем говорить не хочу. Во всяком случае, не с вами и не раньше, чем мне выплатят деньги, которых незаслуженно лишили. Только вы ведь все равно не заплатите.

– Обещаю организовать с твоим будущим трудоустройством такие проблемы, какие только смогу, – сказала она. – А могу я немало.

– Тогда мне остается только убить вас, – совершенно серьезно сказал Костя, поднимаясь. – Очень хочется посмотреть, как вас сбросят, когда Горензон перестанет быть нужным Большому Боссу или вы – Горензону. Готов поменять все будущие блокбастеры мира на единственно это зрелище. Сообщите мне, а? Я помашу вам флажком из первого ряда.

– Без пяти два, – сообщила Дарья, посмотрев на часы. – Твой рабочий день окончен.

– Он был окончен три часа назад, когда я получил на руки трудовую. Просто мне хотелось напоследок взглянуть вам в глаза и сказать... Не буду. Бесполезно.

Костя собрался и, ни с кем в своем управлении не попрощавшись, уехал.

Сорок минут спустя он вышел из станции метро «Арбатская» и медленно двинулся в сторону одной из самых знаменитых московских улиц.

Было пасмурно, промозгло; на Арбате – довольно пусто: ни художников, ни продавцов матрешек и подделок под армейские шапки. Костя сидел, пил кофе в маленьком уютном кафе на углу Староконюшенного и думал о Книге.

Она не отпускала его. Костя то и дело мысленно обращался к ней даже во время сегодняшнего последнего, как он надеялся, разговора с Дарьей. Книга придавала ему сил, помогала держаться на равных с этой странной и страшной женщиной, с которой по какому-то дьявольскому капризу судьбы ему пришлось работать почти полгода.

«Как будет называться моя Книга, – думал он, глядя в окно на серый февральский день. – В соответствии с тем, что я уже о ней знаю, как она должна называться?..» Наверное, это неправильно: подбираться название еще не написанному произведению... Но ему очень хотелось, чтобы бесплотный фантом обрел еще что-то, помимо написанного утром пролога (или некоей зарисовки). Надо же, он совершил то, чего не умел прежде. Ему и в школе-то ставили тройки за сочинения исключительно из жалости, а литераторшу он боялся как огня. А сегодня утром он набил на компьютере целую печатную страницу... или немного больше и, кажется, почти не наделал ошибок.

«И все-таки, как она должна называться? Лаконично. Выразительно».