Текст книги "Затворник. Почти реальная история"

Глава 8

...Ольга стола на берегу и смотрела на море, вдаль. Раскаленная докрасна монета солнца садилась за горизонт.

...Она повернулась на другой бок и открыла глаза.

Часы на тумбочке в противоположном углу комнаты показывали четыре минуты третьего. 02:04. Бездушные цифры ядовито-салатового цвета. У кого это она прочла: «...не способные говорить о времени, способные только его показывать». Неплохо сказано, черт побери, а?

Она откинула простыню и села на постели. На часах стало 02:05. Идет времечко-то...

Слева, с набережной, из ресторана «Якорь», пел Киркоров:

Тебя звали Салма,

Как розовый остров

В загадочной стране...

Не лично, конечно, – в записи. Справа, из кафе «Гульба», находящегося ближе к ее дому, чем «Якорь», неслось сумасшедшее БУМ-БУМ-БУМ-БУМ, перекрывавшее голос Филиппа Бедросовича, который ей нравился, – голос, не певец.

Но разбудило ее даже не это, и не звуки матюков и драки под окнами – опять курортники сцепились с местными... Духота ночи и комары. Она только ступала на тонкую, едва различимую тропинку сна, как очередной «бомбовоз», повизжав над ухом подобно мини-бормашине, тяжело плюхался на ее щеку или руку (что там на ногах – она старалась не думать) и вскидывал свое жало. Причем, как бы ни был он тяжел, когда она заносила руку, ему непременно удавалось улепетнуть. И ни ветерка за окном, ни вздоха воздуха в комнате.

Укладываясь в постель, она минут десять простояла под холодным душем, рассчитывая охладить разгоряченное за день тело, но желаемого результата не добилась: трубы холодной воды прогревались за день и совсем не остывали ночью, так что из холодного крана текла теплая вода. Сейчас простыня, которой она накрывалась, была влажной от пота.

Она вспомнила Астрахань, конец восьмидесятых, трудовой лагерь, куда в погоне больше за самостоятельностью и самоутверждением, чем за деньгами, ездила студенткой два лета подряд. Работали на бахчевых в совхозе. Пацаны покупали у местных самогон, иногда спирт и шприцами загоняли огненную жидкость в поспевающие или поспевшие арбузы, потом срывали их и вечерами устраивали попойки арбузной водкой, которая была еще и газированной, потому что спирт и самогон в арбузах на солнце бродили. Все это неслабо шибало по мозгам и выгоняло на подвиги – в основном на воровство по садам и на битву с местным населением. Постоянно хотелось... не есть, а именно жрать; сельпо было убогое, а в совхозной столовке кормили отвратно, норовя подсунуть студентам несвежее. Парни и девушки то и дело маялись животами. Но главное: изнуряющая жара, днем за тридцать в тени. Душными ночами, чтобы уснуть, следовало напиться арбузной водки или хорошенько намочить простыню, подержать ее пару часов в холодильной установке, потом закутаться и постараться быстро отрубиться. Успел – твое счастье, сон до восхода обеспечен. Нет – начинай по-новой. Правда, у таких экспериментов была и обратная сторона: студенты заболевали от переохлаждения, иммунитет у всех от тяжелой работы был ослаблен; кого-то даже приходилось отправлять в Москву.

Она улыбнулась своим воспоминаниям. Пожалуй, все светлое и радостное осталось там, в юности. Последующее – лишь череда потерь и поражений.

И значит, она поступила правильно, когда собралась и приехала сюда.

Если только... она действительно приехала для того, чтобы...

Последние несколько месяцев в ее жизни происходят события, призванные поколебать решимость. Сам город, море и горы ежедневно осторожно нашептывают ей при каждом удобном случае: не спеши... Ты не погорячилась? Есть время взвесить, передумать... Не тобой дадено – не тебе отнимать.

Шептали, убеждали... Ольга слышала их, но слова не достигали сердца, которое было занято решимостью. Все сердце, целиком, без остатка.

Даже если попытаться... что потом? Да и нужно ли ей потом, если понятно, что судьба отвернула от нее свое светлое улыбающееся лицо и оборотилась оскалом; и все хорошее, что происходит с ней здесь, – обман, готовый в любой момент стать правдой, ее правдой. А в ее правде нет ничего, кроме обид, слез, предательства и горя.

Ждать нового удара она не хочет. Само ожидание удара болезненно, не говоря о факте.

Она приехала затем, зачем приехала. «Ожидание отложенной казни», вот что сейчас происходит. Месяц, два, три... что они изменят? Можно решиться сейчас, сию минуту. Или дать себе очередную порцию временной форы, отодвинуть неприятный момент.

Она усмехнулась: неприятный...

«Душа и сердце хотят жить. Разум не видит смысла. Кого слушать?»

Она медленно поднялась и, почти не сознавая, что делает, стала одеваться.

На это не ушло много времени: шорты, футболка, шлепанцы. Надевать на себя что-либо еще в такую жаркую душную ночь было преступлением. То, чем могла

могла? должна?

закончиться ее прогулка, тоже было преступлением – единственным на свете, за которым не следует наказание, поскольку было и наказанием одновременно: так сказать, «все включено»...

Но шла она именно на прогулку, убеждая себя в этом, затыкая тонкий писклявый голосок, вопящий: «Держите! Не пускайте! На самом деле она хочет...»

Народу на улицах было предостаточно. Все, как один, – курортники; аборигены спят (или пытаются уснуть; чем дальше от центра, от набережной – тем больше шансов): многим завтра на работу. Отдыхающие же веселятся на полную. Набережная залита огнями. Всюду музыка, смех, фотовспышки.

По дороге ей пару раз приходилось почти продираться сквозь толпу, уворачиваясь от тянущихся мужских рук, морщась от перегарных «выхлопов», стараясь не слышать скабрезностей и недвусмысленных предложений. Пьяных и в подпитии много; еще бы! все увеселительные заведения работали до утра. Сейчас – пик сезона. Хозяева ресторанов, баров, кафе и дискотек даже в этом захолустье не хотели терять прибыль.

Ольга вышла на набережную и некоторое время издалека смотрела на «Святую Терезу», упорно не желая признаваться себе в том, что прощается с яхтой. Красавец корабль, единственный среди буйства света, цвета и звука, был тих и темен. И он прощался с ней, откуда-то зная, что она не вернется с прогулки. Он был почти живым существом – и Ольга знала, что ему жаль прощаться с ней. Если бы он мог, он бы ее удержал. Но он не мог. Как не могла и она сама.

Аура спокойствия и мира, которая неизменно окутывала Ольгу, как только она оказывалась на борту «Святой Терезы», даже сейчас висела над женщиной, будто охраняя, медленно растворялась, таяла.

Они прощались.

Горечи не было, только светлая печаль. Все доброе и красивое когда-то уходит. Не нужно удерживать, чтобы не стать свидетелем увядания. Отпусти...

Словно в ответ на ее мысли в кармане шорт зазвонил мобильный. Оказывается, выходя, она машинально положила телефон в карман. Его полтора месяца назад подарил Вадим, он же оплатил прямой номер и безлимитный тариф.

«Что это он звонит в такой час? Почувствовал?»

Она извлекла телефон из кармана и, не глядя на экран, легким движением кинула изящную «раскладушку» в море. Несколько гуляк удивленно уставились на нее.

Ольга еще раз взглянула на «Святую Терезу», повернулась и пошла прочь, провожаемая зычными, точеными, как их фигурки, голосами «Стрелок». Ей необходимо было попасть на ту сторону бухты, на платный пляж. Она молила бога, чтобы дискотека там уже закончилась.

Чем дальше Ольга уходила от центра городка, набережной, света, шума, разгульной жизни курортников... тем больше успокаивалась. И, хотя двигалась теперь вдоль высокого темного забора военно-морской базы с одной стороны и жилых домов – с другой, нисколько не боялась. Собственно, бояться следовало одного: того, к чему она шла.

Вокруг уже не было ни души. Последний раз она повстречалась с патрульными в украинской военно-морской форме несколько минут назад, у поворота. Ребята курили и посмотрели на нее с подозрением, но ничего не спросили и не стали останавливать.

Огни городских фонарей остались позади. Сюда, в узкий проулок, доставал лишь свет низко висящей луны. Было почти тихо в окружающем мире; грохот ночной жизни отдалился и превратился в едва уловимый шум. Где-то рядом в траве стрекотали цикады.

Она вдруг осознала, что идет быстро – почти бежит, – и сбавила скорость. В самом деле: куда торопиться?

Сердце билось тяжело и медленно; Ольга ощущала мощный выброс адреналина в кровь. «И правильно, – подумала она. – Нечего себя обманывать. Надо быть сильной. Это были восхитительные каникулы. Будет о чем вспомнить в последние мгновения».

Страха, отчаяния или ложного трагизма с внутренним заламыванием рук и рыданиями она не испытывала. То есть вовсе. Ольга слегка изумлялась своей холодной решимости, хотя все разложила и определила для себя, и произошло это не вчера; решение было принято давно, осталось лишь сделать дело. А уж по части воплощения задуманного в ее жизни ни разу не было сбоев (один раз все-таки был...), даже если речь шла – идет! – о ее собственной жизни. Чего-чего, а силы в ней предостаточно.

Лунный человек в пижаме и колпаке, бросив случайный взгляд из окна своего лунного дома на землю, в этот уголок мира, увидел маленькую одинокую фигурку женщины, неторопливо но уверенно идущую... к своей цели.

Выйдя на набережную с другой – правой, если стоять лицом к морю, – стороны залива, она некоторое время двигалась вдоль полузатопленных и заброшенных гротов и штолен: здесь во время войны и после ее окончания располагалась одна из важнейших и секретнейших баз подводного Черноморского военно-морского флота Советского Союза. Сам город был закрыт для туристов. Несколько лет назад секретность сняли, на сохранившиеся стоянки подводных лодок водят туристов, а сама база перешла в ведение Министерства обороны Украины.

Набережную освещали фонари. Отраженная от воды какофония звуков из разнообразной музыки и неразборчивых криков слышалась здесь прекрасно.

Она дошла до строящегося небольшого отеля, предназначенного для состоятельных туристов, и остановилась.

Не реже двух раз в неделю Ольга выбиралась на платный пляж, располагавшийся неподалеку, и всегда замедляла шаги и любовалась на построенное здание. Отель напоминал стилизованный средневековый замок с башенками, окнами-бойницами, конусообразными дверями-воротами из красного дерева, витражами из разноцветного стекла. Он выглядел громоздким и легким одновременно; из материалов преобладали металл и стекло, но при этом возникало стопроцентное ощущение надежности и защищенности человека за этими стенами.

Она никогда не видела его ночью, и сейчас, при свете луны и фонарей по периметру ограды (территория была довольно большой), отель производил сильное впечатление.

Чтобы разглядеть его получше, она подошла к самой ограде.

«Будет жаль оставить их, – подумала Ольга. – Будет жаль только их двоих: "Святую Терезу’’ и отель. Я привязалась к ним».

Справа, в глубине двора, под навесом, она увидела запыленный мебельный фургон. Скоро они обставятся, и тогда появятся первые постояльцы...

Она постояла еще несколько минут и двинулась дальше.

Справа надвинулась темная громада гор, слева было море. Освещенная набережная осталась позади. Шум с той стороны залива отдалился.

Не доходя ста метров до платного пляжа, дискотека на котором закончилась давным-давно, на высоте пятнадцати метров над водой был мост, под которым выходили в отрытое море в надводном положении советские субмарины с ближних стоянок. Здесь большая глубина. Сейчас с этого моста в воду прыгают подростки, в основном – местные: приезжие боятся. Высота слишком велика.

Этой ночью первый и последний раз в жизни с моста решила прыгнуть Ольга.

Стать частью моря. Раствориться в нем.

Именно для этого она приехала в маленький пыльный захолустный украинский городок, с самой высокой горы которого днем в ясную погоду видно тонкую, едва различимую кромку турецкого берега.

Городок на краю мира.

Она стояла на самом краю бетонного карниза, обеими руками держась за парапет сзади. Море и небо были одного цвета. Море было абсолютно спокойным, в нем отражались луна и звезды, и оттого казалось, что она собирается сигануть в небо.

Впрочем, так оно на самом деле и было.

Время даже не остановилось – оно просто исчезло. Пропали звуки. В ее голове не было ни одной мысли, а в душе – чувства. Она не вспоминала свою короткую и непутевую, как всегда ей казалось, жизнь, ни с кем не прощалась. Она вглядывалась в необъятную равнодушную бездну, силясь увидеть, кто встретит ее там, по ту сторону. Получалось – никто, кроме...

Она медленно махнула сначала одной ногой, потом другой – шлепанцы беззвучно полетели вниз.

Она подняла голову, бросила спокойный, чистый взгляд на луну, потом отпустила руки и слегка толкнулась ими.

* * *

Приподнявшись на локте, Саша глядел на Оксану.

Она сидела на краю постели, поджав ноги и положив подбородок на колени. Смотрела в окно, за которым, по его твердому убеждению, не было ровным счетом ничего интересного: небо и окна соседних домов – некоторые занавешены шторами или тюлем, в других мелькают жильцы. Десятый этаж. Улица, машины, жизнь – внизу, далеко.

Впрочем, Оксана уставилась в окно не потому, что хотела увидеть там что-нибудь замечательное. Ей важно было не смотреть на Сашу. Всем своим видом и репликами она демонстрировала, как сожалеет о произошедшем, чем привела его в состояние раздражения: он не верил в ее раскаяние, помнил, как она вела себя во время близости. «Лицемерие, – думал он. – Обыкновенное женское лицемерие».

Он протянул руку и осторожно провел указательным пальцем по ее обнаженной спине вдоль позвоночника, сверху вниз. Она не дернулась и не отстранилась, вообще не пошевелилась. Только негромко произнесла (в который уже раз – в двадцатый, в сорок пятый?):

– Какая дура, блин. Дура.

Он убрал руку и лег на спину.

– Ты еще заплачь. Подай, пожалуйста, сигареты.

Взяв с тумбочки пачку она, не глядя, бросила ее за спину. Он поймал.

– Когда ты улетаешь? – спросила она негромко.

– Через пятнадцать дней.

– Ну и дура же я...

– Ну и хватит! – отрезал он, устав сдерживаться. – Все это поняли. И странно, что ты не употребляешь других, не менее расхожих эпитетов: лгунья, лицемерка... Шлюха. Что за истерика? Никогда не изменяла мужу?

– Представь себе.

– Все когда-то происходит впервые. Жалеть о том, что сделано, – глупо и бесперспективно. Думать надо было раньше...

– Вот только ты меня не учи! – сказала она зло.

– Не собираюсь. Можешь врать кому угодно, но себя-то не обманывай... Ты хотела этого с самого начала, с первой минуты, как пришла. Нет, даже раньше! Зачем ты уговорила меня отпроситься с работы и интересовалась, во сколько приходит Тома? Вот что тебе было нужно, а не посоветоваться, не пожаловаться на своего благоверного...

– Мой благоверный, между прочим, – сказала она, – твой друг.

– И что? – зычно воззвал к потолку, как к небесам, Саша и раскинул руки. – Что? Если жена моего друга, привлекательная женщина, сама лезет мне в штаны, я – что? Должен отпихивать ее и стыдливо прикрываться ладошками?

– Заткнись. Я не лезла ни в какие штаны.

– Конечно. Я лез... Ну не притворяйся, Ксю! Ты получила то, за чем шла. Не изображай оскорбленную невинность и жертву насилия. Лариса в «Бесприданнице» тоже рыдала наутро: безбожно, безбожно... Но с Паратовым-то она поехала сама.

– Ты не Паратов.

– Да уж, пароходы не покупаю и не продаю. Да и ты не Лариса... А насчет друга... Я уезжаю, если ты забыла. Не знаю, на сколько. Думаю, надолго. Там у меня будут новые друзья. Так что все относительно.

– С их женами ты тоже переспишь?

Он легко засмеялся: его уже забавлял сам разговор и то, что она пыталась изобразить.

– Если жены начнут настаивать – не откажусь. А ты стараешься убедить меня, что я предал друга, трахнув его жену, тебя то есть? Во-первых, как я сказал, неизвестно, кто кого трахнул...

– Какая скотина!

– А во-вторых, твой муж и мой друг Костик, дай ему бог здоровья и душевного благоденствия, всегда был немного е...нутым. То, что ты рассказываешь, лишь подтверждает сей постулат. Идеалист и зануда. И наш с тобой отличный во всех отношениях секс я лично предательством не считаю. Он все равно живет в собственном придуманном мире, ему наше мельтешение – до фонаря. Как я понял из твоих туманных намеков, у вас с ним по этой части проблемы...

– Саня, замолчи.

– Да ладно тебе, Ксю! Я циник, хам и вообще говно, но иных моих достоинств это ведь не умаляет! Признайся: ты рада, что пришла. Получила то, что хотела...

– Я тебя прошу...

– ...и оставшиеся до отъезда две недели я в полном твоем распоряжении. Это правильно. Во всяком случае – по адресу. Не к благородному же сэру Померанцеву кидаться со своей бедой...

Оксана вскочила, рывком накинула простыню, закуталась в нее и повернулась к нему. Лицо ее было белым от сдерживаемой ярости.

– Ты подонок, Санчо. Я тебя ненавижу. Если бы я раньше знала, какая ты мразь, ты никогда не переступил бы порога нашего дома.

– Ну-ну-ну, потише, – сказал он серьезно, приподнимаясь. – Не переводи стрелки. Ты ко мне приехала, переспала со мной и получила удовольствие.

– Если бы могла – я бы тебя сейчас убила.

Он потушил в пепельнице окурок.

– Как самка богомола убивает самца после случки. Жаль, что не можешь.

Она повернулась и умчалась на кухню.

– Как вы, бабы, правду-то не любите! – крикнул он ей вслед. – Там на столе коньяк, прими рюмашку, сразу успокоишься...

Он поднялся и начал натягивать майку и спортивные штаны.

Когда несколько минут спустя он вошел в просторную светлую кухню, Оксана сидела на одном из больших мягких стульев с высокой спинкой, все так же поджав ноги, закутанная в простыню, и цедила из маленькой рюмки коньяк.

– Умница девочка, – сказал он.

Он сел напротив, налил коньяку себе, решил чокнуться с Оксаной, даже протянул руку – и передумал. Залпом выпил и поставил рюмку на стол.

Она выжидательно посмотрела на него.

– Хочешь, чтобы я сказал? – спросил он. – Только не злись и не обещай убить. Я скажу то, что думаю, – тебе одной. Но если мои слова в той или иной интерпретации после всплывут где-то – отрекусь от всего. Твой муж и мой... друг Костик – социальный неудачник. Будучи профессионалом высокого уровня в своей области, он никак не может самореализоваться. Патологический социальный неудачник, все время ему что-то мешает, как плохому танцору. Зачем-то пошел в армию, хотя была прекрасная возможность ее избежать. После не поступил в институт – почему? Что за тараканы в голове? Работал в школе – его немилосердно эксплуатировали и мало платили, а он не умел за себя постоять. Нашел фирму, стал чуть приподниматься – дефолт, безработица. Ушла жена... так он лично отвез ее и сына к теще и тестю, а сам запил с горя от этой потери. Я устроил его в банк – снова не сложилось. Перешел в энергетическую компанию – не смог работать. Нашел тебя, все наконец устаканилось в личной жизни... но ты нынче в сомнениях... Сколько он уже без работы? Только, кажется, нашел место по душе, но там его использовали и обманули. С дядей Гришей все так неправильно получилось. У него будто на лбу написано: я простофиля. На самом деле все далеко не так, но написано именно это. Диагноз, Ксю. Ему следует подумать о том, чтобы устроиться в одну из частных фирм и зарабатывать ремонтом квартир. Деньги у людей есть, заказы будут. У него получится, золотые руки. Труд тяжелый и не постоянный, но хлебный. Останетесь на плаву.

– А мне?

– Что?

– Мне... о чем стоит подумать?

Он невесело засмеялся:

– Вот опять. Ты сама задала вопрос. Наверное, тебе стоит определить для себя: до какой степени тебе все это надо. Если он всерьез решил стать писателем, работать по профессии он не начнет и очень долгое время зарабатывать деньги не будет. Их должна зарабатывать ты. А, помятуя его... – он хмыкнул, – трудовой путь... Нет гарантии, что у него получится на этот раз. Точнее... Я убежден, что у него снова ничего не выйдет. И будет упущено время. Болезнь не лечится. Есть хочешь?

Переход был столь стремителен, что она непонимающе уставилась на него.

– Все мужики после секса страшно хотят жрать, а потом спать, – сказал он. – Если, конечно, выкладываются в постели. У женщин не так?

– Я пошла одеваться, – сухо сказала она, поднимаясь. – Спасибо за все. Твою точку зрения я приняла к сведению.

– Тебя отвезти? – спросил Санчо озадаченно.

– Нет! – крикнула она из комнаты. – Приберись лучше и проветри! Томка скоро вернется с работы...

* * *

...Иногда Костя писал словами, которых не было ни в приснившейся ему когда-то книге, ни в голове. Они откуда-то брались, приходили сиюминутно – и сразу обретали свою жизнь в романе. Именно тогда он впервые стал задумываться о природе творчества.

В первых числах августа позвонил Санчо.

– Скоро отбываю, старик. Хочу организовать отвальную. Снял для нас троих сауну и бильярдную в Мытищах на всю ночь с пятницы на субботу. Ты, я и Лекс. И пиво, конечно. С раками. Ни вина, ни водки не хочется.

– Втроем? – с подозрением спросил Костя.

– Есть возражения? Скорректируем! Кого предпочитаешь: блондинок, брюнеток, рыженьких? Русских, вьетнамок? Заказывай, Костя, не тушуйся.

– Лучше втроем, – сказал Егоров.

– Как скажешь. Ты у нас вольная птица, так что выспись днем хорошенько. В шесть я за тобой заеду.

Поспать не получилось: весь день в пятницу Костя работал. Книга опять слегка забуксовала; он уперся плечом и приложил все силы, чтобы сдвинуть ее с места. Кроме того, в тот день его посетила странная мысль, которая на два часа выбила его из колеи: я пишу одинаковыми словами. У меня бедный словарный запас, я все время повторяюсь.

Он был настолько расстроен, что минут сорок просидел без движения, уставившись в экран. Начал читать куски текста и убедился, что это правда: слова одинаковые. У классиков, признанных мастеров, книг которых он прочел за последние годы немало, язык был сочный, а главное – разнообразный. Так, во всяком случае, ему всегда казалось. А у него, Кости, одно и то же... Все правильно: он хозяйственник, а не писатель.

«Я подумаю об этом завтра», – вспомнил он фразу из «Унесенных ветром». Сварил себе кофе, вернулся с чашкой в комнату, согнал с теплого стула Фолианта, сел и снова изо всех сил надавил плечом. Книга двинулась. Совсем немного, чуть-чуть.

В половине шестого Костя стал собираться, нетерпеливо поглядывая в окно, не подъехал ли Санчо, и мысленно благодаря друга за замечательную идею. Переключиться сейчас было необходимо, причем можно не бояться, что он отрубится часа в три: этого не случится, так он, Костя, был возбужден.

В машине Сашки играло «Радио ретро». Август, вечер пятницы. Вся автомобильная Москва стоит по направлению к области.

Егоров сидел сзади. Лукавый взгляд Санчо, время от времени бросаемый в зеркало заднего вида, Косте не нравился. Раздражал. И Костя не мог понять, почему.

– Расслабься, – сказал Панченко. – Вечеринка уже началась. Слушай музыку и отдыхай. Быстро не приедем. Чем занимался? Поспал?

Косте в голову пришла вторая за этот день сумасшедшая идея: Санчо известно о том, что он, Костя, пишет книгу. От кого? От Оксаны, разумеется. Егоров даже тряхнул головой, отгоняя этот бред.

– Спал и читал, – сказал он. Добавил зачем-то: – Золя.

– М-м, – неопределенно отреагировал Сашка. Разговор не клеился. Егоров с удивлением осознал, что дело не в нем: Панченко отчего-то чувствует себя неловко, прячется за какой-то дурацкой маской. Такое произошло впервые; Костя пытался понять, в чем тут дело, не задавая вопросов, понимая, что правды не услышит.

– Ну-ка, давай вот так попробуем... – Сашка резко свернул и помчался по разделительной. Костя ощутил, как к горлу подкатил ком. Давно он не ездил в машине с такой скоростью.

– Сейчас мертвую зону проскочим, легче пойдет... – приговаривал Санчо. Их темно-синий «лексус» все несся по разделительной.

Столько не виделись, вяло думал Егоров, сглатывая кислую вязкую слюну. Совсем не разговариваем. Будто чужие, будто не друзья.

– Удачно промахнули, – сквозь шум в ушах услышал он голос Санчо.

* * *

– ...Моветон, – сказал Сашка, показывая на мою руку и притворно сдвигая брови. – Моветон, мон шер.

– Что, в чем дело? – забеспокоился я. – Разве я мухлюю? Кость?

– Всего лишь кольцо, – усмехнулся Сашка.

– Тьфу ты, пропасть... – Я ударил и, конечно же, промазал.

– Партия, – сказал Санчо. – Костя, соберешь шары?

– Так что насчет кольца? – спросил я.

– Ничего... Я просто хотел сказать, что в нашем возрасте обручальные кольца носят мужчины, которые уже ни на что не надеются. Остальные, даже если и выходят из квартиры окольцованные, демонстрируя дражайшей половине свою лояльность, снимают и суют кольцо в карман уже в лифте. А вечером, возвращаясь с работы, производят действия в обратном порядке. И все довольны, все смеются. – Он приложился к горлышку бутылки «Будвайзера» и встал в позу, опершись на кий. – Вы никогда не задавались вопросом, зачем люди вступают в брак? У меня есть своя, оригинальная версия.

– Кто бы сомневался... – проворчал Костя.

– Мужчины, – продолжал этот философ липовый, – женятся для того, чтобы постоянно иметь под рукой объект вожделения. А женщины выходят замуж в расчете, что их накормят, оденут и украсят цацками до, после и вместо процесса, к которому приводит мужское вожделение.

– А дети? – спросил я. Мне его плоская точка зрения не понравилась.

– Фигня, побочный продукт. Без них вполне можно жить.

– Бей, побочный продукт, – сказал Костя. – С кем играешь?

– Если кто-то обиделся, прошу извинить... – сказал Санчо, ловко разбивая пирамиду и загоняя в лузу шар. – Вы поодиночке – слишком слабые соперники для меня. Играйте вдвоем. Ваши два удара против моего одного. Так вот...

– Закрыли тему, – сердито сказал Егоров. – Не все так гнусно, как ты преподносишь.

– Как скажете. – Он ударил, промахнулся, отошел от стола и взялся за свое пиво.

Я подмигнул Костику: сейчас мы его уделаем, хмыря самоуверенного, как Бог черепаху. Нашел хорошую позицию, мягко ударил. Шар вошел в лузу, словно...

– Кость, теперь ты. Бей этим вон в тот. Не торопись.

Костик снова промазал. Он не загнал сегодня еще ни одного шара – о чем думает?

– Спишь, что ли?

Санчо двигался вокруг стола, как гиена: медленно, бесшумно, напряженно.

– Глазомер, мальчики, – сказал он. – И угол удара. Лобовой-то каждый го-разд! – ударил на последнем слове, но угол был выбран слишком большой, похвальбун несчастный. – Лекс, прошу!

Пока я примеривался, он отхлебнул пива и спросил Костю:

– Значит, на дачу ты больше не ездишь... А как же тетя Лена? Продукты ей отвезти, помочь по дому...

Ну чего лезет? Час назад, когда мы были в парилке, Костя уже дал понять, что эта тема его тяготит...

– Не могу, – сказал Костик. – Рана по отцу только зажила, теперь вот с дядькой... Не могу я там.

Я ударил и промахнулся. Костя открыл банку пива, сделал глоток.

– А если клин клином? – не унимался Санчо.

– Не для меня... – Егоров подошел к окну и вдохнул ночной воздух. – Кто бы там что ни говорил, я любил дядю Гришу. Бывал у него редко, особенно в последние годы, показывать свое отношение не умел... Но любил. Очень. Он не пытался заменить мне отца, и в этом состояло его главное достоинство. При необходимости неизменно оказывался рядом, а несколько его советов мне некогда очень помогли.

– Костя, бей, – сказал я.

– Я так перед ним виноват, – продолжал Егоров спокойно. – При жизни не ценим, пренебрегаем, а уйдет человек... Если бы я только мог, многое бы вернул, и мои взаимоотношения с дядькой в первую очередь. И повел бы себя иначе.

– А на дачу ты все-таки съезди, – сказал я. – Твой удар, Костя.

Он повернулся и в упор посмотрел на Санчо:

– Ты что-то знаешь?

Тот, не отводя взгляда, пожал плечами.

– Я не спрашиваю, откуда. – Егоров подошел к столу и уставился на шары невидящими глазами. – Наверное, потому, что ты уезжаешь. Очень хочется, чтобы там у тебя все сложилось.

Он вдруг стремительно наклонился, ударил – и сделал мастерские «штаны». Прошел вдоль стола, замер, наклонился – еще шар. И еще. И еще.

– Я бы не стал играть, – сказал Санчо хрипло.

– Партия, – сказал я.

Костя выпрямился, осторожно положил кий на стол. Он тяжело дышал, а руки слегка дрожали.

– Что-то меня познабливает, – сказал он. – Пошли погреемся.

* * *

– Привет, Стани́слав! – крикнул Олежа и отступил, пропуская фургон на территорию. Проводил его взглядом, повернулся и бдительно оглядел окрестности. По эту сторону было пусто и относительно спокойно. С той стороны и с платного пляжа неслась музыка и неразборчивые крики.

Олежа покачал головой, вошел следом за машиной во двор и нажал кнопку на пульте. Ворота с тихим жужжанием, как бы нехотя, сошлись и замкнулись с отчетливым щелчком.

Стас сидел в кабине, откинувшись на спинку водительского кресла. Было видно, что он изрядно вымотался за прошедший день.

Олежа посмотрел на часы:

– А ты чего так поздно-то? На какое время договаривались?

Стас открыл дверцу и почти вывалился наружу.

– Очень много заказов на доставку, – сказал он, пожимая руку охраннику. – Начальство торопит: быстрее, быстрее! А куда быстрее – не самолет же... Помотайся-ка по области в такое пекло... Кипел два раза... Да и у вас тут на подъезде авария, автобус перевернулся...

– Слышал, – сказал Олежа, – в новостях передавали. Что делать будем? Мы вдвоем с напарником. Он дрыхнет. Я разгружать не стану, мне за это не платят.

– Мне платят, – сказал Стас. – Но я тоже не хочу. Натаскался сегодня.

Олежа оглядел его мощную, словно высеченную из камня фигуру, увенчанную большой головой с длинными и черными, как смоль, волнистыми волосами, одетую в старые кроссовки на босу ногу, шорты и грязную желтую футболку, всю в пятнах пота. От Стаса несло взмыленным мустангом. «Опять Черный Викинг приедет?» – недовольно спросил сегодня днем в телефон начальник снабжения; почему-то он не любил Стаса, где-то они нехорошо пересеклись...

Олежа махнул рукой:

– Загоняй машину вон туда, вглубь, по навес, и пошли к нам. Чаем напою, потрындим...

– Ча-аем... – протянул Стас недовольно и, кряхтя, полез в кабину.

Олежа подождал, пока он припаркуется в глубине двора и все запрет. Спросил:

– А ты чего хочешь?

– Пиво есть?

Олежа поскучнел. Он поглядел на окна дежурки, потом в сторону набережной и неожиданно предложил:

– А хочешь – поезжай домой! Завтра утром привезешь. Я подтвержу, что ты успел в оговоренные сутки, только разгружать некому...

– Я тебе что, биоробот? – добродушно сказал огромный Стас, переминаясь. – Да и соляра сейчас – ого-го... Фирма мои вояжи не оплатит: генеральный просто не поймет. Перекантуюсь до утра, не взыщи. И не темни со мной, вещий Олег, я сам темнила. Что насчет пива?

Олежа тянул паузу, сколько мог. Потом сморщился, как от сильной зубной боли, и, глядя в сторону, неохотно признал:

– Два баллона.

– На пару глотков, – вздохнул Стас.

– Ты не понял, – еще медленнее и неохотнее протянул Олежа. – Два баллона по пять литров. Вообще, я их домой везу, отцу и брату. Завтра сменюсь, хотел побаловать. Хорошее пиво, самовар. Тут неподалеку, у умельцев отовариваюсь.

– А я рыбца́ везу. Воблу, леща, тараньку. И прочую корюшку. Утром мебель клиенту доставили, а ему, как на грех, расплатиться за доставку и сборку нечем: зарплату задержали. Вот мы ящик рыбы и забрали.

– Деньгами-то лучше было бы...

– У него хорошая рыба, – сказал Стас мечтательно. – Сам ловит, технология вяления какая-то особенная... Потом его ребята на рынке продают. Даже в Севастополь возят. Нежная, подкопченненькая. В деньгах вышло б дешевле...

Беседуя, они вошли в здание отеля, пересекли темный холл. Пахло известью, краской и клеем. В углах угадывались мешки с цементом, коробки с плиткой, рулоны обоев, банки с краской, строительный инвентарь. Период строительства маленькой элитной гостиницы у самого входа в бухту перемещался к стадии отделки.

Ночи стояли душные, прохлады в здании не было. Впрочем, в дежурке работал небольшой, но мощный кондиционер, давал свежесть.

У дальней стены на диванчике, свесив руку до пола, а другую уронив на грудь, тихо спал Олежин напарник.

Олежа подошел к мониторам, поглядел разом на все.

– Спокойно, – сказал он и кивнул на небольшой холодильник. – Посмотри.

Стас открыл дверцу.

– Впечатляет. Давай так: к твоему баллону я ставлю половину своей доли рыбы. Пяти литров на двоих нам хватит... Или нет?

– Это самовар, – снова с жалостью сморщившись, сказал Олежа. – Не какой-нибудь тебе светляк мочовый... Настоящее.

– Вот сейчас и отведаем, – сказал Стас. – Я пошел за рыбой.

...Время летело незаметно. В сторону города проехало несколько машин, продефилировала группами горластая молодежь – на платном пляже завершилась дискотека. Олежа и Стас ели рыбу, пили пиво (и то и другое вправду оказалось отменным), болтали на разные мужские темы: о соседках, машинах, футболе – российском и украинском, о будущих выборах, о небывалой жаре этого лета... Оба были уже под хмельком. В дежурке, несмотря на кондиционер, пахло рыбой, на столе росла гора очисток. Пива в баллоне оставался литр... или чуть меньше.

Кинув в очередной раз взгляд на мониторы, Олежа напрягся.

– Стас, – позвал он. – Посмотри-ка... Кто это? Задремавший было Стас с усилием поднял веки и посмотрел.

– Нь... Не понимаю, – сказал он. – Баба, что ли?

– В три часа ночи? – У Олежи начался медленный процесс отрезвления. – На набережной? На этой стороне? Стас, это не глюк?

– Глюк не отражается в мониторах, – наставительно и не вполне внятно заметил Стас, которому трезветь было ни к чему. – Или ты имеешь в виду композитора? Так он мужик, к тому же, вроде, умер...

Женщина на набережной стояла и смотрела на здание отеля.

Стас икнул.

– Вур... вур... нечисть тут ночами не шляется? – озабоченно спросил он.

Олежа взглянул на него с тревогой и осторожно потрогал кобуру с оружием под мышкой.

– Я не видел, – сказал он. – Да и не верю я в них...

– То, что ты не веришь, вовсе не означает, что их нет. – Стас оглушительно рыгнул и посмотрел на монитор.

Женщина на набережной сделала несколько шагов к ограде. Олежа в своем кресле на всякий случай чуть отъехал от мониторов и сказал осипшим голосом:

– Надо идти смотреть. Кто пойдет?

Они со Стасом одновременно повернулись и уставились на мирно спящего напарника.

...Когда Стас, слегка пошатываясь, вышел за территорию отеля, светлые шорты и футболка вурдалачки маячили далеко впереди, держа курс на платный пляж. В той стороне было тихо и темно.

«Куда ее черт несет, на шабаш, что ли, торопится?» – со злостью подумал Стас и некоторое время решал, оставаться или догонять. Потом все-таки потопал следом.

Было душно. Сердце бухало, как сумасшедшее, перед глазами плыло. Он быстро взмок. Ему стало казаться, что девица не идет, а скользит над дорогой в соответствии с русскими народными сказками и новеллами Николая Васильевича Гоголя.

Он почти проскочил то место, откуда она сиганула – со страшной высоты в бездонную ночную глубину. Он бы и проскочил, если б не зацепил боковым зрением стремительно летящий вниз светлый силуэт.

И тогда, не задумываясь над тем, что делает, мгновенно протрезвев, он перемахнул ограждение и прыгнул следом.