Текст книги "Игры капризной дамы"

На улице было плюс десять, светило солнце, набухали и готовились распуститься клейкие почки. Прогулка по свежему воздуху заставила Федю забыть обиду, которую нанес ему Надеин. Ну ладно, ну, поступил Серега неэтично по отношению к нему, бывает такое между друзьями. Бывает и не такое, чего уж там… Забыть надо об этом, как забывают о неловком движении или необдуманном поступке. Забыть, а помнить только то, что Серега – друг и не на словах, а на деле много раз помогал ему и выручал его…

Вместе с Серегой они прошли школу Высших курсов с их дисциплиной, работой с девяти до двадцати, кроссами, стрельбой, рукопашным боем, учебными задержаниями и расследованиями.

Объем незнакомой информации был огромен, как океан, и технарь Федя работал и день, и ночь, штудируя рекомендованную литературу и пробегая, как детективы, отчеты по наиболее громким делам КГБ.

Но как нельзя выпить океан, так нельзя освоить всего того, что «выработало до тебя человечество». Федя же не мог этого понять и стал захлебываться, и захлебнулся бы, как это не раз случалось до него с ребятами, считающими себя ответственными за весь мир. Потому что редкий поток не мог похвастаться тем, что кто-нибудь из его курсантов вдруг переставал спать по ночам и в конце концов начинал совершать поступки, выделяющие его из общего числа собратьев по оружию. Каждое поколение выпускников рассказывало одну и ту же историю, как свихнувшийся от учебы курсант шел к огромной картине, изображающей Дзержинского, и сапожной щеткой пытался довести до совершенства глянец на и без того блестящем сапоге Феликса Эдмундовича.

Психологи курсов не исследовали указанного феномена и не могут объяснить, почему все свихнувшиеся идут к этой картине с сапожной щеткой. А ларчик открывается просто, и Федя знает это, на этот счет у него свое мнение: блестящий сапог основателя ВЧК притягивает мозг заболевшего, как сомнамбулу притягивает свет луны…

А знает это Федя потому, что в свое время ему вдруг захотелось проделать то же самое, но Серега Надеин понял это, сходил в город и притащил оттуда флакон заговоренной экстрасенсом воды. Уже по выпуске Федя узнал, что в город Серега не ходил, вода была из умывальника на их этаже, а целительная сила ее объяснялась тем, что Надеин подмешал туда пару таблеток тавегила.

Выпив «заговоренной» воды, Внучек проспал сутки и проснулся другим человеком. Серега после пробуждения написал ему девиз, который приколол кнопкой к тумбочке. «Нельзя объять необъятное», – было написано на том листке. Как ни странно, это подействовало, Федя остановился и увидел, что вокруг него очень мало тех, кто собирался бы, как он, положить голову на плаху учебы…

К концу курсов Федя совсем забыл о том, что чуть было не свихнулся, как почти забыл и тот полушизофренический сон, который снился ему в те сутки, когда он спал, запертый на ключ Серегой в комнате курсантского общежития.

В том сне сознание Феди, пробившись сквозь толщу десятилетий, оказалось в сороковых годах и поочередно выступало то в роли парня в восьмиклинке – стажера отдела НКВД, то в роли отца Никодима – приходского священника, то опера в военной форме и с кубарями на петлицах гимнастерки.

Что это было? Бред человека, находившегося на грани сумасшествия? Отражение мнения людей нашего времени о работе НКВД? Или картинки жизни людей прошлого, души которых не нашли успокоения и тревожат во снах живущих? Внучек не знал этого, но уже тогда он уловил некую закономерность прихода таких снов: они всегда служили предвестниками больших неприятностей.

Федя обошел несколько магазинов – мяса не было и в помине.

«Ни хрена себе вареники, – подумал он, – а я пообещал. Слабо знаете оперативную обстановку, Федор Степанович…»

Он заглянул в кооперативный. Там на прилавке в грязном окровавленном тазу лежали остатки говядины. Вид их был несъедобный, и, скорее всего, поэтому их никто не покупал.

Еще раз вспомнив о «варениках», Федя пошел в универмаг.

В торговом зале было шаром покати, но продавцов не убавилось. Четыре девицы, собравшись в отделе сувениров, обсуждали что-то, никаким боком к торговле не относящееся, между делом отмахиваясь от вопросов редких покупателей, как отмахиваются животные от не слишком назойливых мух.

Но на Федю девицы отреагировали моментально. Они разбежались по своим местам, а одна из них зашла в подсобку. И оттуда тут же вышла Наталья, вышла чуть смущенная. Федя рассказал ей о проблеме с мясом.

– Будь сделано, – сказала Наталья.

– По сходной цене, – сказал Федя, – Серега просил…

– По сходной, по сходной, – ответила Наталья, очень уж легко принимая поручение.

Натальино поведение объяснилось просто. За киоском, что был возле универмага, стоял единственный в городе «мерседес». Но это почему-то не задело Федю так, как задевало раньше: ему казалось, что с приездом Сереги все изменится к лучшему…

Он представил, как после работы Серега придет к нему в гости. Наталья наденет свое черное платье с блестками, в котором она «похожа на Эдит Пиаф». И будет праздничный ужин… Наталья – красивая баба, маленькая, с приятным лицом, челочкой и взглядом чуть исподлобья. Но это вовсе не взгляд недовольства, а скорее кокетства, легкого, едва уловимого и всегда так волнующего Федю.

А потом Серега возьмет гитару (надо попросить на время у соседей) и будет петь приятным баритоном:

 
В нашем доме, где дети, коты и старушки
Во дворе дотемна прожигали житье,
Жили двое в служебке: дурак и дурнушка,
И любили: она – никого, он – ее…
 

Остаток дня Федя провел в очереди за водкой.

Пять лет назад каминское начальство, борясь с пьянством, и четыре раза сократило количество магазинов, торгующих водкой, надеясь, видимо, что в такое же количество раз сократится и количество пьяниц. Эффект, как ни странно, был обратный. После некоторого снижения порок вспух, как опара на печке, и расцвел таким цветом, каким еще никогда не цвел. От пьяниц в городе никому не стало прохода, особенно в тех местах, где продавали спиртное. Места эти все нормальные люди обходили стороной, не любила их посещать и милиция, а если и посещала, то после того, как там оставались одни потерпевшие.

Федя отстоял в очереди два часа. Впрочем, очередью это разношерстное образование назвать невозможно, это была, скорее всего, толпа с некоторыми, как говорят психологи, элементами социальной иерархии и разной степенью социальной напряженности. У края толпы накал страстей был невелик, а у окошка с решеткой, которое все называли амбразурой, шла настоящая война. К амбразуре время от времени пробивались настырные полупьяные парни, и толпа молча расступалась перед ними.

Федю толкали, мотали из стороны в сторону, придавливали до легкого хруста в грудной клетке, но не это было самым скверным – омерзительнее была та беспомощность, которая возникала всякий раз, когда очередной «арап» лез к амбразуре, крича: «Шурка, падла, верни сдачу» или «Пустите, суки, я ящики разгружал…»

Разгружателей было столько, что, соберись они вместе, возьми в руки по ящику да сложи их друг на друга, получилось бы сооружение никак не меньше египетской пирамиды.

Но вот все закончилось, Федя выбрался из толпы мокрый и даже не злой, как обычно, а опустошенный, казалось, до самого дна…

– Когда приедет твой Надеин? – спросила его Наталья.

– Через неделю, – ответил Федя.

– Сказал бы, что через неделю, я бы к тому времени и взяла мясо.

– Ничего, – ответил Федя, – сойдет и такое. Теперь мы на коне, теперь мы его можем встретить по-людски… – И Федя начал говорить жене о Сереге Надеине.

Наталья не перебивала его, как обычно, то ли чувствовала некую вину, то ли возлагала на приезд Надеина свои женские надежды. Кто знает…

Следующий день у Феди начался с бумаг, но зазвонил телефон. Это был шеф. «Зайдите ко мне», – сказал он.

С легкой издевкой, будто мстя за вчерашнее равнодушие к причинам, побудившим Надеина приехать в Каминск, шеф сказал:

– Так вот, радостные вести для вас. Надеин приезжает, чтобы провести анализ нагрузки. Но это не главное: ежу понятно, что у нас есть объем работы еще на одного человека…

«На двух», – мысленно съязвил Федя.

– Так вот, – сказал шеф и сделал паузу, – нам дают еще одну единицу… Кого бы ты думал?

– Дробина, – съехидничал Федя, зная, что Дробин – второй Карнаухов – не столько работал, сколько снабжал начальство дубленками, так как жена его работала завмагом.

– Правильно, – ответил шеф. – Дробина… Тебе это Надеин сказал? У него жену посадили за какие-то махинации. Но Дробин мужик неглупый, тут же от нее отрекся. Однако это не помогло. Начальство предложило ему или уволиться, или ехать опером в Каминск. И ты знаешь – он согласился…

Если бы тэцовская труба грохнулась ни с того ни с сего, похоронив под собой всю станцию, Федя был бы шокирован меньше, чем сейчас. Одна мысль пронзила мозг после того, как он осознал всю невероятность случившегося.

– Какой участок он примет?

– «Ящик» останется за тобой, а станцию и все остальное – ему, тебе надо отдохнуть. А он оперативный работник опытный… почти двадцать лет выслуги.

Феде хотелось сказать, что сотрудник выслугой не измеряется, он либо работник с первого дня, либо не работник вообще… Но не это его тревожило.

– Значит, он примет станцию?

– Конечно.

– Все… туши свет и поливай фикус, как говорил один из моих преподов. Да он же дуболом, он же все источники пожжет, и с нами после этого сто лет никто работать не будет…

– Не пожжет, не пожжет, – уверенно возразил начальник. – Вас послушаешь, так только вы специалист по работе с источниками.

Федя понял, что этот разговор «в пользу бедных», и спросил:

– Все уже решено?

– Да… подписан приказ.

– Зачем же едет Надеин?

– Начальству виднее.

– Да-а, – вырвалось у Феди, – никак не ожидал этого… никак…

– Ну что вы, Федор Степанович, – не понял его шеф, – с Дробиным можно работать: он теперь на крючке, из него теперь можно веревки вить.

– Можно, – механически повторил Федя.

– Что с вами? – с неожиданным участием спросил шеф.

– Голова разламывается, – ответил Федя. – Я бумаги отпишу и, если ничего нового не случится, пораньше уйду.

– Если ничего не случится, – сказал шеф, – то конечно…

9

В тот день все валилось у него из рук, но Федя заставил себя отписаться по происшествию на станции, ответил на несколько запросов и в четыре часа ушел из отделения.

Однако домой не пошел, а стал болтаться по улицам, думая, как же выйти из сложившейся ситуации.

Все, что случилось, вышибло его из колеи настолько, что первое время он только осмысливал факт назначения Дробина в Каминск. Потом просчитал, как обычно, возможные последствия принятия Дробиным его участка и ужаснулся еще больше.

Вскоре людей на улице прибавилось, Федя понял, что уже шесть, и направился домой. Дома он сделал то, чего никогда не делал: достал из холодильника купленную с таким трудом бутылку водки, налил полный стакан и выпил одним духом. Закусив наскоро, ушел в комнату, лег, не раздеваясь, на постель и стал ждать действия алкоголя.

От выпитого его замутило, но Федя подавил в себе рвотный рефлекс: не для того он пил, чтобы выплеснуть все выпитое в унитаз. Прошло десять, двадцать, тридцать минут, ожидаемого облегчения, которое так знакомо людям пьющим, почему-то не наступало, а вместо него пришла такая страшная тоска, какой он не помнил с детства. И не было выхода из сложившейся ситуации и из этого тоскливого состояния, и он заплакал, как плачут маленькие дети, которых взрослые, сами того не ведая, жестоко обманули…

Пришла Наталья. Было слышно, как она открыла холодильник.

– Ты что, очуманел, – спросила она, заглянув в комнату, – водку пил… А я, дура, шампанского принесла… ради вашей встречи.

– Шам-панское – эт-о хрошо, – заплетающимся языком сказал Федя. – Просто я опять заболел…

– Разденься, укройся одеялом и лежи.

– Наташа! – позвал Федя.

– Лежи, лежи, – раздался голос жены из ванной, – а я на кухне лягу…

«Ах ты, жисть-жистянка: и пожаловаться некому, и рассказать о своих бедах нельзя – конспирация…»

Окончание главки без номера

Та же луна освещала знакомую поляну. Желтоватый туман низко стелился над землей. Чернела избушка возле леса. Поодаль над слоем тумана возвышались, подобно монументам, две фигуры.

– Почему в рясе? – спрашивал военный.

– Нет сил больше, батюшка, отпустил бы ты меня…

– Отпустить, говоришь?.. Не в моих силах отпустить тебя. У нас не частная лавочка.

– Тогда убей, как обещал.

– Нет, брат-батюшка, теперь это не имеет смысла.

– Тогда я повешусь.

– Не повесишься: во-первых, грех это большой, а во-вторых, не дам я тебе повеситься.

– Отпустил бы ты меня…

– Ну, заладил. Не могу я тебя отпустить: пропадешь ты теперь без меня, я сейчас для тебя и царь, и Бог, и воинский начальник, и уж если ты мне станешь не нужен, то уже никому не нужен будешь.

– Отпусти, Христа ради.

– Не сегодня, не сегодня. Если уж ты так хочешь, надо подумать. Подожди немного.

– Нет сил, батюшка, ждать.

– Ну, опять за свое. Возвращайся домой и больше в рясе не приходи…

Фигура отца Никодима медленно тает в тумане. Военный некоторое время смотрит ему вслед, а затем скрывается в избушке…

Слышится звук мотора, и перед избушкой появляется машина с открытым верхом. Возле нее, словно возникнув из-под земли, оказывается военный.

– Где задержался? – спрашивает он у водителя.

– На переезде, – отвечает парень в восьмиклинке.

– Случилось что?

– Батюшка под поезд бросился.

– Не мог немного подождать, – говорит военный. – Поехали.

Автомобиль с военным и стажером исчезают с глаз так, как никогда в реальности не исчезают предметы, и Федя понимает, что это опять был сон, и просыпается.

Пробуждение, однако, не принесло ему облегчения. Сон, который он увидел, испугал его так, как пугает человека видение, значения которого он не понимает, но интуитивно догадывается, что с ним связано наступление событий, не сулящих ничего хорошего.

Он долго лежал в постели, соображая, что же изменилось, пока, наконец, не понял: он потерял уверенность в правоте того дела, которым занимался. Медленно подтачивалась скала его убеждений волнами общественного мнения, и сейчас он был похож на мужика, которого все убеждали в том, что он – свинья. Мужик еще не верит в то, что он свинья, но в том, что он человек, уже сомневается.

Все это не было бы так страшно, если бы касалось только его самого. Но он привлек к работе не один десяток людей, он был предан своему делу и привил эту преданность другим. И вот теперь в душу его закралось сомнение…

И сомнение это, даже если оно со временем будет опровергнуто, может привести к скверным последствиям. Он, как стрелок в цирке, ни на секунду не должен сомневаться, что попадет в яблоко, лежащее на голове партнера по номеру. Партнера, который ему доверился, понадеявшись на его уверенность и мастерство. Если такое сомнение появилось, лучше честно отложить в сторону пистолет или уж сказать партнеру, чтобы он не подставлял лоб под выстрел сомневающегося человека.

В семь с копейками Федя был на маршруте возле дома, носившего название «крейсер». Спичка небрежно торчала у него в зубах, когда он прошел мимо спешащего на работу Кондратьева.

Потом он позвонил Николаеву и тоном, не терпящим возражений, попросил вечерком сходить к кому-нибудь в гости. Николаев от такой наглости малость ошалел, но все же согласился.

В половине седьмого вечера Федя уже шел к «свечке». «Контрразведка» была на месте, но Федя не стал выбирать удобный момент для проникновения в дом, пошел напрямую – ему нечего было терять…

Та же тщательно убранная холостяцкая квартира зануды Николаева. Из-за этой занудливости от него когда-то ушла жена и разбежались друзья. Тот же диван, радио и даже чистое полотенце, предназначенное для «гигиенических нужд» Феди.

Федя уселся на диван и стал ждать.

Каждый опер постоянно ищет себе источники информации. Без них он слеп, как котенок в первый день рождения. Источники делятся на несколько категорий: от нейтральных, которые иной раз и не догадываются, что являются источниками, до таких ребят, как Кондратьев.

Таких, как Кондратьев, немного. Они штучный товар. Их долго ищут, потому что не каждый может выполнять эту неблагодарную работу. Ребят этих обучают разным штучкам-дрючкам, о которых мы говорить не будем, дабы не перейти ту грань, которая отделяет повествование от служебной инструкции. Иногда в результате этой работы получается классный специалист по выявлению и проверке лиц, изучаемых «как возможные разведчики других государств».

Иногда такого специалиста не получается, и причин к этому много: то ли опер был плохой психолог и переоценил качества будущего помощника, то ли не смог найти подход к хорошему парню и сделать его полезным для этого вида человеческой деятельности.

Когда-то таких ребят называли агентами. Но время шло, термин сей посчитали неблагозвучным и не отвечающим истинному назначению данного источника информации. В закрытой печати появились статьи о том, что суть названия «агент» в принадлежности его к враждебной среде, а поскольку такой среды в нашем обществе давно нет, то и название потеряло смысл. С того времени была сделана попытка назвать эти источники словом «помощник».

Слово это прижилось наполовину. Его чаще всего стали употреблять большие и маленькие оперативные начальники, поскольку положение обязывало их говорить языком инструкций и приказов. В среде оперов эта категория стала зваться по-разному. Наиболее неприхотливые и не отличающиеся большой фантазией звали их просто – людьми: человек сообщил, человек считает, надо с человеком посоветоваться… Те же, в ком работа еще не вытравила оперативную романтику, называли их каждый по-своему, но с непременной любовью или дружественностью.

Феде нравилось слово «апостол». Правда, тот же Надеин говорил, что апостол в большей степени – посланник, а не последователь или приверженец. Но здесь Федя был упрям. Употребив его в шутку и прилепив к своему первому источнику, второму, третьему, четвертому, вскоре он уже не мог без него обойтись.

Кондратьев был у него двенадцатым.

Приехав в Каминск, Федя начал искать тех, кто мог бы помочь в работе на самых неблагополучных участках. Медленно, как песок сквозь сито, просеивал всех, кто имел хоть малейшее отношение к станции и «ящику». Ячейками того сита были память, умение расположить к себе людей, разбираться в людях, разговаривать с людьми, оценивать поведение людей…

Далее следовал второй этап поиска: среди энного количества «приятных во всех отношениях молодых людей» определить с большой степенью вероятности того, кто мог бы выполнять деликатные поручения и при этом не поделиться полученной информацией даже с любовницей. А потом начиналась работа с самим кандидатом в апостолы.

Но еще до личного знакомства у всякого опера, если он действительно искал апостола, возникает чувство, что он нашел то, что искал. У Феди такое чувство либо не возникало вообще, либо возникало на последней стадии изучения кандидата. Так было и в тот раз. О будущем своем апостоле Федя знал все от его рождения до приезда в Каминск на работу, знал его друзей и соседей, отношение к нему на работе начальства и подчиненных, знал даже то, чего не знал никто в окружении молодой семьи, а именно, что будущий апостол не отец их единственного с женой ребенка. Это была семейная тайна, и то, как он ее хранил, подтверждало предположения Внучека: ему можно доверять, он никогда не расскажет о контактах с опером ни во время ссоры – жене, ни по пьянке – друзьям.

Чем больше работал Федя вокруг кандидата, тем ближе и роднее становился ему тот, и у Феди начало возникать чувство, знакомое всякому оперу, чувство родственной души, но души не простой – скрытной и спрятанной за завалами общественного мнения и различными комплексами, среди которых первое место занимал известный всем профессионалам «комплекс стукача». Психологи понимают под ним «совокупность представлений о том, что оказание помощи государственным органам на негласной основе является позорным, постыдным и всеми осуждается».

Комплекс этот, считает Федя, феномен чисто русского свойства. Им болели и болеют западники и славянофилы, красные и белые, демократы и консерваторы. У него глубокие, если не сказать глубочайшие корни, потому что произрастает он на благоприятнейшей почве русской, а шире – славянской души.

История России похожа на большие качели, где организующее и упорядочивающее начало борется с анархиствующим. Организующее начало представлялось государством, анархиствующее – негосударственными формами. Помогает тому или другому началу общественное сознание; оно периодически ослабляет одно начало в угоду другому, и качели набирают размах, соответствующий российским просторам.

Стоило государству потянуть качели в свою сторону, как общественное мнение тут же становилось на сторону противоположного начала, вспоминало о человеческих ценностях, всячески уничижало методы государственного управления обществом и в конце концов добивалось своего. Сила государства убывала, качели возвращались в состояние равновесия, но тут другая сила вытягивала их в обратную сторону, и начинались события, страшнее которых не придумаешь… Тогда снова вмешивалось общественное сознание, вспоминало о государстве, призывало государство вмешаться, навести порядок, так как «причиняется ущерб человеческим ценностям». В этот период, если и говорили в обществе о том, что государство – зло, то всегда упоминали, что это зло необходимое, обеспечивающее стабильность, безопасность и дающее надежду на будущее. С этого момента начинался крен в другую сторону, и так без конца…

Но, что самое парадоксальное, и в одной, и в другой крайних точках разлета этих качелей анархиствующее начало всегда высокомерно, а иногда и с презрением относилось к государственным чиновникам и тем, кто им каким-либо образом помогает.

Может быть, это происходило оттого, что государство в сознании россиянина всегда – зло, хотя и необходимое? Может, этому были другие причины, коренящиеся все в той же душе, необъятной, как сама Россия…

И вот настал день, когда Федя сделал будущему апостолу предложение, от которого тот покраснел так, как когда-то сам Федя после аналогичного предложения со стороны Данилова.

Будущего апостола возмутило предложение Феди, однако сам Федя пропустил мимо ушей эмоции собеседника. В душе он даже был рад такой реакции, значило это, что он хорошо изучил и знал кандидата. Все шло как надо, и Федя был спокоен, как бывает спокоен шулер, знающий не только свои козыри, но и карты противника, а также карты, лежащие в колоде, – причем все, от первой до последней, а с таким преимуществом невозможно не выиграть.

– Так вы считаете, – сказал он тогда Кондратьеву, который, разумеется, еще не был Кондратьевым, – что выявлять противника должны только профессионалы?

– Нет, – ответил будущий Кондратьев, – но то, что делает сейчас КГБ… та сеть, которую он создал, не соответствует потребностям сегодняшнего дня (здесь он цитировал центральные газеты).

– Эта сеть, – сказал Федя, – существует в воспаленном сознании нескольких журналистов. Нет такой сети, поскольку выполнять работу по поиску агентуры противника могут далеко не все, как не все могут ходить по канату, а раз не могут, но не стоит брать их в канатоходцы.

– Но газеты… – начал было будущий апостол.

– Мы противостоим профессионалам, – сказал Федя, – и поэтому газетчики считают, что для этого нужна огромная сеть. На самом деле, все наоборот: чем больше сеть, тем больше вероятность провала, ее труднее скрыть, ею труднее управлять, возрастает возможность расшифровки отдельных акций.

– Акций, – повторил тогда Федин собеседник, – слово-то какое…

– Слово как слово, – не дал ему уйти в сторону Федя, – не лучше и не хуже других. Итак, вернемся к нашим баранам… Наша работа – профессиональное противодействие противнику.

– Противнику?

– Да, противнику, – жестко ответил Федя, – противнику, потому что бывают дружественные государства, но не бывает дружественных разведок… Дружеские отношения государств не означают, что они раскрывают перед другими свои тайны.

– Да разве я против, но мне кажется, что все эти игры в шпионов – в прошлом, а сейчас каждый сознательный гражданин, если столкнется с чем-нибудь подозрительным, обязан сообщить в органы.

– Нет, – отрезал Федя, – дело не в сознательности или несознательности. Любой гражданин может сообщить о том, что сосед гонит по ночам самогон. А с профессионалами так не пройдет. Для работы против профессионалов людей нужно специально готовить. И вы сами понимаете, что в этой работе мы используем таких людей, как вы.

– Но я же ничего не сделал.

– Еще одно заблуждение, и тоже идущее от газетчиков. Это они говорят, что органы привлекают к сотрудничеству тех, кто чем-либо себя скомпрометировал. Типичное мещанское заблуждение, вытекающее из рассуждения: сотрудничает – значит, рыльце у него в пушку, и никому и в голову не придет, что люди чаще всего работают за идею.

– Но мне стыдно за…

– И это заблуждение, – угадал ход его мыслей Федя, поскольку это были карты из колоды, которую он знал как свои пять пальцев. – Может быть, во времена Христа так и было, но в наше демократическое время все делается бесплатно.

– Ну, если речь идет о том, чтобы помогать контрразведке…

«Эх, парень, – подумал тогда Федя, – ты действительно будешь работать на контрразведку, только саму контрразведку иногда используют не по назначению: то в качестве топора для ремонта наручных часов, то в качестве маленькой отвертки для заколачивания шпальных костылей».

На том их первый разговор и закончился.

Федя дал будущему Кондратьеву переболеть предложением один на один с собой. Рисковал ли он? Конечно, но риск был не велик. В той беседе он почувствовал главное: будущий апостол по взглядам на жизнь есть Внучек до работы в органах. И тот, и другой, как два камертона, были настроены на один звук. Как когда-то Данилов убедил Федю доводом: если не ты, то кто? – так и Федя доказал будущему апостолу, что, кроме него, никто не справится с этим делом.

После этой беседы Федя еще раз понял, почему он тогда согласился с примитивными в сущности доводами Данилова и почему с ним согласился будущий Кондратьев, хотя аргументы Феди были не менее стандартны и примитивны. Каждый учитель ищет себе последователей, но на его предложения откликаются и идут за ним только те, кто верит в него, а еще точнее, кто внутренне похож на него.

Федя не был новичком в приобретении помощников, но тогда почувствовал удовлетворение. Он мысленно выстроил в ряд всех своих апостолов и удивился, их было ровное число – двенадцать. Самые разные люди, все они были чем-то похожи на Федю, но более всех был близок к нему теперешний кандидат.

Уже тогда Федя почувствовал некоторую ревность оттого, что когда-нибудь с его апостолом будет работать кто-то другой. Но и в самом дурном сне не могло ему присниться, что с Кондратьевым будет работать Дробин.

На следующей встрече, однако, случилось непредвиденное. Апостол, которого Федя уже считал своим, вдруг отказался.

– Я все продумал, – сказал он, – меня не устраивают эти игры. Только вчера по телевизору показывали одного такого, он корреспонденту рассказывал, что его тоже вербовали в контрразведку, а заниматься ему пришлось…

Это было что-то новое, в колоде Фединых козырей не было карты, чтобы бить этот довод сопротивляющегося апостола, и Федя немного растерялся. Однако растерянность продолжалась недолго.

– В основу наших отношений мы положим один принцип: морально все, что идет на пользу человеку и обществу. Если это вас устраивает, мы работаем, нет – расходимся и будем считать прошлую беседу глупой шуткой.

– Да я в принципе согласен, – сдал назад будущий Кондратьев, – но в газетах писали, что сотрудники КГБ сначала предлагают ловить шпионов, а потом следить за инакомыслящими…

– Об этом вы можете не беспокоиться, единственное, чем нам придется заниматься, не относящееся к контрразведке прямо, – предотвращение ЧП… Этого мы с вами обойти не сможем, это соответствует нашему моральному принципу. И без КГБ, который сейчас все так радостно хают, у нас было бы три чернобыля и десять арзамасов.

Уже потом Кондратьев признался, что убедил его этот последний довод.

Кондратьев появился через час. Было видно, что он недоволен вызовом, видимо, планировал на вечер что-то свое.

– Не беспокойся, – сказал Федя, нарушив святое правило не говорить апостолам «ты», – мы все решим быстро… Как твое продвижение по службе?

Попасть в цель точнее, чтобы снять его недовольство, было нельзя. Ковдратьев даже засветился внутренне.

– Уже есть приказ о назначении меня и. о. главного инженера.

– Ну прекрасно… Я к тому, что и. о. – это то же самое, что и главный. Тебе не отвертеться от этой должности, так?

– Так, – ответил Кондратьев и улыбнулся, как улыбаются чему-нибудь приятному.

– Вот, – продолжал Федя, – я посоветовался с руководством и решил, что две такие нагрузки – это слишком. Государство удовлетворится, если ты будешь гореть на одной работе.

– Той, на которой мне платят? – съехидничал Кондратьев.

– Да, – сказал Федя, пропустив ехидство мимо ушей. – Как мое предложение?

– Я не совсем понял, – ответил Кондратьев.

– Чтобы было понятней… Кондратьев с этого дня перестанет существовать, и даже больше, мы сделаем так, что его вроде как не существовало вообще.

– Это такая практика?

– Почти.

– Ага, значит, есть в этом…

– Есть, есть, – удивился Федя сообразительности апостола. – Но это не ваши проблемы.

– А если?..

– Если, то тебе придется сказать, что ты слышишь о Внучеке первый раз, ну а если будут с пристрастием спрашивать, то скажи: действительно подходил ко мне какой-то хрен в стакане, что-то предлагал, но мы с ним не нашли общего языка. Слово в слово и ничего больше. Понятно?

– Понятно.

«Ничего тебе не понятно», – с некоторой горечью подумал Федя и вдруг представил себя Христом, уговаривающим самого близкого ученика Иуду выдать его, чтобы он смог выполнить свою миссию на земле. Иуда соглашается с учителем, говорит, что ему все понятно, хотя вряд ли он может что-нибудь понять, не дано ему этого.

– На этом вступительная часть нашей встречи заканчивается, – произнес с кривой ухмылкой Федя, – и начинается официальная. От имени государства я благодарю вас за содействие и совместную работу… – Федя пожал бывшему Кондратьеву руку. – А теперь неофициальная часть, самая приятная. – И, как фокусник из мешка, вытащил из сумки бутылку с шампанским.

Через полчаса они прощались.

– Спасибо за все, – говорил опьяневший бывший Кондратьев, – Я вам многим обязан, я жизнь вроде как с изнанки увидел…