Текст книги "Игры капризной дамы"

– Да-да, – отвечал Федя, тоже опьяневший.

Проводив гостя, Федя подошел к окну и со сложным чувством смотрел, как уходит его бывший апостол и как проделывает свою каждодневную работу «контрразведка». Но что теперь Кондратьеву контрразведка? Кондратьева нет, Кондратьев приказал долго жить, а что с мертвецов возьмешь, они, как известно, сраму не имут. А вот живые… Да кому есть дело до живых?..

Внучек обратил внимание, что экс-Кондратьев идет мощно, уверенно, как корабль, поймавший в паруса попутный ветер. Его, похоже, вовсе не тяготит то, чем он занимался с Федей, и Федя порадовался за своего апостола и за себя тоже. Это он помог выставить его паруса так, что тот сразу лег на нужный галс.

Федя вспомнил, как гость говорил:

– Раз я перестал быть Кондратьевым, то мне можно будет здороваться с вами на улице?

– Конечно, – ответил Федя, – мне это будет приятно.

– И мне, и мне, – говорил захмелевший не от вина апостол.

– Вот так собак стригут, – произнес Федя вслух начало любимой поговорки Хуснутдинова, бросил на стол ключ Николаева и пошел к выходу. Захлопнув дверь, он спокойно отдал себя на обозрение «контрразведке», смолкнувшей при его появлении, и направился домой. Надо было обдумать, как «технично» доложить о случившемся Карнаухову, а доложить об этом он решил послезавтра.

10

О-о, что было, когда Федя сообщил шефу обо всем. Того чуть кондрашка не хватила. От волнения он назвал Внучека Степаном Федоровичем, тут же стал звонить в управление, чтобы сообщить о случившемся. При этом он просил Федю оставить их одних. Кто был тот второй, с которым нужно было оставить шефа, Федя не знал.

Потом Внучек писал объяснительную, а шеф, опять выпроводив его из кабинета, читал ее управленцам по телефону.

Спустя час, несмотря на то, что шеф ничего и никому прямо не сказал, о случившемся знали и Байметова, и водитель… Водитель с любопытством посматривал на Федю, Байметова же делала это с легкой укоризной, так, будто от Фединого поступка для нее могли наступить неблагоприятные последствия.

Вскоре шеф вызвал Федю и сказал, что распоряжением замначуправления он до окончания расследования отстраняется от исполнения служебных обязанностей. Шеф тут же попросил его взять из сейфа личные вещи и передать ключ ему.

Все это не оскорбило Федю, поступок, который он совершил, требовал именно такой реакции, и он только позлорадствовал, что служебное расследование вряд ли найдет что-либо представляющее интерес: вчерашний день не прошел даром.

Сдав ключи, Федя вышел на улицу и направился в центр города. Впервые за все годы жизни в Каминске он никуда не спешил. Все это время он только и делал, что собирал, анализировал и оценивал информацию, исполнял запросы: искал золото в реке, где не было золота. Но он продолжал искать его честно, чтобы в других реках и в большом водоеме, куда все реки впадают, точно знали, что у него ничего нет.

Он уселся на искореженной лавочке, которую каминские хулиганы постоянно переворачивали по ночам, а утром, поскольку она находилась перед фасадом Горисполкома, сотрудники комхоза возвращали ее, по выражению Сысько, в первобытное состояние.

«Что меня ждет? – думал Федя. – Грех, конечно, велик, но я ведь не Родине изменил… Ну, дадут выговор, может быть, служебное несоответствие… Не могут же так запросто зарубить опера, который споткнулся первый раз. Все должно обойтись… И то, что приедет расследовать случившееся, скорее всего, Серега, ему на руку. Надеин должен его понять… А от того, как он представит все в управлении, многое зависит…»

Ему захотелось побродить по городу просто так, и он направился по тротуару вдоль главной улицы. Однако прогулки не получалось: его неспешный минорный шаг не сочетался с остервенелой гонкой чем-то озабоченных и даже озлобленных прохожих.

– Мишка! – кричала растрепанная женщина в старом цветастом халате, выглядывая из ворот двухэтажного дома. – Только появись, стервец, я тебя… Марш домой…

Означенный Мишка – наголо остриженный пацан лет десяти – вовсе не собирался выполнять это требование. Он шел впереди Внучека, изредка оглядываясь, видимо, опасаясь, что женщина может его догнать. Мишка, как догадался Федя, шел в сторону городского пляжа. Федя пошел вслед за ним. Он представил себе, как сядет на корягу у воды и будет смотреть, как плещутся в холодной майской воде бесстрашные Каминские мальчишки.

У реки мечта посидеть на коряге вдребезги разбилась о то, что он увидел.

Посередине пляжа – полосы песка метров сорок в длину и десять и ширину – пировала компания. Человек двенадцать. Над ней висело некое облако из мата, криков и сигаретного дыма. Рядом валялись бутылки, чья-то одежда и костыли… Вездесущие мальчишки, к которым примкнул небезызвестный Мишка, стояли вокруг компании и с восхищением смотрели на пляжную вакханалию.

– Не вяжись к ней, падла, – кричал какой-то пьяный парень такому же пьяному и таскал его за грудки.

– Ты-ы! – орала девица в купальнике и в юбке, – спорим, искупаюсь голая, спорим…

– Тебе баба нужна, баба? – вопрошал один из сидящих на песке.

– Нет, – ответил ему мужской бас и пояснил в непечатных выражениях, кто ему нужен.

Федя повернул назад. Вот она, жизнь, а ты пашешь день и ночь, ловишь несуществующих шпионов, ЧП расследуешь, нейтрализуешь негативные процессы, точнее, считаешь, что нейтрализуешь… И-эх…

К его удивлению, Наталья была дома. Она перекладывала что-то в шкафу на кухне.

– Ты занялась хозяйством? – оторопел он.

– Угу, – ответила Наталья. – Ну, рассказывай, что ты там натворил… Зава говорит, что тебя запросто за эту махинацию могут с работы вышибить.

– Со службы, – механически поправил он и подумал: «Вот она конспирация, ведь никто, кроме шефа, не знал».

Тут в Феде проснулся опер, и он спросил:

– За это, что ли?

– За это, за это, – сказала Наталья, – а за что еще…

Не получилось: Наталья либо не знает всего, либо не хочет раскрываться.

– Так что там за махинация? – забросил он удочку еще раз. – А то столько махинаций в день проворачиваешь, сразу не вспомнишь.

– Не прикидывайся дурачком, я имею в виду приписки.

– Какие приписки?

– Приписки в показателях работы.

– Каких показателях?

– Таких, за которые вам деньги платят… Весь город об этом говорит.

– Ну а тебе-то, наверное, Зава сказала. – Федя начал злиться.

– Оставь в покое Заву.

– Дура! – взорвался Федя.

– Кто дура?

– Зава – дура, и ты вместе с ней, раз слушаешь ее.

– Сам ты дурак! – взвилась Наталья. – Да Зава всего вашего Каминского КГБ стоит.

– Это точно… Зава сама как КГБ. Как она ловко тебя к себе переманила, любой опер позавидует такой комбинации. Надо же – ей понадобился специалист в торговле. Да она сделала это, чтобы при случае я мог тебя прикрыть, а заодно и ее… Она тебя и Шуше подсунула.

Последние слова вырвались у него помимо воли. Но Наталья не стала оправдываться, а, захлопнув дверцу шкафа, ушла из кухни.

Федя уселся на табурет, но пробыть долго одному ему не пришлось.

– Слушай, – сказала возвратившаяся Наталья, – а куда девалась бутылка шампанского?

– Я выпил, – ответил Федя.

– А как же Надеин?

– А никак.

– Первая стадия, – сказала Наталья и покрутила пальцем у виска.

– Последняя, – ответил Федя.

– Знаешь, – сказала она, – я устала от такой жизни, от тебя, от твоей работы, от твоих выходок… Можешь подавать заявление о разводе.

– Почему я? – вырвалось у Феди.

– По кочану… Стыдно тебе будет, если это сделаю я.

«А может быть, Наталья права? Она выросла в семье, где все человечество делилось на простых людей и начальство. Простые люди – работают, начальство – руководит ими и “имеет все”. Отсюда, чтобы выбиться в люди, дочери нужно выйти замуж за начальника. И в этом никто не видел ничего зазорного и постыдного – устраивается человек, да и только… Вот и Натка пыталась устроиться и притащилась в общежитие политеха к чилийцам. А тут подвернулся защитник нравственности – Федя и начистил пятак Наткиному хахалю, собиравшемуся увезти Натку в Латинскую Америку. Так они познакомились. И Натка привязалась к нему: будущий инженер, значит в скором времени – начальник. И она ждала, пока он станет начальником, и потому терпела и общагу, и его работу на заводе и в управе, и поехала с ним в Каминск, надеясь, что все в скором времени изменится… Но не судьба, и теперь она окончательно поняла, что не на ту лошадку поставила…»

Встречать Надеина на станцию поехал сам шеф. По приезде в отделение они заперлись в Федином кабинете и о чем-то говорили. Потом пригласили его.

Федя открыл дверь и вошел, не зная, как себя вести. Но все стало на свои места, когда Надеин холодно ему кивнул, а шеф заспешил сообщить, что инспектор приехал только с целью расследования факта «грубого нарушения своих обязанностей Внучеком». У шефа всегда было скверно с правовыми формулировками: как можно нарушить свои обязанности?

– А теперь, – сказал Карнаухов, – инспектор хочет посмотреть ваши дела.

– Ничем не могу помочь, – сказал Федя и не стал продолжать.

У шефа, который очень волновался, округлились глаза, он не знал, как ему поступить.

– Почему? – выручил его Надеин.

– Вот уже неделю я не имею возможности попасть к себе в сейф.

– Да? – удивился Надеин.

– Распоряжение Балдахинова, – пояснил шеф.

– Тогда чего же мы ждем от него?

– Замотался совсем, – сказал шеф и пошел открывать свой сейф. – Такое происшествие… впервые за мою оперативную практику…

Дела Внучека Надеин смотрел недолго, из чего Федя сделал вывод, что Серега смотрел не все, а только то, что могло касаться Кондратьева. После этого инспектор заглянул на пяток минут к шефу, вновь вернулся, плотно прикрыл дверь, добавил громкость у радио и сказал:

– Что ты наделал?

– A-а, – махнул рукой Федя.

– A-а, – передразнил его Серега. – Садись, поговорим… Я прочитал твою объяснительную, посмотрел документы и пришел к выводу, что отсутствуют как раз те, которые могут подтвердить твою липу с помощником… На первый взгляд это абсурд: зачем тебе их уничтожать, если ты сам сообщил об этом начальнику и ничего не скрываешь… Но это только на первый взгляд. Я помню, что ты всегда был романтиком и всегда идеализировал и людей, и ситуацию. Но все это было бы полбеды, если бы ты не пытался обратить в свою веру других, с твоей контактностью это совсем не трудно. А когда ты убедил людей и они стали твоими единомышленниками, вдруг выясняется, что твои взгляды не соответствуют реалиям жизни… Вот так, Федя, жизнь течет по своим законам, они на придуманные тобой не похожи. И в этой жизни на коне тот, кто понимает это или уже не понимает, но шкурой чувствует… Почувствовал человек, что река меняет русло, – поплывет дальше, нет – будет выброшен на берег или на мели останется, в лучшем случае… Я в отличие от Балдахинова и Карнаухова, знаю тебя хорошо. Ты не способен на такую липу, во-первых, потому что эта липа тебе не нужна, во-вторых, потому что тебе нет необходимости липовать, так как ты без труда мог приобрести и Кондратьева, и еще кого-нибудь: у тебя чутье на помощников, этого никто не отрицает, не отрицал, во всяком случае, до сегодняшнего дня. Значит – все проще, ты таким идиотским способом решил прикрыть своего источника, хорошего парня, которого ты купил на разговоры о патриотизме, справедливости, защите Родины и всего человечества. Ты вообразил себя маленьким принцем Экзюпери, который считал себя в ответе за всех, кого приручил… Ты понял, что парень с фамилией Кондратьев взвыл бы, столкнувшись с Дробиным, открыл бы для себя, что в КГБ не одни романтики, как Внучек, но и такие хваты, как Дробин… А Дробин в отличие от тебя как раз тот человек, который чувствует, что русло реки меняется. Он всегда будет на плаву… Сойдут наши руководители с ума, потребует общественность раскрыть агентуру и начать жизнь сначала – он глазом не моргнет и первый это сделает, не подумав даже, что все это только политика, заложниками которой станут эти люди, и не больше… Так?

– Так, – ответил Федя и покосился на дверь: ему показалось, что пол чуть-чуть прогнулся. – Но я, разумеется, не скажу этого в управлении.

– Конечно, потому что ты уничтожил как раз те документы, которые подтверждают, что Кондратьев существовал. Отсюда вывод: ты не хотел передавать источника, а так как без веских причин это невозможно, то пошел самым идиотским путем из всех, что можно придумать: написал объяснительную, якобы отчитался о приобретении источника, а на самом деле приобрести его не смог и продолжал гнать липу, выдавая информацию, полученную у других, за информацию липового Кондратьева.

– Да тебе бы в КГБ работать, – криво улыбнулся Федя, – на три метра под землю видишь…

– А я там и работаю, – не приняв улыбки, ответил Надеин, – и хотел бы, чтобы и ты там работал, а то останутся там такие, как Дробин…

Помолчали.

– Мне в этой щемящей душу истории не совсем понятно одно, – продолжил Надеин, – только ли для того, чтобы не свести его с Дробиным, ты вывел своего апостола из игры?

– Нет, Серега, – ответил Федя, и от внимания его не ускользнуло, что Надеин слегка поморщился от такой вольности, – не только… Времена пошли для моего разумения мало понятные. Идет травля органов, того и гляди какой-нибудь ярый общественный деятель предложит начать жизнь сначала. Как мне людям в глаза потом смотреть? А парень этот далеко пойдет и, я надеюсь, принесет пользу и людям, и Родине, о которой все поумневшие говорят сейчас не иначе, как в ироническом тоне.

– Дай бог, чтобы так и было, – сказал Надеин, – только я не верю, чтобы он смог по достоинству оценить твой поступок.

– А он о нем и не знает.

– Это на тебя похоже, ты, наверное, целую комбинацию прокрутил?

– Да, – ответил Федя.

– Я тоже это понял и поэтому встречаться с тем, кого ты выдавал за Кондратьева, не буду…

– И правильно, там все шито-крыто… А знаешь, Серега, – начал Внучек, – демократы…

– Федя, – перебил его Надеин, – тебе тридцать пять, а ты веришь в то, что мир делится на демократов и консерваторов. Мир – это люди, и этим все сказано. Они если и делятся, то на ловких людей и неловких. Ловкие всегда наверху, на теплых местах, на то они и ловкие… Но ловких людей много, а теплых мест мало, и одни ловкие пытаются потеснить других. Лучше всего это получается, когда общество находится в трудной ситуации, в кризисе, например… Тогда просто ловкие объявляют ловких, занимающих теплые места, не справляющимися со своими обязанностями, а отсюда вывод – они должны уступить место другим. Ловкие на должностях сопротивляются, но они обречены, поскольку те, что рвутся на их места, не отягощены их ошибками, с ними не связывают тот же кризис. Итак, одни ловкие, вытеснив других, пришли к власти. Они имеют некоторое время, чтобы взять свое от своего положения. Если этот период совпадает с еще не совсем понятными социальными процессами и положение общества улучшится, то ловкие люди, пришедшие к власти, еще долго будут находиться наверху и считаться благодетелями нации и народов. Если же этого не произойдет – их сменят другие ловкие. Они под тем же знаменем обеспечения всеобщего блага вытеснят первых, и так будет продолжаться без конца, причем если внимательно посмотреть, то это одни и те же люди. Им все равно, какая система, какой строй и какой флаг над ними…

– Кто же относится к ловким? Все, кто наверху?

– Необязательно… К ловким людям относятся и твой нынешний шеф, и Дробин, и Балдахинов, и даже, мне почему-то кажется, интуиция у меня оперативная, – твой Кондратьев. А к неловким – ты.

– А ты циник, Серега.

– А ты ждешь, что я в ответ на это назову тебя идеалистом? Не надейся: ты – идиот, никто не оценит того, что ты сделал, никто не поймет и не посочувствует той цене, которую ты заплатишь. Так ради чего?

– А черт его знает, – сказал Внучек, – вожжа под хвост попала.

– Эх, Федька, Федька, в этой истории ты единственный крайний… Я тебе не подмога, твой шеф тоже. Ему от тебя одни неприятности. Его хорошенько взгреют за отсутствие контроля за подчиненными, и он будет все валить на тебя: каждый умирает в одиночку. На Балдахинова и его понимание тоже рассчитывать не приходится: ему сейчас как раз нужны люди, на примере которых он мог бы показать очищение аппарата от консервативных элементов, сдерживающих поступательное движение перестройки. Единственный человек, который тебе может помочь, – это Батранин. Он прошел путь от опера до начальника управления и кое-что понимает. Ему нужно будет сказать, что все получилось по молодости и глупости, мол, попал в такую мясорубку: полтора года один на два участка, замотался и липанул, дальше больше, а потом решил честно во всем признаться. Так можешь отделаться служебным несоответствием, а иначе… иначе последствия могут быть самыми печальными.

– Слушай, Серега, – сказал невпопад Федя, – а к каким людям ты относишь себя?

– Себя? – немного помедлив, ответил Надеин. – К менее ловким.

– Что ты, Серега, по-моему, ты ловкач каких мало…

– Нет, – ответил Надеин, – я действительно ловок, но в нужный момент, когда кроме ловкости нужна еще и решительность, чтобы наступить на череп ближнему, меня не хватает. Потому и сейчас я не скажу в управлении, что твоя липа вовсе не липа. А ведь будь я действительно ловким человеком, я бы не преминул использовать это и кое-какие дивиденды получил бы… Так?

– Так.

– Помнишь Луконина? – спросил Надеин.

– Кто ж его не помнит? – ответил Федя.

Луконин был их преподом. На курсах он читал «историю органов», был любим курсантами и имел «псевдоним» – «отец русской конспирации». Он был набит казусами из жизни органов и частенько выдавал афоризмы, которые такие старательные курсанты, как Внучек, записывали в свои учебные тетради. Афоризмы никогда не повторялись дважды, за исключением одного. Его Луконин в различных вариантах произносил довольно часто, и потому его запоминали все или почти все.

Высокий, седой, в полковничьем кителе Луконин, стоя за кафедрой, говорил:

– Вы заключили брачный договор с очень капризной дамой по имени Безопасность. Дама эта, как и все дамы, не любит, чтобы ей изменяли. Она может простить мелкие грешки, присущие мужчинам вообще и мужчинам-операм в частности, но никогда не простит вам измены… Вы должны принадлежать только ей.

– Я о капризной даме… – сказал Надеин.

– И я о ней, – ответил Внучек.

Скрип пола за дверью не дал Надеину продолжить мысль, он посмотрел на дверь, добавил голоса и закончил:

– Все это я согласую с вашим руководством и доложу по команде… Случай из ряда вон…

– Случай из ряда вон, – сказал Надеин начальнику отделения и уловил в его глазах маленькую искорку радости: так радуется ребенок знакомому, а значит, не опасному для него предмету, из чего Надеин сделал вывод – под дверью кабинета Внучека стоял Карнаухов. – Из ряда вон, но не смертельный… Если он как работник нужен вам, и это его первый проступок, в котором он чистосердечно раскаялся, и вы его поддержите, я доложу об этом в управлении.

Шеф, однако, не был готов принять решение самостоятельно. Он немного помедлил, надеясь, что инспектор раскроет мнение начальства, но Надеин молчал, и тогда шеф сказал то, что и должен был сказать шеф, узнав о неблаговидном поступке подчиненного:

– Нет, после случившегося мне с ним не сработаться.

– А с Дробиным? – вырвалось у Надеина.

– С Дробиным? Дробина посылает руководство управления, значит, оно ему доверяет, а я доверяю руководству.

Шеф помолчал немного и, так как Надеин ничего не сказал, решил как-то аргументировать свой ответ:

– А потом у него не все дома.

– У Дробина? – будто не поняв, переспросил Надеин.

– У Внучека.

– Почему?

– Видите ли, он очень много работает… Если б это было в разведке, то я мог бы совершенно точно сказать, что он работает на противника: сейчас все разоблачения говорят о том, что предатели были хорошими работниками.

– Но у него другая причина, – перебил этот бред Надеин. – Он был один на два участка.

– Так-то оно так, но все же есть что-то в нем ненормальное. С женой нелады.

– Ох, уж эти жены, – сказал Надеин, а шеф, видя, что инспектор не клюнул на эту информацию, пошарил в голове еще и вспомнил:

– Да… тут у нас ЧП было: лифт на трубе оборвался с рабочими. Так он мне говорил, что на происшествие ехал вместе с трупами…

– Как? – удивился Надеин.

– А так, – ответил шеф, радуясь, что наконец заинтересовал инспектора. – Он вроде из дому вышел… ночь была, автобусы не ходят, и вдруг один появляется… Он сел в него и видит: там трупы тех, кто разбился на трубе.

– Их что, – переспросил Надеин, не знающий города, – везли на автобусе в морг?

– Нет, – сказал шеф, – в том-то и дело, что они были живые.

– Не понял.

– Как бы вам это объяснить? – заметался шеф, опасаясь, что у инспектора может возникнуть мнение, что не все дома у него, а не у Внучека. – Ну, это будущие трупы, что ли…

– А-а, – сказал Надеин, – понятно. И что же было там, в автобусе?

– А ничего не было… Ехали полчаса до станции, а потом они исчезли.

– А он с ними разговаривал?

– Да, – обрадовался шеф такой подсказке, – в том-то и дело, что разговаривал. Они даже поссорились…

– Ну тогда все ясно… Вообще-то Внучеку палец в рот класть не надо: он иногда и начальство разыграть может.

– Вы считаете?

– Да-а, – сказал Надеин, – он на курсах был чем-то вроде штатного затейника и не такие розыгрыши устраивал.

– А я не знал, – скис шеф. – И все же он какой-то ненормальный, с ним очень трудно работать.

– Как же трудно, если он два участка обеспечивал?

– После случившегося я сомневаюсь, что он их обеспечивал.

– Ну ладно, – покровительственно произнес Надеин, – вы только никому не говорите, что он ненормальный потому, что-де много работает, а то, не приведи господь, в управе узнают, разговоров не оберешься… – И чтобы подкрепить сказанное, Надеин поведал шефу историю об одном замполите, которого опрашивал психиатр, лечивший его подчиненного. На вопрос психиатра, не замечал ли он странностей в поведении больного, тот ответил: «Как же, замечал, он много читает». – Так вот, бедного замполита потом на всех совещаниях вспоминали.

– Все понял, все понял, – засуетился шеф и поднял вверх руки. – Молчу, как рыба…

Попрощаться с Внучеком Серега не зашел. Федя видел, как он вышел во двор к машине, за ним, как бы на отлете, семенил шеф. Потом шеф спохватился, сбегал в отделение и принес из холодильника сверток.

«Мяско», – догадался Внучек.

11

Было уже начало июня, когда Федю наконец вызвали в управление.

– Распоряжение Балдахинова, – сказал шеф.

Федя позвонил в Н-ск.

– Батранин на месте, – сообщил ему Надеин. – Пока на месте, во всяком случае…

Вечером Внучек уже сидел в вагоне скорого поезда, идущего в Н-ск, и смотрел на удаляющуюся трубу Каминской ТЭЦ – последний, может быть, этап его работы на трудном и скользком поприще.

Он попытался сделать прогноз событий завтрашнего дня, но мысли никак не хотели бежать быстрее поезда, они все время возвращались в прошлое. Вот он дерется с чилийцами, защищая похожую на воробья девчонку в мини-юбке и не то в кофточке, не то в майке… Вот эта девчонка – его жена… Вот они живут в заводской общаге… Вот едут к Каминск…

Каминск, Каминск… Сколько надежд было связано с тобой!..

Потом он вспомнил, как ехал на происшествие с парнями в брезентовых робах, вспомнил Семена Толстых, спустившегося с трубы и мокрого от пота. Кондратьева, хмельного от благодарности: как же, увидел оборотную сторону жизни… Вспомнил круглые глаза шефа, когда тот услышал, что Кондратьева на самом деле не существует… Надеина, говорившего: и я бы хотел, чтобы ты там работал. И тут все стало на свои места. Он понял, что ему надо сделать… Он поступит так, как советовал ему Надеин: сначала поговорит с Балдахиновым, а потом попросится на прием к Батранину…

С такими мыслями и заснул.

В девять ноль-ноль следующего дня он уже сидел перед дверями кабинеты Балдахинова.

Серафим Петрович Балдахинов – кличка в миру Фима – пришел работать в управление, когда Внучека зачисляли на службу.

Как бывший партийный работник, он не знал оперативной работы, но знал, как руководить операми, и тут же поинтересовался:

– Почему в органы берут человека с «чехословацкой» фамилией?

Серафим Петрович в свое время посетил это дружественное социалистическое государство туристом, и поэтому считал себя знатоком и Чехословакии, и «чехословаков».

Кадровики объяснили, что Внучек – русский, что его фамилия русская, образованная от слова «внук» при помощи суффикса «ек», который в русском языке придает словам уменьшительно-ласкательное значение.

«Ласкательное? – сказал тогда Балдахинов. – Ну, раз так, пусть служит…»

С приходом Бадцахинова атмосфера в управлении изменилась. Это Фиме управа обязана образованием замкнутых кланов начальников больших, начальников средних, начальников маленьких и – всех остальных. Это он завел себе любимчиков из числа управленческих подхалимов и с их помощью зажимал тех, кто не выказывал ему должного почтения.

Поскольку с первого дня работы он бесцеремонно влезал в свои и не свои дела, давал рекомендации сотрудникам, то его фамилию стали произносить с ударением на втором слоге и с некоторой паузой между вторым и третьим – Балда́хинов…

Узнав об этом, новый зам взъярился и заявил, что уволит всех, кто будет дискредитировать руководство управления. В управе в большинстве своем работали ребята неглупые, и почти все тут же прекратили коверкать фамилию зама, все, кроме одного юморного мужика из ОТО Чусовского, который продолжал произносить ее так, как она больше соответствовала действительности.

Закончилась эта игра тем, что с подачи подхалимов Фима начал невидимую глазу работу, которая через год убедила всех, что Чусовский никудышный работник и хреновый человек и что призыв его на службу был огромной ошибкой старых кадровиков. Таким образом, афоризм «кадры решают все» при Балдахинове приобрел новое звучание и смысл: «в кадрах решают все».

«Все утрясется, – думал Федя, открывая массивную дверь замовского кабинета, – мало ли липы, нет-нет да и выявляется у сотрудников… Вся система работы опера устарела…»

Посередине кабинета Балдахинова стоял грузный стол из светлого дерева, с приставкой. Возле приставки располагались два стула. Еще десятка полтора стульев выстроились в каре вдоль стен. На правой стороне стола размещались четыре телефонных аппарата, один из которых был с гербом СССР, на левой – лежала кожаная папка с металлическими буквами «К докладу» («К закладу» – именовали ее управленческие острословы). Посередине, между аппаратами и папкой, возвышался сам Балдахинов – сорокапятилетний мужик с лицом человека, не знающего ошибок.

Зам не усадил его на один из стульев возле стола, куда усаживал коллег для бесед, из чего Федя понял, что он уже к коллегам не относится.

– Вы плохо выглядите, – начал разговор Балдахинов. – Может быть, вам нездоровится?

– Нет, – ответил Федя, – я здоров.

– Инспектор доложил мне о том, что у вас произошло… Я читал вашу объяснительную. Меня интересует только одно… Может быть, вам все-таки нездоровится? – еще раз закинул удочку зам. – Может, вам полежать в госпитале?.. Я понимаю… два участка… один… большая психическая нагрузка… так и завернуться недолго…

– Я здоров, – не принял наживку Федя.

– Вы согласны с теми выводами, что сделали инспектора?

– Да.

Зазвонил телефон. Зам безошибочно выбрал тот, который звонил, долго говорим с кем-то, потом куда-то перезвонил и стал кого-то распекать, затем взглянул на Внучека, некоторое время соображал, что тут делает сотрудник периферийного аппарата, а потом снял трубку внутреннего и пригласил Надеина.

– Претензии к лицу, проводившему служебное расследование? – спросил он у Феди, когда появился Надеин. Балдахинов и здесь был верен себе, направив последнее негодование Феди не на себя, а на инспектора.

– Нет претензий, – ответил Федя.

– Вопросы к нам?

– Я увол?.. – спросил Федя, проглотив от волнения окончание слова.

– Да, – сказал зам.

– Я хотел бы попасть на прием к Батранину, – произнес Федя и невольно посмотрел на Надеина. Однако Серега не ответил на его взгляд. Он, как хорошо вышколенный пес, равнодушно смотрел перед собой.

– Это ваше право, – ответил ему Балдахинов. – Сегодня он занят и просил его не тревожить. А завтра… Завтра у него прием граждан с семнадцати до девятнадцати.

– Я… – начал было Федя.

– Проводите Федора Степановича до часового и решите вопрос с удостоверением. Ну а вам успехов в гражданской жизни…

– Ты что, совсем офонарел? – сказал Феде Надеин, когда они вышли в коридор. – С какими ты трупами разговаривал в автобусе? Ты что, захотел, чтобы тебя психом сделали?

Большего ему сказать не пришлось, потому что на пути им все время попадался кто-нибудь из сотрудников.

Часовой взял удостоверение из рук Феди, проверил и протянул обратно, но Федя кивнул ему на Серегу, и тот отдал удостоверение инспектору.

– Прием завтра с семнадцати, – напомнил Серега. – Еще есть шанс…

Случившееся оглушило его. Он ничего не видел и не слышал вокруг и, хотя собирался завтра попасть на прием к Батранину, ноги принесли его на вокзальную площадь.

У самого вокзала он угодил в толпу цыганок.

– А постой, гвардеец, – раздался грубый женский голос, и Федя не сразу понял, что это обращаются к нему.

– А совсем оглох, что ли? А дай закурить.

– Не курю, – ответил Федя.

– Тогда дай погадаю, – сказала цыганка и развернулась перед ним так, что подол цветастой юбки коснулся грязного асфальта. – Всю правду скажу… – Она ухватила его за рукав.

Федя вырвал руку и пошел дальше.

– А совсем дурак, гвардеец, – раздался вслед голос цыганки. – Совсем правду знать не хочет. Не ходи туда… не ходи…

Огромная грязно-зеленая коробка вокзала возвышалась над плошадью, которая во времена учебы Феди в политехе была сквером, а теперь напоминала базар послевоенных времен.

На площади и у входов в вокзал из киосков, со столиков, с рук торговали всем, что можно продать. А продать можно было не так много. В основном торговали водкой, папиросами, спичками, консервами, книгами, цветными фотографиями кошек, гороскопами, календарями с порнографией и просто порнографией, без календарей.

Каждый третий из находящихся на площади торговал, каждый второй был пьян. Пьяная женщина в грязном плаще и со спущенными до стоптанных туфель чулками приставала к прохожим.

– Дайте рубль, – повторяла она, – дочь больна раком, а ребенку три года, дочь больна раком…

– Гы-гы-гы, – ржал рыжий парень, стоящий за спиной девицы, торговавшей чем-то, что лежало на маленьком столике, похожем на банкетку. – Это была ее любимая поза, гы-гы…

Две пьяные девицы с красными потными лицами и глазами старух остервенело таскали друг друга за волосы под хохот таких же пьяных мужиков.