Текст книги "Игры капризной дамы"

Повествование второе. Двенадцатый апостол

Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

Книга проповедника Екклесиаста. Гл. 1, с. 9

Главка без номера

Ровно в одиннадцать в городе, словно по чьей-то команде, отключился свет.

Кривая, ущербная луна, не успев принять эстафету у жидкого уличного освещения, некоторое время торопливо выбиралась из-за тучи, а выбравшись, осветила город, превратив темную бесформенную массу в некое осмысленное образование из кварталов, улиц, больших и маленьких домов.

Среди ячеек, составляющих город, выделялась одна – оазис спокойствия и благодати – городское кладбище, квадрат земли, отгороженный от прочего мира каменным забором.

Квадрат делила пополам неширокая аллея. По ней шел человек в длинном пиджаке с подложенными плечиками, поверх лацканов которого был выпущен воротник белой рубашки. Кепка-восьмиклинка у него на голове в соответствии то ли с городским, то ли с блатным шиком была чуть сдвинута на глаза. Туман, окрашенный луной в желтоватый цвет, скрывал его ноги, не позволяя рассмотреть, сапоги на них или ботинки, чтобы этим штрихом в одеянии окончательно определить касту, к которой он принадлежит.

Человек двигался быстро и не смотрел по сторонам, а если бы и смотрел, то вряд ли обратил внимание на то, что правая половина кладбища отличается от левой. На правой из тумана торчали кованые железные кресты и каменные надгробия. На левой кресты были уже деревянные и перемежались с надгробными тумбами со звездами.

Правая половина заполнялась до революции, левая – после. На том различия и заканчивались. И на той, и на другой стороне одинаковым вечным сном спали глупые и мудрые, богатые и бедные, виновные и невиновные, бывшие бывшие и бывшие настоящие… Здесь все были одинаковы и равны, и на первый взгляд казалось, что именно кладбище уравнивает всех, кто попадает на его территорию. Но так только казалось: не кладбище дает покой, но смерть, а кладбище такое же человеческое изобретение, как и многое, что придумал человек. А раз так, то и оно подчиняется человеческим законам, законам сильного. И поэтому так уверенно идет человек в восьмиклинке по аллее города мертвых, идет к часовенке, рядом с которой находится маленький домик, больше похожий на конуру, – бывшая сторожка.

В тридцатые годы, когда революционный народ завершал разрушение «мира насилия», был взорван городской собор и службу стали править в «последнем пристанище культа» – часовенке, в которой ранее отпевали только умерших. Ближе к «пристанищу» перебрались и сами служители культа, поскольку в одно время с разрушением собора был конфискован и отдан под контору потребкооперации жилой дом православной епархии.

Приходский священник отец Никодим, не надеясь, что свет дадут быстро, затеплил свечку и какое-то время смотрел на завораживающий красно-оранжевый язычок пламени. Свечка была новая, и язычок, отвоевывая жизненное пространство у воска, то вытягивался вверх, то становился сверх всякой меры широким, то метался из стороны в сторону, потрескивая и отбрасывая на стены сторожки причудливые тени стоящего у стола батюшки и стелившей постель матушки.

Стук в дверь был неожиданным. Отец Никодим вздрогнул и выронил из рук спичечный коробок… Охнув, опустилась на разобранную постель матушка. Затем оба глянули на часы: было начало двенадцатого, и это вселяло надежду.

– Кто там? – спросил отец Никодим сиплым голосом, в котором прихожане вряд ли узнали бы его баритон.

– Свои, – был ответ. – Священника нужно… к умирающему… на Набережную… Время не терпит.

Последовала пауза, в ходе которой батюшка опять посмотрел на матушку, а та только и смогла кивнуть головой, но отец Никодим понял ее без слов: она тоже не уловила того, что могло бы принести беду.

После этого батюшка приосанился и отпер дверь.

Человек, а им оказался парень лет двадцати, не пожелал войти в сторожку. Сказал, что подождет на улице и что время не терпит.

«Время все терпит», – подумал отец Никодим, но спохватился, осознал греховность таких рассуждений и осенил себя крестным знамением.

Батюшка шел за посланником по той же центральной аллее, но в обратном направлении. Шел, радуясь тому, что идет за парнем, и не впереди него, что на этот раз пронесло: это не арест, не ночной визит НКВД. Радость эта вытеснила все другие чувства, отключила жизненный опыт и заслонила интуицию, которые могли бы подсказать батюшке, что сеть в этом визите что-то неуловимо фальшивое, что таких парней, как этот в восьмиклинке, не посылают за священниками…

Однако и священникам человеческие слабости не чужды. И вот одна из них, сделав отца Никодима слепым и глухим, ведет его куда-то в ночь, от дома, от матушки, в глазах которой пять минут назад он нашел подтверждение того, что перед стуком в дверь не было слышно звука подъезжающего автомобиля – воронка. Его батюшка и матушка боялись панически, памятуя о том, что год назад воронок увез в неизвестность их предшественников.

Свернули за угол кладбища и вошли в лесопосадку, за которой должна была быть железнодорожная насыпь. И тут перед батюшкой вырос человек в сапогах и военной форме, а за ним, едва различимый в темноте, стоял автомобиль, но не тот, которого боялся отец Никодим, а другой – легковой и без верха.

Военный не без некоторого изящества сделал шаг в сторону, как делают па галантные кавалеры, пропуская вперед свою даму, и, когда отец Никодим по инерции проскочил мимо, ухватил его за шиворот и подтолкнул к машине. Ноги батюшки стали ватными, как во сне сделал он несколько шагов, ударился голенями о подножку машины и грохнулся на железный пол между сиденьями. Хлопнула дверца, человек в форме придавил его коленом к полу и ткнул стволом пистолета за ухо.

– Лежать тихо, – сказал он и обратился к кому-то другому: – Федя, вас никто не видел?

– Нет, – ответил этот другой, и батюшка узнал голос визитера.

– Услыши, Боже, молитву мою, – зашептал отец Никодим.

– Включай третью, Федя, – сказал военный, – и дуй за город…

– Внемли мне, и услышь меня; я стенаю в горести моей и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого… – продолжал батюшка.

– Ну-ну, – сказал военный укоризненно, видимо, услышав слово «врага», – мелковато берешь: не врага, но друга, что, собственно говоря, нисколько не лучше, для тебя, во всяком случае…

Он еще что-то говорил, но его стало не слышно: завелся мотор, и автомобиль тронулся с места. Однако движение его продолжалось недолго. Он вдруг зацепил днищем за гребень колеи, и мотор заглох. Наступила тишина, в которой слышались сопение водителя и завывания стартера. Мотор не заводился…

И тут раздался звонок, обычный телефонный звонок, который, однако, был полной неожиданностью и для военного, и для водителя…

Военный выругался и спросил:

– Откуда здесь телефон?

– Не знаю, – ответил водитель и, подумав, добавил: – Мне кажется, это не телефон…

А телефон все звонил и звонил, и каждая последующая трель была менее звонкой, чем предыдущая, и вскоре всем стало ясно, что это вовсе не телефон, а пулемет. И только непонятно было, откуда и куда он стреляет: из прошлого в будущее или наоборот… «Приснится же такое…»

1

Все ирландцы – рыжие. Все происшествия случаются ночью.

Первое суждение неверно насквозь, об этом вам скажут все, кто когда-нибудь сдавал экзамен по формальной логике; несоответствие его реальности видно без луны, и вряд ли найдется идиот, который бы действительно считал так. А вот со вторым хочется согласиться: именно ночью с человеком чаще всего приключаются неприятности. Преступления – ночью, несчастные случаи, выражаясь языком протоколов, тоже в темное время суток. Темное – это само по себе наводит на размышления. Темное – синоним черного, оно всегда менее приятно, чем светлое, а значит – опасно. Но глух человек к предупреждениям природы, не стережется темноты, и та наказывает его…

А может, все не так, и природа равномерно разбросала напасти по циферблату суток, а уж сам человек, пострадавший от комендантского часа, ею установленного, сделал неправильные выводы…

А может, и пострадавший тут ни при чем, поскольку для него нет большой разницы в том, когда он, скажем, сломал себе ногу – днем или ночью, и разве слаще ему оттого, что ограбили его или избили до полусмерти не при ярком свете солнца, а при бледном – луны…

Пострадавшему все равно… А кому же не все равно? Да разумеется, тем, кто расследует преступления и несчастные случаи.

Это от них идет мнение, что все происшествия случаются ночью. Еще бы, когда тебя раз-другой поднимут среди ночи – вмиг пропадет и чувство юмора, и способность логически мыслить, и ты еще сомневаешься в том, что все ирландцы – рыжие, но с тем, что все происшествия случаются ночью, – согласен безусловно.

Так рассуждал Федя Внучек, безуспешно пытаясь отыскать в темноте второй носок.

– Зажги свет, – недовольно буркнула жена, и Федя услышал, как она поворачивается к стене и натягивает на голову одеяло.

Чертыхнувшись, он потянулся к выключателю. Вспыхнувшая лампочка осветила кровать, письменный стол, полку с книгами, два стула друг на друге – теснота не позволяла им разместиться обычным образом, телевизор на стиральной машине, Федю, стоящего в позе примака, и злополучный носок, прятавшийся за кроватной ножкой.

Уже через секунду свет в комнате погас, а наш герой, прихватив с собой носок и стул, на спинке которого висела его одежда, на цыпочках вышел в коридор.

Плотно прикрыв дверь в комнату, Федя отделил себя от жены и мгновенно превратился из подкаблучника, коим он был всегда о ее присутствии, в самого себя – старшего оперуполномоченного Каминского горотделения КГБ капитана Внучека.

Капитан прошел в ванную и принялся чистить зубы. Он яростно, с размахом водил щеткой по зубам и деснам, быстро отходя от сна и думая, что его друг и коллега Серега Надеин, научивший его многим способам себя будить, называл такую чистку одной из разновидностей зарядки.

Прополоскав рот холодной водой и плеснув пригоршню о лицо, он стал вытираться. На бритье времени не было, и Федя, одевшись в две минуты, взглянул на часы. Пятнадцать шестого.

«По-божески, – подумал он, – хорошо, что не в два». И стал крутить диск телефона.

– Приветствую, шеф, – сказал он как можно бодрее. – Только что звонил дежурный милиции. На первом энергоблоке лифт оборвался…

Федя знал, что ответит сейчас шеф. Впрочем, он и сам бы ответил так же, получив вдруг такое сообщение.

– Нам-то что? – ответил шеф. – Это не наши проблемы.

– …вместе с бригадой рабочих, – закончил Федя.

– Перед самыми праздниками! – выругался шеф. – Что думаешь делать?

Шеф пятнадцать лет проработал в управлении и хорошо усвоил манеру большого начальства не давать указаний, не выслушав подчиненного. В этом был великий смысл. Получалось так, что подчиненный сам излагал обстановку, предлагал несколько вариантов выхода из сложившейся ситуации, а начальнику оставалось с глубокомысленным видом санкционировать один из них. Однако сейчас даже шеф понимал, что капитан не знает деталей происшествия, «не владеет обстановкой», и, как только Федя сказал, что поедет на станцию, тот прервал его.

– Езжай, – сказал, – а я в управление позвоню…

– Хорошо, – ответил Федя.

И было действительно хорошо, потому что шеф снял с него обузу доклада о случившемся дежурному по управлению КГБ в Н-ск. Дежурный по райотделу милиции, конечно, уже доложил о случившемся своему дежурному в Н-ске, а тот, если не поленился и не был занят другими делами, уже поделился информацией с коллегами из КГБ, благо они обретаются рядом, хотя для телефона это неважно.

Казалось бы, зачем суетиться шефу, еще раз звонить в Н-ск, чтобы сообщить своему дежурному то же самое. Но Внучек знал, что шеф уже звонит в Н-ск, надеясь на нерасторопность коллег из милиции, которые, может быть, еще не успели сообщить о происшествии соседям. Если это так, то шеф – на коне, он умудрится при всех его куцых возможностях показать себя более оперативным, чем службы милиции. Это непременно должен отметить начальник управления, которому утром докладывают обо всех происшествиях в области. Впрочем, если шеф опоздал, то начальник тоже отметит это и оценит, но оценка будет не в пользу шефа… Шеф знает, что в поле зрения начальников нужно попадаться либо с удачными результатами, либо со своевременной информацией, либо вообще не попадаться.

Федя надел куртку, подбросил вверх шапку и подставил под нее голову – к этому моменту он окончательно взбодрился и мог позволить себе созорничать таким образом, – сунул ноги в туфли, застегнул их на липучки и вышел на лестничную площадку.

Входная дверь захлопнулась слишком шумно, и он поморщился, кожей почувствовав, как в это время помянула его недобрым словом жена.

Спустившись с крыльца, Федя машинально посмотрел вверх на окна своей квартиры. Он всегда делал это, уходя или приходя, хотя увидеть что-либо в окнах второй комнаты своей квартиры не мог: она была замкнута и опечатана. За пластилиновой печатью хранилась мебель настоящего хозяина квартиры, который полтора года назад уехал на Север, сдав жилье Феде, точнее, не все жилье, а комнату с кухней.

Двадцатого числа каждого месяца, в день своей получки, аккуратный Федя отправлял в Хатангу сто восемьдесят рублей, и это было еще по-божески, так как хозяин требовал двести, но потом уступил с условием, что Федя, которому должны были поставить телефон, оставит его в квартире.

В Каминск Внучек приехал два года назад. В маленьком горотделении «на три опера» сразу ушли все сотрудники.

Одного из них, бывшего начальника, отправили на пенсию по полной выслуге, а двое других, плюнув на выслугу, подали рапорт и занялись коммерческой деятельностью: открыли «салон по ремонту автомобилей». Салон этот часть каминцев именовала автосервисом, другая – более образно и коротко – «стервисом». Оба бывших опера в короткий срок обзавелись машинами, выстроили себе по коттеджу и знаться не хотели с бывшими коллегами, во-первых, и вспоминать свою собачью работу, во-вторых.

Впрочем, те двое ушли не одновременно с начальником, а месяц спустя, поскольку каждый из них надеялся, что займет освободившееся место. Но кадры посчитали опасным назначать одного начальником над другим, и в Каминск прибыл Карнаухов Владимир Ксенофонтович, который и возглавил Каминское отделение.

Всем был хорош Владимир Ксенофонтович, высок, строен, одет по последней моде, мог долго говорить, но… не любил работать. Впрочем, он и не мог работать, потому что не обладал контактностью. И остается только удивляться, как мог попасть в органы КГБ человек, не способный установить контакт с другим человеком. Хотя чему удивляться: органы не оркестр – это в оркестр не могут попасть люди, лишенные музыкального слуха.

За полтора десятка лет он прошел все отделы управления, начальники которых всегда старались от него избавиться, пока не задержался в бывшей пятерке[13]13
  5-е управление КГБ.


[Закрыть], где сел на «золотую жилу» – обеспечение медицинских учреждений.

Как уж Владимир Ксенофонтович обеспечивал их безопасность, одному богу известно (покров служебной тайны не позволяет нам оценить его деятельность), но то, что он исправно снабжал дефицитными лекарствами всех нужных людей, среди которых, разумеется, были и управленческие начальники, родственники начальников, друзья начальников, друзья друзей, ни для кого не было секретом. Об этом знали все, и те, кто пользовался услугами Ксенофонтыча, и те, кто не пользовался, знали в Н-ске, и в горотделениях, знали и те два опера. Они сочли факт его назначения на должность начальника «надругательством над советской контрразведкой», о чем и написали в рапортах.

На одно из освободившихся мест и попал Федя Внучек. Другое до сих пор оставалось вакантным. Управление никак не могло найти кандидата. Редкие выпускники учебных заведений КГБ по прибытии в Н-ск мгновенно расхватывались начальниками ведущих отделов, а из старых работников ехать в «село» дураков не было. И то, что где-то в Каминске какой-то Внучек два года пашет за двоих, мало кого интересовало, если интересовало вообще.

За ночь крепко подморозило. Под ногами хрустел ледок неглубоких луж; глубокие Федя обходил – не набирать же воды и туфли, даже если ты спешишь на происшествие.

Холод апрельской ночи вдохнул в него новый заряд бодрости, и капитан забыл раздражение, с которым он поднимался и шел к телефону, недовольство, с которым умывался и одевался. Чем дальше он шел, тем больше нравился самому себе и тем больше крепло в нем чувство причастности к большому и серьезному делу, чувство нужности людям, которые сейчас спокойно спят, тогда как он, Федя Внучек, спешит на происшествие, спешит, чтобы разобраться в причинах случившегося, выявить их, если они скрыты, потому что выявление причин должно способствовать тому, чтобы подобное больше не повторилось.

Минут через пять Федя подошел к громадному дому, в котором проживала целая деревня – сто пятьдесят семей. Его звали «крейсер». Он действительно напоминал океанский корабль в окружении более мелких судов. Дом построили десять лет назад. Заселили его в основном молодые семьи. В каждой были дети. Большинству из них к девяносто первому году исполнилось по шестнадцать-семнадцать лет – возраст коварный и опасный. Эта публика сколотилась в значительную по меркам Каминска кодлу, доставлявшую массу неприятностей жителям микрорайона и много беспокойств милиции.

Сами по себе подобные, как называют их социологи, «неформальные объединения» не так уж редки. Не один десяток их был и в Каминске. Но кодла «крейсера» выделялась из них численностью, возрастной иерархией: щенки, голыши, фазаны и так далее, и к тому же имела взрослого лидера.

Кличка лидера была Глушак. Год назад его призвали в армию, в стройбат. Три месяца его колотили «старики», заставляли работать за себя, катались на нем в туалет и обратно, и Глушак дезертировал. Какое-то время он бродяжничал, жил на пустых дачах, чердаках, питался отбросами, опустился, попал в психбольницу. Там его подлечили и попутно признали негодным к службе в армии. «Олигофрения в степени дебильности», – значилось в диагнозе, который Федя видел в горвоенкомате.

Глушак, которого сверстники раньше и за человека не считали, вернувшись домой, стал «авторитетом» и предводителем шпаны стапятидесятиквартирного. Подростки, которым предстояло пройти то, что уже прошел он, заглядывали Глушаку в рот, когда он рассказывал о житье в армии и о том, как он от этого житья ловко уклонился, «закосив под дурака».

Полудебил Глушак быстро вошел во вкус своего нового положения. В нем неожиданно для всех вдруг проявились недюжинные умственные, а точнее организаторские способности. Он ловко дергал за ниточки подростковой солидарности и круговой поруки, сам в драках и многочисленных пакостях не участвовал, был всегда подчеркнуто вежлив с участковым и при проведении подростками «крейсера» какой-нибудь крупной акции, переходящей грань уголовной ответственности, имел надежное алиби. Но весь Каминск понимал, что ни одна такая акция не проходила без его ведома. Во всех набегах, обираловках, избиениях предателей, к которым относились проштрафившиеся члены кодлы, и конкурентов, к коим относились все, кто в состав кодлы не входил, чувствовалась его рука, рука человека, униженного жизнью и жестоко и подло мстящего за это унижение.

Федя обогнул громаду «крейсера», прошел мимо бетонного забора, огораживающего «замороженное» строительство очередного «крейсера», на которое у города не хватало средств, миновал надпись на заборе «КПСС – к суду!» (надпись была вкладом глушаковцев в процесс демократизации Каминска. Федя знал это, на то он и опер). Выполнена надпись была аршинными буквами и зеленой краской, как раз той, которой спившийся дворник «крейсера» пытался покрасить ободранные панели в подъездах.

«Отправил ли дежурный милицейскую машину за экспертом и следователем?» – думал Федя, подходя к главной улице города, на которой располагался юротдел. Его дежурный, конечно, не имел в виду вообще, поскольку в инструкции, помещенной у него под стеклом, оперуполномоченный КГБ не значился, следовательно, посылать за ним машину необязательно: с бензином в отделе всегда была напряженка, а уж сейчас…

Федя вышел на главную улицу и посмотрел в сторону здания милиции. Предположения его полностью оправдались – машины перед крыльцом райотдела не было.

«Уехали…»

Он перешел улицу, намереваясь зайти в отдел и поговорить с дежурным о происшествии более предметно, как вдруг увидел автобус. Впрочем, для городского автобуса было слишком рано – движение в Каминске начиналось в шесть, точнее, должно было начинаться, но водители выезжали на линию на полчаса позже.

Однако нет – это был автобус: габаритные огни пазика горели четко, и ошибка исключалась. До остановки было метров сто, и Федя побежал. Сотку он пролетел секунд за шестнадцать, но все же опоздал: водитель уже тронулся, но, видимо, заметив бегущего, притормозил и открыл переднюю дверь. Внучек с лету запрыгнул в нее и споткнулся о ноги долговязого парня. Долговязый спал, сидя на сиденье, перегородив ногами проход. Он был в брезентовой робе, шлеме, какие носят сварщики, и огромных, сорок пятого размера сапогах. Чуть дальше от него на сиденьях развалились трое его товарищей в таких же робах и сапогах, только без шлемов.

«Командированные из общежития, – подумал Федя, – на смену едут».

Стойкий запах спиртного витал в салоне: парни были пьяны и агрессивно настроены.

– В переднюю дверь только инвалиды ходят, – сказал один из них, среднего роста крепыш, в котором можно было угадать лидера.

– Не трогай его, Колян, – сказал другой, с огромной родинкой на щеке, – это мент…

– А фули, – запетушился крепыш. – Раз мент, то ему все можно?

Он попытался встать, но парень с родинкой и третий, лица которого не было видно, так как голова его лежала где-то на груди, словно держалась не на шее, а на веревке, повисли на покатых плечах крепыша, и все трое грохнулись на пол.

Долговязый, почувствовав возню, открыл глаза, невидящим взглядом осмотрел салон и произнес еле ворочающимся языком:

– Ка-азлы, в натуре…

На большее его не хватило, он снова закрыл глаза и уронил голову на грудь, почти так же, как и тот, лица которого не было видно.

Пока троица поднималась с ругательствами с пола, Федя прошел на заднюю площадку.

Прекрасного настроения, ощущения нужности людям и причастности к большому и важному делу как не бывало. Кровь прилила к Фединым щекам и ушам, руки подрагивали, а мозг стал искать вариант компенсации оскорбления. «Справиться с четырьмя, хотя и пьяными, не так-то просто, но можно хорошенько врезать крепышу, а там – будь что будет», – рассуждал наш герой так, как на его месте мог рассуждать любой житель Каминска, считающий себя нормальным мужиком. Однако нормальный мужик существовал в нем недолго: уже через минуту его вытеснил опер. Опер бесцеремонно заявил, что оскорбление придется съесть молча: он просчитал развитие ситуации на три хода вперед. Нет, он не испугался возможных последствий самой драки: непременных синяков, которые по-научному именуются кровоподтеками, или даже серьезных повреждений. Он увидел отдаленные последствия.

Если о драке станет известно, а известно о ней станет, Федя в этом не сомневался, то те, кто будет проводить служебное расследование, обратят внимание, что драку начал он сам. Кадрам плевать на достоинство и честь своих сотрудников: их больше заботит честь ведомства, а точнее – собственное спокойствие, и они отдадут на заклание общественности кого угодно.

Здесь Внучек представил себе полковника Балдахинова, который на очередных сборах будет доводить до сведения личного состава прегрешения сотрудников. Он скажет, что капитан Внучек не обладает должной выдержкой, конфликты с окружением разрешает с помощью кулаков. Но самое скверное не это. Здесь полковник сделает паузу, обведет присутствующих взглядом, подчеркивая важность следующего момента, и продолжит: дело усугубляется тем, что капитан Внучек ехал на происшествие, то есть находился при исполнении служебных обязанностей, и тем не менее отвлекся на такую мелочь, как оскорбление его уличными хулиганами…

И, разумеется, Федю осудят все: и начальники, и их подчиненные, его коллеги, и друзья, и недруги, осудят, как должны осудить кинологи вышколенного служебного пса, который, идя по следу возможного врага, отвлекся на драку с облаявшими его дворнягами.

И Федя ничем не ответил на оскорбление – остался стоять на задней площадке, глядя, как парни таскают друг друга за рукава брезентовых роб и что-то говорят, но что – понять было совершенно невозможно, так как в основном это были нечленораздельные звуки, между которыми для связки вставлялся мат, а потом опять шли звуки, больше похожие на стоны раненого животного, чем на человеческую речь.

За окном автобуса стали мелькать освещенные окна, вдоль дороги появились редкие прохожие: город просыпался. Автобус останавливался на каждой остановке, водитель исправно открывал и закрывал дверь, но никто в него не садился, видимо, каминцы не верили в то, что автобусы могут ходить в такую рань.

«Конечно, это бригада ТЭЦ, а парни командированные, поскольку местных он знает всех. Парни едут на работу, то есть туда, куда едет и он, а это значит, что стычка с ними только отдалена, потому что сходить всем на одной остановке… Да, точно, теперь нет никаких сомнений – это бригада первого энергоблока».

Парни наконец перестали тягать друг друга и сгрудились у первой двери. Крепыш пьяно и недобро посматривал в салон на Федю. Он стоял первым, за ним, как два телохранителя, расположились парень с родинкой на щеке и тот, лица которого не было видно. Долговязый замыкал группу. Он положил руки на плечи впереди стоящим и по-прежнему не открывал глаз.

Две капли, сорвавшиеся с противоположных стенок бокала, всегда встретятся на его дне… В этом нет сомнения, как и в том, что теперь драки не миновать. И все же можно попробовать избежать конфликта: для этого нужно сойти первым, чтобы не дать парням стать на его пути. Конечно, если они его догонят или окликнут, придется остановиться, не бежать же от них, но в этом случае Федю будет оправдывать то, что не он ввязался в драку, а это уже лучше…

Автобус остановился, и водитель открыл обе двери одновременно. Федя ринулся наружу, краем глаза заметив, что парни замешкались у выхода. Обойдя автобус сзади, Внучек, не оглядываясь, пошел вперед, однако метров через десять поскользнулся на тонком льду небольшой лужи. Чтобы не упасть, он выписал ногами неимоверный крендель, но все же оказался на четвереньках, больно ударившись о лед коленом. При падении его развернуло назад, и то, что он увидел, поразило. Ни автобуса, ни парней на дороге не было. И вправо, и влево от остановки, на которой он сошел, не было абсолютно никого.

– Куда они делись? – вслух произнес он. – Не взлетели же вверх?

Но в небо смотреть не стал: в чудеса не верил. Он поднялся с четверенек и пошел дальше. С души словно камень свалился. Так бывает, когда проснешься после кошмарного сна. А может, это и был сон? Да нет, не сон, потому что вокруг до боли знакомая реальность: грязная тропинка, черные от угольной пыли остатки снега, не растаявшего еще несмотря на конец апреля, темные силуэты недостроенных конструкций первого энергоблока, светящийся, похожий на пароход времен Самюэля Клеменса главный корпус старой станции, возле которого торчали две стометровые трубы с сигнальными лампочками наверху, там, где крепятся молниеотводы. А чуть в стороне от них высилась двухсотметровая громада новой трубы, рядом с которой две старые выглядели окурками на фоне не зажженной еще сигары.

Внучек повернул прямо к большой трубе, внутри которой, по словам дежурного горотдела милиции, два часа назад оборвался лифт с бригадой рабочих.

2

Труба, строящийся энергоблок и старая станция не были объектами Фединого участка. Они значились за отсутствующим опером. Когда Внучек принимал их, начальник горотделения сказал:

– Это ненадолго, максимум на полгода…

Но прошли полгода, потом еще полгода, потом еще, и Федя свыкся с мыслью, что это тоже его участок, и даже мысленно не разделял его с родным. Он также свыкся с мыслью, что работает за двоих, а иногда за троих, потому что у шефа в самые критические моменты, когда работы было невпроворот, а нужно было еще и ехать куда-нибудь к черту на кулички в соседний район, вдруг начиналась тахикардия, кружилась голова и проявлялись симптомы болезни, которую бывший отделенческий водитель, не сработавшийся с Карнауховым, называл воспалением хитрости.

Но Внучек не жаловался на жизнь: ему нравилось делать то, чего, например, не мог сделать его начальник либо кто-нибудь другой, ему даже нравилось работать за двоих, нравилось чувствовать свое превосходство над другими, опять же – нужность людям, а то, что люди этого не знали, придавало его работе ореол подвижничества и романтики. Той романтики, под флагом которой росло его поколение и которая бросала молодежь строить узкоколейки, осваивать целину, ехать на Мангышлак и БАМ.

Начальство в Н-ске ценило Внучека и не только за то, что он мог много работать. Внучек был талантливым опером, а такие нужны начальству: как ни приятны Карнауховы, как ни полезны тем, что могут раздобыть любой дефицит, работа держится не на них, а на таких, как Федя.

Правда, Федя еще не знал, что судьба талантов всегда печальна, и в КГБ тоже. Они редко поднимаются на вершины служебной лестницы, потому что постоянно нужны непосредственным начальникам и те охотно выдвигают на повышение менее способных сотрудников, оставляя при себе тех, кто умеет и хочет работать. И эти умеющие работать, как девицы, которых вовремя не выдали замуж, в конце концов становятся старыми девами и к сорока-сорока пяти годам уже не нужны ни бывшим начальникам, ни тем, кто пришел им на смену.

Федин талант заключался в умении находить общий язык с другими людьми. Он мог без натуги найти ключик к любому человеку и получить нужную информацию от любого, независимо от его возраста и пола, национальности, размера заработной платы или иного дохода, независимо от того, принадлежал ли этот человек к сливкам каминского общества и ездил на черной «Волге», или относился к низшим слоям, не имел жилья и питался отбросами.

В участок Феди входили три района, о которых он знал почти все, потому что только недалекий человек полагает, что опер собирает лишь относящуюся к его работе информацию. Он не может сразу оценить, какая информация относится к работе, а какая нет. Он, как врач, собирающий анамнез, сначала пытается получить как можно больше сведений, а уж потом отобрать из них относящиеся к делу и, таким образом, подтвердить или опровергнуть тот или иной диагноз.