Текст книги "Игры капризной дамы"

– Нет, а надо?

– Конечно… Завтра после смены сможешь? Часов в семь? – сказал Федя и, придерживая одной рукой трубку, достал другой записную книжку, но в календарике посмотрел не завтрашнюю, а сегодняшнюю клетку – она была свободной.

– Лады, – сказал Кондратьев.

Договорившись о встрече, Федя пошел к начальнику. Тот, закрыв двери, сказал почти торжественно:

– Из управления только что звонили. Просили принять самое деятельное участие в расследовании этого ЧП…

– Что мы и делаем, – ответил Федя, мельком заметив, что фраза понравилась шефу, как кошке валерьянка. «Мы» – всегда приятней, совсем не то, что – «я».

В обед Федя почувствовал озноб и вспомнил сквозняк в трубе. Но делать было нечего, он доработал до вечера, встретился с Кондратьевым и в восемь часов направился домой.

По лестнице он поднимался уже с сильным насморком, предчувствуя, что это будет еще одним раздражителем для и без того раздраженной в последнее время Натальи.

«Эх, Натка, Натка, – думал Федя, – шесть лет назад, когда мы только поженились, ты со мной на край света готова была пойти и в шалаше жить. А сейчас тебя то квартира не устраивает, то моя работа, то вообще непонятно что… Хотя почему же непонятно… Понятно».

Наталья ехала в Каминск с надеждой на лучшую жизнь. А как же иначе? Мужа-то переводят на вышестоящую должность (так ей сказали в управлении), а раз так, то все, что они имели в Н-ске, в сравнение не должно идти с тем, что они будут иметь в Каминске.

Но Каминск встретил их равнодушно. С жильем здесь было так же плохо, как и в Н-ске. Кроме того, для исполкома было слишком накладно выделить приезжим специалистам сразу две квартиры. Исполком спустя год выделил одну, которая, разумеется, досталась шефу. А тот, до получения ее дневавший в жилотделе, перестал там появляться вообще. А под лежачий камень, как известно, вода не течет…

И с работой у Натальи не получилось. Первое время она устроилась было на «ящик», но там не прижилась и ушла в торговлю. Хотя ушла – неточно сказано. В торговлю ее переманила заведующая универмагом Баклавская. Она была баба хитрющая и заполучить себе в магазин жену сотрудника КГБ считала большой удачей. В жизни завмага всякое может случиться – где милиция прижмет, где сам во что-нибудь влипнешь, – и чем больше будет рядом с тобой людей близких к тем, кто может насолить или помочь, тем лучше.

В последнее время Наталья сильно изменилась. Она потеряла интерес к дому, и квартира без женской руки вмиг превратилась в берлогу. Реже, чем раньше, стала пилить Федю, посылать его к начальнику и в исполком требовать квартиру, но если уж посылала, а он упорствовал, то доходила до истерики. А потом вдруг впадала в состояние прострации, а после опять начинала плакать и злиться, называть Федю дураком за то, что он согласился ехать в Каминск, а уж если согласился, то должен жить так, как живут все каминцы. А каминцы, по ее мнению, хапают все, что плохо лежит, живут в свое удовольствие и совсем не работают, а уж если и работают, то получают не то что он…

Разумеется, Натальи дома не было.

Федя поставил на плиту чайник, достал из холодильника масло, стал резать хлеб.

Федя уже и бутерброды съел, и посуду вымыл, и в постель лег, так как его знобило, а жены все не было.

Термометр показал тридцать семь и восемь. «Ого, труба может выйти боком…»

Наталья появилась около десяти. В курточке, без платка, с короткой прической, чем-то похожая на мальчишку-сорванца, она почти не изменилась с тех пор, как они познакомились в Н-ске.

– Что с тобой? – с преувеличенным беспокойством спросила она, заглянув в комнату и увидев мужа в постели.

– Температура, простыл, наверное, – ответил Федя, определив, что Наталья не станет продолжать вчерашний разговор. – Ты чего болтаешься по ночам? – не удержался он. – Хулиганы…

– А меня проводили… девчонки…

– Опять день рождения?

– Ага, – хохотнула она и ушла в ванную.

Было слышно, как она плещется, смывая с лица косметику. Когда вернулась, Федя, подавив в себе чувство ревности, сказал:

– Я там чай заварил.

– Я сыта, – ответила Наталья. – Зава (так она называла свою благодетельницу) выставляла сегодня.

– Выставляла, – повторил он и подумал: «Быстро же она нахваталась полублатных словечек». – А че это, – сказал он, – Зава выставляла, ведь день рождения не ее?

– На то она и Зава, – ответила Наталья. – Раз у сотрудницы день рождения, то она не может остаться в стороне.

– Ну прямо мать родная…

– Да, – с вызовом ответила жена, – мать родная. Не то, что некоторые… – И, расплакавшись, убежала на кухню.

«Эх, Натка… Хлюпаешь носом, среди кастрюль, год-два назад подошел бы к тебе, погладил по голове – и все проблемы ушли бы, как вода в песок».

– Я буду, спать на кухне, – сказала она так, чтобы он услышал.

– Спи, – ответил он, – но матрас я тебе дать не могу. Негоже больному человеку на голой сетке спать.

Спустя полчаса она пришла в спальню, плотно прикрыла дверь, чтобы не так было слышно телефон, если опять кто-нибудь позвонит, легла с краю и уснула. Федя же, несмотря на раннюю побудку, не спал. Першило в глотке не то от насморка и температуры, не то от обиды и ревности.

С Натальей он познакомился в восемьдесят пятом, хотя до этого судьба однажды свела их, когда Федя еще учился в институте.

Федя работал на заводе, а Наталья заканчивала учебу в техникуме. Они поженились и поселились в общежитии. Потом она ждала год, пока он «приобретал в Европе вторую специальность», а потом они опять жили в том же общежитии, поскольку управление договорилось с заводским начальством о том, чтобы Федю с женой не выселили, несмотря на то что он ушел с завода.

В те времена она не обращала внимания на бытовую неустроенность, считала все это временным (не могут же не дать квартиру сотруднику КГБ), старалась изо всех своих силенок создать уют в комнате в дюжину квадратных метров, в которой она была полноправной хозяйкой, и говорила Феде, что он – опер на службе, а она – дома. И Федя не противился, ему было приятно участвовать в этой игре, доставлять удовольствие «малышке». Со временем это перестало быть игрой, и Федя, как говорили его коллеги, незаметно для себя попал жене под каблук. Однако это его не огорчало: неважно, кто главенствует дома, важно, чтобы обоим это было не в тягость.

Трещинка в их отношениях появилась и стала шириться с тех пор, когда в газетах, по радио и телевидению заговорили о злодеяниях чекистов и их ответственности перед народом.

И что вроде бы Наталье до преступлений чекистов и при чем тут Федя, если он родился в пятьдесят шестом и к репрессиям имел такое же отношение, как гашековский персонаж, на участке у которого нашли человеческий череп.

Конечно, дело было не в этом. Просто Наталья своим женским чутьем безошибочно определила, что вся эта кампания ставит крест на ее надеждах.

Все могло бы измениться к лучшему, когда Феде предложили поработать в Каминске. Наталья, узнав об этом, неожиданно для всех обрадовалась. Уже потом, когда они обсуждали будущее место жительства, Наталья разоткровенничалась и сказала, что лучше быть начальником в маленьком городе, чем рядовым сотрудником в большом.

Наталья выросла в таком же городе, как Каминск, знала «провинцию» лучше Феди и надеялась, что жизнь там изменит и мужа. Но горбатого могила исправит, а верблюд – он и в Африке верблюд, ему все равно, где пахать день и ночь – в Н-ске или в Каминске.

Вот тогда-то и появилась среди Наткиных подруг пятидесятилетняя Зава, а потом и друг-обожатель Шушанов, больше известный в Каминске под кличкой Шуша.

До перестройки Шуша был сторожем на кладбище. Потом руководил кладбищенскими могильщиками и вдруг стал одним из первых кооператоров, денежным парнем, разъезжавшим на единственном в городе, правда, старом «мерседесе».

Кооператив Шуши занимался оказанием «услуг населению при погребении», поэтому его тут же окрестили «Погребком».

Начальник комхоза Сысько, с которым Шуша заключил договор по оказанию вышеупомянутых услуг, вдруг понял, что попал к Шуше в кабалу, и начал с ним «бодаться». А чтобы, как он говорил, размонополизировать «Погребок», могильщики которого драли с жителей города бешеные деньги, попытался создать еще один кооператив, при том же комхозе. Однако не тут-то было. Шуша уехал отдыхать в Крым, а в это же время неизвестные лица отравили Сыськовского дога, сожгли будку с инструментами конкурентов, а самих конкурентов пообещали похоронить в тех же могилах, которые они осмелятся выкопать. Сысько сдался. Злые языки поговаривали, что Шуша заплатил-таки начальнику комхоза за собаку, однако сам Сысько это отрицал и говорил, что «с этим бандитом у него с недавних пор нет ничего общего».

Натку Шуше, конечно, подставила Зава. Но не в ней дело: подставить можно то, что подставляется.

Наталье нравились ухаживания первого кооператора города. И Шуше льстило внимание жены сотрудника КГБ. Знакомство с Шушой Наталья держала в секрете, не афишировал его и Шуша, но разве можно спрятать что-либо у опера на его участке?

Однако, как говаривал один из Фединых «преподов», не относящаяся к работе информация должна умирать в опере. «Должна, а вот не умирает… только наружу не выходит…»

На следующий день Федю совсем разобрало, и он не пошел на работу. Шеф, которому он позвонил, сморщился так, что это можно было определить даже по телефону. Карнаухов ревниво относился к перерывам в работе подчиненного, во всем видел желание «закосить». Так бывает у начальников, которые сами грешили этим во времена, когда еще не были начальниками.

После обеда Федя выдал несколько звонков своим людям и понял, что завтра придется работать, несмотря на температуру и «сопли до колена».

Утром следующего дня он был в больнице.

У главного врача только что закончилось совещание, и Федя проник к нему, несмотря на протесты новенькой секретарши: «Виктор Витальевич занят!». Секретарша еще не знала Федю и не относила его к «своим». Свои носили халаты и имели право входить к главному вне очереди, чужие, но ее мнению, должны были ждать, когда главный их пригласит.

Проходя двойные двери кабинета главного, Федя подумал, что давно здесь не был и даже не знал, что у Витальича сменилась секретарша и что с новенькой надо проводить «разъяснительную работу», суть которой будет заключаться в том, что Федя, хотя и не носит белый халат, относится к категории своих.

Главный был человеком молодым, месяц назад ему стукнуло тридцать семь. Пятнадцать лет назад он приехал в Каминск и стал работать хирургом, потом вырос до заведующего отделением, зама главного по лечебной работе и, наконец, стал главным врачом. С этого времени город потерял хорошего хирурга, так как Витальичу стало не до операций и больных. С утра до позднего вечера он занимался выбиванием денег на ремонт развалившегося больничного хозяйства, искал подрядчиков, чтобы это хозяйство ремонтировать, принимал одну за другой многочисленные делегации из области, проверяющие провинциальную медицину «по широкому кругу вопросов» от борьбы с чумой двадцатого иска – СПИДом до педикулеза и секретного делопроизводства.

На почве последнего Витальич и познакомился с Внучеком. Впрочем, шапочно они были знакомы и раньше, но приятельские отношения у них возникли с января прошлого года, когда очередной проверяющий обнаружил пропажу секретного документа по гражданской обороне и уехал, посулив выговоры инспектору и главному врачу, а заодно сообщив о пропаже «куда следует».

Федя, который работал «где следует», приехал в больницу и долго выслушивал объяснения двух инспекторов: той, что ушла в декретный отпуск и уже родила ребенка, и той, что заступила на ее место, как на легкую работу, и еще не родила. Выходило, что «документ был, но потом куда-то исчез».

Попытки найти след документа по правилам, предусмотренным различными толстыми инструкциями, ни к чему не привели. Женщины, почти плача, утверждали, что все делали по инструкции. Отсюда следовал вывод, что пропасть документ не мог. Но его не было, и где он мог находиться, они не знали.

Федя не имел большого опыта расследования случаев «утраты носителей секретной информации», но сообразил, что сверхтолстые и сверхмудрые инструкции слишком непонятны для женщин, приходящих на должность инспектора секретного делопроизводства. Следовательно, работали они с документами по каким-то другим, неписаным правилам, которые передавались друг другу с должностью. Несколько часов бился Федя и все же нашел подход к инспекторам, которые рассказали, как они «упростили» процедуру работы с документами. Стали по упрощенной схеме искать злополучный документ и нашли. Он оказался в столе одного из заведующих отделением.

Найденный документ помог главному избежать выговора, а Феде – приобрести приятеля. Главный после этого случая увидел в Феде не фискала и начальника стукачей, а такого же, как он, специалиста, только из другой сферы человеческой деятельности.

Виктор Витальевич сидел за большим столом, вокруг которого полукругом выстроились кресла, обтянутые мерзким драпом синюшного цвета. Высокий колпак да белый халат, надетый поверх костюма, говорили, что это врач, а не завхоз, потому что разговор шел с бригадой строителей из трех человек о ремонте одного из корпусов больницы.

Главный кивнул Феде на кресло и продолжил переговоры, которые закончились словами:

– Вы наши требования знаете?

– А вы наши?

– Тогда договорились…

Еще раз мельком взглянув на Федю, главный открыл ящик стола, достал маленькую коробочку. Проводив до дверей строителей и сказав секретарше, чтобы к нему никого не пускали, так как у него беседа с «куратором», он протянул коробочку Феде.

– Дефицит, – сказал он. – Нафтизин… нигде не купишь, а тебе он сейчас нужен…

– Ты же хирург, а не терапевт… – начал было Федя.

– По твоему хабитусу диагноз может поставить даже коновал. Что привело к нам органы?

– Органы располагают данными, – ответил в тон ему Федя, – что трупы погибших рабочих до сих пор не прошли вскрытия и в ближайшее время не попадут на стол к патологоанатому.

– У нас очередь, да и некоторые неблагоприятные обстоятельства…

– Обстоятельства нам известны.

– А что, КГБ считает бутылки?

– Бутылки – нет, а результаты и последствия пьянок знает.

– Да… никуда от вас не денешься, – произнес главный. – Вот Владимир Иосифович выйдет из запоя и все сделает, а ребят этих, в виде исключения, вне очереди.

– Ждать, пока у судмедэксперта кончится запой, некогда. Пригласи Максимыча, он на пенсии от безделья изнывает.

– Максимычу платить надо.

– Так заплати. Случай из ряда вон, а никому, до него дела нет.

– Ладно, Степаныч, – примирительно сказал главный, – считай, что я – твой, что ты меня завербовал. Так это у вас называется?

– Газеты почитай, – ответил Федя, – там все написано.

– Да не обижайся ты, возьму под личный контроль. Но смотри, придут к власти другие люди и притянут меня за сотрудничество с госбезопасностью.

– Не говори ерунды, – сказал Внучек, страшно не любивший подобных шуток и относившийся к ним, как мусульманин относится к хуле на Аллаха, – тебя простят, потому что ты делал это во имя спокойствия людей и бескорыстно… Понял?

– Понял, а ты?

– А я… я надеюсь на камеру с солнечной стороны…

4

Тюремная камера с солнечной стороны – не очень умная шутка, которой Федя в последнее время стал пользоваться все чаще, чтобы отрезать разговоры о будущем ведомства, в котором он работает, и о своем лично.

Впервые сам Федя услышал эту шутку от Данилова, опера, который подбирал его в органы.

– Каждый сотрудник, – говорил Данилов, рекомендуя кандидата на работу, – в известной мере рискует ошибиться. Не ошибся – честь тебе и хвала, ошибся – одна радость, что камера может достаться с солнечной стороны.

Данилов сказал это походя, а Федя слово в слово запомнил и эту шутку, и все, о чем тогда говорил Данилов.

Было это в восемьдесят пятом.

Страна жила тогда предчувствиями перемен, перемен больших. Все кляли прошлую застойную жизнь и говорили, какой эта жизнь будет теперь, с приходом нового лидера, молодого, энергичного, всевидящего и всезнающего… А в том, что жизнь не могла быть хуже, никто не сомневался, потому что «хуже некуда». Все вспоминали старых руководителей страны с их тяжелыми подбородками, тусклыми глазами, еле ворочавшимися языками и соглашались: да, действительно заехали, дальше уж ехать некуда, докатились до ручки и теперь «на все согласны», потому что, опять же, хуже не будет… Еще не было слов: перестройка, альтернатива, гласность, еще не вырубались виноградники, не появились очереди за водкой, а если бы и появились, все равно никто не бросил бы камень в правительство, все «понимали», что это явление временное и скоро таких очередей не будет вообще.

Именно тогда Федю вызвали в отдел кадров и он пошел в заводоуправление прямо в спецовке, надеясь скоро вернуться: что там делать больше получаса?..

Инспектор его участка препроводил Федю к начальнику, а тот любезно предоставил кабинет для беседы с куратором.

Федя не в лесу вырос и понял, откуда этот подвижный мужчина с дежурной улыбкой на лице. Разговаривал он, словно удочку забрасывал и ждал клевка-ответа… Забросит, вытащит с ответом, улыбнется. Если же на крючке ничего не оказывалось, тоже улыбался и вновь закидывал удочку…

Сначала разговор шел «за жизнь». К Фединому удивлению, куратор знал о нем то, чего Федя давно уже не вспоминал и хотел бы забыть вообще. Они даже вспомнили случай, который приключился с Внучеком на пятом курсе института. Федя тогда подрался с однокурсниками. Происшествие само по себе ординарное, если бы однокурсники не были иностранцами, обучавшимися в политехе.

И хотя в том случае Федя был четырежды прав, его чуть было не исключили. Куратор сказал, что в той ситуации он был его сторонником и даже проговорился, что органам «пришлось подключиться, чтобы восстановить справедливость».

Федя не совсем ему поверил, но, вспомнив все, что произошло тогда: и разбор на комитете, и гневную речь комсомольского вожака института Несмеянова, и готовый, по слухам, приказ об отчислении, и неожиданный «спуск дела на тормозах», – пришел к выводу, что так, наверное, и было, хотя мотивы этого поступка компетентных товарищей остались для него загадкой.

Об этом Федя и спросил куратора. Вопрос тому понравился, и он заговорил на языке замполитов, полагая, наверное, что так его аргументы будут весомее. Он сказал, что в органах работают честные и принципиальные люди. И раз уж им вдруг стало известно, что в той истории он был прав, они не могли пройти мимо этого равнодушно. Ведь решалась судьба молодого человека, без пяти минут выпускника вуза, и они, конечно, вмешались, но, разумеется, так, что Федя не заметил этого вмешательства…

Разговор продолжался в том же духе, но Федя чувствовал, что ведется он вовсе не для того, чтобы убедить его: вот, мол, какие мы хорошие.

Так и оказалось. Данилов стал медленно подводить Федю к мысли, что органы ничего не могли бы сделать, если бы не помощь простых советских людей, которая осуществляется…

Краска бросилась Феде в лицо: он понял, куда клонит Данилов, но и Данилов, увидев Федину реакцию, не стал смягчать момент.

– Да-да, – сказал он, – я имел в виду именно то, о чем ты сейчас подумал. Кстати, а сам-то ты как к этой работе относишься?

Он сказал «к работе», а не к деятельности или помощи… Вопрос был, как ловушка с двумя входами, но и тот и другой входы вели в одно место. Скажи, что относишься плохо, – это не так; скажешь, хорошо – значит, вроде как согласен, а Федя вовсе не был согласен, и поэтому пошел напрямик.

– Работа эта, наверное, нужна, но я для нее не гожусь…

– Почему? – спросил Данилов и всплеснул руками так, будто Внучек обманул его в лучших чувствах.

– Я уже выбрал себе профессию, она мне нравится, и я не хочу менять ее на другую.

– Ну вот, – искренне огорчился Данилов и от досады хлопнул себя по колену ладонью, – а ведь это так, это правда, но не вся… Ведь ты отклоняешь мое предложение (тут он перегнул палку, никакого предложения не было) потому, что боишься не работы…

– Я ничего не боюсь, – сказал Федя, но Данилов его не услышал.

– …боишься не работы, а того мнения, которое сложилось об этой работе. Ну как же, они со стукачами водятся…

Данилов, сам того не ведая, попал в точку, и с этого момента разговор пошел в живом ключе, без штампованных фраз о необходимости и нужности работы органов.

– …Так ведь?

– Так, – ответил Федя.

– Так, – повторил Данилов почти радостно, – действительно позорное и помойное занятие, и пусть им занимаются те, кто к нему расположен, а мы останемся в стороне и будем чистенькими.

– Да нет, – стал оправдываться Федя, – я не это хотел сказать… Просто я уже определился в жизни.

– Федя, – как старому другу, положил ему руку на плечо Данилов, – к чертям дипломатию! Ты понимаешь, почему я обращаюсь к тебе?

– Нет.

– Да я просто не могу обратиться с таким предложением к другим.

– Почему?

– У них нет твоих качеств.

– Каких качеств?

– Таких… Вот ты говоришь, что работа эта грязная и помойная.

– Я так не говорил!..

– Вслух не говорил, но про себя подумал.

– Да не думал я, – вяло отмахивался Федя.

– Другой на твоем месте бил бы себя в грудь, – не слушая его, говорил Данилов, – уверял бы в том, что всю жизнь мечтал работать в КГБ, но здоровья, мол, не хватает, а ты ничего такого не сказал. Это во-первых. А во-вторых, сам понимаешь, я этого разговора не завел бы никогда, если бы давно к тебе не присматривался. Есть профессии, которые требуют от людей определенных качеств, и есть люди, которые такими качествами обладают… но не знают об этом. Я – профессионал и вижу, что у тебя сеть задатки, вижу что ты из себя представляешь, а ты этого не осознаешь. Я ведь знаю, если Родина скажет тебе, что она в опасности, ты первый пойдешь туда, куда она прикажет. Можешь считать, что такой момент наступил.

– Да я… – начал было Федя.

– Я предлагаю тебе подумать, – по-прежнему не слушал его Данилов, – подумать и решить. У тебя задатки разведчика.

– У меня? – чуть не захлебнулся Федя.

– У тебя! – уверенно подтвердил Данилов. – Понимаешь, все мы воспитывались на дурных фильмах о шпионах и тех, кто их выявляет, и не мыслим себя на их месте. Думаем, что тот мир не для нас, там работают какие-то особые люди. Ерунда, там такие же люди, как мы с тобой, и ко всем им когда-то так же обращались мои коллеги, и они так же, как и ты, таращили глаза, удивляясь этому, поскольку никто из них никогда не думал, что может работать в органах…

– Но я ничего не умею, – сказал Федя.

– Ты многое умеешь, – возразил Данилов, – но сам этого не знаешь. У тебя сколько рабочих на участке, тридцать?

– Тридцать два…

– Тридцать два, – как эхо, повторил Данилов. – До тебя это был самый беспокойный участок в цехе, ни один мастер там не приживался, а пришел ты – и все наладилось. Главное и в твоей настоящей, и в творческой будущей работе не умение скакать с вагона на вагон, стрелять и уходить от наружки. Главное уметь ладить с людьми, разными людьми. Теперь ты понимаешь, почему в органы не берут тех, кто сам туда просится…

И дальше Данилова опять понесло, и он заговорил так, как говорят политработники, и все аргументы его сводились к одному короткому «надо».

– В прошлом году, – перебил его Федя, – к вам на работу взяли Несмеянова. У него тоже есть необходимые качества?

– Несмеянов – комсомольский работник, его рекомендовал обком партии. Это хорошо, что ты задал такой вопрос, ты многое, значит, понимаешь, но мы замнем это для ясности. Не такими определяется лицо органов…

И Данилов стал защищать честь мундира, ссылаясь на надоевшие всем уже тогда аргументы. Но он не фальшивил, как в то время делали многие, он верил в то, о чем говорил, и это делало ему честь.

Федя ничего не сказал в тот раз Данилову, обещал подумать, но он все решил уже тогда, уже тогда понял, что в его судьбе наступает перелом, которого он почему-то в глубине души ждал. Данилов лишь помог проявиться тому, что уже созрело в нем, в том числе и легкой неудовлетворенности своей работой, несмотря на то что работе он отдавался весь, с участком сросся так, что даже увольнение пьяницы слесаря Шимановского, прогулы которого стоили Феде не одного нагоняя от начальства, воспринял, как разрыв с приятелем.

Однако сомнения в правильности своего шага не оставляли его вплоть до второй встречи с Даниловым и даже потом, когда он дал согласие и уехал учиться «на шпиона», как шутила Наталья.

А вот Данилов нисколько не сомневался, что Федя согласится. Почему он был уверен в этом, Федя понял позже, когда сам стал искать в массе молодых специалистов возможных кандидатов для работы в органах.

В ту вторую встречу Федя сказал Данилову:

– Если кто и ошибется в выборе, то не я, а – вы, потому что вы знаете, что предлагаете мне, а я покупаю кота в мешке.

– Вот поэтому я тебе и предлагаю, – ответил Данилов. – Я не сомневаюсь в тебе, а если и сомневаюсь, то самую малость, потому что чужая душа – все-таки потемки и никому не дано постигнуть ее до конца, в том числе и тем, кому эта душа принадлежит…

Через два дня Федя вновь поехал к Хуснутдинову.

Водитель отделенческой машины Витя Бодров в армии возил командира саперного полка. В запасе Бодров находился всего полгода, и поэтому, когда к нему обращались по фамилии или даже по имени, отвечал – «я», а когда говорили: едем, отвечал – «есть».

Он заменил старого водителя, ушедшего в «стервис».

Работой своей Витя был недоволен. Одно дело возить комполка и быть его личным шофером и денщиком одновременно. Другое – водитель оперативной машины. Здесь у тебя несколько беспокойных хозяев, выезды и маршруты которых непредсказуемы. Ты только приедешь с одним и собираешься сделать машине мелкий ремонт, как выясняется, что надо ехать куда-то с другим опером, а потом опять с первым. А когда опера не пользуются машиной, то ее выпросит для себя секретарша, то есть завканцелярией, и так без конца, и не только по городу, но и в районы, да в любое время года, да в любую погоду… Кто, кроме сотрудников КГБ, поедет в самую грязь в соседний район только для того, чтобы встретиться там «с людьми», как будто в Каминске «людей» для встреч нет?.. В общем, всем этим Витя был крайне недоволен и считал, что совершил ошибку, продав себя в КГБ, тогда как его друзья возят иное городское начальство на охоту и сами при этом чувствуют себя вторыми после начальников людьми.

Правда, обо всем этом Витя, несмотря на свою молодость, вслух не говорил, но молчание его красноречивее всяких слов.

– Что, брат, – говорит ему Федя, когда машина выезжает за ворота и минует оживленный перекресток, на котором отвлекать водителя разговорами никак нельзя, – служба не ахти?

– А-а, – тянет Витя неопределенно.

– Но ты крепись, а то совсем худо будет. К службе привыкнуть надо… Привыкнешь, осмотришься, увидишь, что твоя служба нужна людям, – все станет на свои места, а нет – лучше искать другую работу.

– Да я понимаю, – говорит Витя, хотя видно, что ни черта он не понимает, что ему с первого дня надо было это разъяснить. Но шефу не до него, шеф слишком долго проработал рядом с большим начальством, а оно кадровые вопросы решает быстро и просто: «Мы никого не держим… Не хотите служить – пишите рапорт».

Меж тем миновали железнодорожный переезд и выехали на бетонку, вдоль которой располагались небольшие строительные организации, никакого отношения к ТЭЦ не имеющие. Когда-то они прилепились к станции, чтобы не тянуть далеко теплосети. Теперь – стали помехой для нового строительства, потому что занимали место будущего энергоблока и не давали Хуснутдинову развернуться. Возникла патовая ситуация. Хуснутдинов не мог переместить их сам, а организации на перемещение не имели средств… Проехали спецкомендатуру и остановились у крыльца СМУ.

Федя поднялся на второй этаж.

– Шариф Шафутдинович заняты, – сказала Феде секретарша с явным удовлетворением, – у него совещание… – Она питала к Феде неприязнь, но не обычную неприязнь как к сотруднику КГБ, порожденную временем, а неприязнь женщины, которая ревнует всех к предмету своей страсти.

«Опер не должен позволить на себе кататься», – вспомнил Федя одну из шутливых курсантских заповедей и решил уесть Агнессу Васильевну.

– Я подожду, – сказал он, – у начальника спецкомендатуры. Номер у вас на столе…

Федя задел самое больное место Агнессы Васильевны. Ей всегда меньше всего хотелось выполнять чьи-либо просьбы. А тут попробуй-ка не выполнить. Женская интуиция подсказывала ей, что этот тип, несмотря на приветливую улыбку, может быть опасен. Он никогда не приезжает просто так. Его, хотя и без особой радости, всегда принимает Папа, и Папа будет недоволен, если встреча не состоится по ее вине, вдруг кагэбэшник приехал с чем-то полезным для Папы.

Федя спустился вниз и прошел в здание спецкомендатуры. Начальника не было, но это тоже устраивало Федю: телефоны начальника и дежурного из экономии были запараллелены.

В дежурке спецкомендатуры сидел младший сержант, которого Федя однажды уже видел в райотделе, он, видимо, подменял дежурного, поскольку дежурными «ходили» офицеры.

– Как оперативная обстановка, коллега? – спросил Федя после приветствия.

– Все нормально, таш капитан, – ответил сержант и зарделся от слова «коллега». Он тут же бросился вытаскивать из-под стола второй стул, поясняя, что спрятать его туда приказал начальник, чтобы посторонние не приходили сюда и не точили лясы с дежурными. Потом объяснил, что в горотделе всех офицеров собрали на совещание и он подменяет дежурного, а вообще-то работает в ППС…[14]14
  ППС – патрульно-постовая служба.


[Закрыть]

Федя поблагодарил за стул, любезно предоставленный младшим сержантом, но долго сидеть не пришлось. Зазвонил телефон, и женский голос попросил пригласить Федора Степановича.

Прощаясь с младшим лейтенантом, Федя пожелал ему спокойного дежурства и спросил, как его зовут.

– Валера, – ответил тот, а потом добавил: – Смирнов.

– Ну, до встречи, Валера Смирнов, – сказал Федя, совершенно не предполагая, что скоро они действительно свидятся.

Хуснутдинов встретил Федю, как родного брата, встал, пошел навстречу, картинно раскинув руки.

– Чем интересуются спецслужбы? – спросил.

Федя, так же, как и Хозяин, раскинув руки в стороны, и в том же духе ответил:

– Шариф Шафутдинович, вам бы в КГБ работать, вы с порога поняли, чем интересуются спецслужбы.

– Ну нет у меня столяров, нет… запили… Я же дерево дал? Дал… Пусть они сами пошевелятся, а то у нас все готовы на чужом горбу в рай въехать.

– А ведь ты не прав, Шариф Шафутдинович, – сказал Федя в стиле тех надписей на майках, которые уведомляли, что «Егор не прав», – ой как не прав… Я знаю, что Хуснутдинов дал дерево, но дело в том, что два ваших лучших и единственных столяра отсутствуют на работе, запили якобы… Да не запили они, а, по непроверенным данным, квартирку обустраивают кому-то…