Текст книги "Александр Алехин. Жизнь как война"

Глава 13. Спасительная комбинация

Лидеры РСФСР (а с 1922 года – СССР) крайне неохотно отпускали за границу людей, которые могли принести стране хоть малейшую пользу. Как правило, ценные кадры получали шанс покинуть пределы родины при особых обстоятельствах. Бывало, собирались целые комиссии, чтобы решить, отпускать видного деятеля в капиталистический мир или нет. Нарком просвещения Анатолий Луначарский и приближенный к Ленину писатель Максим Горький умоляли в 1921 году отпустить в Финляндию на лечение смертельно больного поэта Александра Блока. В ответ политбюро ЦК, наложившее вето на отъезд, шевелилось слишком долго, а когда опомнилось и дало добро, человека уже не стало. Что уж говорить о здоровых людях, имевших вес… Кто мог дать гарантии, что на самом деле отъезд – это не замаскированный побег? Обещание вернуться давали только на словах. А доверие словам в те вероломные времена у советского правительства было мизерное. Уповать на нелегальные способы отъезда желавшим «свалить» тоже становилось все сложнее и опаснее. Новые властители прекрасно понимали: если крепкие умы объединятся в агитационный кулак за границей, то он будет (пусть и извне) долбить по репутации только что появившегося на мировых картах советского государства. Еще хуже, если очернением начнут заниматься люди, официально покинувшие страну. Если из РСФСР бегут обманом, значит, система прогнила насквозь. Проще было максимально препятствовать отъезду граждан, исключая потенциальную угрозу для нежелательных спекуляций. Да, цензура в отечественной печати не пропускала нападки на красный режим бывших граждан, но те могли заниматься иным вредительством – например, тушить пожар революций в Европе своими мемуарами или интервью, расписывая в красках ужасы советской системы. Кроме того, белая эмиграция лишила социалистических вождей цвета интеллигенции, ярчайших имен, так что они искали любые (в том числе репрессивные) способы сдерживания массового оттока человекоресурсов.

Чинить препятствия потенциальным «бегунам» активно начали с декабря 1917 года, когда появилась печально известная Инструкция комиссарам пограничных пунктов Российской Республики: «О правилах въезда и выезда из России». Для отъезда теперь требовался не только заграничный паспорт, но и специальное разрешение, полученное от Комиссариата по иностранным делам в Москве или Комитета внутренних дел Петрограда. В загранпаспорт ставил свою визу и Особый отдел ВЧК, где работали люди, заточенные больше на запреты, чем на разрешения.

Многие из тех, кто все-таки находил обоснованную причину для пакования чемоданов, впоследствии домой не возвращались и даже становились «врагами народа». Родина через мощную оптику следила за гражданами, покинувшими ее пределы, даже если они сделали это по всем правилам. И если человек каким-либо образом очернял свою страну в зарубежной прессе или даже приватных беседах, вернуться домой становилось сложнее, чем уехать. Поэтому путешественники, тем или иным способом выбивавшие себе право на выезд, понимали, что могут никогда больше не увидеть родные края.

Это только кажется, что уехать из страны навсегда – легко, особенно если жизнь в ней становится невыносимой или опасной. Все-таки рвутся социальные, интеллектуальные, духовные связи. Жить в чужой стране с людьми, которые говорят на другом языке, у кого иной менталитет, – тяжело, даже если по человеку этого и не скажешь. Вынужденный отказ от корней негативно влияет на психику. У многих неизбежно начинается «ломка» по родине, по родственникам, не сумевшим бежать, по местам, где прошло детство. Можно вогнать себя в тяжелую депрессию и уже не выбраться из нее.

Алехин накопил критический массив претензий к советскому режиму, который относился к нему с подозрением и пренебрежением. Он искал способ сбежать за границу уже в Одессе, после начала красного террора. Этого удалось с успехом добиться другим… Шахматист Осип Бернштейн, почти расстрелянный в подвале одесского ЧК, был чудом помилован, а затем прорвался-таки из портового города в Европу – пусть и без денег. Писатель Иван Бунин, узнав о приближении к Одессе Красной Армии, отправился по тому же маршруту, написав во Франции свои лучшие произведения (получил даже Нобелевскую премию). Однако попытка Алехина сорвалась, и он остался дома. После этого с отбытием в Европу ему могло помочь только официальное разрешение властей. При этом в стране потихоньку начинался шахматный ренессанс. Разрешить уехать «за бугор» лучшему шахматисту РСФСР, да еще и с дворянскими корнями – неоднозначное решение, которое должно было приниматься исключительно на верхах. Возможно, даже главным человеком страны…

Между прочим, Владимир Ленин очень ценил шахматы. Еще в детстве он играл со своим отцом Ильей Николаевичем Ульяновым и старшим братом Александром. Коротая деньки во время ссылки в Шушенском, будущий вождь мирового пролетариата вырезал фигуры из коры, и как вспоминала супруга Ильича Надежда Крупская, они «получались удивительные». Друзья с воли присылали ему занятные задачки. Шахматную переписку с арестантом вел Марк Елизаров, муж сестры Ленина Анны Ильиничны, будущий нарком путей сообщения РСФСР, который обыгрывал в сеансах одновременной игры таких шахматных титанов, как Эмануил Ласкер и Михаил Чигорин. «Ваша партия в шахматы [против Ласкера] пришла очень кстати, – писал Ленин Елизарову в 1899 году. – У нас как раз гостили минусинцы, которые теперь сильно увлеклись шахматами, так что мы сражались с превеликим усердием. Разобрали и Вашу партию. Судя по ней, Вы стали играть гораздо лучше. Вероятно, довольно долго обдумывали каждый ход и (может быть?) пользовались консультацией соседей? А то ведь теперь страшно, пожалуй, и сражаться было бы с человеком, который победил Ласкера»¹. Крупская отмечала, что в ссылке Ленин обычно легко обыгрывал своих соперников… Выходит, игра стала отдушиной для ссыльных оппозиционеров при царском режиме, которые даже в заточении тренировали свои умы, чтобы затем вершить дела революции. Эта история имела потенциал стать отличной агиткой, легендой, которую советские люди передавали бы из поколения в поколение.

Сохранились и другие свидетельства благосклонного отношения Ленина к шахматам: в 1910 году он писал из Парижа своему брату, что получил от него задачку, которую с легкостью решил. И сетовал, что дела не позволяли играть в шахматы чаще, так что он даже подзабросил игру… Это было написано с явным сожалением.

Конечно, когда происходили революции и гражданская война, а также в кризисный период становления государства Ленину стало совсем не до шахмат. Но молодая страна остро нуждалась в талантах, людях, которые могли быть сильнейшими в своем деле и тем самым прославляли бы сверхдержаву, способную взращивать победителей, как огурцы в парнике… В том числе и чемпионов в интеллектуальных играх, что было тоже немаловажно с учетом катастрофической «утечки мозгов» за рубеж. Так или иначе, первый чемпион РСФСР, да еще и неоднократно допрошенный карательными органами, вряд ли мог рассчитывать на отъезд, если бы у него не имелся ферзь в рукаве. Поэтому Алехин сделал ставку на свою новую супругу – Анну-Лизу Рюэгг.

13 апреля 1921 года Рюэгг написала вождю записку с просьбой о «новом свидании» – он даже сделал себе пометку, чтобы не забыть². Рюэгг направила Ленину послание всего за неделю до своего благополучного отъезда из страны.

Существует версия, что для решения столь деликатного вопроса Рюэгг встретилась не с Лениным, а с Карлом Радеком – на тот момент членом исполнительного комитета Коминтерна, доверенным лицом вождя. В каком ключе проходил ее разговор с представителем советской власти, можно только догадываться. Но явно это была беседа не из простых. Радек, конечно, славился своим разнузданным характером, он любил травить анекдоты и вообще создавал себе имидж «придворного шута», но Алехина все-таки подозревали в белогвардейских сношениях – тут уже было не до шуток.

Говорят, Радек однажды произнес про Алехина такую фразу: «Хотя Алехин и контрреволюционер, он – великий шахматный гений. И сможет продемонстрировать свой талант только за пределами России»³. Снова судьба шахматиста решалась в закулисье. Очевидно, останься он в РСФСР, во время правления Сталина его вполне могла постичь печальная участь очередного репрессированного «вредителя». Кстати, при Сталине в 1939 году погиб тот самый Карл Радек – в Верхнеуральском политизоляторе при весьма подозрительных обстоятельствах.

Вопреки всему Алехина отпустили из страны. Можно предположить, что советские лидеры своим положительным решением по запросу Рюэгг попытались задобрить швейцарку. Как они наверняка рассчитывали, супруга Алехина повезет в Европу добрые вести о стране, которая проявляла заботу о своих гражданах, чтила семейные ценности… В основном изучением материнства и младенчества во время своего визита в РСФСР она и занималась. Воспрепятствовать же выезду «на континент» беременной женщины с законным супругом было недальновидным ходом. Тем более после стольких хлопот со швейцаркой, которую много месяцев возили по РСФСР и показывали, что в социалистической стране все просто замечательно, а будет даже лучше. Запрет на выезд мог побудить ее раскритиковать «деспотичную советскую систему», которая закрывала границы даже для беременных иностранок и их русских мужей, не доверяя абсолютно никому.

В итоге Алехин и Рюэгг добились своего и начали собираться в Латвию. В загранпаспорте шахматиста появились разрешения видных политических деятелей того времени⁴. Свое согласие на отъезд Алехина дал заместитель народного комиссариата РСФСР по иностранным делам Лев Карахан – тот самый советский революционер, который подписал Брестский мир. А главное, возражений не имел начальник особого отдела ВЧК Вячеслав Менжинский, который когда-то вместе с шахматистом Ильиным-Женевским редактировал газету «Солдат», а вскоре после отъезда Алехина стал преемником «верного сына революции» Феликса Дзержинского.

В Европе к тому времени уже поселились многие отечественные шахматисты; не все они уезжали из РСФСР – кто-то покидал еще Российскую империю. В Германии обжился купец первой гильдии, видный теоретик шахмат Семен Алапин, который однажды во время международного турнира в Вене ворвался в зал, потребовав у чемпиона мира Вильгельма Стейница сыграть с ним матч. Среди его главных достижений – ничья в матче против австрийца Карла Шлехтера. Сын лесоторговца, рижанин Арон Нимцович после Первой мировой поселился в Дании; его игра часто становилась камнем преткновения для сильнейших шахматистов мира. На его счету было несколько крупных шахматных трудов. Савелий Тартаковер уехал из России рано – учиться, а когда его родителей зверски убили в Ростове в 1911 году, и вовсе перестал возвращаться домой и обосновался во Франции, располагая также польским гражданством. Когда после Второй мировой от Алехина отвернулись почти все, именно Тартаковер протянул ему руку помощи. Были и другие сильные игроки, покинувшие родину – и не всегда по политическим мотивам. До приезда Алехина в Париж, пожалуй, самым выдающимся шахматистом бывшей империи, поселившимся в Европе, был Акиба Рубинштейн. Алехину еще предстояло доказать свое превосходство – как над ним, так и над Хосе Раулем Капабланкой.

Александр Алехин покидал РСФСР тяжело. На Виндавский вокзал[10]10
  Вокзал открылся 24 сентября 1901 года, когда отправился первый поезд до Виндавы (совр. Вентспилс, Латвия). В начале 1930-х вокзал был переименован в Балтийский, а в 1946-м получил свое современное название – Рижский. – Прим. изд.


[Закрыть] в качестве провожатых пришли его брат Алексей и сестра Варвара. Шахматист взял с собой немного вещей, в том числе ту самую императорскую вазу, полученную в качестве трофея за победу в турнире любителей. Варвара не смогла сдержать слез, что неудивительно, учитывая ее чувствительную актерскую натуру. К тому же она наверняка понимала, что расставание может затянуться, особенно если Алехин посвятил ее в свои планы – а уезжал он всерьез и надолго.

На душе у Алехина должны были скрести кошки, ведь он оставлял дома огромную часть себя. Шахматы занимали почти весь его ум, и фигурам, конечно, было все равно, где Алехин переставлял их – да хоть у черта на куличках. Однако отсечение корней – родных земель, близких людей – стало шагом трудным, выстраданным. И при этом, вполне возможно, оправданным, даже спасительным. Алексей, пожимая брату на прощанье руку, вряд ли представлял, чем обернется его собственный выбор остаться дома. Однажды его заставили публично отречься от Александра, с которым его связывали исключительно теплые, искренние отношения. Словно злой рок преследовал семью Алехиных, ни одной спокойной судьбы…

Но был фактор, тяготевший тогда над миллионами судеб, – время, в которое родились все эти люди. Жестокие потрясения, перекраивавшие мир снова и снова, следовали длинной вереницей, и казалось, нет им конца и края. Человек и правда стал песчинкой, угодившей в бурю лихолетья: его крутило и вертело, а выживали только самые удачливые и стойкие. Времени на передышку давалось слишком мало, поэтому Алехин горел шахматами, чувствуя, что надо брать от них все, пока жизнь дает такую возможность.

И все же, глядя сквозь стекло купе на милые сердцу пейзажи, Алехин даже в самом худшем кошмаре не мог представить, что больше никогда сюда не вернется. Да, у него оставались вопросы, по какому пути пойдет страна, в которой к власти пришли столь суровые, во многом беспринципные люди, вершившие судьбами так, словно речь шла не о живых, а о предметах кухонной утвари. У него могли закрадываться подозрения, что режим еще долго не пустит его обратно. Но наверняка он рассчитывал на оттепель, на то, что жесткие карательные меры однажды прекратятся, появится больше свобод, и тогда он снова обнимет брата и сестру, пройдется по любимым маршрутам. В конце концов, даже если курс на завинчивание гаек остался бы неизменным, его мог выручить титул чемпиона мира – тогда Родина с радостью пустила бы к себе «блудного сына». Разные комбинации прокручивал Алехин у себя в голове, как и положено шахматисту, но не знал он, что в этой конкретной партии он уже потерпел поражение. Данная глава жизни закрывалась для него навсегда… Он сам приложил к этому руку, позволив себе крамольные высказывания и недвусмысленные поступки. Как только он выехал за пределы Родины, так почти сразу, движимый нуждой в деньгах, Алехин написал эссе Das Schachleben in Sowjet-Russland⁵(«Шахматная жизнь в Советской России»), оформленное в виде книги. К написанию его склонил берлинский издатель Бернгард Каган. В своем труде Алехин язвительно прошелся по событиям, происходившим в стране. Он назвал их «темной страницей истории», а красных властителей обвинил в разрушении шахматного наследия. Жалуясь, что к первому чемпионату РСФСР не был выпущен справочник, Алехин подчеркнул, что тогда бумагу выделяли только на коммунистическую пропаганду. Концовка и вовсе намекала, что шахматы в стране получат должный импульс лишь в том случае, если произойдет смена власти. Напиши он подобное дома (чего никогда бы не произошло), Алехина могли репрессировать, учитывая весь его «антисоветский багаж»… Находясь вне зоны действия губительных органов вроде ВЧК – НКВД – КГБ, подобные выпады в сторону правящего режима Алехин позволял себе не единожды. Правда, одновременно предпринимал и отчаянные попытки все исправить, но побывать в СССР – стране уже с таким официальным названием – у него так никогда и не получилось. Хотя однажды такой шанс и выпал.

И это стало, возможно, главной трагедией в жизни Александра Алехина. Все равно как если бы он потерял очень близкого родственника, а возможно, и самого любимого, ценного. Как ни утешай себя большим количеством приятных воспоминаний, сколько ни перелистывай альбомы с фотографиями из совместного прошлого, но на самом деле страшно хочется вновь увидеть родного человека вживую, снова поговорить с ним, услышать этот уникальный, принадлежащий только ему голос, провести с ним время, посмеяться и погрустить – так, как можно было только с ним. Вот только не удается, потому что это невозможно… Приходится страдать, много плакать, тосковать, выпивать, возникает непреодолимая тяга к тому, чего больше нет. Мысли вновь и вновь возвращаются к тяжести утраты, сколько ни пытайся убежать от этого.

Не стоит судить Алехина за то, что он оказался таким приспособленцем: он как мог реагировал на потрясения. Других бы они сломали, но он держался, а когда не мог, выбирал иной раз кривую дорожку. Лишь под конец жизни, когда колоссальное давление не ослабевало слишком уж долго, он сломался – и действительно покатился к пропасти, в одиночестве, покинутый всеми, но сохраняя гордость, титул чемпиона мира, который все еще принадлежал ему, кто бы что ни говорил. Но это все случилось потом, уже много лет спустя после побега из РСФСР. А в апреле 1921 года в его сердце все еще теплилась надежда, пусть и небольшая, что когда-нибудь все наладится – и он вернется.

Если что и могло по-настоящему порадовать Алехина, когда он смотрел в окно поезда, отъезжавшего в Латвию, так это мысль о грядущих шахматных баталиях с сильнейшими игроками планеты. Главным образом он рвался в драку с Капабланкой, хотел объявить кубинцу войну, которую был способен контролировать и в которой мог одержать победу. Алехин верил в себя, ибо только он у себя и остался.

Эта непоколебимая вера гениального русского игрока в свои шахматные возможности стоила третьему чемпиону мира Хосе Раулю Капабланке короны.

Глава 14. Учитель математики

В июле-августе 1921 года произошло еще одно важное событие. Александр Алехин вряд ли обратил на него внимание, хотя оно косвенно повлияло и на его судьбу… Небольшой городок Неймеген, расположенный на реке Ваал, принимал чемпионат Голландии. Турнир проходил в ужасных условиях, без ажиотажа СМИ, но организаторы не очень-то старались это исправить. Действующий чемпион Макс Марчанд отказался здесь выступать и вообще ушел из шахмат, потому что испугался превосходства скромного – но лишь на первый взгляд – 20-летнего юноши Махгилиса «Макса» Эйве. Это был темноволосый молодой человек приятной наружности, короткостриженый, с пробором слева (принято считать, что это означает приоритет левого полушария мозга, которое отвечает за логическое мышление). Эйве отличали также широкий лоб с небольшой «пытливой» складкой посередине, аккуратное пенсне в металлической оправе с круглыми стеклышками, закрепленное на аристократичном, немного вытянутом носу, узкие, но притом чувственные губы. Всем своим видом он больше напоминал юного, но строгого учителя, который пришел в класс, чтобы преподать урок мастерства, хотя за партами сидели шахматисты гораздо старше и опытнее. В Голландии талантливому Эйве (уже бакалавру математики) не нашлось равных шахматистов. Став чемпионом, много лет он потом не расставался с титулом, как ни пытались соотечественники сбить его с пьедестала. В год триумфа, в ранге сильнейшего шахматиста Голландии, Макс стал много ездить в неоплачиваемые командировки (опять-таки, Нидерланды не возмещали расходы даже лучшим своим шахматистам). Он повидал Вену, Будапешт… Прежде голландские мастера шахмат так часто по Европе не разъезжали… Макс Эйве сыграл тогда и серию интересных, напряженных партий против выдающегося венгра Гезы Мароци, умудрившись добиться паритета, хотя соперник неоднократно брал первые призы на крупных международных турнирах, а в будущем стал главным учителем и наставником первой чемпионки мира по шахматам, гражданки СССР Веры Менчик… Пожалуй, именно этот год стал переломным для Макса Эйве, и если раньше шахматы могли быть для него «вторым запасным хобби» после футбола, то теперь он не мог игнорировать свои уникальные (хотя бы по меркам Голландии) способности. Даже удивительно, как в более чем скромной в плане развития шахматного дела стране мог появиться настолько интересный игрок.

Макс Эйве родился в небольшой деревеньке Ватерграфсмер в пригороде Амстердама. Его родители были протестантами. Отец, Корнелиус, работал учителем в школе и в свободное время обучал сына игре на скрипке (также он давал платные уроки игры на фортепиано). Корнелиус стремился всесторонне развивать своих детей, поэтому навыки чтения и письма у Макса появились еще до того, как он пошел в школу. Среди занятий, которые поощрялись в доме, была игра в шахматы. С ума по ним сходил вовсе не глава семейства, а мать Макса Элизабет, которая ночами напролет разбирала шахматные партии, заряжая остальных своей любовью к «игре королей». У нее будет много шахматных амбиций, но стать голландской Верой Менчик она не смогла. Зато сын навсегда прославил Нидерланды! Когда малышу было четыре, он разбудил маму радостным воплем: «Мамочка, королю поставили мат!» Через два года юный шахматный умелец научился без проблем обыгрывать маму и папу, поэтому временно переключился с «игры королей» на «марблс» – загадочные стеклянные шарики почему-то манили его больше шахматных фигур. Так будет и дальше: у Макса не возникло маниакальной зависимости от шахмат, как у того же Алехина, – напротив, он как будто пытался убежать от них, увлекаясь тысячей самых разнообразных занятий, пробуя себя то в одном, то в другом. Но в шахматах таился магнит, который все равно, как бы далеко он ни отходил от них, притягивал.

Вообще-то Макс старался быть самым обыкновенным пацаном, который ходил в школу (пешком – в целях экономии на транспорте; между прочим, склонность к бережливости проявится у него уже в детстве, поскольку родители жили более чем скромно), любил сладости, гонял во дворах залатанный мяч… Но именно шахматы делали его уникальным, пусть поначалу он этого и не понимал, увлекаясь чуть ли не всем подряд, к чему лежала душа ребенка.

Когда Максу исполнилось девять, дядя Адриан Зигерс, который регулярно проводил с племянником шахматные сессии, посоветовал мальчику пойти в… паб. Но вовсе не для того, чтобы впервые попробовать алкоголь, а чтобы сыграть в своем первом шахматном турнире – о нем Зигерс узнал из шахматного журнала, который регулярно выписывал. В Голландии не было помещений под шахматные соревнования, поэтому нередко игроки собирались прямо в пабах. Но у мальчика не хватило денег на участие, из-за чего малого просто-напросто не впустили в здание. «Это было в пабе De Ruyter. Мне сказали, что вход стоит один гульден. Но я взял только 50 центов», – цитирует голландца исследователь Мюнингхофф¹.

Потом подростку стало как-то уже и не до шахмат – оставили на второй год в средней школе! Первым делом у него обозначились серьезные проблемы на уроках физкультуры, поскольку мальчик с трудом мог различить право и лево. Потом возникли и другие сложности. Он слишком увлекся футболом. Среди тех, с кем он играл с 11 лет за команду De Sperwers, встречались и настоящие футбольные самородки. Его лучшим другом стал Жерар Фергунст, будущий игрок «Аякса». Также он запомнил вратаря Гейюса ван дер Мейлена, который однажды надел форму сборной Голландии и стал рекордсменом по количеству матчей за национальную команду, пока его достижение не побил Ханс ван Брёкелен в 1990 году.

Правда, Мейлен запятнал свою репутацию тягой к аморальным идеям Адольфа Гитлера (вступил в национал-социалистическое движение в Нидерландах) и ревностной службой в рядах CC на Восточном фронте. Открыв педиатрическую клинику, экс-вратарь сборной растерял почти всех клиентов, которые возмущались его сочувствию законам нацистов об обязательной стерилизации. После войны с ним почти никто не разговаривал; он стал ренегатом в Голландии. Алехину тоже будут до конца жизни припоминать «союз» с нацистами, хоть у него и нашлись веские оправдания своим, мягко говоря, не совсем корректным поступкам, совершенным во Вторую мировую… А вот Эйве избежал имиджевых потерь в то смутное время.

Любовь к футболу никогда не уходила из сердца Макса, но таланта оказалось недостаточно для покорения вершин, и со временем он снова обратил свой взор на шахматы. В этой не самой популярной в Голландии игре шансы подняться высоко у Эйве оказались грандиозными. Мальчик начал по выходным посещать клуб, в котором успешно играл с ребятами намного старше него. В своем первом турнире, на который хватило денег, одержал уверенную победу.

В 1913 году, когда амстердамскому школьнику было 12, в Голландию приехал Александр Алехин – и с блеском выиграл турнир на побережье Северного моря, в Схевенингене. Это был, по сути, открытый чемпионат Голландии, в котором участвовали иностранные шахматисты. 21-летний Алехин проиграл только уроженцу Волковыска Давиду Яновскому.

Впрочем, куда больше запомнилась волшебная партия Алехина черными с опытнейшим немцем Жаком Мизесом, которому было тогда под 50. Молодой русский проявил невиданную дерзость, уже на 11-м ходу пожертвовав ферзя, после чего играл с оглушительной инициативой – и победил! Уже в те годы Александр Алехин поражал красотой своих комбинаций, ярко атакующими действиями на доске, которые ошеломляли соперников, превращали их в загипнотизированных змей, искусно контролируемых факиром. Оцепенение немца, не понимавшего, как это – столь юный соперник жертвует сильнейшую фигуру! – можно хорошо себе представить, а самое главное, он так и не смог оправиться от коварного удара под дых. Сила Алехина заключалась в том, что он не просто любил дерзить за шахматной доской, но и доводил свои необычайно смелые идеи до победы.

Алехинского блеска в Схевенингене Макс лично не запечатлел, зато ему предоставили шанс посмотреть сеанс одновременной игры гастролировавшего по Голландии американца Фрэнка Маршалла, куда более раскрученного на тот момент шахматиста. Эйве к тому времени уже стал членом Амстердамского шахматного клуба. Постепенно интерес к шахматам прочно овладевал Максом, они опередили в его сердце футбол. Через год подросток уже с нетерпением ждал газет, в которых печатали результаты представительного турнира в Петербурге. Как известно, в Российской империи Эмануил Ласкер подтвердил статус чемпиона мира, одержав победу; вторым стал Хосе Рауль Капабланка, ну а третьим – Александр Алехин, человек, который позже круто изменил жизнь Макса Эйве и невольно внес Голландию на шахматную карту мира.

Параллельно Макс Эйве изучал математику, к которой у него оказался прирожденный дар; это роднило его с доктором Эмануилом Ласкером. Сначала он перешел в школу, где уделяли большое внимание дисциплине, ответственному отношению к урокам, поэтому мальчик уже не мог отдавать столько сил любимым хобби. А в 1918 году Макс поступил на математический факультет Амстердамского университета, где лекции читали лучшие математики страны, знаменитые профессора. Наука стала играть значительную роль в его жизни: он уделял математике бо́льшую часть времени, тогда как в шахматах, несмотря на все свои успехи в партиях с сильными шахматистами, часто называл себя лишь любителем. В отличие от Алехина, который на занятиях больше обдумывал шахматные задачки, чем слушал педагогов, Эйве именно учился и искал таких же увлеченных наукой друзей, которые в будущем становились профессорами. В итоге Эйве с легкостью воплотил свою мечту в жизнь, получив должность школьного учителя – пошел по стопам отца, сделав педагогику семейным подрядом.

Тем не менее, когда Макс Эйве поступил в университет, о его шахматных успехах начали регулярно писать в голландской прессе. В Нидерландах не оказалось своих игроков экстра-класса – шахматы в этой стране долгое время оставались лишь способом проведения досуга, а вовсе не профессиональным спортом. Поэтому настоящие уроки мастерства Макс получал в партиях с топовыми иностранцами, которые приезжали в Голландию, чтобы сбежать от ужасов войны, – чехословаком Рихардом Рети, венгром Гезой Мароци, Савелием Тартаковером и Зигбертом Таррашем. А когда в Голландии решил пожить чемпион мира Эмануил Ласкер, молодой и амбициозный Эйве с радостью играл уже с ним. Чересчур логичные, академичные шахматы голландца стали открытой книгой для Ласкера. Он слишком легко их «прочитывал», а потому редко имел проблемы с Эйве.

1921 год определенно ознаменовался шахматным взлетом «летучего голландца» Макса Эйве, будущего чемпиона мира. Например, на турнире в Будапеште он показал 50 %-ный результат, и пресса Нидерландов не жалела для юного таланта панегириков: по приезде домой ему даже вручили золотые часы. Но самое главное – Эйве впервые сыграл с Александром Алехиным. Вырвавшись из РСФСР, Алехин теперь активно ездил по городам континента и наверстывал упущенное – все-таки Европа очень мало о нем слышала все эти годы, и всем, кто кормился тревожными слухами из разряда «Алехина застрелили большевики», стало очень интересно, не растратил ли он свой талант, пока мариновался среди не самых сильных конкурентов. В Алехине проснулся шахматный голод, поэтому он мало кому давал шанс выигрывать. И взял первый приз в Будапеште. А вот с выскочкой Эйве сыграл только вничью. Правда, в Гааге, на родине Макса, в тот же год одержал над местным чемпионом куда более уверенную победу. Но Эйве вообще провалился в Гааге, упав в нижнюю часть турнирной таблицы.

Доктор Макс Эйве, 1945 год. © Theo van Haren Noman / Anefo / National Archives of the Netherlands

Однако в будущем голландец станет крайне неудобным соперником для Алехина. У каждого выдающегося спортсмена встречается такой. И вовсе не обязательно, чтобы противник обладал гениальными способностями. Иногда достаточно играть в стиле, который некомфортен более мастеровитому визави. Обычно в затяжных сериях шахматист, заметно превосходящий оппонента классом, корректирует свою игру и в конце концов спокойно расправляется с неуютным антагонистом… Но так случается не всегда.

И пусть Макс Эйве не стал для Алехина фигурой столь же значимой, как Хосе Рауль Капабланка, их легендарное противостояние тоже вошло в шахматные анналы. Когда они сошлись в матче за корону, уже Эйве казался таким же аутсайдером, как сам Алехин в противостоянии с Капабланкой, – если не хуже. Они словно были боксерами из разных весовых категорий (уместная аналогия, поскольку Эйве действительно занимался боксом), великий комбинатор Мохаммед Али вышел на ринг против скучного прагматика Джо Фрейзера, но от раунда к раунду выяснялось, что интрига не так уж и мертва, как ее старались преподносить в прессе.

После хитроумного отъезда Алехина из РСФСР ключевую роль в его шахматной судьбе сыграли два человека – великий дипломат Хосе Рауль Капабланка и скромный учитель математики Макс Эйве. Увы, внешахматная жизнь продолжила складываться неудачно. Она крушила Александра Александровича, в особенности с того момента, как лидер нацистской Германии Адольф Гитлер начал кровавый марш по Европе, заставляя людей идти вразрез со своей совестью, выставлять напоказ звериные инстинкты.