Текст книги "Александр Алехин. Жизнь как война"

События в портовом городе, больше похожие на кошмар, были квинтэссенцией всего темного, что происходило в стране. Алехина продолжало засасывать в воронку неизвестности. Нужно было принимать чью-то сторону: или отчаянно хвататься за привычно-старое, или соглашаться с новым. Быть конформистом, идти против своих убеждений казалось безопаснее, особенно когда город захватили красные, и с мечтами об отъезде за границу можно было распрощаться.

Этот кровавый период возвращения советской власти в Одессу Иван Бунин назвал «окаянными днями». В дневниках писателя о той поре, также озаглавленных «Окаянные дни», есть такая запись от 22 апреля 1919-го: «По вечерам жутко мистически. Еще светло, а часы показывают что-то нелепое, ночное. Фонарей не зажигают. Но на всяких “правительственных” учреждениях, на чрезвычайках, на театрах и клубах “имени Троцкого”, “имени Свердлова”, “имени Ленина” прозрачно горят, как какие-то медузы, стеклянные розовые звезды. И по странно пустым, еще светлым улицам на автомобилях, на лихачах – очень часто с разряженными девками – мчится в эти клубы и театры (глядеть на своих крепостных актеров) всякая красная аристократия: матросы с огромными браунингами на поясе, карманные воры, уголовные злодеи и какие-то бритые щеголи во френчах, в развратнейших галифе, в франтовских сапогах непременно при шпорах, все с золотыми зубами и большими, темными, кокаинистическими глазами… Но жутко и днем. Весь огромный город не живет, сидит по домам, выходит на улицу мало. Город чувствует себя завоеванным, и завоеванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги. А завоеватель шатается, торгует с лотков, плюет семечками, “кроет матом”. По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за “павшего борца” (лежит в красном гробу, а впереди оркестры и сотни красных и черных знамен), или чернеют кучки играющих на гармоньях, пляшущих и вскрикивающих:

 
“Эй, яблочко,
Куда котишься!”
 

Вообще как только город становится “красным”, тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы. Совершается некий подбор лиц, улица преображается.

Как потрясал меня этот подбор в Москве! Из-за этого больше всего и уехал оттуда.

Теперь то же самое в Одессе – с самого того праздничного дня, когда в город вступила “революционно-народная армия” и когда даже на извозчичьих лошадях как жар горели красные банты и ленты.

На этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.

И вот уже третий год идет нечто чудовищное. Третий год только низость, только грязь, только зверство. Ну, хоть бы на смех, на потеху что-нибудь уж не то что хорошее, а просто обыкновенное, что-нибудь просто другое!»

Для этих столь ярко описанных классиком красных Алехин попал под новомодное определение – «подозрительный элемент». В его биографии набиралось слишком много чуждого для советской власти: потомственный дворянин, штабс-капитан, титулярный советник, сын помещика и фабрикантки. Трудно представить, что могло уберечь Алехина от ареста и допросов, – лишь большое везение. Но с фартом возникли проблемы.

Есть разные версии, как Алехин во второй раз в жизни оказался в тюрьме. Одна из них проста, как пешка: шахматиста сдал клеветник. Вторая куда интереснее: в номере отеля, где поселился Алехин, ранее жил английский шпион, и чекисты просто наткнулись на тайник с секретными документами.

По легенде, арест произошел прямо во время апрельского шахматного турнира, когда Алехин занимался своим любимым делом. Свидетелем событий стал будущий чемпион Украины Николай Сорокин, выступавший за соседним столом⁴. Случилось следующее.

В игровой зал вошел человек в кожанке, у которого имелся при себе документ с печатью «УССР. Одесская чрезвычайная комиссия». Он не стал долго осматриваться, вместо этого уверенным шагом направился к Алехину и потребовал пройти с ним, что по тем временам можно было расценивать как смертельную опасность. Бесцеремонное обращение возмутило шахматиста, который пожелал доиграть партию. Чекист не препятствовал, ведь Алехин не мог поставить мат и после этого просто исчезнуть из зала, как волшебник. И действительно, вскоре шахматиста отвели в мрачное здание на Екатерининской площади, где чрезвычайка вершила свои наказания – его еще называли «большевистским домом пыток». Как когда-то в Мангейме, особо церемониться с арестантом не стали – после короткого допроса он оказался за решеткой. Вот только в Германии Алехин хотя бы не боялся смерти, притом что ему угрожали расстрелом – тогда это все-таки выглядело пустой бравадой немецких пленителей. Теперь же риск попасть на мушку палачам и окропить стену собственной кровью оказался намного выше. Чекисты в каждом видели потенциального контрреволюционера, особенно если у подозреваемого имелось сомнительное прошлое.

Главный редактор журнала Europe Echecs Жорж Бертола приводит иную версию драмсобытий. В одной из своих статей⁵ он рассказал о партии Алехина против шахматиста из Вены Артура Кауфмана (по свидетельству Леонарда Скиннера и Роберта Верхувена, которое приводит Бертола, партия была сыграна в июне 1919 года, что несколько дискредитирует предыдущую версию). Итак, по данным Бертолы, в 1921 году в Revue Suisse d’Echecs появилась расшифровка той самой партии якобы с комментариями самого Алехина для журнала. 30-й ход: «В этот момент объявился матрос, который захотел поговорить со мной. Я все же играл». 33-й ход: «Матроса сопровождал комиссар, который арестовал меня. И после полуторачасового бесплодного обыска конфисковал все ценные вещи, после чего меня бросили в тюрьму. Я слышал стрельбу, многие сокамерники умерли. Меня внезапно отпустили без каких-либо объяснений – как и тогда, когда арестовывали». После освобождения Алехина, пока Кауфман еще находился под арестом в Одессе, их партия якобы была окончена.

24 октября 1919 года сам Кауфман так описывал свое пребывание в Одессе: «Я вернулся в Вену примерно два месяца назад. В России пережил много приключений, но ничего особенно приятного. Я был в опасности, точнее, мы были в опасности – я и моя сестра. Нам чудом удалось спастись. Мы смогли вернуться домой по пути Одесса – Константинополь – Триест. <…> Я знаю о большевизме гораздо больше, чем многие из тех, кто легкомысленно играет с огнем в нашей стране»⁶.

Но вернемся к хронологии, согласно которой Алехин все-таки был арестован в апреле. Его наскоро вписали в один из расстрельных списков, не сильно вникая в ответы на вопросы. Массовыми расстрелами в Одессе занимался Комендантский взвод ЧК, по-народному – «отряд палачей». Схему быстро обкатали. Ночью во дворе исполнители заводили мотор машины, чтобы не сеять панику среди населения и глушить звуки выстрелов. Затем арестантов заставляли снимать всю одежду и убивали. Подобное могло случиться с Алехиным и едва не произошло, но судьба имела на него свои виды.

Коллега Алехина Федор Богатырчук рассказал в мемуарах «Мой жизненный путь к Власову и Пражскому манифесту»⁷, как именно был спасен будущий чемпион мира: «Вильнер (одесский мастер Яков Вильнер. – С. К.) сказал мне, что, будучи на работе в Одесском военном трибунале, он узнал о приговоре буквально за несколько часов до того, как он должен был быть приведен в исполнение, и немедленно послал телеграмму тогдашнему председателю украинского Совнаркома Раковскому с просьбой спасти Алехина. К счастью, Раковский слышал о шахматном гении Алехина: он немедленно связался по прямому проводу с одесской ЧК. Из дальнейшего достоверно известно только одно: Алехин в ту же ночь был освобожден и направлен в распоряжение товарища Раковского. Возможно, что Алехин ни о приговоре, ни о последующих перипетиях даже и не знал, ибо пролетарская Немезида просто стреляла в затылки осужденных, не заботясь о предварительном оглашении приговора».

Расстрельные списки действительно проходили в Одессе через делопроизводителя юридического отдела Революционного трибунала Якова Вильнера. Высоколобый брюнет, которому на тот момент было всего 19 лет, уже выигрывал чемпионат Одессы по шахматам. Он каким-то чудом заметил в злополучном перечне всемирно известную шахматную фамилию. Вильнер был лично знаком с Алехиным, а брат арестанта Алексей писал в «Шахматном вестнике» о многообещающем одессите. Пусть журнал и перестал издаваться, Вильнер добра не забывал. Он отлично понимал, что Алехин – выдающийся мастер, который в будущем может принести стране немало пользы – да что там стране, всему шахматному миру! И передал информацию Раковскому.

Нет сомнений, что у покровителя Алехина имелись все рычаги, чтобы освободить шахматиста. Все-таки Раковский был одним из первых, кто устанавливал в Одессе советскую власть – в качестве председателя местной Всесоюзной чрезвычайной комиссии (ВЧК), хотя и вынужден был покинуть город, когда его заняли австро-германские оккупанты. Кроме того, Раковский неоднократно сотрудничал с самыми видными большевиками того времени, включая Иосифа Сталина.

По иронии судьбы, самого Раковского спустя годы уже никто не спас: его казнили в 1941 году в лесу Орловской области – он попал в сталинские расстрельные списки…

Богатырчук также утверждал, что встречался с Алехиным вскоре после его возвращения из Одессы в Москву, и тот якобы показал ему билет члена Российской коммунистической партии большевиков (РКП(б)). Однако украинский шахматный историк Сергей Ткаченко в книге «Спаситель Алехина» опроверг утверждение Богатырчука о партбилете. Ткаченко изучил в Государственном архиве Одесской области списки членов партии и кандидатов на вступление за нужный период – и фамилии шахматиста не обнаружил (позже сам Алехин заявил, что стал кандидатом в РКП(б) в августе 1920 года).

Кроме того, Богатырчук сообщил о месте работы шахматиста в Одессе – комиссия по изъятию ценностей у буржуазии. Сам Алехин утверждал, что работал в Инотделе Одесского Губисполкома. «Не веря во внезапное перевоплощение Алехина, каюсь, я и тогда и позже осуждал Алехина за его переход на сторону своих злейших врагов», – писал Богатырчук.

* * *

Есть и другие версии удивительного спасения Алехина «в последний момент», причем некоторые из них весьма фантасмагоричны и больше похожи на сюжет какого-нибудь легкомысленного романа. Например, будто бы в камеру к арестованному шахматисту, ожидавшему своей расстрельной участи, внезапно заглянул хрестоматийный «красный вождь» в кепке со вшитой в нее красной звездой, с пробивавшейся из-под головного убора могучей черной шевелюрой, близко посаженными, внимательными глазами, припрятанными за толстыми стеклами очков, крупным носом по центру густых широких усов и с жиденькой бороденкой. Они сели друг против друга, расставили фигуры на доске, сыграли партию, а потом человек вышел из камеры, оставив Алехина в тяжких раздумьях, почему это один из самых главных большевиков и архитекторов революции почтил его своим присутствием. Лев Троцкий, соавтор красного террора, в тот визит обнаружил в себе человеческое. Он оказался очарован шахматами Алехина в достаточной степени, чтобы тотчас после личного знакомства отдать приказ об освобождении, даровав шахматисту жизнь.

Эта сказка имела бы право на существование, если бы не одно «но»: Лев Давыдович в то время в Одессе не появлялся, поэтому спасительная встреча никак не могла состояться. Еще удивительнее, что Алехин эту версию не особо опровергал, возможно, считая ее слишком красивой и легендарной, чтобы противоречить ей – или же она виделась ему настолько нелепой, что в опровержении попросту не было нужды.

Другие «теории» выглядят не столь кинематографично, но и доверия им немного. Например, трудно себе представить, будто бы вопрос жизни и смерти любого арестанта в Одессе решали несколько человек, которые должны были единогласно голосовать за казнь. И вот якобы один из них вдруг воспротивился расстрелу Алехина, узнав его масштабную шахматную личность. Будучи молниеносным карательным органом, чрезвычайка навряд ли могла позволить себе столь сложную схему ликвидаций «советского врага» – внутренний разлад был ей совсем не на руку. Еще по одному альтернативному сценарию, Алехин прибыл в Одессу по высокому разрешению члена Всеукраинского ревкома Дмитрия Мануильского, и шахматист будто бы использовал его ликвидную фамилию в качестве защиты во время допроса. Чекисты проверили слова Алехина и с радостью распахнули дверь его тюремной камеры.

Но можно (и нужно) обратиться к первоисточнику. Вот как в интервью «Новой заре» Алехин лично живописал события тех судьбоносных для себя дней: «В бытность мою в Одессе я был арестован большевиками и заключен в подвалы чеки. Большевики нашли у меня какую-то иностранную переписку, и это было достаточным поводом для предъявления мне обвинения в шпионаже в пользу Антанты. В отношении меня пришло предписание из Москвы расстрелять только в том случае, если будут обнаружены серьезные и действительные улики. Таковых в конце концов не оказалось, и я был выпущен на свободу»⁸. Еще он упомянул, что вместе с ним в подвале сидел военный министр Украинской державы при гетмане Скоропадском. Его, в отличие от Алехина, расстреляли – в гараже здания ЧК на Екатерининской площади[8]8
  Александр Францевич Рагоза́ (1858–1919) – военный министр в правительстве гетмана Скоропадского. Арестован чекистами в Одессе и расстрелян 29 июня 1919 года. – Прим. изд.


[Закрыть].

Самое страшное, что может произойти с человеком, – потеря надежды. Алехин начал куда больше терять, чем приобретать, в 1914 году в Мангейме. Лишения с тех пор преследовали его, а с ними таяла и надежда. Шахматы отошли на вторые роли, встал вопрос выживания, и кульминацией нежеланной борьбы стала камера, где Алехин наверняка думал о смерти, о ее неотвратимости. Возможно, момент, когда за ним пришли, чтобы освободить, а не отвести в «расстрельный подвал», стал точкой нового взлета, проблеском надежды, осознанием, что еще не все потеряно и нужно чуть-чуть подождать, перетерпеть, приложить усилия, прежде чем все как-нибудь само наладится.

Но если жизнь все время чинит препятствия, не дает развиваться так, как хочется, то внутри вполне могут возникнуть протестные движения, когда приходится мимикрировать, притворяться тем, кем ты на самом деле не являешься, лишь бы вырваться из плена обстоятельств, превратиться в простую, прямую и понятную стрелу, которая летит в цель, в самое «яблочко», и ничто не может прервать этот полет. А цель Алехин поставил перед собой четкую – стать чемпионом мира по шахматам. Но для этого он нуждался в свободе, поиском которой и начал заниматься, когда вырвался из лап чекистов.

Выходя из камеры смертников, Алехин отлично понимал, что ему придется служить теперь новой власти. Шахматист знал, что отказ от работы на большевиков может стать самоубийством. Злые языки приписывали ему последующее участие в расправах – якобы это и послужило причиной его поспешной поездки в Москву, когда советская власть в Одессе вновь зашаталась ввиду подхода белой армии. Мол, узнав, что он успел натворить для красных после освобождения, его поставили бы к стенке уже белые.

Так или иначе, подробных и достоверных сведений о том, чем конкретно Алехин занимался в Одессе до своего отъезда в июле 1919-го, нет. А посему и судить его не за что.

Характерно, что Добровольческая армия вошла в Одессу в августе благодаря крупному антибольшевистскому восстанию в городе (и продержалась там до февраля, пока власть окончательно не перешла к большевикам).

Глава 9. На перепутье

После возвращения в Москву Алехина будто подменили. Очевидно, у него внутри назрели перемены, что могло быть следствием колоссального стресса, пережитого в Одессе. Те ужасы, свидетелем которых он стал, вполне могли довести и до депрессии.

Так или иначе, Алехин решил… вновь предаться лицедейству! Ремеслу, которое когда-то влекло его как ненавязчивое хобби, приятное приложение к шахматной страсти. Да, он участвовал в домашних театральных постановках по пьесам Чехова, но позже заглушил этот свой интерес. Теперь же Алехин собирался выходить не на квартирные, а на городские подмостки – стать дипломированным актером.

Смену вектора можно было объяснить тем, что в первые послереволюционные годы перемены происходили во всем, не оставалось ничего постоянного, и по инерции он поддался своему неожиданному внутреннему порыву. Быть может, Алехину хотелось заодно умчаться от самого себя, от своего несчастливого, полного лишений прошлого, и актерство помогало перевоплощаться, становиться кем-то другим. К тому же что-то одно, если этим конкретно увлечься, зарыться в любимое дело целиком, может отсечь все остальное – так жизнь и проходит. А то, что ты незыблем в своем главном выборе, способно в какой-то момент даже напугать, привести к мысли, что ничего больше не будет и судьба известна наперед. Только шахматы… В такие моменты может подняться внутренний бунт, появиться непреодолимое желание попробовать себя в чем-то ином. Тем более будущее шахмат в новых реалиях выглядело туманным: интерес к ним на фоне гибели монархии выцвел, тогда как работа актера была востребована всегда и везде.

Скорее всего, шахматная пауза понадобилась Алехину и для внутренней перезагрузки, ведь одной только хорошей памяти, позволяющей с первого раза запоминать реплики, не могло хватить для спорой карьеры. Нужно было виртуозно владеть искусством временно замещать свою душу чужой, естественно позиционировать себя на сцене в шкуре незнакомца (а с выражением высокоточных эмоций у него имелись проблемы, о чем вспоминали многие его современники). Он не мог не понимать, что между шахматистом Алехиным и актером Алехиным лежала целая пропасть. И все же дал лицедею шанс.

Теперь Александр жил у своей сестры, актрисы Варвары, в Леонтьевском переулке. К ней в гости часто захаживали коллеги, например ученица Станиславского Алиса Коонен, известная тем, что ей хорошо давались роли трагического плана. Новые приятели всерьез увлекли Алехина, и он решил попытаться поступить в Государственную студию киноискусства (легендарный ВГИК). На вступительных экзаменах он познакомился с будущим актером советского кино Сергеем Шишко, который спустя 36 лет написал об их недолгой дружбе очерк для журнала «Шахматы в СССР».

Шишко увидел Алехина высоким, худощавым, слегка рыжеватым блондином с легкими веснушками. Узнав, что экзамен задерживается, шахматист вынул из кармана миниатюрную доску без фигур и долго смотрел на нее, не отводя взгляд, словно гипнотизировал. Шишко опознал в нем известного игрока и заявил об искренних симпатиях к его таланту, на что получил поразительный отклик: «Шахматы я оставил и, вероятно, больше к ним не вернусь».

Эта фраза выдает огромное смятение Алехина, глубокие душевные перемены, которые вынудили его отвернуться от того сокровища, которое являлось смыслом жизни. Еще недавно он грезил о матче за корону с Капабланкой (в старика Ласкера не верил), а теперь хотел променять это на сомнительную карьеру в кино. Даже Шишко не поверил, поэтому переспросил Алехина – и тот подтвердил, что видит себя в киноискусстве, а о шахматах собирается «забыть навсегда».

Алехин сдал экзамен – причем ради этого вжился в роль безупречно, – и поначалу со всей ответственностью посещал занятия, приходя точно к означенному времени, не прогуливал. Слушая педагогов, не выдавал свои эмоции. Его лицо, по воспоминаниям Шишко, «оставалось неподвижным, точно высеченным из светло-желтого камня». Вполне вероятно, он прокручивал в пространственном воображении какие-то шахматные комбинации, не в силах более говорить игре: «Нет!» Его исключительная погруженность в себя стала заметной в аудиториях: он не следовал за чьими-то настроениями, оставаясь в привычном для себя узком диапазоне чувственности. Это точно не могло обрадовать его педагогов, ведь малый эмоциональный спектр – совсем не то, чего ждешь от гениального актера.

«Алехин был скуп на слова, замкнут и нелюдим, – вспоминал Шишко. – Держался просто и с достоинством. Помню, как-то на занятиях педагог поручил Алехину исполнить роль словоохотливого, беспечного и веселого парня, про которого можно сказать “душа нараспашку”. Парень этот со звонким смехом подшучивает над товарищем, дружески похлопывает его по плечу. Ничего хорошего из этого эксперимента не получилось. Природная скованность Алехина связывала все его жесты, делала их фальшивыми»¹.

Однажды Алехин не удержался и уговорил Шишко сыграть партию прямо на занятиях. Очевидно, его уже начали одолевать вполне обоснованные сомнения, ту ли стезю он себе выбрал. Вскоре Шишко оказался в квартире Алехиных, где познакомился с его сестрой Варварой, которая могла увлечь его рассказами об актерском ремесле, а еще с Александрой Батаевой – новым сердечным увлечением Алехина. Биографы шахматиста восстанавливали детали их союза буквально по крупицам, как и в случае с баронессой фон Севергин. Вероятно, Алехин и Батаева познакомились, когда шахматист подвизался в комитете, оказывая помощь пострадавшим на фронте. Батаева была тогда замужем за присяжным поверенным, затем овдовела и в 1919 году проживала в спартанской комнате Алехина в Леонтьевском переулке. Шишко называл ее женой шахматиста, хотя официально брак был зарегистрирован в Москве лишь в 1920-м. Работала она секретарем; у нее уже имелись взрослые дети, а значит, разница в возрасте с Алехиным была существенной (данные разнятся). Но Батаевой также не суждено было стать длительным увлечением Алехина. Возможно, серьезные отношения в тот макабрический период понадобились ему как способ защититься, хоть как-то «залатать» семью после смерти родителей, обрести новые смыслы. Вернувшись из Одессы, он попытался существенно обновить свою жизнь, укрыться от того Алехина, которого преследовал злой рок. Согласно скупым данным, Батаева стала для него гиперопекающей «мамой».

Шишко в своем очерке крайне мало уделил внимания этой женщине, при этом позволял себе некоторое бахвальство: писал, что нередко обыгрывал Алехина у него в гостях, уточняя, правда, что это стало возможным лишь благодаря смелым экспериментам его куда более искушенного партнера за доской. Но и сам Шишко в студенческие годы имел опыт игры с «сильнейшими шахматистами Харькова».

Друг раскрывался перед Шишко не только в роли шахматиста с неубывающей фантазией. Они много беседовали, и Алехин оказался человеком большого кругозора, начитанности и знаний. Особенно ему была близка культура во всех ее проявлениях. «Алехин основательно знал языки древнеклассические, владел несколькими новыми языками, уверенно ориентировался в истории, на уровне профессионала владел юридическими науками, хорошо знал произведения мировой художественной литературы. Следует добавить к тому же, что он любил музыку и живопись, не был чужд увлечению физической культурой (коньки, плавание, велосипед, теннис)», – пояснял Шишко². Из художников Алехин выделял Сурикова, Левитана и Врубеля. Часто посещая театры и наблюдая из ложи разные сюжеты, выделял три любимые оперы: «Кармен», «Тристана» и «Пиковую даму».

Вскоре занятия в киностудии стали зеркальным отражением учебы Алехина в гимназии и училище. Все его мысли концентрировались вокруг шахмат, а остальное отошло на второй план. С октября он охладел к лицедейству и больше говорил с Шишко о Капабланке, о том, что шахматы должны быть искусством. Он жаждал встречи с кубинцем. «Матч требует упорной многолетней подготовки и благоприятного стечения обстоятельств для его организации. Рассчитывать на все это я могу не ранее чем через несколько лет. Вот почему я вижу перед собою Капабланку, а не Ласкера, который будет к тому времени низвергнут», – считал Алехин.

Его посещение занятий в киностудии становилось все более прерывистым, при этом жизнь начала обрастать шахматами в прежнем объеме.

* * *

Когда Алехина почти поставили к расстрельной стенке в апреле 1919 года, Хосе Рауль Капабланка плыл на трансатлантическом корабле в Великобританию. В честь победы над Германией англичане организовали турнир надежды Victory Congress и пригласили человека, которого называли лучшим игроком планеты. Гастингс встречал Капабланку турниром, скромным с точки зрения организации, но проникнутым духом победы над военной доктриной. И хотя кубинец не видел, как умирают целые города, погребенные войной, не ощущал прикосновения холодного штыка, не знал, каково это – терять все самое дорогое, его встречали как одного из победителей, величая непревзойденным мастером шахматной игры. Говорить о Ласкере считалось признаком дурного тона: британцы не переваривали его фамилии и видели в Капабланке истинную звезду, безупречного шахматиста и человека. Во время войны Ласкер делал все, чтобы множить у англосаксов презрение к своей персоне. Его перу принадлежал военный памфлет, в котором он расписывал все ужасы, которые ожидают мир в случае поражения Германии. Ласкера предсказуемо исключили из почетных членов Британского шахматного клуба еще в начале мировой войны, а по ее окончании зачислили туда Капабланку.

Высокий гость турнира в Гастингсе стал его победителем, не потерпев ни одного поражения, после чего отправился в продолжительное турне, занимаясь популяризацией шахмат и по-прежнему активно вовлекая в игры женщин.

Это было время Капабланки. Никто не сомневался, что вот он, гений во плоти. Многие британские газеты не стеснялись называть его чемпионом мира. Он купался в народной любви; из желающих провести с ним партию выстраивались очереди. Голливудская внешность, природная харизма, умение стильно выглядеть и складно говорить придавали ему лоска. Престарелый Ласкер просто вышел из моды, стал подобен изъеденной молью шубе, некогда популярной, но теперь стыдливо спрятанной в платяном шкафу подальше от посторонних глаз. И памятная вещь, и выбросить жалко: вид у нее уже не парадный.

Ощутив неприязнь к своей персоне в Европе, немец внезапно стал пацифистом, заявляя о нелюбви, которую испытывал к войнам и людской жестокости. Однако это не сильно помогло ему с реставрацией имиджа. Выяснилось, что Ласкера не жалуют и в США, которые почти всю войну сохраняли нейтралитет, пока не объявили войну Германии. Моральное давление, которое второй чемпион мира ощущал в солидные 50 лет, обескураживало немца. И в этой ситуации продолжать динамить Капабланку, искусственным образом удерживая титул, выглядело занятием неблагоразумным и даже опасным с его-то и без того подмоченной репутацией.

Теперь уже кубинец правил бал, отказывая потенциальным организаторам матча, если они скупились на призовые. Но по рукам должны были ударить оба шахматиста: их личные переговоры стали неизбежностью. В 1920 году они наконец встретились в Голландии, где проживал Ласкер, чтобы обсудить условия. И пришли к соглашению по всем пунктам. После этого Капабланка продолжил продвигать любимое дело, выпустив автобиографию «Моя шахматная карьера». Претендент также отправился на Кубу в поисках финансовых гарантий матча, и его поддержал в том числе президент островного государства Марио Гарсия Менокаль – в общей сложности собрали 20 000 долларов.

Тем временем Ласкер вновь удивил: немец предложил Капабланке… забрать титул чемпиона мира без боя. Ласкер признал, что Капабланка заслужил стать третьим чемпионом мира, поскольку был «выдающимся мастером». Складывалось ощущение, что немецкий шахматист понимал: в его возрасте противостоять молодому Капабланке, который находился на пике формы и штамповал победы, не то что бесперспективно – убийственно. И Хосе Рауль не просто должен был победить, а сделать это с подавляющим перевесом. Но в действиях Ласкера крылись и другие, менее благородные мотивы. Немец объявил, будто шахматный мир никогда не согласится выполнить условия матча, а посему нет смысла его проводить. Это могло быть тактической уловкой, чтобы вынудить принимающую сторону исполнить все требования и, самое главное, удовлетворить финансовые аппетиты Ласкера, желавшего напоследок подзаработать.

Тогда кубинец снова собрал чемоданы и отплыл в Голландию, где рассказал чемпиону, что собрал на Кубе большую сумму. В августе 1920 года Ласкер объявил, что согласен сыграть матч на родине Капабланки. Все это выглядело дешевой комедией, но таковы реалии того времени, когда приходилось ждать годами, чтобы действительно лучшие шахматисты приходили к принципиальному соглашению о матче и не давали задний ход.

Впрочем, Ласкер продолжил чудить, объявив, что все равно сдаст титул Капабланке и будет лишь претендентом, а если вдруг выиграет, то наделит званием кого-нибудь помоложе. Это выглядело кокетством, но Капа принял условия игры. В прессе даже появились его заявления в статусе «нового чемпиона мира». И все равно поклонники его таланта ждали, что кубинец безо всяких подачек подтвердит свое превосходство за доской, не даст усомниться в праве считаться первым. Ласкер владел титулом с 1894 года – и в надежде непонятно на что продолжал вносить сумятицу в подготовку к соревнованию, требуя экстренных выплат и переноса сроков, однако вызывал этим лишь недоумение. Последовали справедливые упреки и предположения, будто бы война негативно повлияла на его психику. Финансовые условия тоже благоволили немцу, который как претендент получал больше, чем «чемпион мира Капабланка».

Наконец, в марте 1921 года Капабланка и Ласкер встретились там, где почти 30 лет назад бились Стейниц и Чигорин.

А вот Алехину в это время было совсем не до эпохальных событий на далекой Кубе: его вызывали на очередной допрос – родина крепко взялась за сына потомственного дворянина. Популярным стал анекдот про редиску: потрешь красного, а под ним – белое. Одесское прошлое грозной тенью нависло над Алехиным…