Текст книги "Александр Алехин. Жизнь как война"

В Critica писали, что Капабланка по ходу проигранной партии задумался над очередным ходом на 34 минуты. Постепенно его позиция ухудшалась, и после игры, в которой он впервые думал дольше соперника, кубинец отправился в туалет, где долго вытирал лоб влажными салфетками, – настолько партия его вымотала (заодно поправил прическу – а как же). Обсудив игру с друзьями, чемпион пришел в себя, после чего… отправился играть в домино – по внешнему виду складывалось ощущение, что он вовсе и не проиграл важнейшую партию – напротив, выглядел свежим, веселым, спокойным. Журналист Critica Амелькар Селайя, заставший его и на следующий день в хорошем расположении духа, писал в отчете: «Лишний раз убедились, что шахматы имеют малое значение в его жизни, хоть он и стал лучшим в мире в этой игре». Дописав заказную статью в присутствии Селайи, Капа откланялся, поскольку его вызвали на прогулку. «Пойду куда угодно», – отрапортовал он по телефону голосом матерого кутежника. Алехин тоже поговорил с журналистами: «Мне нечего сказать. Игра говорит сама за себя. Я думаю, это лучшая моя партия здесь». Не зря Капа после очередного поражения наконец признал, что, вероятно, не было в мире соперника сильнее Алехина.

27 октября аргентинский шахматист Хулио Линч, восхищенный успехами Алехина, написал заметку, сравнив соперников по матчу с американскими боксерами. Он напомнил о легендарном бое между чемпионом мира Джеком Демпси и скромным претендентом Джином Танни. Все считали, что легкую победу одержит великий Демпси, и когда он драматично проиграл, отказывались принимать поражение – проще было думать, что экс-чемпиона травили, подмешивая ему что-то в воду прямо по ходу поединка. Подобные скандалы на столь высоком уровне происходили и после смерти участников шахматного матча в Буэнос-Айресе – например, во время первого поединка Сонни Листона с Мохаммедом Али (тогда еще Кассиусом Клеем), когда последний на время потерял зрение (позже команду Листона обвиняли в грязной игре – якобы они нанесли боксеру на лицо субстанцию, которая, попав на глаза Али, начала разъедать его слизистую), но даже это не уберегло хитреца Листона от трепки и потери титула.

«Алехин одержал четвертую победу мастерски, играя с чемпионской солидностью и четкостью, – писал Линч. – <…> Нельзя сравнивать амбиции того, кто хочет завоевать титул, и того, кто пытается его защитить. Стремление к завоеванию гораздо мощнее, чем стремление к сопротивлению. Капабланка был когда-то восходящим солнцем, теперь оказался на линии заката. Следует учесть и интеллект, украшающий доктора Алехина, тонкости его внутренней культуры, которая проявляется в вежливости, скромности, простоте, уважении. <…> С другой стороны, друзья – страстные или слепые поклонники чемпиона – создали атмосферу насилия, которая не помогает Капабланке. Его собственный отказ журналисту, выбранному коллегами для присутствия в игровом зале, и еще тысяча таких ситуаций спровоцировали появление враждебности по отношению к Капабланке, укоренение его непопулярности, которую он ощущает даже во взглядах зрителей. <…> Страстные идолопоклонники чемпиона, которые приписывали ему лавры сверхчеловека, истинного шахматного мифа, кого-то вроде Будды за доской, были как будто поражены молнией. Реальность показала им, что они прискорбно обмануты. У них возникло ощущение, что они выходят из глубокого сна, из тропического оцепенения… Мы же были единственными, кто верил в торжество славянского мастера. Мы решительно заявляли еще 22 сентября, что Танни снова победит Демпси. Нет ничего более отвратительного, чем рутина, проторенный путь, слепое подчинение суждениям других. Мы считаем, что ценности должны меняться, необходимо развитие. По этой причине мы думали, что Танни должен победить Демпси, и полагали, что у Алехина нет серьезных причин не победить Капабланку. И мы не ошибались»¹⁰.

Александр Александрович настолько приободрился после четвертой победы в матче, что перед стартом 22-й партии позволил себе отвлечься от шахмат на разговор с журналистом о катастрофе итальянского парохода Principessa Mafalda у бразильских берегов (25 октября). Судно направлялось в Буэнос-Айрес с 250 000 золотых лир на борту для аргентинского правительства. Экипаж отпраздновал пересечение экватора оркестром и гигантским тортом, но в результате инцидента сломался ходовой винт – и корпус дал течь. Погибло 314 человек. Гроссмейстер, который сам регулярно совершал путешествия на пароходах, выразил недоумение, почему за пять часов не были грамотно организованы спасательные работы. Сам-то он, конечно, вытаскивал «затонувшие» позиции куда быстрее.

Капабланка по ходу 22-й игры «ласково поздоровался с экс-президентом Чили Алессандри», будто и не отставал в счете. Алехин шикнул на политика, поскольку тот отвлекал разговорами, за что потом претенденту пришлось извиняться – он просто не знал, к кому обращался. «Помимо уважения к нему как к знаковой личности я испытываю симпатию к человеку, которого изгнали по политическим причинам», – подчеркнул шахматист, сам вынужденный жить вдали от родины.

Алехин, человек более азартный и смелый за доской, чем прагматик до мозга костей Капабланка, пошел в этой партии ва-банк, пожертвовав слона. Он владел инициативой, заставлял Капу ошибаться. Опоздав на 15 минут к отложенной на три дня позиции, кубинец под возгласы возмущения Алехина проследовал в отдельное помещение, чтобы подумать. Александр Александрович счел позицию победной; на крыше отеля, где был организован сад, претендент во время паузы проанализировал более сотни удачных вариантов продолжения игры, которые любезно записывала в блокнот его супруга Надин, и потому излучал оптимизм. Хосе Рауль провел в комнате 53 минуты, раздумывая над стратегией, способной улучшить позицию. Он тоже мог изучить варианты во время трехдневной паузы, но, очевидно, нашел более важные дела. Девиз «Работа – на работе» очень ему подходил. Но когда матч «подвис» и чемпион рисковал убийственным счетом 2:5, требовалось взять себя в руки, однако кубинец этого не сделал.

В итоге чемпион все-таки соскочил с крюка, поскольку его соперник допустил погрешность в расчетах. После окончания игры Алехин возмутился, что Капабланка почти час просидел один в комнате (хоть его игровое время и шло), а также заявил о недопустимости проживания кубинца в доме Карлоса Керенсио, арбитра матча. Керенсио лишь пожал плечами – правил, которые бы запрещали подобное, не существовало. Затем Алехина спросили, как же он собирался выигрывать 22-ю партию, и он не смог толком объяснить, а потом резко встал из-за стола и ушел, едва держась на ногах. На лестнице Алехин крепко хватался за поручень, чтобы не скатиться по ступенькам, – ноги его не слушались. Ему также понадобилась помощь Надежды, которая встретила изможденного супруга в холле и придерживала его на выходе из здания под руки. Когда Капабланка спустился на первый этаж, его наградили за чудесное спасение аплодисментами. Он воскликнул: «Так я играл раньше!»

То есть быть лидером в матче против Капабланки Алехин мог за счет интенсивной, безостановочной работы ума, но это требовало больших энергозатрат, и иногда претендент элементарно выбивался из сил. В матче наступил отрезок, когда Капабланка несколько воспрял духом, а кондиции Алехина оставляли желать лучшего. В некоторых последующих партиях у кубинца имелись основания сожалеть об упущенных перспективах. Так, в 27-й чемпион допустил грубый «зевок», когда все уже думали, что позиция Алехина мертва, а в 28-й над одним из ходов претендент думал почти два часа, поскольку положение стало критическим, но выкрутился. И все же Капа сократил отставание до минимума. Боевиковая, изнурительная 29-я партия (в которой Алехин не хотел сдаваться и затягивал игру, проявляя чудеса в обороне, пока не загнал себя в угол фатальной ошибкой) завершилась на 70-м ходу. Алехин счел свою защиту в этой партии лучшей за матч (наряду с 17-й игрой). Он остался в лидерах, но с минимальным перевесом – 4:3.

Тут же Капабланка едва счет не уравнял. Ласкер говорил, что исключительная сила кубинца заключалась в способности находить слабые пункты соперника, налегать на них всеми силами и брать свое, но в этот раз, когда он вроде захватывал инициативу, что-то не срасталось: он словно ослеп, не замечая, как выигрыш маячит буквально перед носом. 31-я партия, где он мог сорвать звезду с неба, игралась на ножах: у Капабланки имелась лишняя пешка, и он просмотрел выигрыш в окончании… У него было время подумать над ухудшенным, но все еще интересным положением, когда партию отложили. Но интересовало его совсем другое. Кубинец попросил, чтобы ему дали возможность отпраздновать 39-й день рождения и продлили перерыв! Вместо того, чтобы анализировать отложенную партию в спокойной обстановке, он наверняка кутил – хотя аналитики признали, что у него сохранялся шанс на победу, нужно было только хорошенько подумать. Доигрывание завершилось быстро, Капабланка согласился на ничью. А ведь Хосе Рауль мог сделать счет «по четырем»! Есть версия, что по договоренности соперников матч останавливался при счете 5:5 с сохранением титула за Капабланкой, хотя такого пункта в лондонских соглашениях не было. Так что разочарование Капы можно себе представить, ведь при счете 4:4 у Алехина не оставалось права на ошибку.

В 32-й, пятой проигрышной партии чемпиона у Хосе Рауля имелись некие просветления, однако постепенно кубинец снова погрузился во мрак сомнений, выдохшись к своему любимому эндшпилю – в нем он «поплыл» и довел дело до очередного поражения (3:5).

В предпоследней партии Капабланка, играя белыми, расписался в собственной беспомощности уже на 18-м ходу (ничья) – характер чемпиона не пылал, а лишь слабенько тлел. Сам Алехин вспоминал, что выражение лица соперника показывало: исход матча предрешен.

26 ноября состоялась 34-я игра, которая решила все. Алехин рассчитывал на магию числа «26», которое нарек счастливым. Видимо, сработал дуэт «подкова + число», потому что к первому перерыву в партии сложилась ситуация, когда только отчаянный оптимист мог поставить на Капабланку – это как если бы одноименный жеребец аргентинского заводчика вдруг споткнулся и упал на дистанции, пока конь «Алехин» на всех парах мчался к финишу. Но вера в Капу была еще велика: его считали магом, способным произнести защитное заклинание и выстоять даже в столь скверной обстановке. Однако ко второму перерыву хромой жеребец снова упал, сломав уже ногу. Капабланка не нашел в себе сил официально признать поражение и покинул зал, оставив Алехина в крайне возбужденном состоянии. Его нервы накалились до предела, он оказался на расстоянии вытянутой руки от короны, которую так не хотел снимать с себя Капабланка.

Встретив Надежду по пути на улицу, кубинец успокоил бледную женщину, поздравив с триумфом ее мужа, – галантность по отношению к дамам сохранялась в нем до последнего. Он уехал в апартаменты судьи Кверенсио, где провел тяжелую ночь, а наутро сел писать статью для New York Times (теперь ему надо было собирать деньги на матч-реванш). К поверженному королю зашел репортер Critica, Капабланка невозмутимо ответил на все вопросы. В том числе сообщил, что направил записку в зал, где неумолимо подходил к концу матч.

Вот что было написано в «отречении Капабланки от престола»: «Дорогой доктор Алехин. Я сдаю эту партию. Таким образом, Вы – чемпион мира. И я поздравляю Вас с этим достижением. Мои комплименты мадам Алехиной. Искренне Ваш, Хосе Рауль Капабланка»¹¹. Пока текст зачитывали, Алехин сидел в кресле и не сводил глаз с доски, где фигуры находились в финальной расстановке. А затем зал завибрировал от нескончаемых оваций.

Матч длился два с половиной месяца. Организаторы наконец-то смогли выдохнуть с облегчением – им пришлось потратить на шахматное действо 40 000 песо. В какой-то момент у них даже возникли сомнения, потянут ли они такой марафон целиком. К чести аргентинцев – и к счастью для 35-летнего Алехина – они смогли довести его до конца.

Капабланка мог искать тысячи оправданий, картинно или искренне удивляться, но вина за падение с шахматных небес лежала исключительно на нем. Вместо того, чтобы взяться за ум, прекратить видеть только себя в мире шахмат и научиться уважать трудяг, повышающих качество своей игры за счет кропотливой ежедневной работы, он приехал в Буэнос-Айрес не как чемпион, а, скорее, как турист, который думал, что все опять будет само плыть ему в руки, а сам он – плыть по течению, которое обязательно вынесет его на кисельные берега. И можно будет спокойно ходить на театральные водевили, погружаясь в перипетии драмсюжета, не имеющего никакого отношения к дебютам, миттельшпилям или эндшпилям; рассматривать из ложи с шумными друзьями фигуры красивых томных актрис, которые наилучшим образом заменяли ему фигуры шахматные; загонять шар в лузу по идеально гладкому зеленому сукну, загружая мозг бильярдной, а не шахматной комбинацией, под шквал аплодисментов балабольной ночной публики; заказывать фирменные аргентинские блюда в ресторане, раскрывая свой широкий внешахматный кругозор все той же подобострастной братии, готовой есть его самого хоть до рассвета… Но когда дело доходило собственно до шахмат – вовсе не таких простых, как ему казалось прежде – тумблер, переключавший его альтер-эго с разнузданного бенефициара аргентинского кутежа на непобедимого шахматного гуру, вдруг переставал работать. Алехин просто-напросто устраивал кубинцу сильнейший шахматный шторм, в котором Капабланка вдруг терял все сакральные знания и ориентиры, и оказывалось, что корабль, считавшийся непотопляемым, назывался «Титаник» и приближался без должной навигации к своему роковому айсбергу. (Своего рода идеальная метафора их поединка: с одной стороны – богемный «Титаник»-Капабланка, где к столу подавали омаров, на борту играл живой оркестр, само судно сверкало огнями и шумело возбужденными голосами жаждавшей развлечения публики, а где-то внутри, в каютах, творилась любовь; с другой – недвижимый (ни на сантиметр от шахмат!), холодный айсберг-Алехин, терпеливо ждавший своего звездного часа, чтобы увидеть катастрофу соперника, провозглашенного «машиной».)

Если Капабланку уже тогда беспокоила болезнь, из-за которой страдала голова, то не стоило тратить столько энергии, стараться успевать быть и шахматистом, и дипломатом, и журналистом, и туристом. Алехин пребывал в Аргентине исключительно шахматистом, и Каисса наверняка поэтому заключила именно русского эмигранта в свои объятья, хотя ранее прижимала к груди «неверного сына» Капабланку.

Возможно, будь кубинец таким же шахматным маньяком, как Алехин, это бы помешало ему за доской, стерло безвозвратно ясность, четкость, понимание, как все это действительно работает, – сонм игровых схем попросту отключил бы интуицию. Но как следует подготовиться к матчу ему все же стоило, как стоило не отвлекаться от шахмат беспрестанно уже в Буэнос-Айресе. Результат мог оказаться иным, будь Капа прилежнее.

А вот Алехин сполна получил дивиденды от своего сверхпочтительного отношения к шахматам, от той граничившей с сумасшествием въедливости, неуемной жажды познания, которые сделали его таким гениальным и привели к титулу четвертого чемпиона мира. Пусть найдутся эксперты, которые нафантазируют, что Капабланка-де во многих партиях имел преимущество, не доводил до победы выигрышные позиции, глубже понимал в каких-то компонентах, но в том-то и дело, что результат – «на табло». Кто ему мешал быть лучше, кто заставлял расписывать ничьи, лишь бы дать себе передышку, лишь бы не напрягать голову? Передышка ему требовалась не на пустом месте, ибо претендент давил на кубинца своими изобретательностью и коварством, выбивал из седла, строил свою игру так, чтобы даже безгрешный Капабланка ошибался. Истинный чемпион не будет ждать реванша, делать ставку на матч, который может и не состояться, – он победит здесь и сейчас, он добьется решающего преимущества в необходимых шести партиях, доведет их до ума. Тем более у Капы для общей победы имелись все возможности. Он работал на беспрецедентной 34-партийной дистанции – матч до сих пор входит в число самых продолжительных в истории!

Триумф Алехина выстроен на прочном фундаменте из теории, практики, работы, изучения, преданности и аскетизма. Он мгновенно стал героем для всех тех, кто не верил в себя, не верил в чудо. Истории «вторых номеров», которые пробивали небо, свергали высшее существо и сами становились первыми, всегда вдохновляли, становились поводом для изображения на холстах, написания бестселлеров, съемок кино. Поэтому аргентинцы – даже те из них, кто нашел много общего с утонченным смуглолицым Капабланкой, – встречали заштрихованного своей гипертрофированной замкнутостью победителя фанфарами. Он своими руками сотворил на их глазах сказку, а потому купался в лучах любви, не имевшей национальности.

В том же ноябре 1927 года Алехин официально стал французом. Казалось, он наконец-то одержал победу в войне, которую объявила ему злодейка-судьба. Преодолел все трудности, малая доля которых сломила бы кого угодно. Но он, лелея в себе шахматиста, свой особый дар, всячески защищал его и совершал порой неблаговидные поступки, но когда все помыслы работают в одном направлении, глаз замыливается, находишь себе оправдания – и просто входишь в боевой транс, чтобы прорваться сквозь тернии к звездам любой ценой.

Алехин и не подозревал, что на самом деле война не закончена. «Вражеская армия» лишь отступила, чтобы перегруппироваться и нанести не один, а множество ударов и пробить-таки прославленную «защиту Алехина».

Ну а пока Александр Александрович мог немного насладиться достижением, к которому так долго стремился. И заодно торжественно пообещать матч-реванш Капабланке… Хотя ему никогда не суждено будет состояться!

Литосферные плиты сошлись только раз, чтобы переделать (шахматный) мир.

Глава 21. Сумасшедшие двадцатые

Победа Александра Алехина привела к предсказуемому результату – бурному взлету интереса к персоне русского чемпиона в СССР. Разве не прекрасно с идеологической точки зрения было заполучить под красные знамена не кого-нибудь, а чемпиона мира по шахматам? Провозгласить победу большевизма в интеллектуальной сфере, особенно в условиях утечки мозгов за границу! Скорее всего, Николай Крыленко именно так и мыслил (а возможно, ему навязали эти мысли «свыше»). В одесской газете «Вечерние известия» (№ 1440) за 6 декабря 1927 года появилась поразительная статья – чемпионству Алехина на тот момент исполнилась всего неделя! Крыленко, еще недавно поливавший Алехина грязью, предпринял попытку наладить диалог с новопровозглашенным чемпионом мира – все-таки игроками такого ранга не разбрасываются, и можно сделать вид, что все сожженные мосты совсем не сложно отстроить заново, тем более при сумасшедшем темпе советских строек. Шахматный руководитель СССР прокомментировал «имевшиеся сведения» (слишком уж сенсационные, чтобы быть правдой), будто Алехин выразил желание вернуться на родину и даже подал ходатайство о восстановлении советского гражданства. Крыленко подчеркнул, что никаких официальных заявлений от Алехина не поступало, но никто не мешает шахматисту пройти все необходимые законные процедуры. «Если верно то, что в нью-йоркском турнире 1924 года он эмблемой своей выставил трехцветный царский флаг, он должен будет в своем заявлении указать такие мотивы, которые создали бы уверенность в том, что нынешняя просьба не является только одной «шахматной комбинацией» нового чемпиона, – писал Крыленко. – Мы приветствуем всякие таланты и ценим их – в том числе и талант Алехина – лишь постольку, поскольку они могут быть использованы нами в общей работе над культурным развитием и подъемом трудящихся масс. Это Алехин должен знать. Согласен он искать с нами общий язык – милости просим, – мы не злопамятны. Не согласен – шахматное движение СССР пройдет мимо него»¹.

Скоро Алехин дал «ответ». И такой, что Крыленко буквально закипел от ярости!

А пока Александр Александрович отъезжал из Аргентины в превосходном настроении. «Посетив после Буэнос-Айреса Чили, новый шахматный король и его супруга на пароходе отправились в Европу, – писал советский биограф Алехина Александр Котов. – Толпа ликовавших любителей шахмат встречала их в порту Барселоны. Речи, тосты, встречи с восторженными поклонниками, прогулки. Во время одной из поездок в горы чуть не пострадал при автомобильной аварии. К счастью, все обошлось благополучно, и вскоре супруги в вагоне поезда Барселона – Париж направились домой»². Также Котов отметил, что в Париже якобы никто не обратил внимания на победу Алехина, за исключением белоэмигрантов (при этом, по словам биографа, шахматисту присылали много восторженных писем из СССР). Сложно поверить, что Франция проигнорировала чудесный успех Алехина, учитывая, что шахматы в республике уже обрели значимость – в конце концов, именно в Париже зародилась ФИДЕ! Алехин стал здесь популярным задолго до матча… Новости из Буэнос-Айреса в охотку перепечатывала местная пресса, Алехина приветствовали во всех шахматных центрах Парижа – Palais Royale, Rotonda, Cafe de la Regence. Встречали его и соотечественники-шахматисты Осип Бернштейн и Евгений Зноско-Боровский. Во Франции чемпиона точно не обижали, поэтому Алехин не раз признавался в особенных чувствах, которые питал к Третьей республике.

Отныне шахматист стал полноценным гражданином Франции, переживавшей эпоху «сумасшедших двадцатых». Не зря в одном из интервью Алехин сказал, что Париж так ему мил, что он с трудом отвлекается здесь на шахматы. Каким бы «человеком в себе» новый чемпион мира ни был, Париж наверняка очаровал даже такого шахматного фанатика. Этот воистину космополитичный мегаполис, полный магии и любви, бесконечных социальных экспериментов, вознесся к небесам, как воздушный шар, постепенно сбросив балласт из пережитых ужасов Первой мировой. Парижане максимально раскрепостились, отбросили условности, начали впитывать новые ценности, осваивать индустрию развлечений, пробовать то, что раньше считалось табу. Женщины получили карт-бланш: стали коротко стричься «под мальчиков», пользоваться косметикой и носить юбки выше колена, не стесняясь своей сексуальности; максимально эмансипироваться; выходить на модные подиумы в пышных карнавальных перьях, пристроенных на причудливых прическах, в горностаевых мехах и сверкающих платьях под ними, с сумочками на золотых цепочках; повально устраиваться на работу наравне с мужчинами; курить сигаретки и небрежно тушить их в хрустальных бокалах с остатками игристого вина, рассуждая на любые острые темы и высказывая смелые, порой даже дерзкие суждения на злобу дня. (Шахматы тоже пожинали плоды эмансипации. Например, на супертурнире в Карлсбаде-1929 впервые в истории выступила шахматистка Вера Менчик – москвичка, ставшая подданной Великобритании; она одержала две победы и набрала три очка.) Танцовщицы «Мулен Руж» прямо в балетных пачках и пуантах поднимались на Эйфелеву башню и, свешиваясь с перил, влюбленными глазами разглядывали город с высоты птичьего полета. О сексе писали прорывные книги, полные порнографии, интимное раскрепощение превратилось в тему если и не номер один, то номер два – точно. Культурный расцвет по-настоящему опьянял, засилье эмигрантов высокого полета раскрашивало Париж в новые цвета, город теперь жил в парадигме сладострастия и новизны. Научные прорывы потворствовали общей эйфории – электрификация, телевидение, радиовещание, проводные телефоны вносили в жизнь каждого свежую струю, надежду, что дальше будет еще интереснее.

Париж засверкал неоновыми вывесками, афишами культурных мероприятий и стилем ар-деко, который зародился здесь же. Синематограф, в прошлом черно-белый и немой, обрел цвет и звучание, поэтому кинозалы полнились галантными мужчинами в фетровых шляпах и костюмах-тройках и дамами в коктейльных платьях. Театры тоже трещали по швам из-за возбужденных толп, жаждавших нескончаемых чудес. Зрители научились отличать истинное шоу от халтуры, поэтому каждый раз ждали сценического взрыва эмоций, артисток в сногсшибательных и притом откровенных одеяниях, музыки, что опьяняла бы души и заставляла ноги самим пускаться в пляс. Америка, которая переживала подобные времена, называя их «ревущими двадцатыми» (заводы поточно выпускали двигатели внутреннего сгорания), заразила всем этим Париж, наделив город своим особенным шармом. На прогулках по каким-нибудь Монмартру или саду Тюильри Алехин мог повстречать великих заокеанских классиков – Эрнеста Хемингуэя, Фрэнсиса Скотта Фицджеральда или Гертруду Стайн. Они разглядели в глянцевом Париже, по которому люди теперь ходили пританцовывая, безграничный литературный потенциал. С жадностью гениев впитывали его духовно и вершили свои очередные шедевры, подзаряжаясь новыми идеями, навеваемыми увиденным и услышанным в республиканской столице.

Парижане бросали вызов любым условностям. Например, художник Самуэль Грановский появлялся среди толпы в ковбойской шляпе, с косынкой на шее, в расписных рубахах и кожаных штанах. И несмотря на гротескную одежду, его не всегда замечали, потому что подобная одежда стала для того времени естественной. «Ковбой Монпарнаса» – так прозвали Грановского, и он даже стал своеобразным символом глобальных перемен, духом приторной, развеселой жизни, столь нужной парижанам после чудовищных гримас войны, кровопролитных стачек, тяжелейших депрессий и массовых суицидов.

Под руку с Грановским ходила модель-метиска Аиша, чему тоже не удивлялись. Из рупоров, развешанных на главных парижских площадях, зазвучал новомодный джаз – великая музыка негров, которые и сами теперь наполнили столицу Франции.

И вот в этой агрессивно-подвижной культурной среде, разраставшейся на дрожжах научно-просветительской революции, жил Алехин, ставший чемпионом мира по шахматам. Он видел подобное великолепие и во время своих многочисленных шахматных гастролей по Европе, в той же Веймарской республике, где поселился Ефим Боголюбов, – послевоенная Германия постепенно восстанавливалась благодаря кредитам стран-победительниц, и даже в ней, раздавленной жестоким поражением, люди как будто заново научились веселью, которое, правда, больше напоминало пир во время чумы: в немцах, посещавших театры-варьете и танцевальные клубы, на самом деле росли злоба и желание вернуть былое величие, что уже в голодные тридцатые стало благодатной почвой для раскрутки безумных идей австрийского ефрейтора Адольфа Гитлера. Но пока в мире настали легкие, «плезирные» времена, в которые органично вписался и Хосе Рауль Капабланка.

Получив титул, Алехин не мог избежать публичности. Теперь в его мрачную, загадочную фигуру всматривались столь же зорко, как в слащавую улыбку и костюмы идеальной кройки экс-чемпиона, которому пришлось уйти в тень и лишиться массы королевских привилегий. Теперь сиял не он – Алехин!

В середине февраля 1928 года на волнах успеха чемпиона мира занесло в Русский клуб, где собрались лучшие белоэмигранты, чтобы почтить ошеломляющий успех отечественных (пускай и «выездных») шахмат. И, конечно же, люди пришли в клуб, чтобы лично поздравить автора исторической победы, Александра Александровича Алехина, сына потомственного дворянина и фабрикантки. На встрече было зачитано поздравительное послание от Петра Струве.

Наверняка многие из парижских поклонников таланта Алехина, кто читал прессу о событиях в Буэнос-Айресе, посещали собор Александра Невского на рю Дарю, чтобы помолиться за успех гениального шахматиста. Теперь же, когда градус борьбы спал, можно было повысить градус алкогольный. Настроения во время празднования (а отмечать с размахом эмигрантов научил сам богемный Париж) царили вполне ожидаемые: разговоры о настоящем, полноценном русском триумфе, который не имел отношения к Совдепии. СССР для многих в Париже стал чем-то далеким и враждебным, пережитком прошлого. Страной, которая имела мало общего с тем, где эмигранты обрели дом теперь, получали гражданство и признание, а главное – свободу, то эфемерное чувство, без которого человек не способен ощущать себя полноценной личностью. Красный террор, а после – и репрессивный аппарат ВЧК/НКВД поселили в сердцах белой парижской эмиграции ненависть, жажду отмщения. Спешно покинувшим родину надо было срочно доказать, что они чего-то стоят, и революционные события, произошедшие в их бывшей стране, где многие стали персонами нон грата, – фатальная ошибка. Фривольная жизнь в Париже вполне устраивала этих высокородных господ, которые сочли, что в жилах Франции с их прибытием потекла благородная русская кровь, обогатившая республику, подарившая ей способных на подвиги славянских сынов. И Алехин прекрасно встраивался в эту концепцию. Своей необъяснимой, а потому бесценной победой над Капабланкой он заслужил похвалу, даже некое обожание. Им теперь можно было хвастаться, ставить его в пример. Поэтому можно себе представить, как воспевали Алехина на встрече в Русском клубе, как поднимали бесконечные тосты за его здоровье.

Отныне он, обладая французским паспортом и шахматным титулом, мог позволить себе дать слабину, открыть ящик Пандоры, сделать ядовитые для большевизма публичные заявления, способные рассорить его с родиной окончательно и бесповоротно (тем более над ним по-прежнему довлела «расписка» с деникинцами, которая не пускала обратно в СССР). Кроме того, Алехин, победив в Буэнос-Айресе, изрядно потешил свое самолюбие, а оно у него точно имелось. Эйфория обычно притупляет чувство опасности – и заодно срывает все маски.

Алехин уже подкопил в себе нелюбовь к новым властителям родины и даже успел в 1928 году вступить в масонскую ложу Парижа «Астрея», куда его позвал другой «русский беженец», шахматист и адвокат Осип Бернштейн. Ложу основали в 1922 году, количество ее членов было сильно ограничено и исчислялось десятками. В масонстве Алехин продвинулся до четвертого градуса тайного мастера³, что позволило ему попасть в ложу «Друзья любомудрия», а значит, он не стал «формальным масоном» и как-то проявлял себя – в дебатах, выступлениях. Белогвардейские масоны были преимущественно из числа аристократии, потерявшей в революцию все имущество и привилегии, и, понятное дело, питать иллюзий в отношении большевиков не могли, а потому наверняка вели разговоры, за которые в СССР могли отдать под трибунал. Естественно, Алехин никому не говорил, что стал масоном, поскольку дал клятву. Для него этот опыт был необходим, чтобы обрести внутреннюю liberte, стать самим собой хотя бы неофициально. Когда нацисты захватили власть во Франции, они вели на масонов гонения, считая, что такого рода секретные организации «курируют» евреи. Гестапо проводило аресты их членов, но Алехин к тому времени уже покинул «Астрею».