Текст книги "Александр Алехин. Жизнь как война"

Под звон фужеров, с приятным хмельным дурманом в голове Алехин, видимо, и высказал в Русском клубе пожелание, которое максимально быстро растиражировала местная белоэмигрантская пресса – «Дни», «Последние новости», «Возрождение» и «Россия». Слова чемпиона процитировали в разных вариациях, но суть заключалась в том, что своим триумфом он смог развеять легенду о непобедимости Капабланки и надеялся, что точно так же будет развеян миф о непобедимости большевиков. Особенно пылко слова прозвучали на страницах «России»: «И вот теперь мой тост за то, чтобы та дикая бесстыдная фантасмагория, которая окутала нашу родину, исчезла бы так же бесследно, как в моей борьбе исчез призрак непобедимости Капабланки»⁴.

При этом Котов в книге «Александр Алехин» утверждал, что у журналистов, цитировавших чемпиона, произошла аберрация памяти. «Говорил ли Алехин эти слова? В этом ли был смысл его речи? <…> Зная повадки реакционной части белогвардейцев, я посоветовался с людьми, близко знавшими жизнь русских в Париже. Никто не выразил твердой убежденности в том, что именно Алехин говорил эти слова»⁵. В художественном романе «Белые и черные» Котов пошел дальше и придумал сцену, в которой Алехин посетил редакцию одной из газет, где закатил скандал по поводу слов, которые якобы не произносил.

Так или иначе, в марте 1928 года в издании «Шахматный листок» Крыленко дал чемпиону мира жесткий ответ: «После речи в Русском клубе с гражданином Алехиным у нас все покончено – он наш враг, и только как врага мы отныне должны его трактовать». Затем уже в мае в этой же периодике появилось обращение Алексея Алехина, брата шахматиста: «Я осуждаю всякое антисоветское выступление, от кого бы оно ни исходило, будь то, как в данном случае, брат мой или кто-либо другой. С Александром Алехиным у меня покончено навсегда»⁶.

Если заявление Крыленко не должно было удивить Алехина, то слова брата наверняка тяжело ранили эмигранта. Учитывая, насколько теплые у них сложились отношения до отъезда шахматиста за рубеж, можно почти не сомневаться – Алексея заставили написать эти слова. Но вряд ли Александр Александрович знал, насколько это стало распространенным явлением в СССР – публичное отречение от «оступившихся» родственников. Как принято сейчас говорить, некоторые из них оказывались фейком.

«Так оборвалась нить, соединявшая Алехина с родиной, с людьми, мнением и дружбой которых он так дорожил. Кончились и статьи в шахматные журналы: Греков прислал телеграмму, что журнал “Шахматы” прекращает всякое сотрудничество с Алехиным»⁷, – подытожил в биографии чемпиона мира Александр Котов.

Вот так лучшему шахматисту в мире испортили настроение после победы в Буэнос-Айресе. Зато чемпион навеки вошел в историю, а его триумф запечатлели классики русской литературы!

Глава 22. Матрешка Набокова

Одним из первых воспел победу Александра Алехина парижский эмигрант, литератор Борис Зайцев, написавший 1 декабря 1927 года для монархистской газеты «Возрождение» очерк. Он выразил мысль, которая крутилась в головах многих, порвавших с родиной, – Россия эмигрантская способна созидать, быть первой!

«Чигорин был совсем старая Россия, со всем ее богатством, нерасчетливостью и безудержьем, – писал Зайцев. – Он любил играть гамбит Эванса, отчаянную игру романтического английского капитана, привыкшего к бурным плаваниям, заваривавшего вокруг пешки водоворот, где либо пан, либо пропал. Чигорин знал и туман хмеля и, наверно, азарт рулетки. Он был претендентом на корону мира, но как бы поленился овладеть ею.

Алехина считают его преемником, так же “гением комбинации”, фантазии, игры остро-пронзительной. Но он живет в иные времена. Буря вынесла Ариона[16]16
  Древнегреческий поэт и музыкант. Согласно Геродоту, был выброшен за борт моряками, желавшими завладеть его сокровищами, но спасен дельфином. – Прим. изд.


[Закрыть] на просторы мира, сделала всесветным, закалила, укрепила. Каждого из нас, русских, на чужбине зрелище “мира” и борьбы в нем несколько изменили. В уроке есть польза… Нередко стряхнута русская распущенность, тут мы подтянутей, свежей, меньше расплывчатости, чем было на родине, в провинциально-чеховские времена. “Россию нужно подморозить”, – говорил Леонтьев[17]17
  Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891) – русский религиозный философ, представитель консервативного направления мысли. Главным его произведением считается «Византизм и славянство». – Прим. изд.


[Закрыть]. Вот и подморозили.

…Да, борьба так борьба. В Париже больше жаль пропить талант, ослабеть и заныть наподобие Астрова в “Дяде Ване”, – нежели в Жиздре или Козельске. Здоровье, сила, деятельность – вот что грозной судьбе противопоставляет русский на чужбине.

Алехин не зарыл таланта. Как он работал, как его растил и шлифовал! Может быть, в этом был и смысл высший. Может быть, ему назначена та несколько таинственная роль, какая выпала и другим в изгнании, русифицировать мир и явить ему русского гения. Довольно быть России страной провинциальной. Пора в полной мере показать себя.

Замечательно, что вообще изгнанничество подчеркивает, обостряет это чувство. “Вперед – потому, что я бесправный, русский и горжусь тем, что русский”. Такое ощущение есть на верхах нашей культуры, но оно и в обыденности, и даже у наших детей.

– Я хочу быть первой в лицее, для того, чтобы доказать, что Россия – первая страна в мире, – сказала мне недавно одна девочка.

Алехин принадлежит к исключительной, малочисленной группе, где соединились верхи разного рода оружия: литература, музыка, театр, философия – все это, вспоенное Россией, идет походом на мир, завоевывает Германию и Испанию, сражается в Англии, на гигантских пароходах переплывает океан в погоне за Америкой, в книгах на всех европейских и нередко азиатских языках просачивается в чужие культуры.

Алехин принадлежит к племени русских конквистадоров времен революции»¹.

Александр Куприн тоже рукоплескал Алехину, хотя прежде шахматы недооценивал. Он сам страстно увлекался спортом, особенно борьбой (даже выступал в цирке), однако конкретно шахматам от Александра Ивановича поначалу доставалось по самое не балуй. Высмеивающий шахматную скуку рассказ «Марабу» за 1909 год словно писал человек, который презирал игру – и всех тех, кто собирался за столами в прокуренных, пропахших прогорклым кофе помещениях, настолько отсекая всю остальную действительность, что иным могло показаться – это же восковые фигуры, замершие в согбенных позах над досками, впившие свой взор в непостижимую простым смертным геометрию позиций: «В клубах дыма, за массой пожелтевших мраморных столиков сидели молчаливые странные фигуры и, опустив длинные носы на столы, думали. Согнутые плечи, странные воротники в виде мохнатых пелерин и важный сумрачный вид – все это удивительно напоминало мне ряд таких же птиц с длинными носами, воротниками вокруг длинных голых шей, сидящих с таким же глупо унылым видом – птиц марабу».

Надо отдать ему должное: в целом рассказ рисует яркие образы и насыщен юмором, пусть и антишахматным, да таким искрометным, что сдерживать ехидную улыбку столь же трудно, как непросто скрывать триумф шахматисту, наметившему верный мат человеку по ту сторону доски.

Но как же преобразился тон Куприна в эссе «Шахматы»², которое он посвятил Алехину! Едкая усмешка сменилась восхищением – и все благодаря матчу в Буэнос-Айресе. «Только не чемпион! Ради всего изящного и высокого, не чемпион мира, а король шахматной игры, – писал Куприн. – Чемпион – это для демократии, для плебса. Чемпионы – Демпсей и Сики[18]18
  Сики Баттлинг – французский боксер сенегальского происхождения; после Первой мировой войны он одолел Жоржа Карпантье (после протеста со стороны зрителей судьи отменили решение рефери, присудившего победу Карпантье). Празднуя победу, он купил двух львят и прогуливался с ними по Елисейским полям. – Прим. изд.


[Закрыть]. “Черномазый, разбей ему подбородок!” “Джо, выбей цветному глаз!” Но знаменитый шахматист, одолевший на всемирном состязании самого лучшего, самого первого игрока, по всей справедливости и без всякого колебания может гордо носить титул короля шахматной игры».

Теперь Куприн называл шахматы благородной игрой, история которой насчитывала тысячелетия. «И какое величие быть королем, властвующим не по правам престолонаследия и не по случайностям плебисцита, а в силу остроты своего ума и всемирного, добровольного и доброхотного согласия, при котором нет ни единого избирателя, протестующего или воздержавшегося, – писал Куприн. – Недаром так любили эту прекрасную игру все династические короли с медальными профилями и охотно предавались ей в редкие часы отдыха от государственного бремени, от кровавых побед, от восторженного рева и скверного запаха народных толпищ, когда, снявши тяжкие короны, уложив горностаевые мантии в шкафы с нафталином, а грозные скипетры – в шагреневые ящики, устланные внутри бархатом, они радостно чувствовали себя просто людьми, созданными из глины, в которую Божество вдохнуло свое чудесное дыхание. <…> В утешение королям шахмат я могу сказать, что короли власти все играли в эту благородную игру посредственно. Но зато и шахматные короли, старый Стейниц и лохматый милый Ласкер, были бы королями третьего сорта, сидя на золотом троне, под малиновыми занавесками, одетые в парчу».

Куприн был среди тех, кто чествовал Алехина в Париже. Он даже стал арбитром шуточной игры чемпиона против бывшего лидера партии кадетов Павла Милюкова и прочих знаменитостей на съемках для журнала «Иллюстрированная Россия». Жены писателя и шахматиста тоже сблизились, и когда Алехин отмежевался от брака с Надин, Куприны поддержали его супругу. А тоска по родине, которая наверняка подтачивала Алехина, настолько изъела самого Куприна, что под конец жизни он вернулся домой. Этому не препятствовали, хотя Куприн написал «Купол св. Исаакия Далматского», где рассказывал о помощи, которую оказывал белым (в СССР книгу по понятным причинам не издавали).

Владимир Набоков тоже вскоре после победы Алехина разразился шахматным произведением, но уже более крупным – романом. Он с детства увлекался шахматами – тонкостям сложной игры его обучил отец. Когда происходил болезненный разрыв с родиной, Набоков прощался с ней сквозь призму шахмат. Об этом свидетельствует отрывок из «Других берегов»: «…в 1918 году мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими прогулками, поступлю в Деникинскую армию <…>, но зима прошла – и я все еще собирался, а в марте Крым стал крошиться под напором красных, и началась эвакуация. На небольшом греческом судне “Надежда”, с грузом сушеных фруктов возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля вышли из севастопольской бухты. Порт уже был захвачен большевиками, шла беспорядочная стрельба, ее звук, последний звук России, стал замирать, но берег все еще вспыхивал не то вечерним солнцем в стеклах, не то беззвучными отдаленными взрывами, и я старался сосредоточить мысли на шахматной партии, которую играл с отцом (у одного из коней не хватало головы, покерная фишка заменяла недостающую ладью)»³.

В Берлине, куда Набоков переехал на время из Лондона (как эмигранту ему пришлось много путешествовать), он посвятил своей возлюбленной Вере Слоним три сонета, и все – на шахматную тему. Вот один из них:

 
Движенье рифм и танцовщиц крылатых
есть в шахматной задаче. Посмотри:
тут белых семь, а черных только три
на световых и сумрачных квадратах.
Чернеет ферзь между коней горбатых,
и пешки в ночь впились, как янтари.
Решенья ждут и слуги, и цари
в резных венцах и высеченных латах.
Звездообразны каверзы ферзя.
Дразнящая, узорная стезя
уводит мысль, – и снова ум во мраке.
Но фея рифм – на шахматной доске
является, отблескивая в лаке,
и – легкая – взлетает на носке.
 

В берлинском шахматном кафе Набоков играл с Алехиным и Нимцовичем. И все же именно составление задач, а не сама игра, влекло литератора по-настоящему. При этом шахматы он с удовольствием вплетал в ткань своих произведений, пока не оформился роман. В 1929 году, когда Алехин все еще почивал на чемпионских лаврах, вышла знаменитая книга Владимира Набокова «Защита Лужина» (опубликована под псевдонимом В. Сирин). Многие тотчас подумали: «Ага, наверняка Алехин – прототип Лужина» – и принялись старательно выписывать на бумагу все общее. У чемпиона мира была именная композиция, получившая название «защита Алехина», уж больно похожая на заглавие романа. Главного героя произведения тоже звали Александром. Прослеживались и другие занятные симметрии – вряд ли совпадение?

Но быстро выяснилось: если в романе и оказалась зашифрована фигура Александра Александровича, то весьма завуалированно. Даже несмотря на внедрение в повествование хорошо известной партии Алехина с Рети в Баден-Бадене. В конце концов, нужен же был Набокову материал, чтобы нарастить на скелет замысла необходимое мясо.

Да, Набоков играл с Алехиным, посещал его партии и наверняка чтил талант соотечественника. Рассказывал как-то, что в игре ему особенно импонировали «ловушки» – скрытые комбинации. Алехин же слыл «великим комбинатором», любившим осложнения, в которых чувствовал себя как лягушка в болоте. Его тончайшие игровые маневры частенько сажали соперников в лужу, что так ценил Набоков. Подобная игровая манера должна была казаться писателю верхом совершенства.

Пожалуй, в игровом плане Лужин целиком впитал в себя гений Алехина. Но в психике между ними возлегла если не пропасть, то заметная глазу дистанция. Наблюдались лишь внешние биографические сходства – оба из аристократических семей, оба несчастливы в любви, оба оказались на чужбине после революции, оба вели кочевую жизнь. И все же кистью литературного гения Лужин вырисован наивной, асоциальной, неуравновешенной натурой, человеком с особенностями развития, которые проявились в глубоком детстве. Писатель принудительно вывел с главного героя все человеческие краски, поскольку они были лишены всякого смысла для его шахматного «Я», единственно существовавшего. В этом Алехин с Лужиным слегка соприкасались, поскольку чемпион мира так же беззаветно служил делу шахмат, порой не замечая иной жизни. Вот только Лужин предавался этому искусству с еще бо́льшим рвением, иногда выходя за рамки здравомыслия. Видимо, Набоков поставил перед собой задачу создать вовсе не человека, а некую абстрактную шахматную фигуру, вдруг ожившую в реальности и чувствовавшую себя вне доски чудовищно. Точно так же Михаил Булгаков живописал в «Собачьем сердце» трансформацию пса в человека, которая закончилась катастрофой.

Главным прототипом для Лужина многие набоковеды считают Акибу Рубинштейна, который тоже был не от мира сего – пусть и не настолько. Его фамилия даже прозвучала в романе, когда теща Лужина предположила, будто так на самом деле зовут жениха ее дочери. Основания сравнивать их есть: Рубинштейн, как и главный герой Набокова, действительно отличался некоторыми странностями. Например, у него была антропофобия – боязнь людей. В начале 1930-х Рубинштейн отдалился от соревновательных шахмат, некоторое время провел в доме для душевнобольных, был очень немногословен и почти не гулял, а в конце жизни оказался в богадельне⁴. Пребывание в психиатрической клинике его спасло, когда в Бельгию вошли нацисты: они не стали его трогать, несмотря на еврейское происхождение. Возможно, нотки сумасшествия Лужина – тоже собирательные, ведь не только Рубинштейн был чудаком, но и Вильгельм Стейниц, проводивший партии с Богом. Или Пол Морфи – американский шахматист тоже не совладал с бременем гениальности, хотя стоял на пороге великих свершений. Концовка романа напоминает уже о диковатом друге Набокова Курте фон Барделбене – приличном шахматисте, брачном аферисте, эгоцентрике и психопате, который закончил точно как Лужин.

Кажется, классик хотел показать, что шахматы предполагают исключительную нагрузку на психику, и не все к этому готовы. В некотором смысле роман стал предостережением для родителей, возжелавших сделать из ребенка шахматного вундеркинда. Хотя тот же Капабланка ругался, утверждая, что распространение мифа, будто шахматы делают человека безумным, отвадило американцев от повального увлечения этой игрой. Если судить с этой колокольни, выходит, что роман Набокова – антишахматный. Но нельзя не признать, что «Защита Лужина» немало сделала для популяризации шахмат, а сам Набоков заработал уважение эмигрантской части Европы, в том числе больших ценителей шахмат.

В центровой фигуре набоковского произведения очень хочется отыскать Алехина. Тень чемпиона плотно легла на роман; его стиль игры легко можно разглядеть, например, в таком фрагменте об игре вслепую: «…Движение фигуры представлялось ему как разряд, как удар, как молния, и все шахматное поле трепетало от напряжения, и над этим напряжением он властвовал, тут собирая, там освобождая электрическую силу»⁵. Не зря шахматный теоретик Савелий Тартаковер говорил применительно к игре Алехина, что тот вел партии под напряжением 1000 вольт. Аргентинский репортер тоже подмечал во время матча с Капабланкой в Буэнос-Айресе, что из Алехина практически визуально сыпались искры.

Интересно, что сам Алехин, рассуждая о Лужине, предположил, что прототипом мог стать как раз Тартаковер. Антагонист Лужина Турати (в этой фамилии, кстати, некоторые видят зашифрованного Рети) однажды во время игры пробормотал: «Тар, тар, третар», словно пытался произнести сложную фамилию Савелия Григорьевича. Но Набоков опроверг предположение: «Чтобы написать Лужина, пришлось очень много заниматься шахматами. К слову сказать, Алехин утверждал, что я имел в виду изобразить Тартаковера. Но я его совсем не знаю. Мой Лужин – чистейший плод воображения».

В результате Лужин до боли напоминает… матрешку. Сначала Акиба Рубинштейн, под ним – Пол Морфи, затем – Курт фон Барделбен. Ну а где-то под ними, внутри, прячется уже сам Алехин, и хоть он – малая часть этой набоковской конструкции, зато самая ее глубинная. В этом и сила романа Набокова: матрешку каждый волен составить сам, тщательным образом изучив биографии великих шахматистов!

Глава 23. Муха це-це

24 октября 1929 года, в четверг, возле здания Нью-Йоркской фондовой биржи на Уолл-Стрит скапливались гудящие толпы, полицейские вынуждены были усилить патрулирование, поскольку участились случаи кулачных боев на почве массовой истерии. Люди в отчаянии вытягивали шеи, пытаясь разглядеть вход в здание, у которого копошились нервные, дерганые сограждане. Все хотели понять, почему их жизнь вдруг пошла под откос. Вскоре уже из распахнутых окон самого здания начали раздаваться вопли биржевых маклеров, которым приходилось совершать тысячи транзакций. А ведь еще недавно все было так здорово, так оптимистично, так надежно! Стремительный рост ВВП в США после Первой мировой, грандиозное развитие промышленного сектора экономики привели к крутым переменам в жизни простых граждан, массовому оттоку сельчан в города, где в «ревущие двадцатые» творилась магия, и каждый босяк теперь надеялся разбогатеть. Оптимизм стал новой религией: американцы легко повышали уровень жизни, появилась мода делать покупки в рассрочку. Происходил бесконтрольный рост числа брокерских контор и инвестиционных трастов. Люди с безумным блеском в глазах мчались в банки, избавляясь от наличных средств в надежде приумножить свое богатство – пусть оно и существовало лишь на красивых бумажках. Корпоративные акции американских гигантов вроде General Motors или US Steel скупали все, кому тоже хотелось приобщиться к великому таинству, финансовому инструменту, способному сделать простаков небожителями. Цены на акции диктовали не фундаментальные экономические факторы, а чрезмерный энтузиазм инвесторов, делавших ставку на ценные бумаги. Перефразируя известное выражение, «даже кухарка могла управлять своим финансовым благополучием», ей оставалось лишь найти предприимчивого брокера. В 1929-м каждые два из пяти долларов, взятых у банка взаймы, шли на покупку акций. Слепая вера в то, что акции – гарантия роста капитала, приучила американцев брать любые ссуды, закладывать движимое и недвижимое имущество и рассчитывать на пожизненное богатство. Они чем-то напоминали самоубийц, которые во времена золотой лихорадки отправлялись на Аляску, где замерзали до смерти. Спекуляции на фондовом рынке постепенно увеличивали мыльный пузырь, готовый лопнуть в любой момент. Промышленный индекс Dow Jones (индекс фондового рынка) увеличился за пять лет на 400 %, а в сентябре 1929-го, незадолго до оглушительного падения, достиг пика. Именно тогда экономист Роджер Бэбсон предупредил, что грядет ужасающий финансовый коллапс. Эксперты Федеральной резервной системы Соединенных Штатов тоже понимали, что рынок колоссально перегрет, и трубили об опасности, требовали, чтобы банки прекратили бесконечно выдавать кредиты, призывали прекратить рискованные финансовые операции с целью получения прибыли на рыночных колебаниях. Еще одним тревожным звонком стал крах Лондонской фондовой биржи, но точка невозврата в США уже была пройдена. Вот почему в «черный четверг» рынок, отнюдь не внезапно, начал рушиться – потери всего за один день достигли пяти миллиардов долларов. Брокеры стали массово избавляться от акций, стоимость которых таяла подобно мороженому в пустыне. Всего в тот злосчастный день продали 16,4 миллиона акций, и этот рекорд продержался почти 40 лет. В отчаянии брокеры пытались выручить хоть какие-то средства для инвесторов, но их песенка была спета. Многие приобретали акции под залог у брокеров, которые и сами нередко их закладывали, в результате надежность многих звеньев финансовой цепи оказывалась иллюзорной. Таким образом, участники акционного безумия после обрушения биржи увязли в долгах. Среди пострадавших оказались самые обыкновенные американцы, не знавшие, что вот-вот окажутся на улице, без средств к существованию. Нужда пришла чуть ли не в каждый дом, люди стали повально сводить счеты с жизнью. Стопки акций, которые некогда стоили десятки тысяч долларов, превращались в бумагу, которую можно было раздавать детям, чтобы они делали из нее самолетики. Каждый четвертый американец стал безработным, города наводнили бездомные, еще вчера – вполне респектабельные люди, которые после «черного четверга» кутались в мятую, рваную одежду на уличных лавках и поднимали с земли яблочные огрызки, чтобы не умереть с голода. Крах Нью-Йоркской фондовой биржи стал предвестником Великой депрессии в США. Финансовый кризис подобно болезни распространился затем и на страны Европы, жителям которой тоже пришлось «затягивать пояса потуже» (Франция – не исключение). Роковым образом пострадала и Германия, которой США давали ссуды на восстановление послевоенной экономики. Это спровоцировало рост числа недовольных среди немцев – и Адольф Гитлер получил надежный инструмент для укоренения своей власти. На смену сытым 20-м пришли голодные 30-е, и этот упадок стал одной из причин развязывания Второй мировой.

События на Уолл-стрит ударили по экс-чемпиону мира Хосе Раулю Капабланке, который добивался матча-реванша с Александром Алехиным. Ему кровь из носу требовались 10 000 долларов, однако найти организации (как это сделал Алехин, заключивший контракт с Аргентинским шахматным клубом), которые согласились бы профинансировать матч, стало трудно. Куба вошла в число стран, которые плохо переносили мировой финансовый кризис; Капабланка даже на время лишился своей доходной дипломатической должности, а вскоре на острове стало нечего есть, и начались повальные аресты, поскольку в экстренных случаях режим становится шатким, и усиливается госнадзор. Обвал биржи в США повлиял на личное финансовое благополучие экс-чемпиона: кубинец, как и миллионы других, понес существенные убытки.

Впрочем, после сенсации в Буэнос-Айресе Алехин и без событий на Уолл-Стрит стал для Капабланки чашей Грааля – буквально недосягаемым. Первое время деклассированный кубинец находился в не свойственной для себя депрессии. Много лет он считался украшением шахматного мира, знатным послом игры, человеком, за которым приятно наблюдать, кого интересно слушать. Но появились тревожные сигналы, показывавшие, что Капа перестал быть образцом, идеалом. Напротив, он пребывал в глубочайшем кризисе. Его неровные, импульсивные послематчевые интервью, в которых ощущалось метание души, показывали: Алехин смог поколебать колосса, размозжить его глиняные ноги. Капабланку, который позволял себе некоторые слабости в высказываниях, даже самобичевание, с радостью винили во всех грехах, а самое главное – в том, что он, оказывается, совсем не любил шахматы… И действительно, могло сложиться ощущение, что в какой-то момент они стали для него чем-то наподобие шелкового носового платка в нагрудном кармане пиджака – элементом антуража, который требовался для привлечения восторженного внимания публики. Дошло до того, что все еще элитному игроку на полном серьезе задавали вопрос, что он любит больше – шахматы или, скажем, домино? А быть может, бильярд? Но постепенно лев зализывал раны, и, вернувшись на Кубу, начал все чаще и смелее говорить о матче-реванше, хотя Алехин и не обязан был соглашаться на него так быстро. Настойчивость Капы начинала граничить с навязчивостью, при этом прежде чемпионский матч-реванш играли лишь раз – попытка Вильгельма Стейница отомстить Эмануилу Ласкеру закончилась конфузом американца. Между Капой и Алехиным на почве переговоров насчет повторного матча пробежала искра напряжения, которая стала предтечей многолетней распри.

Новый чемпион мира резонно возмутился, что Капа позволил себе сразу же заговорить о необходимости менять регламент матча, чтобы игрокам не приходилось доводить себя до исступления бесконечным марафоном. Алехин напомнил, что выиграл титул в честной борьбе, на условиях, которые придумал и предложил на подпись в Лондоне сам Капабланка. Кубинцу ничего не оставалось, кроме как вернуться к игре и доказывать свое право называться лучшим претендентом.

В 1928 году в немецком Бад-Киссингене, где не играл Алехин (они с Капой вообще избегали теперь турнирных встреч друг с другом – русский эмигрант даже запрашивал повышенную сумму гонорара, если приглашали кубинца), экс-чемпион показал второй результат – то есть возвращение в шахматную реальность после Буэнос-Айреса получилось немного скомканным. На очко его опередил Ефим Боголюбов, проигравший очную партию. А вот 3–4-е места разделил в очень солидной компании учитель из Амстердама Макс Эйве, который как раз в это время совершил приличный скачок в мастерстве! Голландец не проиграл первым двум игрокам турнира и при этом сразил таких шахматных «силачей», как Акиба Рубинштейн, Рихард Рети и Фрэнк Маршалл. Он стал самым молодым участником турнира, но уже носил гордое звание чемпиона мира среди любителей (выиграл шахматную олимпиаду, которую провела ФИДЕ).

Капабланка не мог знать, что Алехин будет играть матчи с Боголюбовым и Эйве, а не с ним – причем по два раза с каждым! Но вскоре начал догадываться, что русский эмигрант ускользает от него безнадежно. Снова бросив вызов чемпиону и заверив, что играть они будут согласно лондонским протоколам и что у него есть 500 долларов, необходимые для стартового взноса, Капабланка узнал, что Алехин… уже вызвал к барьеру Боголя! С этого момента кубинец будет тщетно добиваться согласия на матч от чемпиона, множить письма-запросы, делать гневные высказывания в печати, но у русского эмигранта имелись на корону свои планы. Он сам когда-то долгие годы ждал матча, составляя финансовый план, как собрать деньги, конкурируя с другими видными шахматистами за право сразиться за титул. И поэтому имел веские основания по своему разумению выбирать претендента. Тем более что Боголюбов в 1929 году выглядел совсем даже не мальчиком для битья! В конце концов, он не раз опережал на турнирах самого Капабланку.

Незадолго до первого матча с Боголюбовым вышла в свет книга Алехина о турнире 1927 года в Нью-Йорке, в которой чемпион провел прямую и очень злую атаку на Капабланку, разобрав игру кубинца по косточкам и выставив ее не в лучшем виде – возник еще один повод для конфронтации. Хосе Рауль мог в ответ взять первый приз на супертурнире в Карлсбаде-1929 (Алехин выступал на нем в роли репортера New York Times), но уж если что-то идет не так, то надолго. Заигрывание Капы с симпатичной девушкой, чему имелось несколько свидетельств, обернулось в сцену ревности, которую кубинцу организовала жена Глория. Итог: разделенные с Рудольфом Шпильманом 2–3-е места, а победителем стал Арон Нимцович, набравший на пол-очка больше дуэта звездных коллег. Зато имелся солидный перевес над Боголюбовым как повод позлорадствовать над «кандидатом Алехина».

Вот что написал чемпион в одном из своих репортажей для американской газеты о выступлении Капабланки, обратив внимание на его ляп в игре против Фридриха Земиша: «Такие ошибки никогда не допускали мастера менее высокого уровня – Нимцович из Дании или доктор Видмар из Югославии. Небрежность Капабланки уже почти вошла в привычку. Но со спортивной точки зрения поражение Капабланки имеет и плюс: оно не позволит появиться новой легенде о его незыблемости. <…> До этого он дважды был обречен на поражение и должен отблагодарить своих беспечных соперников за спасение»¹. А вот провал Боголюбова Алехин воспринял куда более снисходительно: «Конечно, это ни в коей мере не соответствует его реальной игровой силе».

Очевидно, Ефим Дмитриевич сыграл в Карлсбаде столь неудачно (восьмое место), поскольку мандражировал перед экзаменом от доктора Алехина. Зато претендент выступал… «чемпионом ФИДЕ»! Организация долгое время хотела провести чемпионат мира под своей эгидой, но лондонские правила установили непомерно высокий призовой фонд, который ФИДЕ потянуть никак не могла (и даже просила Капабланку пересмотреть этот пункт правил, чего кубинец делать не стал)… Тогда организация затеяла матч чемпионата ФИДЕ. Ее президент голландец Александр Рюэб уже пытался провести такой матч в 1926-м между Алехиным и Боголюбовым, но успехом эта затея не увенчалась. Двумя годами позже все сложилось как надо: соперником Ефима Дмитриевича назначили соотечественника Рюэба – восходящую нидерландскую звезду Макса Эйве. В этом имелся свой резон: все-таки голландец оказал героическое сопротивление Алехину в 1926 году, когда будущий чемпион готовился к стычке с Капабланкой. Впрочем, в интервью La Nacion Алехин выразил скепсис в отношении такого решения ФИДЕ: «Почему выбрали Эйве, хотя у него не было ни одного реального успеха на международных турнирах? Почему не Нимцовича, Видмара, Рубинштейна, Тартаковера, Рети, Маршалла, Шпильмана? Или причина в том, что президент ФИДЕ той же национальности, что и соперник Боголюбова? Мне бы не хотелось в это верить»².

Как бы то ни было, Боголь выиграл матч у Эйве, но с великой натугой, включившись только под конец и одержав две победы кряду – перевес составил всего очко. Когда Алехина спрашивали, что он думает о титуле Ефима Дмитриевича, шахматист в ответ лишь посмеивался, отмечая, что ничего общего со званием чемпиона мира это не имеет. А потом сам вступил в бой с Боголюбовым, чтобы доказать свое превосходство.

Эмануил Ласкер был назначен судьей матча за шахматную корону 1929 года между Александром Алехиным и Ефимом Боголюбовым. Игры 12–19 проходили в кафе «Кёниг» в Берлине