Текст книги "Александр Алехин. Жизнь как война"

Увы, под гитлеровский пресс попал и сам Александр Алехин… Но прежде выковал себе бессмертное величие в шахматах.

Часть II. Падение в небеса

Глава 15. Русский эмигрант

Выполнив свой долг по «спасению Александра Алехина», Анна-Лиза Рюэгг оказалась шахматисту больше не нужна – как и он ей. Дороги супругов в Европе разошлись, мезальянс стал слишком велик. Эмансипированная швейцарка, которая стремилась находиться у всех на виду и при этом говорить яркими лозунгами, не приспособилась к кочевому образу жизни политически инертного (в сравнении с ней) Алехина. Он много путешествовал по Европе с турнира на турнир, где к нему примагничивалось внимание общественности как к игроку исключительного таланта. Рюэгг всего этого шахматного ажиотажа понять не могла; куда больше ее волновало угнетение непривилегированных слоев общества, а вовсе не судьбы бездушных фигур на доске. Ее партнер жил шахматами сутки напролет, но они интересовали Рюэгг ровно столько же, сколько самого Алехина – проблемы прачек в швейцарских гостиницах, о которых так пеклась его сердобольная супруга. Роль примерной домохозяйки, выполнявшей все капризы шахматного гения, Рюэгг тоже оказалась не по плечу. В итоге вместе с ребенком она сепарировалась от Алехина в родной Швейцарии, в городе Винтетур, а в 1926 году супруги оформили развод.

Само собой, престарелая по тем временам Рюэгг не могла быть довольна исходом отношений с Алехиным, пусть он и помогал бывшей супруге и сыну после расставания. В РСФСР, где социал-демократку вроде так тепло приняли, она тоже порядком разочаровалась. Еще в 1918 году Анна-Лиза писала у себя в книге «Путешествия во время мировой войны», что будущее – за мировым пролетариатом, который обязательно должен пробудиться. Однако поездка в государство, где пролетариат признали господствующим классом (по крайней мере формально), заставила ее снять розовые очки и произвести переоценку ценностей.

Почти сразу после возвращения домой Рюэгг выступила перед жителями Швейцарии с трибуны, рассказав им о своих впечатлениях от поездки – всем было интересно узнать из первых рук, чем жила страна, где всего за несколько лет произошло столько драматических событий. По сообщению New York Times, Рюэгг поведала на той встрече, будто граждане РСФСР в ответ на вопрос, считают ли они себя коммунистами, отвечали неожиданно: «Нет, ведь мы – уважаемые люди»¹. А разве могло у нее сохраниться доверие к «стране победившего социализма», если сами ее жители так пренебрежительно отзывались о новом строе и его перспективах? Кроме того, Рюэгг заявила, что не встретила за время поездки ни одного здорового ребенка. При этом воровство, по словам швейцарки, стало в РСФСР «жизненной необходимостью». «Воруют даже продукты питания в детских домах, – возмущалась она. – Все благотворительные организации, которые занимаются спасением детей или облегчением их страданий, должны быть осторожны: нельзя позволять коммунистам раздавать еду. Люди, имеющие достаточно денег, живут там в отелях и позволяют себе есть масло и другую питательную пищу, тогда как фабричные рабочие получают полфунта неудобоваримого хлеба и строго нормированные порции питья ежедневно».

В этих словах можно уловить намек на комфортное проживание самой Рюэгг вместе с Алехиным в дорогом московском отеле и достаточно неплохие «продуктовые условия», которые им обеспечивали. При этом швейцарке достаточно было выглянуть в окно, чтобы увидеть несчастных оборванцев, которые толпами слонялись по столице нового государства в поисках дров и еды.

Неизвестно, насколько точно переданы слова Рюэгг журналистом американской газеты. Статья кажется несколько ангажированной: слишком карикатурно высказывалась швейцарка о том, что увидела в РСФСР, – тем более что наверняка каждый ее визит в советские учреждения был строго регламентирован. Вряд ли ей специально показывали, насколько все плохо. Наоборот, ей должны были демонстрировать, как быстро поднимается с колен страна, вдохновленная социалистическими преобразованиями. Истину же она понимала, лишь когда самолично убеждалась, насколько на самом деле пал уровень жизни в обновленном государстве.

Разлад с Алехиным не привел к тому, что ее собственный ребенок тоже начал голодать, пускай швейцарка и не уделяла должного времени воспитанию мальчика, предпочитая заниматься общественными делами. Алехин иногда виделся с сыном. Сохранилась фотография, на которой шахматист в светлом пиджаке и полосатом галстуке держит на руках жизнерадостного мальчонку в рубахе. Будущий чемпион мира на снимке горд и счастлив – во всяком случае, кажется, что на его лице проступили теплые отцовские чувства. На фотографии они с сыном очень похожи, хотя у ребенка уже отросла густая шевелюра, при этом волосы Алехина-старшего слегка поредели.

Александр Александрович поддерживал семью, из которой ушел. По совету шахматиста Рюэгг поехала в Нью-Йорк, где могла дать ребенку хорошее образование, но не справилась с этой задачей. Там швейцарку арестовали за слишком рьяную защиту своих политических убеждений и зимой 1926 года выслали обратно в Европу. Когда сыну Алехина Александру исполнилось 13 лет, Анна-Лиза умерла… Да, будущий чемпион мира тогда не принял подростка в свой дом, но и не бросил на произвол судьбы – помог сыну устроиться в школу-интернат². По наводке Алехина мальчика уже опекал видный швейцарский математик и шахматист Эрвин Фёльми, при этом биологический отец отправлял сыну денежные переводы. В будущем отпрыск Алехина стал известным в Швейцарии гандбольным рефери, а также освоил профессию инженера.

«Меня многие спрашивают, играю ли я в шахматы? Да, конечно, но только на домашнем уровне. Отец мой, безусловно, великий человек, но дети выдающихся людей никогда не достигают таких же высот. Шахматы отняли у меня отца, но я горд тем, что мой отец гений», – рассказывал Алехин-младший в разговоре с Юрием Шабуровым.

* * *

Хотя шахматист расстался с Рюэгг из-за диаметрально разнившихся взглядов на жизнь, его отношение к происходившему в России тоже оставляло желать лучшего. Если негативное мнение Рюэгг о стране Советов несколько удивляло, то Алехин уж точно не должен был питать светлых чувств к советскому режиму. К тому же бывший французский консул в Киеве Даниил Балаховский, эвакуированный в 1918 году в Париж, помог Алехину с визой, но при этом поставил перед шахматистом условие – не заниматься в столице Франции коммунистической пропагандой³. Опасения Балаховского имели под собой почву: все-таки Алехин становился кандидатом в члены РКП(б), работал в Коминтерне, был сотрудником Центррозыска. Формально – трудился во благо РСФСР. В то же время Алехин прекрасно помнил, что у чекистов имелась на него «зацепка», которая рушила все достижения человека, «верного идеям социализма». Вот почему шахматист оказался в двойственном положении. Рассчитывать на возвращение домой можно было только в том случае, если бы появились серьезные гарантии безопасности – или смена режима, или пожар в архивах ВЧК. Конъюнктурщиком Алехин стал в силу обстоятельств: ему приходилось соблюдать правила игры, как и многим другим в лихолетье.

В той патовой ситуации для Александра Александровича главным оставалось одно: спокойно играть в шахматы – так, чтобы никто не мешал. Поэтому Алехин не стал бы заниматься в Париже «коммунистической пропагандой» и без строгих предписаний Балаховского. К тому же он оказался в стране, где с «красными» взглядами на жизнь рисковал остаться в тотальной изоляции: Франция еще во время его одесских мытарств противостояла большевикам. Премьер-министр республики Жорж Клемансо осенью 1918 года в рамках интервенции приказал высадить войска на Украине, чтобы «изолировать и затем уничтожить русский большевизм», даже несмотря на скептицизм армейских чинов (Ленин предал Антанту, и Францию в частности, заключив Брестский мир, и республика не могла ему этого простить). Французы сопротивлялись большевикам несколько месяцев, затем постепенно сдали украинские позиции, поскольку солдаты не совсем понимали, за что проливают кровь. Но политическую борьбу Франция не прекратила. Она денежно, вооружением и специалистами помогала Польше Юзефа Пилсудского и барону Петру Врангелю – те покусывали Красную Армию, но раны оказались для большевиков не смертельными. Министр иностранных дел Врангеля Петр Струве, приговоренный в РСФСР к смертной казни, ездил в Париж на переговоры, стараясь продлить жизнь остаткам белых сил, которые уже находились на грани фиаско. Он смог уговорить Францию официально признать правительство Врангеля. Это поспособствовало жизнеспособности белой эмиграции: французы помогли остаткам армии Врангеля и мирному населению, не желавшему подчиняться большевикам, эвакуироваться из России (например, отплывавшие из Крыма корабли прикрывал французский крейсер «Вальдек-Руссо»). Позже Струве познакомился с Александром Алехиным в Париже и начал восхищаться его шахматными победами, наверняка в личных беседах укрепляя «контрреволюционные настроения» шахматиста. Струве имел политический вес во Франции, где оказывал большое влияние на примкнувшего к правым бывшего социалиста Александра Мильерана, который стал сначала премьер-министром республики, а когда президент Поль Дешанель заставил усомниться в своей вменяемости, выпав в пижаме из поезда, занял его президентское кресло. Мильеран делал все, чтобы расправиться с большевиками, и подговаривал к этому британцев, но попытки осуществить возмездие чужими руками потерпели крах.

При Мильеране Франция переполнилась эмигрантами из павшей Российской империи, которые вносили свой вклад в рост антибольшевистских настроений внутри республики. Страну периодами потряхивало из-за антивоенных движений, многие рабочие бастовали, отчего заводы не справлялись с нагрузками на промышленность. Правительство принимало меры, направленные против профсоюзного и рабочего движения. Да, в республике появилась Французская коммунистическая партия, однако местные социалисты в конце концов раскололись (некоторые из них не видели необходимости вступления в Коминтерн).

И вот в этой кипящей Франции Алехина окружил весь цвет русской эмиграции – люди, только что сражавшиеся с большевиками, но в итоге покинувшие пределы страны, которой столько лет «дышали», и потерявшие все свои духовные и материальные блага. Они влияли на бывшего дворянина Алехина, который со временем настолько укрепил свой шахматный авторитет, что на встречу с ним выстраивались очереди из весьма известных и влиятельных лиц. Однако окончательно рвать отношения с родиной шахматисту тоже не хотелось, поэтому после публикации в Германии остроязычного пасквиля о шахматах в Советской России Алехин временно притаился, став более осторожным. Наверняка ему приходилось непросто, ведь в то время считалось естественным до хрипа в горле общаться на острые политические темы, чистосердечно признаваться, чью сторону занимаешь. Ответ зачастую влиял на то, насколько благосклонно будет относиться к тебе собеседник, получишь его протекцию или нет. Алехин нуждался в крепких связях, особенно в первое время, когда только прибыл в Париж, обладая в качестве стартового капитала лишь своим громким шахматным именем. Но насколько он мог доверять людям, которые окружали его? Ему приходилось политически держать язык за зубами – или хотя бы тщательно подбирать слова, ведь к нему как к ярчайшему шахматисту того времени прислушивались – каждая фраза имела вес.

Имелись и другие заботы. На шахматиста, прибывшего в Европу почти без гроша, влияло бедственное положение Франции в первые годы его эмиграции. В начале 1920-х экономика республики находилась в ожидаемом упадке. Предпринимались попытки заставить Германию выплатить военные репарации, в том числе силовыми методами – например, оккупацией Рура в 1923 году, – однако они не возымели должного эффекта. По поводу экономического кризиса Мильеран говорил во время публичного выступления в Эвре: «Мы должны укреплять национальное единство, расшатанное войной, и вместе стремиться к прогрессу в социальной сфере. Французы должны работать в хороших условиях, не бастовать, повышать рождаемость. И опасаться большевизма!»

Зато благодаря русским эмигрантам Франция быстро восстанавливала потерянные на войне людские ресурсы. Восполнение народонаселения происходило в основном за счет русской интеллигенции, которая представляла собой противоположность большевизму. В 1921 году вместе с Алехиным в Париже оказались философ-экзистенциалист Лев Шестов, писатель и поэт Илья Эренбург, драматург и историк Илья Зданевич. Там уже находились (или объявились в последующие годы) великие русские деятели культуры: Зинаида Гиппиус, Константин Бальмонт, Сергей Прокофьев, Марина Цветаева, Владимир Набоков и многие другие. По оценке эстрадного артиста Александра Вертинского, за время «великого переселения» во Франции оказалось порядка 300 000 русских эмигрантов, а в Париже – около 80 000. Причем бывшей русской аристократии не всегда удавалось найти работу, которая соответствовала бы прежнему высокому статусу. Поэтому зачастую эмигранты отправлялись трудиться на французские заводы, чтобы поднимать разрушенную войной промышленность. Некоторым и вовсе приходилось бродить по парижским подворотням и побираться, обращаясь к французам с унизительной просьбой «подать бывшему русскому интеллигенту на кусок хлеба». «В этом колоссальном городе мы растворялись, как капля в море, – вспоминал Вертинский в автобиографии “Дорогой длинною”. – Через какой-нибудь год мы уже считали себя настоящими парижанами. Мы говорили по-французски, знали все, что творится вокруг нас, всюду работали с французами бок о бок и старались подражать им во многом. Правда, у нас был и свой быт: свои церкви, клубы, библиотеки, театры. Были свои рестораны, магазины, дела, делишки. Но это для общения, для взаимной поддержки, чтобы не потеряться в этой стране. В душе же каждый считал себя европейцем и парижанином. Снимали “гарсоньеры” (комнаты или жилье. – С. К.) и мансарды, устраивались по-мелко– и крупнобуржуазному, ссорились с консьержками, приглашали друг друга – не к себе в дом (как на родине), а обязательно в ресторан к Прюнье или в кабачки на Сене, ежедневно совершали прогулки в Булонском лесу (с собачками и без собак), пили до двенадцати дня различные аперитивы»⁴.

Русская писательница Нина Берберова тоже стала эмигранткой, обустроившись в Париже. В книге «Курсив мой» она вспоминала, как столица Франции и ее пригороды вмиг наполнились белоэмигрантами: «… как их называли тогда, остатками полков Деникина и Врангеля, молодцеватыми “чинами армии”, с их преданными женами, портнихами, вышивальщицами, шляпницами, когда-то бывшими медсестрами Добровольческой армии или просто офицерскими дочками, белоручками и скромницами. Чины армии являлись в собор с детьми: сыном, записанным в мэрии Глебом-Жаном, и дочерью, Кирой-Жанеттой. Беленькие, синеглазые дети ползли на четвереньках к причастию, грудных подносили к чаше, хор Афонского гремел на всю церковь, на паперти стояли старушки-губернаторши, в прошлом – величественные дамы петербургского общества, “распутники”, мужья которых давным-давно были заколоты или пристрелены. Среди них – нищие, с красными глазами и опухшими лицами, с грязной шляпой в руке:

– Сильвупле, подайте бывшему интеллигенту. В пятнадцатом кровь проливал на полях Галиции… Теперь абориген Армии Спасения.

– Подайте безработному, жертве законов прекрасной Франции…

– Подайте инвалиду Ледяного похода…

– Подайте русскому дворянину кусок горького хлеба изгнания…»⁵

Алехин не пал так низко – хватило выдержки. Он прекрасно знал французский, что стало подспорьем для быстрой ассимиляции в Париже. Решив все острые вопросы с проживанием, он начал искать любые возможности для заработка. И быстро понял, что если делать из шахмат шоу, они могут принести доход. Какие только безумные идеи он не реализовал за годы своей зарубежной карьеры: будет и сеанс одновременной игры с аэроплана, и партии на городских площадях, где роль фигур исполняли артисты, и, конечно же, поединки вслепую на множестве досок… Его банковский счет неплохо пополнялся, причем деньги шахматисту были нужны не только для обеспечения высокого уровня жизни. Алехин организовал охоту на Хосе Рауля Капабланку, чемпиона мира, который должен был не только участвовать в международных турнирах, но и периодически защищать титул!

* * *

Еще недавно мир с недоумением следил за тем, как матчем с Капой манкировал Ласкер, и кубинец прекрасно помнил, какими уничижительными эпитетами наделяли немецкого «уклониста» из-за его упорного нежелания поставить на кон королевские полномочия. Однако жажда как можно дольше обладать вожделенным титулом стала неодолимой уже для самого Капабланки. Прежде чем он договорился с Алехиным, прошло немало времени – пусть русскому претенденту и пришлось ждать меньше, чем самому кубинцу.

Первые же турниры после отъезда из РСФСР Александр Александрович проводил с блеском, так что избежать дуэли чемпион мира мог только одним способом – назначив неподъемный матчевый фонд. На первом своем представительном турнире в Триберге Алехин разбил Ефима Боголюбова, который проживал с семьей в Германии и уже зарекомендовал себя исключительным мастером (некоторые даже рассматривали его в качестве потенциального чемпиона мира). Затем на победном турнире в Будапеште, играя против венгра Эндре Штейнера, русский шахматист сотворил на доске знаменитый дебют, получивший название «защита Алехина». Дебют закрепил эмигранта в статусе первоклассного шахматного теоретика. В Гааге Алехин вновь прошелся по соперникам, не потерпев ни одного поражения, а в заключительной партии разбил самого Акибу Рубинштейна, занявшего лишь третье место. В качестве приза Алехин получил 394 фунта – вот такие деньги зарабатывали тогда шахматисты за победы на крупнейших турнирах.

При этом к Алехину после его длительного отсутствия на шахматной карте мира поначалу присматривались, пытаясь понять, действительно ли он так хорош. В 1921 году Капабланка сообщил Акибе Рубинштейну, что готов провести защиту титула в матчевом поединке с ним, но об условиях пообещал сообщить позже. Спустя несколько месяцев, в ноябре, Алехин тоже бросил вызов чемпиону. Кубинец откликнулся, заявив, что уже дал обещание Рубинштейну. Но у последнего в кошельке оказалось пусто, а одного таланта, пусть и выдающегося, не хватило, чтобы претендовать на матч с Капабланкой. Тогда еще ходили разговоры, что Рубинштейн способен дать кубинцу отпор, но его единственный шанс состоял в том, чтобы сыграть как можно скорее, – время поляка уходило.

По совести говоря, и в лучшие годы Рубинштейн вряд ли мог одолеть даже не Капабланку (или Ласкера), а прежде всего себя. По натуре своей он был слишком «воздушным» и, кажется, не видел в шахматах «смерти». Момент удушения, подавления соперника был ему чужд, даже отвратителен, хоть он и понимал его необходимость и побед одержал огромное количество. И все же с годами образ хладнокровного убийцы, которым он наделил себя поневоле, начал мельчать, растворяться. Все чаще Рубинштейн порывался убежать от доски, чтобы не видеть соперника, не ощущать, как он «умирает», как его шахматная армия теряет боеспособность. Иным взглядом на шахматы и средства достижения цели обладал «питон» Капабланка, который обвивал жертву тугими кольцами, беспощадно ломал кости и с аппетитом пожирал.

Поначалу Хосе Рауль имел право наслаждаться званием чемпиона мира – в конце концов, он сам ждал матча с Ласкером целых 10 лет – с тех пор, как вызвал немца на бой в 1911-м. Свадьба в конце триумфального года, освободив кубинца от статуса самого завидного жениха островного государства, повысила другой его статус – невеста Глория принадлежала к видной кубинской семье. Теперь Капабланка обладал, помимо титула, еще и влиятельной женой, которая открывала ему двери в самые роскошные дворцы острова, прежде запертые для него. А главное, она, в отличие от жены Алехина Рюэгг, понимала магию шахмат и с интересом смотрела, как Капабланка дает сеансы одновременной игры и творит чудеса, впечатляя не только ее, но и всех свидетелей.

Например, он наловчился «разделять мозг», а именно играть сразу с двумя соперниками, левой рукой двигая фигуры на одной доске, правой – на другой, что вошло в привычку. В частности, об этом рассказывал некий мистер Клаф, который стал свидетелем, как в Кливленде Капа выиграл 102 партии из 103 (одна ничья)! Он также отметил, что кубинец умудрялся не просто штамповать победы, но и показывать настоящие чудеса за доской: «Его игра с Тарасовым, на мой взгляд, стала жемчужиной этих событий. Капабланка предложил своего ферзя или любую ладью. В результате, если соперник брал, следовал мат в один ход»⁶. Как свидетельствовала газета Times, cам Капабланка отмечал, что перед партиями в Кливленде за восемь месяцев подходил к доске считанное количество раз и поначалу был как в тумане, но быстро втянулся.

Король мог позволить себе и пошиковать. В роскошном кабриолете он разъезжал по Кубе, где поглазеть на холеного чемпиона выстраивались очереди. Популярность молодого и харизматичного шахматиста росла день ото дня. Так, его очень ждали в Великобритании: англичане с удовольствием пригласили Капабланку на супертурнир в Лондоне в 1922 году, куда он и отправился, чтобы участвовать в своем первом крупном соревновании после матча с Эмануилом Ласкером. Туда же стали подтягиваться почти все ведущие шахматисты мира, и только Ласкера не оказалось среди участников. Вместе с Хосе Раулем британские берега посетила его беременная супруга Глория, ожидавшая первенца – сына. А чтобы плылось веселее, кубинские супруги взяли с собой двух капризных персидских котов. В будущем Алехин превзошел Капабланку в любви к пушистым животным – правда, русский шахматист предпочитал сиамских питомцев, которых возил с собой на турниры и придумывал необычные ритуалы, раздражавшие соперников.

В своем предтурнирном репортаже для газеты Times Капабланка назвал Александра Александровича одним из фаворитов. «Алехин и Боголюбов, оба – русские шахматисты, безгранично уверены в своих силах. И играют в соответствии с этим. Ни одна позиция не может быть для них слишком сложной. Каждый из них обладает непревзойденным знанием дебютов», – утверждал он. Также к потенциальным победителям турнира кубинец причислил Акибу Рубинштейна и Рихарда Рети. Рассуждая о своих шансах, Капа кокетничал, не называя себя явным фаворитом – из-за того, что у него долго не было турнирной практики. В своей юморной манере он рассказал, что встретил в Париже соотечественника, который выглядел обеспокоенным и спросил, достаточно ли хорошо он готовился к турниру. «Я сказал ему, что даже не взглянул на шахматную доску. И добавил: “С другой стороны, я только что вернулся с двухчасовой прогулки. Я вообще часто хожу пешком на большие расстояния. Стараюсь держать живот и ноги в хорошем тонусе. Так что, как вы можете догадаться, я “готовлю” свою голову при помощи ног”»⁷.

То, что у Капабланки и Алехина был абсолютно разный подход к шахматам (один изучал их до изнеможения, другой пренебрегал долгими занятиями, надеясь на интуицию), хорошо иллюстрирует анекдот, который родился как раз на лондонском турнире. Анекдот этот рассказал Дэвид Хупер в статье для Encyclopaedia of Chess. Лучших шахматистов турнира пригласили на варьете, и если Капа смотрел исключительно на артистов, то Алехин не отрывал взгляда от карманных шахмат⁸. Прямо как на экзаменах в киношколу – уткнувшийся в миниатюрную доску взгляд настолько впечатлил тогда Сергея Шишко, что он вспоминал о нем даже спустя десятилетия.

Лондонский турнир проходил в Центральном зале Вестминстера – здании, построенном в 1912 году в стиле французского Возрождения. Обычно там проходили собрания методистской церкви (протестантской конфессии, распространенной в Великобритании). Величественная постройка могла вместить почти 2500 человек; в будущем там пройдет первое заседание Генеральной Ассамблеи ООН. Шахматисты оказались в одном из самых значимых сооружений Великобритании, удостоившись высокой чести. И хотя Капабланка тогда выглядел неодолимым, один из участников турнира – Савелий Тартаковер – неожиданно назвал претендентом на победу именно Алехина.

Уроженец Москвы стремительно прогрессировал, что показывали его убедительные выступления в странах Европы. За доской он вел себя еще более нервно, дергано, промашки по-настоящему злили его, скрывать досаду становилось все сложнее – взрывной характер не позволял. Весь его внешний вид говорил о кипучей работе ума, непрестанном анализе, желании действовать безошибочно.

Наконец-то Алехин оказался в идеальных шахматных условиях, когда мало что отвлекало его от игры, вот он и отдавался ей всецело, и теперь сопернику любого ранга становилось некомфортно, если он оказывался в тисках его комбинаций.

Капабланка и Алехин не проиграли в Лондоне ни одной партии, а в личной встрече быстро разыграли ничью, словно два тигра, которые решили не пускать друг другу кровь, а вместо этого порвать всех остальных. Кубинец чаще выигрывал, поэтому взял первый приз, Алехин же стал вице-чемпионом с отставанием в полтора очка. Слабовато сыграл Рубинштейн, проиграв Алехину и британцу Генри Аткинсу. А самый молодой участник турнира, Макс Эйве, не попал даже в десятку, хотя к тому моменту успел неплохо зарекомендовать себя. Капабланка счел, что голландец в партии с ним мог даже рассчитывать на ничью, будь он более выдержанным. Но если бы кубинцу сказали, что голландский юноша однажды повторит его достижение и станет чемпионом мира, он бы счел это превосходной шуткой.

Макс Эйве отличался от чемпиона. Они с Капой вообще были как Солнце и Луна. Голландец много и упорно работал, если ставил перед собой какую-нибудь высшую цель. Разницу в классе мог преодолеть за счет трудолюбия, которого зачастую не хватало Капабланке. Если кубинец любил отвлекаться от шахмат: ходить на увеселительные мероприятия, заигрывать с женщинами, писать статьи для газет и журналов, проявлять весь спектр человеческих эмоций, – то Эйве был куда более сосредоточенным на деле, а в человеческом плане – закрытым, даже скучным. Он оброс панцирем, за которым скрывал свою истинную сущность, и наподобие черепахи медленно двигался к цели, но отсутствие стремительности иной раз пускало его соперникам пыль в глаза. Пока другие то и дело останавливались, отвлекались, он продолжал «ползти» и таким образом мог финишировать быстрее других. Он не позволял себе удовольствий, доступных остальным; даже секс познал относительно поздно, о чем не постеснялся рассказать в одном из интервью. Эйве оказался однолюбом; семья приносила ему успокоение, восстанавливала нервы, стала той самой тихой гаванью, в которую каждый хотел бы возвращаться после бури. Это Капабланка и Алехин долгое время не могли найти нужную женщину, а вот голландец оказался куда менее гулящим. Будучи обыкновенным шахматистом, он не обладал убийственной интуицией Капабланки или комбинационным мастерством Алехина, и тем не менее за его внешней скромностью скрывался боец, имевший склонность наращивать нужные шахматные мышцы, проводить большую точечную работу, способную делать его сильнее конкретного соперника. Он не пренебрегал ничем, находил преимущества даже в том, в чем другие их совсем не видели, например в тщательной спортивной подготовке. Эйве больше походил на трудягу Алехина, чем на бонвивана Капабланку. Но имелось и существенное отличие: если русский эмигрант отвлекался от игры вынужденно, из-за политического и экономического контекста, то Эйве – по своей воле. Он ставил математику на одну планку с шахматами, иногда делая значительные паузы в карьере игрока. Можно только догадываться, как голландцу удавалось сохранять баланс, великолепно проявляя себя сразу в двух ипостасях. Если бы Эйве оказался всецело одержим шахматами, прямо как Александр Алехин, возможно, результаты голландца на турнирах впечатляли бы сильнее. Но Эйве расставлял приоритеты иначе.

Как бы то ни было, в 1921 году Макс Эйве еще находился в тени и потому не участвовал в важном событии, которое произошло вскоре после турнира в Лондоне. Капабланка составил шахматный «манифест» и в неформальной обстановке встретился с лучшими игроками мира, чтобы утвердить регламент проведения матчей за корону. Так называемые «лондонские соглашения» получили подписи Хосе Рауля Капабланки, Александра Алехина, Акибы Рубинштейна, Ефима Боголюбова и Милана Видмара. Главные пункты звучали так: матч велся до шести побед (ничьи не учитывались); когда чемпиону бросал вызов действительно сильный кандидат, он должен был ответить на него в течение года; чемпиона не обязывали отстаивать свое звание, если призовой фонд не превышал 10 000 долларов.

Он-то и стал камнем преткновения. Перед Алехиным поставили трудную задачу – первым изыскать спонсоров. В те времена 10 000 долларов считались баснословными деньгами.