Текст книги "Александр Алехин. Жизнь как война"

Глава 16. Генеральская вдова

Алехин хоть и был невероятен за доской, занимать на всех шахматных турнирах исключительно первые места не мог при всем желании – и каждый проигрыш давался русскому эмигранту нелегко. Он сделал слишком большую ставку на шахматы, которые стали для него всем! Поэтому если что-то не получалось, иногда Александр Александрович терял самообладание. В декабре 1922 года в Вене будущий чемпион мира разделил 4–6-е места, пропустив вперед Рубинштейна, Тартаковера и Генриха Вольфа. Болезненное поражение нанес ему австрийский соперник Эрнест Грюнфельд, который в то время применял интересный дебют, получивший название «защита Грюнфельда». Проиграв австрийцу, Алехин схватил своего короля и бросил его через весь зал!¹ Год спустя в Карлсбаде русский шахматист проиграл другому австрийцу, Рудольфу Шпильману, после чего, по воспоминаниям нескольких игроков, вернулся в гостиницу «Империал» и устроил там погром – разнес всю мебель в номере.

К счастью, нашлась женщина, которая научилась умиротворять Алехина. Она сопровождала его везде, следила, чтобы все у шахматиста было в порядке и не находились поводы для лишних волнений. Познакомились будущие супруги в 1924 году, когда Алехин еще не развелся с Рюэгг. Счастливое для шахматиста событие произошло на парижском балу, где скучала генеральская вдова Надежда Васильева, в девичестве Фабрицкая. Слово за слово – и вскоре между новыми знакомцами вспыхнула нешуточная страсть. Уроженка Одессы, Надин (так Васильеву называли французские друзья) могла поведать новому кавалеру слезливую историю своей жизни, ведь каждый белый эмигрант, сбежавший от большевиков в Европу, терял существенную часть себя. О погибшем супруге Надин, белом генерале Васильеве, ничего не известно, но в Париже в то время оказалось много вдов, и у некоторых числился приличный капитал. Был он и у Васильевой. А деньги шахматисту нужны были позарез, ведь Капабланка назначил большой призовой фонд за право сыграть против него. Вскоре Надин с Алехиным счастливо зажили в гражданском браке; проблемы в отношениях, и весьма серьезные, возникли позже.

В своей книге «Чемпионы мира, которых я знал» шахматист Геннадий Сосонко несколько пренебрежительно отзывался о Васильевой: «Говорила напыщенно, одевалась вульгарно, была сверху донизу покрыта ювелирными украшениями. Ганс Кмох вспоминал, что когда Алехин оставался в Вене и Надин несколько раз выходила в свет вместе с его женой, официанты в ресторанах шептались: “Снова здесь эта рождественская елка”. Она, словно мамочка, суетилась вокруг Шуры – так его называла»². Со стороны Надин и впрямь казалась матерью своего звездного возлюбленного – она была старше Алехина на 19 лет. Ее дочь Гвендолин по возрасту не сильно уступала шахматисту. Также все видели, что Алехин выбрал себе достаточно обыкновенную, если говорить о внешности, женщину – и в целом на фоне молодого, статного, широкоплечего блондина, которому сопутствовал грандиозный успех в мире шахмат, серьезно уступала. Но она завоевала Алехина – во многом благодаря своей преданности, крепкой, немного даже сумасбродной любви. Надин буквально пылинки сдувала с возлюбленного! Увы, чувства ее оказались не вполне взаимными. Но конкурировать с истинным объектом страсти Алехина – тем, во что он влюбился раз и навсегда еще в детстве, – не могла ни одна женщина в мире.

Надин стала тенью супруга, зато всегда появлялась там, где он творил свои шахматные чудеса, и разделяла с ним моменты радости (и горя, конечно). А главное, Васильева оказалась свидетельницей самого оглушительного успеха в жизни Алехина – искрометного матча против Хосе Рауля Капабланки, который стал общемировой сенсацией. Находиться в первых рядах, когда человек обретает истинное величие, вершит историю, – бесценная привилегия.

А то, что генеральская вдова чересчур любила драгоценности, – так Париж к тому времени как раз оформлял статус европейской столицы моды! Сама Коко Шанель с удовольствием раскручивала на непродуманные траты русских барышень вроде дочери князя Шервашидзе Мэри Эристави. Волею судеб в Париже оказались толпы видных русских аристократок, которые соревновались друг с другом в том, кто на официальных мероприятиях будет выглядеть эффектнее. Они бежали с родины, успевая прихватить с собой самое важное – фамильные драгоценности, которые прятали в самых неожиданных местах вроде цветочных горшков или складок одежды. Например, княгиня Вера Лобанова-Ростовская во время побега пристроила столько дорогостоящих камушков в своей пышной шевелюре, что на выручку с их продажи можно было жить припеваючи в течение долгих месяцев. Поэтому большое количество украшений на шее и руках Васильевой было не каким-то ее детским капризом, а всего лишь веянием парижской моды. Что до напыщенной речи, то эта особенность Васильевой тоже имела веское обоснование: она получила высшее образование, считалась типичным представителем русской интеллигенции и говорить упрощенно, как какая-нибудь крестьянка, никак не могла – этого бы просто никто не понял.

В год знакомства с Надин Алехин позволил себе пренебречь шахматами, чтобы получить докторскую степень по юриспруденции. Он учился в легендарной Сорбонне и защитил диссертацию на тему: «Система тюремного заключения в Китае» (правда, британская энциклопедия The Oxford Companion to Chess подвергает этот факт сомнению³). Тем не менее с 1925 года русский эмигрант охотно добавлял к своей фамилии почетное «доктор», встав в один ряд с Ласкером – и превзойдя в этом Капабланку.

Шахматные (и не только) успехи Алехина укрепляли его самомнение. Все чаще в речи эмигранта проскальзывали высокомерные фразы вроде «люди моего таланта», о чем позже вспоминали очевидцы (например, историк, писатель и агент советских спецслужб Лев Любимов⁴). Больше Алехину не приходилось жить с оглядкой, как это было в «Совдепии» – так пренебрежительно называли родину белоэмигранты. Его окружали теперь «свои в доску» князья и герцоги, генералы и полковники, писатели и поэты – люди, которые имели вес сначала дома, а теперь за границей. Они увидели в Алехине надежду, человека, способного прославлять имя русского эмигранта, по какой-то вопиющей несправедливости лишенного родины. Он должен был стать их новым знаменем. Поэтому Алехину прощали высокомерие и менторство. Семена его тщеславия попали в Париже на благодатную почву.

Алехин и Надин проживали в доме № 211 на улице Круа-Нивер, которая начинается на площади Камброн и заканчивается улицей Вожижар. Ее название произошло из-за крестообразного пересечения двух дорог в открытой сельской местности. Во время Первой мировой войны, когда Алехин уже вернулся в Москву из Одессы, в дом № 214 на Круа-Нивер влетел немецкий снаряд, пущенный из мортиры «Большая Берта», которую назвали в честь внучки «пушечного короля» Альфреда Круппа – вот так глубоко продвинулись тогда во Франции противники Антанты. До 1929 года на Круа-Нивер располагался театр Гренель на 1300 мест, куда Алехин мог ходить на спектакли вместе с Надин и вспоминать, как вместе с сестрой Варварой играл дома в постановках пьес Чехова – она тогда делала карьеру в советском кинематографе.

У Алехина в Париже отыскались русские друзья, с которыми он часто играл в шахматы – например, Осип Бернштейн. Вот что вспоминал театральный режиссер Михаил Чехов в книге «Путь актера»: «Я ходил на парижские турниры, участвовал в сеансах одновременной игры Алехина и Бернштейна, бывал у Алехина в гостях и с восторгом следил за его игрой с Бернштейном в уютной семейной обстановке. Личность Алехина меня давно интересовала. Нервность его поражала меня. Его пальцы, например, всегда легко брали с доски шахматную фигуру, но не всегда могли легко выпустить ее: фигура прыгала в его руке и не хотела от нее отделяться. Он почти стряхивал ее с пальцев. Когда он и Бернштейн обсуждали какую-нибудь шахматную комбинацию или анализировали положение, я буквально хохотал, видя, как фигуры стремительно летали по доске, почти не задерживаясь на ней (похоже было на маленький пинг-понг), и как оба маэстро одновременно говорили и одновременно замолкали, когда проблема была решена. Интересно, что на турнирах Бернштейн почти всегда проигрывал Алехину; в домашней же обстановке за дружеской игрой Алехин неизменно проигрывал Бернштейну». Правда, к этим воспоминаниям, как и к любым другим, нельзя относиться как к истине в последней инстанции.

Работали в Париже и различные шахматные кружки, которым обычно выделяли место в кофейнях. Алехин бывал в каждой из таких шахматных секций хотя бы раз. Одну из них назвали в честь эмигранта из Петербурга Петра Потёмкина, известного поэта-сатирика, который в свое время получил приз «Золотое руно» за лучшее стихотворение о дьяволе. Кроме того, Потёмкин отлично играл в шахматы и стал хорошим товарищем Алехина еще в России – с ним он пересекался обычно в квартирниках. В 1914-м Потёмкин победил самого Капабланку! Именно он придумал девиз для ФИДЕ: «Мы – одно племя!» Потёмкин собирал у себя в парижском доме любителей шахмат, а после его трагической смерти от гриппа в 1926-м друзья организовали Русский шахматный клуб его имени (он существует до сих пор, есть официальный сайт⁵), который открылся в Русской консерватории Парижа. Евгений Зноско-Боровский стал генеральным секретарем клуба; он вообще многое делал для развития французских шахмат, гастролируя по городам Третьей республики. За клуб Потёмкина иногда выступали на первых досках Савелий Тартаковер и Осип Бернштейн. Алехина часто приглашали в консерваторию, и он с удовольствием приезжал, чтобы читать лекции или писать шахматные труды. Было еще легендарное Cafe de la Regence, которое когда-то посещали революционер Максимилиан Робеспьер, первый император французов Наполеон (играл в шахматы за мраморным столом) и посол США во Франции Бенджамин Франклин, а также Дени Дидро, Жан-Жак Руссо, Франсуа-Андре Филидор, Иван Тургенев… Однажды здесь повстречались Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Но захаживали в кафе не только любители шахмат, шашек и виски – венцом шахматной славы клуба стала дуэль игроков экстра-класса – американца Пола Морфи и немца Даниэля Гарвица (победил за явным преимуществом заокеанский гость). В 1910 году новый владелец клуба счел, что надо переделать кафе в ресторан, и большинство шахматистов «переехали» в Cafe de l’Univers.

Александр Алехин частенько появлялся в знаменитом Пале-Рояле (комплекс из площади, дворца и парка напротив северного крыла Лувра), где в одном из павильонов находился шахматный клуб. Там он пребывал в центре внимания, поскольку своих выдающихся шахматистов у республики на тот момент не отыскалось.

Первым официальным чемпионом Франции в 1923 году стал Жорж Рено из Ниццы. Он неожиданно победил Андре Мюффана, который считался фаворитом, поскольку сенсационно показал второй результат на турнире в британском Маргите, где обыграл самого Ефима Боголюбова (Алехину проиграл). Чемпионат Франции заинтересовал Александра Александровича, который в то время как раз переехал на улицу Круа-Нивер. Он дал оценку некоторым партиям для местной газеты, в которой вел собственную колонку Жорж Рено. Во Франции даже проводились женские чемпионаты, только награды выдавали вещами: так, в 1929-м первые два места заняли русские мать и дочь Шварцман – призерам раздали манто, платье, шаль, чулки и духи. Интересно, какой приз получила последняя супруга Алехина Грейс Висхар, которая выиграла чемпионат Парижа в 1944 году?..

Первый официальный чемпионат Франции стал большим событием, укрепившим авторитет местной федерации шахмат. Она насчитывала 150 членов, в стране существовало 28 шахматных кружков. Президент федерации Фернан Гаварри пытался понять, почему в республике так мало занимаются шахматами. Он с этим боролся: например, пробовал включить их в парижские Олимпийские игры 1924 года, но без успеха.

Жорж Рено имел свое мнение относительно отсутствия интереса к шахматам в стране: «Существует нелепая легенда, которая укоренилась из-за невежественности отдельных лиц. Они полагают, что занятия шахматами очень сложны, требуют слишком высокого интеллектуального напряжения. Поэтому люди, которые плохо разбираются в шахматах, строят ошибочные предположения. Например, что для понимания того, как ходят фигуры, нужны месяцы, а самая обыкновенная игра длится часами. Но в шахматах не обязательно думать больше, чем при игре в манилью[11]11
  Азартная карточная игра. – Прим. изд.


[Закрыть] или нарды. Из-за шахмат мозг не так сильно устает, как принято полагать. Иногда во время тренировок или на турнирах сильные любители “играют руками”, как говорит Алехин, а не головой. Короче говоря, многие игнорируют тот факт, что шахматы могут быть не более утомительными, чем домино»⁶.

Рено восхищался Алехиным, и это понятно: в Пале-Рояле на русского шахматного гения гроздьями вешались желающие пообщаться, а также сфотографироваться с человеком, которого уже тогда видели будущим чемпионом мира. Он научился безупречно одеваться. На фотографиях эмигрантского периода Алехин выглядит не хуже щеголеватого Капабланки – возможно, в том имелась и заслуга Надин. Сам факт, что его окружали вниманием в самом Пале-Рояле, историческом месте Парижа, тоже наверняка кружил ему голову.

Об этом священном для парижан месте восхищенный Николай Карамзин так отзывался в своих «Письмах русского путешественника» за 1790 год: «Вообразите себе великолепный квадратный замок и внизу его аркады, под которыми в бесчисленных лавках сияют все сокровища света, богатства Индии и Америки, алмазы и диаманты, серебро и золото; все произведения натуры и искусства; все, чем когда-нибудь царская пышность украшалась; все, изобретенное роскошью для услаждения жизни!.. И все это для привлечения глаз разложено прекраснейшим образом и освещено яркими, разноцветными огнями, ослепляющими зрение. – Вообразите себе множество людей, которые толпятся в сих галереях и ходят взад и вперед только для того, чтобы смотреть друг на друга! – Тут видите вы и кофейные домы, первые в Париже, где также все людьми наполнено, где читают вслух газеты и журналы, шумят, спорят, говорят речи и проч. Все казалось мне очарованием, Калипсиным островом, Армидиным замком». Правда, замок после визита Карамзина сгорел, а когда его отстроили заново, в нем располагались уже различные правительственные учреждения. Рядом для удобства построили станцию метрополитена, которая работала с 1900 года (в Москве открытие метро состоялось лишь в 1935 году). Алехин жил в современном, благоустроенном городе, где находилось много деятелей культуры, имелись красивейшие места для прогулок; там он обустроил личную жизнь. А главное, занимался шахматами столько, сколько хотел, играл с лучшими из лучших, подбираясь по уровню мастерства к Капабланке.

Но не все шло как по маслу. С родиной скверные отношения лишь усугублялись. И даже осторожность не выручала. То, что Алехин получил прописку в стране, которая боролась с большевизмом, совсем не добавляло ему очков дома.

И однажды грянул гром.

Глава 17. Русские ренегаты

Ефим Боголюбов оказал существенное влияние на жизнь Алехина, с которым они сыграли несколько матчей за корону. Их трагические судьбы переплелись под конец жизни крепко. Но лишь одного из них до сих пор вспоминают как культовую фигуру в шахматах, а вот другой оказался незаслуженно преданным забвению, хотя имел все основания называть себя величайшим игроком своего времени.

Иногда Алехин отзывался о Боголюбове на грани фола. В его письме 1924 года меценату Норберту Ледереру можно встретить даже такой пассаж: «Я считаю, что господин Боголюбов – не джентльмен. Это человек, от которого в любой момент можно ожидать чего угодно. На каждом турнире, в котором мы участвовали, Боголюбов создавал атмосферу ненависти, зависти и безрассудной, злобной эйфории, что, вне всякого сомнения, мешало мне раскрываться в полной мере»¹. И все же симпатия между шахматистами проявлялась куда чаще. Как и все, они ссорились, мирились, потом снова ссорились – и снова шли на мировую. А вообще Алехин и Боголюбов дружили семьями, после турниров ходили с женами по кафе, играли в бридж. И публично обменивались комплиментами. Потому есть смысл остановиться подробнее на личности киевлянина, которая в жизни Алехина играла по меньшей мере роль ладьи. И постепенно подвести к событиям, которые оставили обоих «за бортом» Советского Союза.

Ефим Дмитриевич родился в селе Станиславчик Киевской губернии в семье сельского священника. Окончил Киевскую духовную семинарию, затем учился на сельскохозяйственном факультете Киевского политехнического института, по некоторым данным, окончив только два курса – прямо как Капабланка, недолго задержавшийся в Колумбийском университете. Шахматами увлекся лишь в 15 лет, но благодаря упорному труду добился успеха, а в 1913-м получил звание мастера на турнире в Петербурге, где занял восьмое место (обыграл победителя Алехина).

Вскоре оба поехали на турнир в Мангейме и попали за решетку, где играли друг против друга партии вслепую – тогда-то и начал в Боголюбове просыпаться истинный талант. Если Алехин сумел бежать из Германии, то Боголюбов осел в живописном южно-немецком городке Триберг-им-Шварцвальд. Шварцвальд (на немецком – «Черный лес») – место обитания героев братьев Гримм. Темноватые ели, росшие на склонах гор, создавали ощущение сказки. Уютные невысокие домики в самом эпицентре немецкой природы оказали на Боголюбова неизгладимое впечатление, и однажды он забыл о родных березках, поселившись в Германии навсегда.

Вот что писала Марина Цветаева, побывавшая с родителями в Триберге в 1904 году:

 
Ты, кто муку видишь в каждом миге,
Приходи сюда, усталый брат!
Все, что снилось, сбудется, как в книге —
Темный Шварцвальд сказками богат!
Все людские помыслы так мелки
В этом царстве доброй полумглы.
Здесь лишь лани бродят, скачут белки…
Пенье птиц… Жужжание пчелы…
Погляди, как скалы эти хмуры,
Сколько ярких лютиков в траве!
Белые меж них гуляют куры
С золотым хохлом на голове.
 

Тихое, спокойное местечко, где так легко обрести душевный покой – особенно после изматывающих шахматных баталий…

При этом достопримечательностей в Триберге было совсем немного. Выпускника семинарии могла заинтересовать разве что паломническая церковь «Мария в огне» XVIII века. Неподалеку от церквушки находилась каменная виселица, построенная так, чтобы ее хорошо было видно горожанам, – в средневековом Триберге, бывало, казнили за колдовство. Ефим Дмитриевич тоже мог сойти за колдуна, если говорить о его невероятном игровом прогрессе, когда киевлянин в кратчайшие сроки прошел в шахматах путь от лилипута до Гулливера. Но к счастью, за такое «колдовство» в Германии не казнили.

В Триберге шахматист поначалу жил непостоянно, активно участвуя в городских турнирах. Соревнования организовывал президент Петербургского шахматного клуба Борис Малютин, обеспечивая призовые фонды, – так у Боголюбова появлялись средства к существованию. Шахматист влюбился в дочь местного учителя Фриду Кальтенбах. Это была женщина малосимпатичная, больше похожая на работницу сельской фермы, зато верная, готовая ждать сколько потребуется (ему пришлось почти на год оставить ее вскоре после знакомства). Боголюбов путешествовал по Германии, Швеции, долгое время делил квартиру с немецким шахматистом Фридрихом Земишем, которого демобилизовали из вермахта. В 1920-м он наконец вернулся в Триберг и сыграл свадьбу с Кальтенбах, а вскоре у них родились дочери, Соня и Тамара. Первое время своей эмиграции Алехин жил у Боголюбова, пока не перебрался в Париж.

В Триберге начался стремительный взлет Ефима Дмитриевича к шахматному Олимпу, который он надеялся однажды покорить. Возносясь, Боголюбов широко и уверенно взмахивал крыльями. Он одерживал красивые победы над сильнейшими игроками. А прежде провел колоссальную работу над собой, чтобы развить главный талант – шахматную фантазию, которая делала его свободным художником за доской, немного авантюристом, способным заглянуть за горизонты, недоступные скучным прагматикам. Иногда фантазии чересчур увлекали его пылкую натуру, но обычно вели к победам, а также призам за самую красивую игру. Займись Боголюбов шахматами пораньше, пробуди фантазию в более нежном возрасте, возможно, именно он стал бы царствовать в шахматах, но история не терпит сослагательного наклонения.

В Киеве его знали скромным молодым человеком и ласково называли Боголь. Он был не очень-то честолюбивым, в чем-то даже серым, зато в Европе быстро выкристаллизовался его шахматный дар – и поднялась самооценка. Как-то он сказал, что, играя белыми, выигрывает благодаря цвету, а играя черными – «потому что Боголюбов».

Спустя два года после свадьбы, в том числе за счет выручки от победы на супертурнире в словацком Пьештяне (второе место разделили Алехин и Шпильман), Боголюбов купил трехэтажный особняк в Триберге неподалеку от ступенчатых водопадов (позже новое место жительства Ефима Дмитриевича стало известно как «дом Боголюбова», а шахматист превратился в важную достопримечательность города).

Его игра становилась образцовой, хотя Боголюбову не хватало выдержки, присущей Алехину или Капабланке (но те были уже и не совсем людьми в шахматах – скорее, полубогами). Посему гастроли гроссмейстера Боголюбова в СССР проходили на ура, ведь у местных шахматистов появилась отличная возможность понять и оценить свой настоящий уровень на фоне первоклассного мастера. Боголюбов ездил по советским городам, не ограничиваясь Ленинградом, Москвой или родным Киевом: он мог запросто заглянуть в какой-нибудь Орел или Курск, чтобы прочесть там лекцию о турнире в Нью-Йорке или показать диковинный для советского зрителя сеанс одновременной игры. О нем постоянно писала местная шахматная пресса.

Но постепенно отторжение родины нарастало, хотя Боголюбов стал двукратным чемпионом Советского Союза (1924, 1925), оторвавшись в первом случае от хорошо знакомого Алехину Петра Романовского, а во втором – немного опередив будущего двукратного чемпиона СССР Григория Левенфиша. Романовский решил рискнуть репутацией и попросил у приезжего гроссмейстера отдельный матч за чемпионство, но погорячился: в нем Ефим Дмитриевич выглядел настолько убедительнее, что в журнале «Шахматы» (№ 12, 1924 год) Николай Греков с сожалением писал: «Если говорить о международном масштабе, уровень силы наших маэстро сравнительно невысок». Только раз в одностороннем матче Боголюбов проиграл партию, да и то «по болезни»!

В той же статье Греков отметил социальную роль шахмат в СССР, в которых стала все отчетливее проявляться идеологическая подоплека: «В наше время шахматы призваны к служению высокой цели – поднятию общего культурного уровня масс. Этим продиктована ведущаяся у нас широкая пропаганда шахматного искусства»².

Удивительно тонкими оказались воспоминания одного из посетителей чемпионата СССР о Ефиме Боголюбове, напечатанные также в «Шахматах» (№ 9, 1924 год): «Гроссмейстер – совершенство, – писал Борис Перелешин. – Весь, от крупной мужественной головы до тупоносых кубических ботинок, короткий, очень полный человек, совершенно квадратный, совершенно четкий, как все шестьдесят четыре клетки сразу. Движется только прямыми размеренными движениями. <…>

Здесь все фигуры строятся в лоб, смыкаются в тесные ударные группы, мускулы уходят в плечи, все на доске ждет, а противники делают какие-то сторонние лавирующие ходы, совершенно непонятные любителю, потому что здесь вся война ведется не за фигуру, даже не за пешку и не за позицию, а за какую-то бесконечно малую часть фигуры или позиции.

Но как мгновенно обрушивается, трещит по швам вся партия, коль скоро эта бесконечно малая упущена.

И какой труд, какое почти физическое напряжение требуется для выигрыша этого бесконечно-малого преимущества.

Даже гроссмейстеру Боголюбову (над другими столами надписи “маэстро Ненароков” или “маэстро Романовский” или “другой маэстро”, а над столом Боголюбова – жесткое и отчеканенное: “гроссмейстер Боголюбов”), даже гроссмейстеру Боголюбову в ожидании этой бесконечно-малой нужно навалиться всем корпусом на стол, непрерывно десять или пятнадцать минут водить и водить глазами по доске, словно обегая каждую фигурку, словно проникая в самую трещину, разделяющую доску пополам, нужно время от времени скосить глаза на тревожно мерцающий у локтя циферблат, сейчас же снова обежать все фигуры глазами, также не спуская глаз с доски, нащупать папиросу, сунуть ее не тем концом в рот, сморщиться, перевернуть папиросу, выкурить ее в две затяжки, нащупать пепельницу окурком – и вдруг коротким движением передвинуть фигуру, перевести часы и завершить ход.

Но и записавши ход и отбежавши на несколько шагов от стола, нужно глубоко засунуть руки в карманы и сквозь дым папиросы взглянуть на диаграмму своей партии (сонный мальчуган, как только ход сделан, передвигает изображение фигуры на огромной диаграмме, висящей над каждым столом), потом нужно подойти к одному из столиков других участников, бегло взглянуть одним глазом на доску и сразу же надолго уставиться через весь зал туда же, на свою диаграмму»³.

Боголюбов показался Перелешину первоклассным, немного нервным шахматистом – и в этом очень напоминал Алехина. Конечно, киевлянин выделялся в СССР – прямо как серебряный карась в пруду среди одинаковых черноспинных бычков. Он был основательным во всем. Жизнь в Германии европеизировала крупнолобого выпускника духовной семинарии: отныне он одевался по последнему писку моды, идеально говорил по-немецки и уже необратимо менял свой менталитет на «капиталистический». Советские же шахматисты надевали примерно одинаковые костюмы, их лица выглядели примерно одинаково, они сопротивлялись Боголюбову примерно одинаково (плохо)… При этом посетители чемпионатов сосредотачивали свой интерес именно на «заграничном» гроссмейстере, который говорил с легким европейским акцентом. И интерес этот был понятен – в конце концов, во всем мире насчитывалось всего два десятка гроссмейстеров. Ежели бы турнир проходил в царской России, то Боголюбов идеально бы встроился в концепцию той, отмершей уже страны, однако в новой он теперь выглядел инородным телом, и масштабы этой инаковости стали только нарастать. Ощущал ли он это сам? Как знать… Но, возможно, это и побудило Боголя принять решение, которое круто повернуло его жизнь.

В советских шахматах настало царствование главы Центральной шахматной секции Николая Крыленко – политически ангажированного руководителя, редактора журнала «64», где он периодически вел прицельный огонь по тем игрокам, которые выбивались из «светлого пролетарского образа». Шахматы являлись лишь одной, далеко не самой значительной, гранью Крыленко. Он проявлял себя на многих фронтах – был главнокомандующим русской армии сразу после Октябрьской революции, председателем Верховного суда РСФСР, одним из организаторов массовых репрессий – и так далее, и тому подобное. Стать врагом Крыленко не хотел никто. При желании он мог дотянуться и до бежавших за границу эмигрантов. И уж, конечно, навряд ли его устраивал идеологически Боголюбов, хотя поначалу Крыленко к нему лишь присматривался, поэтому «немец» мог спокойно разъезжать по Советскому Союзу в качестве яркой шахматной звезды (правда, уже и не вполне «красной»).

Пика популярности на родине Боголюбов достиг во время первого международного турнира в Москве, который проходил под патронажем Крыленко в ноябре – декабре 1925 года. Риторика в крыленковском издании «64» уже становилась ангажированной: «Известный шахматист Зноско-Боровский, ныне белый эмигрант, злобно и ядовито писал (об уровне советских шахматистов) в заграничных белогвардейских газетах», – говорилось в отчете о турнире.

Однако Боголюбова все еще приписывали к шахматистам СССР. В «Фонтанном зале» 2-го Дома Советов, где собирались массы любопытствующих (всего столичный турнир посетило порядка 50 000 ценителей благородной игры), Ефим Дмитриевич с запасом победил, опередив не кого-нибудь, а самих Капабланку и Ласкера, чемпиона мира и экс-чемпиона! Боголюбов выиграл убедительно, с опережением Ласкера на полтора очка. Правда, партия с Капой оказалась проигрышной: кубинец на девятом ходу пожертвовал слона, чтобы начать разительную атаку, после чего задавил Боголюбова, не дав ему досрочно взять первый приз.

Хозяева турнира очень крепко играли против ведущих зарубежных шахматистов (пусть и не против конкретно Боголюбова, который знал их «как облупленных», а потому проблем с ними почти не имел). Тем удивительнее скачок в мастерстве, который они смогли осуществить после чемпионата СССР – 1924. Это и дало повод Крыленко пропесочить Евгения Зноско-Боровского, который сомневался в их силе.

Боголюбов после Москвы-1925 (подробнее о турнире – в следующей главе) оказался в зените славы, став ориентиром для молодых советских шахматистов. Его избрали в руководящий шахматный орган страны, дали вести шахматный раздел в главном рупоре советской пропаганды – газете «Правда». Ефим Дмитриевич понимал, что страна добилась фантастических успехов в становлении шахмат. Был пройден путь от протопленной комнатушки, где проходил чемпионат Москвы, до грандиозного столичного турнира, который посетили Ласкер и Капабланка, весьма требовательные к условиям проживания и гонорарам. Боголюбов мог гордиться, что стал частью этих разительных перемен, авангардом советских шахмат, перспективы которых стали очевидными. О чем говорить, если Капабланка, отлучившись из Москвы в Ленинград, во время сеанса одновременной игры вдруг разметал с доски фигуры, исказив обычно благодушное лицо гримасой ярости: только что его, чемпиона мира, «раздел» какой-то 14-летний советский школьник. Звали того мальчика Михаил Ботвинник…

Однако Ефим Дмитриевич вдруг совершил поступок, который перечеркнул все его достижения в СССР и не на шутку разозлил Николая Крыленко. После этого Боголюбова если и вспоминали в Советском Союзе, то уже в новой тональности. Например, так писал о нем Василий Панов: «Это был тучный, невысокого роста, благодушный человек, напоминавший разъевшегося, сытого, довольного жизнью хомяка. Как-то, к концу московского международного турнира, в первом часу ночи возвращался домой и вдруг на Страстной площади у стоянки появившихся тогда частных автомобилей увидел Боголюбова. Хохоча во все горло, пьяный, краснорожий, с распахнутым меховым воротником, он подсаживал в машину двух сомнительных девиц, которые хихикали, жеманились и отбивались, но все же влезли в машину вместе с торжествующим хомяком, и она умчалась по направлению к гостинице. Я шел и думал, насколько бытовое поведение Боголюбова противоречит нашей советской коммунистической этике и недостойно чемпиона СССР»⁴. Воспоминания Панова кажутся, мягко говоря, преувеличенными: женатый Боголюбов не считался таким уж сумасбродным повесой, как тот же Капабланка.