Текст книги "Дикая вода"

Затишье длилось довольно долго. Но охота уже потеряла для меня прежний интерес. Азарт прошел, охотничье занятие стало походить на работу.

Метрах в пятидесяти от скрадка сел селезень шилохвости. Вытянув шею, он готов был сорваться с места в любую минуту. Казалось, что он не сидит на воде, а лишь слегка прикоснулся к ней. Я осторожно повернулся, чтобы получше рассмотреть его, но он, скорее почувствовав это движение, чем заметив меня за укрытием, мгновенно сорвался с места и тут же исчез за лесом.

Вслед за шилохвостью к чучелам села хохлатая чернядь. Не шевелясь, не мигая, селезень смотрел на скрадок круглым желтым глазом, потом тоже поднялся в воздух.

Со стороны разлива к косе несло огромное ледяное поле. Непрерывно прибывающая вода сняла его с какого-то озера и теперь старалась донести до Ледовитого океана. Волны с плеском налетали на него, издавая похожие на шлепки звуки. На самом краю льдины сидели две чайки. Когда вода окатывала их брызгами, они поднимали крылья, словно пытались взлететь, и тут же опускали их снова.

Утки перестали летать, да и охотиться больше желания не было. Но уйти из скрадка раньше Безрядьева я не мог. Это было бы не по-товарищески. Поудобнее устроившись на резиновой лодке, я думал о разных вещах.

Мне почему-то вспомнилась бабушка, у которой я жил в голодное военное время. Отец был на фронте, мать училась в институте. Уйти из него не дал дед, страшно хотевший, чтобы хоть кто-то из семьи имел высшее образование.

У бабушки была знакомая проводница, работавшая на поезде, который проходил через ближайшую станцию в город, где училась мать. Раз в неделю бабушка встречала его и передавала через проводницу полведра картошки, кулек просяной муки, а по большим праздникам бидон варенца. Иной раз увязаться за бабушкой удавалось мне. Отдавая проводнице продукты, она всегда говорила одно и то же:

– Ты уж передай Евгении, пусть не экономит. Мы тут с голоду не помираем. Картошка есть. А осенью мы ей гуся пришлем. Правда? – Бабушка поворачивалась ко мне и, улыбаясь, трепала меня по голове.

Бабушкиной гордостью была гусыня Манька, которая всю зиму жила у нее под кроватью, а весной там же откладывала большие белые яйца и садилась парить. В тот год она вывела девять гусят.

Каждое утро, едва успев позавтракать, я открывал калитку и выпроваживал гусыню на луг, находившийся прямо за огородами. Вместе со мной пасти гусей отправлялась наша собака Шарик. В ежедневном труде он был надежным и верным другом, но имел одну слабость – никогда не упускал случая стянуть то, что близко лежит. Особенно страдала от этого гусыня. Сварит, бывало, бабушка картошку, остудит, растолчет, выставит кормить свою любимицу. Не успеет отвернуться, а Шарик тут как тут. Мигом вылижет чашку до блеска и сядет рядом, помахивая хвостом. Ох, и доставалось ему за это от бабушки.

Провожая меня пасти гусей, она постоянно наказывала:

– Ты этому прохвосту не верь. Гляди за ним в оба. Он и гусенка, чего доброго, сопрет.

Я гладил Шарика по голове, и мы отправлялись с ним вслед за гусями. Красть гусят у него не было и в мыслях, это бабушка зря на него наговаривала.

За озером, около которого паслись гуси, начиналась пойма реки. Она простиралась до самого леса, синей зубчатой стеной встававшего у горизонта. В пойме было немало больших озер. На одном из них постоянно жила пара лебедей. Об этом знала вся деревня, но, несмотря на трудное время, птиц никто не трогал.

– Да разве найдется грешная рука, которая бы поднялась на лебедя? – не раз повторяла бабушка и при этом крестилась, глядя на икону, висевшую в переднем углу.

Мне всегда хотелось добраться до того озера и посмотреть, как живут лебеди. Но находилось оно далеко, и я знал, что меня туда никто не отпустит. Иногда лебеди пролетали над деревенской околицей, и тогда ребятишки выбегали смотреть на них. Считалось, что встреча с лебедями приносит счастье. Сердце мое сжималось оттого, что они были так близко, и я начинал завидовать их грациозному полету и беспредельной свободе.

Недалеко от нашего дома жил одинокий тяжелобольной человек – дядя Андрей. Он был очень худым. Его щеки провалились, отчего скулы казались широкими, обтянутыми прозрачной синеватой кожей. Глаза дяди Андрея лихорадочно блестели, он непрерывно кашлял сухим, коротким кашлем. Бабушка никогда не пускала меня к нему, боялась, что заражусь.

– У него чахотка, – говорила она. – Пристанет, тогда уж мне тебя не выходить.

Но сама она ходила к нему. Время от времени угощала его овощами с нашего огорода: редиской, луком, свежими огурцами. Однажды бабушка принесла от него большое белое крыло. Руки ее тряслись.

– Ты подумай, Андрюха-то наш чего натворил, – сказала она, обращаясь к деду. – Лебедя застрелил. Грех-то какой, Господи. Что теперь будет?

Дед не был таким набожным, как бабушка. Ко всем событиям он подходил с житейской мудростью.

– А может, поправится Андрей с мяса-то? – словно размышляя вслух, произнес он. – При чахотке питание нужно. Где его сейчас возьмешь?

– Но и этим не наживешься, – отрезала бабушка. – За грех Господь обязательно покарает, поверь мне.

– Крыло-то тогда выброси, зачем взяла?

Бабушка повертела в руках крыло и положила его за печку.

– Еще сгодится, – сказала она. – Теперь уж все одно не вернешь хозяину. Отлетался.

С тех пор никто не встречал лебедей у Новоселовки. Говорили, что второй разбился. Поднялся высоко в воздух, сложил крылья и камнем упал на землю. Его подобрал проезжавший мимо Сухоруков и привез домой на телеге. На что бабушка заявила:

– Не верю я нашему председателю. Убил его, поди, как Андрюха, а теперь говорит, что подобрал в поле.

– У него и ружья-то нет, – возразил дед. – Он языком воюет.

– Много ты знаешь, что у него есть, а чего нету, – отрезала бабушка.

Дед промолчал потому, что в самом деле никто точно не знал, что есть, а чего нету у Сухорукова. Но пророчество бабушки оказалось верным: осенью наш сосед умер.

От этих воспоминаний мне стало холодно. Солнце закатилось, оставив после себя на горизонте широкую кровавую полосу. Большое ледяное поле подплыло к мысу и, сев на мель, остановилось. Около его кромки плескалась вода. Наступила белая ночь. Теперь заря, скрывшись за разлившейся водой, почти тут же появится с другой стороны горизонта, чтобы снова занять половину неба. Охотничий день для меня закончился.

Я окинул взглядом лежавшую на траве дичь. И тут словно ножом полоснули меня по сердцу. Гусь, которого я добивал вторым выстрелом, оказался жив. Он смотрел на меня серым, полным невыразимого ужаса глазом, и пытался поднять окровавленную голову. Он испытывал нестерпимую боль, но облегчить ее, помочь ему я не мог.

На охоте постоянно сталкиваешься со смертью, ее несет каждый твой выстрел. Но когда дичь погибает сразу, не испытываешь угрызений совести, не видишь в этом ничего необычного. Однако от этого взгляда гуся, его тихого хрипа у меня поползли по спине мурашки. Я сознавал, что самым гуманным поступком с моей стороны было бы добить его. Но мной уже руководило не сознание, а чувство.

Я схватил гуся, прижал к груди и побежал к палатке. Но, вспомнив о ружье, которое тоже надо было взять с собой, повернул назад. Держа в одной руке раненого гуся, другой взял ружье, и здесь мой взгляд упал на сегодняшние трофеи. На траве рядом со скрадком лежало шесть селезней и еще один гусь. В другое время при одном виде такой добычи меня бы охватил счастливый восторг. Но сейчас мне стало не по себе.

Я осторожно положил гуся на траву, столкал в рюкзак дичь, чтобы не видеть ее. Закинув рюкзак за плечи, я попытался взять еще и резиновую лодку, но понял, что с такой поклажей будет очень тяжело. Лодку пришлось оставить. Зато подранка я нес, прижимая обеими руками к груди. Так и донес его до палатки.

Антона еще не было. Я положил подранка рядом с палаткой, снял рюкзак и ружье. Затем пошел с котелком за водой, чтобы напоить гуся. Я где-то читал, что раненым всегда хочется пить. По реке несло льдины, по всей вероятности, попавшие в нее с пойменных озер. Вода уже затопила все луга и заливные озера. За день она заметно прибыла, это я определил по лодке. Мы оставили ее на сухом месте, а теперь она покачивалась на воде. Я подтянул ее повыше и привязал к толстой осине, стоявшей на самом берегу.

Подранок от воды отказался. Он сидел, прижавшись к палатке, но ему стало немного легче потому, что он уже начал поднимать голову. Несчастная птица, чем мне загладить вину перед тобой? Теперь уж нечем. Я нарвал большую охапку сухой травы и положил на нее подранка. Он не сопротивлялся. Постояв немного рядом с гусем, я пошел разводить костер. Надо было готовить ужин.

Наши продовольственные запасы подходили к концу, и мне волей-неволей пришлось варить уток. Мне не хотелось смотреть на птицу, но Безрядьев, как нарочно, не возвращался. А по неписаному правилу обед на охоте готовит тот, кто приходит первым.

Я развел костер, затем выбрал двух селезней и начал теребить их. Через полчаса оба селезня были в котелке. От костра пахло таловым дымком, сучья потрескивали, рассыпая малиновые искры. День окончательно угас. Белая ночь, похожая на сумерки, начала развешивать на небе еле заметные бледные звезды. В природе разлился покой. Чуткую тишину лишь изредка нарушал посвист утиных крыльев. Отдохнув и подкрепившись за день, птица устремлялась дальше на север.

Похлебка сварилась, а Антона все не было. Я отставил ее в сторону и повесил над костром маленький закопченный котелок, служивший нам вместо чайника. Вскоре вода закипела и в нем. Со стороны залива послышались шаги. Я оглянулся и увидел Безрядьева, неторопливо идущего к костру. На его поясе висело всего две утки.

– Ну и устал же я, – сказал он, снимая с пояса добычу. – Просто наваждение какое-то. Столько стрелять – и все без толку. А у тебя что?

– Два гуся и шесть уток, – сказал я, поднимаясь от костра.

– Да ну? – удивился Антон.

Я показал рукой на подранка, лежавшего на траве и прижавшегося одним боком к стволу осины. Заметив мое движение, он попытался встать на ноги, но тут же опустился на землю.

– Гуменник, – сразу определил Антон. – Что же ты его не добил?

– Жалко. Увезу домой, пусть живет.

– Этот не жилец. Помучается и околеет.

Антон бросил взгляд на подранка и начал снимать с пояса патронташ. Отнес его в палатку, туда же положил ружье.

Я принес к костру брезентовый дождевик и выложил на него хлеб, кружки, сахар. Затем подвинул к нему котелок с похлебкой. Антон достал свой рюкзак, пошарил в нем рукой и достал солдатскую фляжку. Тряхнул ее, поднеся к лицу, во фляжке что-то булькнуло.

– За твоих гусей, – сказал он. – Ты сегодня охотник по всем статьям.

Должен признаться, мне была приятна эта похвала. Тем более от Безрядьева, скупого на слова, но хорошо знающего цену каждому охотничьему трофею.

– Этот суходол, – сказал он, кивнув в сторону залива, – открыл мой батя. А я уж потом нашел это место по его рассказам. Охота здесь добрая только в большую воду. Когда ее нет, залив остается сухим. Потому и называется суходолом. Батя уходил сюда пешком через реку перед самым ледоходом. Не совсем пешком, конечно. Забереги и полыньи на долбленке переплывал. А там, где лед крепкий, волок ее за собой на полозьях. До этого суходола он дня три шел, если не больше. Палаток в то время, как у нас с тобой, не было. На каждый ночлег строил шалаш. Трудная была охота. Погода здесь, сам знаешь, шальная. После первого тепла иногда пурга зарядит. На Оби такую волну поднимет, что мужики на этом берегу по три дня сидят, в деревню перебраться не могут. Охотником батя был мировым, но больше всего любил пашню. Как только снег сойдет, он все землю рукой трогает. Мнет ее в пальцах, нюхает. Определяет, когда можно сеять. Помню, убил я свою первую утку, несу ему, а у самого сердце от радости готово выскочить. Похвалит, думаю. А он посмотрел на утку и сказал:

– Уж лучше бы ты, сынок, землю пахал. Оно надежнее. Охота – подспорье, не ремесло.

Было это поздней осенью, перед самым отлетом птицы на зимовку. А следующей весной батя утонул. Долбленку его нашли, а он так и не выплыл. Может, под корягу занесло, может, песком замыло. На Оби такое часто случается.

Антон немного помолчал, глядя на догорающий костер, потом продолжил:

– Вот и я свою жизнь доживаю, а вспомнить, кроме охоты, нечего. Иногда в тайге думаю: пожалуй, и первобытный человек так же жил. А ведь если бы не Сухоруков, все в нашей семье могло сложиться по-другому. И батя своей смертью помер бы, и я, может, до председателя колхоза дослужился. Думаешь, нет?

– Ну почему же? – ответил я. – Всяко могло повернуться.

– Вот и я так думаю. Почему же за подлость негодяя должны рассчитываться невинные люди? Он бы бабу свою наказал, а не нас, которые еще детьми были.

– Никому в голову не придет считать тебя в чем-то виновным.

– Разве мне от этого легче? Я ведь свое уже заплатил.

Антон снова замолчал. Достал из кармана сигарету и, прикурив ее от уголька, сделал глубокую затяжку. Я ждал, когда он заговорит, но Антон не торопился. Что-то мучило его.

– Знаешь, какое время самое тяжелое на Севере? – вдруг спросил он.

– Зима, конечно, – ответил я.

– А вот и не зима. Самое тяжелое время – это апрель, когда все запасы уже кончились, а на реке еще лед стоит. Ни рыбы не добудешь, ни зверя не убьешь. Когда нас сюда привезли, весны, как назло, одна за другой затяжными были. Самых голодающих они доводили до крайности. На второй или третий год нашей нарымской жизни был такой случай. Вышел я из дому, а по улице ребятишки бегут.

– Айда с нами, кричат. Мать Веньке Спирину голову отрубать собралась.

Я кинулся за ними. С Венькой мы дружили, ему в ту пору тоже было лет десять-одиннадцать. У них зимой в тайге отец пропал. Пошел на охоту и не вернулся. Энкавэдэшники приезжали, опрашивали всех в поселке. Моего батю раза три вызывали. Но поскольку следов никаких обнаружить не удалось, решили, что Спирин сбежал на Большую землю. Всех взрослых предупредили, чтобы за его женой следили день и ночь и сразу же с нарочным сообщили в район, если заметят что-либо подозрительное. Жена Спирина с двумя ребятишками страшно голодала в ту зиму. К весне все они еле передвигали ноги. И помочь было некому, в ту весну голодали все. Моя мать говорила, что Спириха зарезала даже свою собаку. Пес у них и вправду исчез. Но то ли пропал вместе с хозяином, то ли его действительно съели, никто этого в точности не ведал.

Не знаю, следили за Спирихой взрослые или нет, мы, ребятишки, ничего особенного в ее поведении не замечали. И тут такая сногсшибательная весть. Спириха в самом деле собралась отрубать Веньке голову. Она выволокла его за шиворот во двор, бросила у чурки, на которой кололи дрова, и кинулась в сени за топором. Венька даже не пытался бежать. Он лежал около чурки на снегу и кричал: «Ой, мама! Ой, мама!» Выскочив из сеней с топором, Спириха кинулась к нему. Спас Веньку мой отец, шедший в это время по улице. Как он успел перескочить через изгородь, до сих пор не могу понять. Спириха уже занесла топор над Венькиной головой, но отец оказался на мгновение проворнее. Он прямо с изгороди прыгнул на нее и сшиб с ног.

– Что же ты делаешь, твою мать? – закричал он, и Сприха тут же на снегу свернулась калачиком рядом с Венькой и заплакала.

Как выяснилось, она на самый черный день берегла в мешочке стакан пшена. Венька нашел его и съел. За это и хотела отрубить ему голову. Но делала она это уже не в своем уме. Увидев, как Венька доедает пшено, Спириха свихнулась. Ее куда-то увезли, а Веньку с сестрой отправили в детский дом. Недели через две нашли и Спирина. Он вытаял на берегу ручья километрах в пяти от поселка. Никаких ран на нем не было. Человек помер в дороге. Может, сердце было больное, может, с головой плохо стало. Прихватило на ходу, а пилюль, как у меня, не было. Упал – и готов. Вот так и жили мы, паря, – закончил рассказ Безрядьев и затянулся сигаретой. – А ты говоришь – простить Сухорукова. Списки на отправку сюда составлял он, причем без всякого принуждения. Кого вписал, того и выслали. Один не так ему ответил, другой не так посмотрел на его жену. Все на Севере оказались.

Я молчал, не зная, что ответить. Костер догорал, и я подвинул не обгоревшие концы сушняка на тлеющие розоватые угли. Они зачадили, у Антона заслезились глаза, он закашлял. Я наломал тоненьких прутьев, положил их на угли и раздул огонь. Пламя выпорхнуло из-под сучьев, потянулось кверху. Дым сразу исчез, словно сгорел, растворился в нем. Антон сосредоточенно посмотрел на огонь, поставил ближе к костру кружку с чаем. Но пить не стал, а заговорил снова.

– Я Вовку хочу на агронома выучить. И знаешь, что думаю: приняли бы его в Новоселовке?

– А почему бы и нет? – ответил я. – И председателем может стать, если себя покажет. Сегодня о людях судят по их хватке, по тому, как умеют поставить дело. Заслужил человек – выберут и председателем.

– Ну, не говори, – возразил Безрядьев, взяв кружку и с громким швырканьем отхлебнув горячего чая. – Посмотри, кто в районе на самых высоких постах. Кто больше других языком ворочать умеет. Вон Логунов, глава администрации. Это же он колхоз в зверопромхоз переделал. Вот кого нужно высылать – и как можно дальше. Он своей бездумностью столько вреда в районе наделал, за годы не исправишь. Ах, да что я об одном и том же?

– Наболело, наверное, – сказал я.

– Оно у меня все время болит. Давай лучше поговорим о твоих гусях.

При этих словах у меня снова заскребло на сердце. У палатки, сжавшись в большой серый комок, лежал раненый гуменник. Я понимал, какую боль испытывает он, но поднять на него руку еще один раз было выше моих сил. Мужество изменило мне. Я все надеялся, что ему станет лучше и он поправится от ран.

В стороне от нас за краем леска заклинькали лебеди. Я повернул голову в их сторону. Шесть больших белых птиц возвращались на залив, откуда мы их согнали. Очевидно, они решили переночевать под затишьем леска.

– Тебе никогда не приходилось есть лебедей? – вдруг неожиданно спросил Безрядьев.

Этого мне еще недоставало! Конечно не приходилось. Даже сама мысль о таком не могла прийти мне в голову. Я вспомнил, как дрожали руки бабушки, когда она принесла домой лебединое крыло. Всю деревню захлестнуло тогда болью и гневом. Человека, поднявшего руку на лебедя, спасла от расправы только его жестокая болезнь. Люди гордились тем, что около их селения жили эти птицы. Глядя на них, они оттаивали душой. Лебеди всегда были символом красоты и верности друг другу. Издавна считалось, что если они селятся около деревни, значит, в ней живут хорошие люди. Вот почему никто не смел трогать их даже в такое голодное время.

– Нет, не приходилось, – ответил я, вспоминая лебединое крыло. – И не придется.

– А мне пришлось, – просто и как-то безучастно сказал Антон. – Когда нас здесь высадили, ели все, что было можно. Мужики добывали и лебедей.

Как нехорошо заканчивается сегодня день. Сначала этот подранок, а теперь такой странный разговор о лебедях. Неужели Антон решил поохотиться и на них? Ведь вечером они наверняка соберутся в заливе. Может, он специально прощупывает почву, выясняет мое отношение к такой охоте?

– Когда мы домой? – спросил я, пристально посмотрев на него.

– Куда ты торопишься? – удивился Антон, не отводя взгляда. – Нам пока ехать не с чем. Два гуся – это не добыча.

Я молча поднялся и начал собирать в рюкзак остатки ужина. Антон тоже встал, выплеснул из кружки остатки чая и поставил ее на землю около котелка. Затем, откинув полог, сел в палатку и начал стаскивать сапоги. К вечеру ноги в них устают до такой степени, что кажутся чужими. Я тоже снял свои сапоги, и мы завалились спать. Все-таки день был тяжелый, и мы оба устали.

Проснулся я с ощущением легкости на душе. Антона в палатке не было. Выглянув наружу, я увидел, что он сидит у костра и греет чай. Легкий дымок поднимался от горящих сучьев. Антон ломал и подбрасывал в костер тонкие сухие ветки. Я оделся и вылез из палатки. На свежем воздухе было прохладно. Погода резко изменилась. Пасмурный день брезжил сквозь тучи, скупо освещая холодную свинцово-серую воду. Она значительно прибыла. Это я определил по льдине, бывшей вчера у мыса, а теперь находившейся в центре залива. Ее загнало туда ветром. Я вздрогнул от холода и подошел к костру.

– Ну, как спалось? – спросил Безрядьев, в голосе которого слышалась нескрываемая бодрость.

– Отлично, – сказал я, протягивая руки к огню.

– Погода мне что-то не нравится, – сказал Безрядьев, глядя поверх деревьев. – Как бы снег не пошел.

– Это плохо? – спросил я.

– Для охоты, может, и нет. А для житья на этом острове утешения мало. Мокрота всегда нагоняет тоску.

Я посмотрел на небо. Низкие серые тучи неторопливо двигались с севера. Казалось, они вот-вот заденут за деревья и, словно продырявленный воздушный шар, с тихим шипением опадут на землю. Но тучи не цеплялись и не опадали. Медленно и упрямо они ползли в одном и том же направлении и тянули за собой холод. Глядя на них, мне стало нехорошо, и я передернулся.

– Давай пить чай, – предложил Безрядьев, доставая из рюкзака хлеб.

Его лицо было сосредоточенным, тяжелые брови сдвинуты вниз, а тонкие губы плотно сжаты. Безрядьев выглядел суровым и замкнутым в себе. Таким, каким я привык его видеть в деревне.

Я подошел к ложбинке, наполненной чистой водой, и умылся. И только тут заметил, что рядом с палаткой нет подранка. Клочок сухой травы, которую я стелил вчера, остался, а гусь исчез. Неужели пришел в себя и улетел? У меня радостно екнуло сердце. Словно огромный камень, давивший все это время, свалился с души. Дай Бог тебе здоровья, гуменник. Прости меня за причиненные страдания. Я никогда больше не подниму руку на гуся.

– А подранок-то упорхнул, – произнес я, не в силах сдержать вдруг неожиданно появившейся радости.

– Никуда он не упорхнул, – тут же отрезвил меня Антон. – Околел. Я его положил рядом с утками. Я же тебе говорил – такие не выживают.

У меня так сжалось сердце, что я невольно опустил руки. Расхотелось и завтракать, и идти на охоту. Но Антон уже торопил меня. В заливе собралось много птицы, и сегодня он решил наверстать упущенное за вчерашнюю охоту.

– Давай быстрее перекусим да пойдем, – нервно сказал он.

Выпив кружку чая, я взял свое ружье и пошел к скрадку. Надо было собрать чучела и принести лодку. Об охоте я уже не думал. Очевидно, на Севере я был действительно чужим. Катя была права, когда говорила об этом.

Едва я вышел на открытое место, утки и лебеди стали подниматься в воздух. Я заметил, что среди обитателей залива появились гогли. Вчера их не было. А сегодня они, рассекая короткими крыльями воздух, со свистом поднимались с воды. Несколько уток пролетело прямо надо мной. Раньше я бы не удержался и обязательно выстрелил, но сегодня я пошел на охоту лишь для того, чтобы не обидеть Антона. Он бы не понял моего отказа. Зачем тогда было ехать в такую даль, терпеть столько лишений?

Но оказалось, что в скрадке интересно сидеть и не охотясь. Едва я уселся в нем, как раздался свит крыльев, и в трех метрах от меня на воду плюхнулась хохлатая чернядь. Я только начал поворачивать голову, но селезень заметил мое движение. Он тут же сорвался с места и растаял в воздухе, словно его никогда и не было.

Вторая утка появилась так же неожиданно, как и первая. Я увидел у самых чучел белую птицу, которую сначала принял за чайку. Но вскоре разглядел ее короткий, узкий, почти куриный клюв и догадался, что это луток – небольшая уточка, живущая обычно на глухих, глубоких лесных озерах. Я никогда не видел ее в весеннем оперении. Заметив, что я шевельнулся, луток тоже улетел.

И тут появились гогли. Селезень и уточка сели метрах в ста от меня. Она была темно-коричневой с сероватой грудкой, он черно-белый, с крупной сизой головой и белыми щеками. Вдруг уточка нырнула. Сизоголовый красавец покрутился на месте, ища подругу, и нырнул вслед за ней. Она тут же вынырнула и с любопытством смотрела на воду, ожидая селезня. Но стоило ему показаться из воды, как уточка нырнула снова. Я первый раз видел игру гоглей.

С каждым нырком они приближались к скрадку. Зрелище настолько увлекло меня, что я уже не мог оторваться от уток. Они словно играли в прятки и догонялки одновременно. Стоило вынырнуть одному, как другой тут же уходил под воду. Эта игра продолжалась минут десять. Но тут выстрелил Безрядьев. Уточка задержалась на воде ровно столько, сколько потребовалось селезню, чтобы появиться на поверхности. Увидев его, она поднялась в воздух. Селезень со свистом взлетел вслед за ней.

Я уже сидел не прячась. Утки летели на чучела, но, увидев меня, поднимались вверх. Антон стрелял очень часто, и я почему-то вздрагивал от каждого его выстрела.

В это утро я выстрелил только один раз. Большой табун шилохвостей летел прямо на мой скрадок. Я поднял ружье и скорее машинально, чем сознательно, нажал на спуск. Табун летел так низко, что утки, казалось, стлались над водой. Услышав выстрел, они резко отвернули в сторону и взмыли вверх. Но одна, словно споткнувшись, упала на воду и, лежа на спине, кружилась на одном месте, беспорядочно хлопая крыльями. Через минуту она затихла. Я клял себя за случайный выстрел, но раскаяние было слишком поздним.

Вскоре поднялся ветер. Вода между льдиной и берегом покрылась рябью. Затем пошел редкий снег. Потом он стал гуще, небо почернело, и я понял, что надо уходить. Но сначала мне пришлось накачать резиновую лодку, чтобы собрать чучела. Вода прибыла, и добраться до них в резиновых сапогах я уже не мог. Я еще раз окинул взглядом место, где провел почти сутки. Еще вчера здесь плавали десятки лебедей, а сегодня залив забило льдом, принесенным с озер.

Я затолкал лодку в чехол, закинул на плечо рюкзак с чучелами и пошел к палатке. Тяжелый, мокрый снег, гонимый холодным ветром, летел так густо, что залеплял лицо и слепил глаза. Из-за него я не заметил своего напарника, который бежал навстречу, крича и размахивая руками. Я увидел Антона, когда он оказался рядом. Понять его жесты было трудно, но я догадался, что случилась беда. Антон был без шапки, всклокоченные, засыпанные снегом волосы придавали ему дикий вид.

– Лодку раздавило! – закричал он, хватая меня за рукав.

– Какую лодку? – спросил я, почувствовав, как похолодело под ложечкой.

Антон ошалело посмотрел на меня, но не ответил, а потащил к тому месту, где стояла наша лодка. Потом отпустил мою руку и побежал. Я тоже побежал, хотя мешали рюкзак и резиновая лодка. Теперь уже снег не имел никакого значения, я просто не замечал его. Холодок под ложечкой перешел в страх, охвативший душу. У палатки я сбросил груз и кинулся к берегу.

Моторки, на которой мы приехали сюда, не существовало. Вместо нее на берегу лежало несколько досок и мотор «Ветерок» с искореженным облупившимся бачком, из которого тонкой струйкой вытекал зеленоватый бензин. Огромная льдина, наехав на лодку, перемолола ее. Льдина раскололась пополам. Одна ее часть лежала в воде, зацепившись краем за берег, другая вылезла на землю, придавив доски от нашей лодки. Вода принесла льдину с какого-то озера.

Я осмотрелся по сторонам и только сейчас понял, что мы находимся на узком, выгнутом подковой островке, поросшем по самому хребту редкими осинами. Я как-то не замечал этого раньше и только теперь осознал, в каком безвыходном положении мы оказались. Противоположный, более низкий берег реки уже скрылся под водой. Наверху торчали только верхушки кустов тальника, росшего по его краю. До ближайшего островка было не меньше километра открытой воды. Он едва проступал сквозь снег. А кругом, насколько хватало глаз, простирался безбрежный, похожий на океан, разлив.

Безрядьев, лучше меня понимавший положение, в котором мы очутились, стоял согнутый, опустивший руки, и растерянно смотрел на льдину. Таким я его никогда не видел. Мне всегда казалось, что с ним можно вывернуться из любой ситуации. Ведь он всю жизнь занимался охотой и бывал во всяких переделках. Но сейчас при одном взгляде на него у меня начинало сосать под ложечкой. Я чувствовал, что он не видит выхода из положения. Что делать? Как выбраться отсюда? Кто поедет мимо этого, никому не нужного островка? Ведь завтра его затопит водой.

В голову не приходила ни одна спасительная мысль. В душе возникло опустошение и полное безразличие ко всему. Я скользил бессмысленным взглядом по нашей маленькой палатке, ружьям и дичи, лежавшей около нее, по тому, что осталось от лодки, и не видел этого. Были мы с Антоном и огромная стихия враждебной свинцово-серой воды, захлопнувшей за нами ловушку. Она справляла ненасытное торжество, с утробным бульканьем перекатываясь через край льдины и садистски, по сантиметру отвоевывая пространство, на котором мы могли существовать. Нам оставалось только наблюдать это, не в силах что-либо противопоставить.

Чтобы хоть немого успокоиться, я закурил. Безрядьев нервно посмотрел на меня и сглотнул слюну. Я протянул ему пачку с сигаретами. Он вытащил одну трясущимися пальцами, долго прикуривал, ломая спички, потом сказал:

– Это конец.

– Успокойся, – произнес я. – У нас есть резиновая лодка, топор. Что-нибудь придумаем. Главное – не впадать в панику.

Насчет придумаем я сказал только для того, чтобы подбодрить его. Мне самому не думалось, мозги словно окаменели. Антон не ответил, прищурившись, посмотрел на горизонт. Он был ровным, как в уходящем в бесконечность океане. Холодный ветер закручивал на гребнях волн белые барашки.

Я повернулся и пошел к палатке. Надо было чем-то заняться, чтобы отвлечь себя от самых мрачных мыслей, и я решил развести костер. Но то место, где он у нас был еще сегодня утром, затопило. Сквозь холодную воду виднелась серая зола и картофельные очистки.

Я наломал сухих веток и развел огонь у самой палатки. Он был маленький, еле живой, но с ним стало легче. Короткие голубоватые язычки пламени облизывали ветки, те, не дымя, вспыхивали, передавая огонь дальше. Ветки, разгораясь, потрескивали, и это был единственный живой звук, раздававшийся на нашем островке. Я достал двух чернедей, одну стал щипать сам, другую отдал Безрядьеву. Опустив голову, он взял утку за черные лапы, подсел к костру и начал теребить. Антон делал это молча, не глядя на меня, лишь время от времени бросая взгляд на горизонт. Но он по-прежнему был пустынным.

Ощипав утку, я отдал ее Антону, а сам полез в рюкзак за картошкой. Пока я чистил ее, Антон опалил и выпотрошил обеих чернедей.

Ели молча, говорить было не о чем. Вода прибывала на глазах. Она подошла почти к палатке, хотя та стояла на самом высоком месте. Островок, вытянутый подковой метров на двести, в ширину был не более двадцати метров. Если вода будет прибывать такими темпами, через сутки она затопит нас. Ожидать собственной гибели, не предпринимая никаких усилий спастись, было неимоверно тягостно.