Текст книги "Почти непридуманные истории для взрослых"

Она вышла из «Хаятта», держа за руку чудесного, очень симпатичного белокурого мальчика. Сердце мое разрывалось, но лицо выражало спокойствие.

– Здравствуй, Стефани.

– Серж, познакомься, это Серж.

– Serge, this is Serge.

Звучало комично, и мы рассмеялись.

В руках у Стеф была большая сумка.

– Серж, ты сможешь отвезти? Подруга просила передать…

Она открыла багажник и увидела мою инвалидную коляску:

– Серж, чье это?

– Мое, – спокойно сказал я.

Она бросила на землю сумку, открыла мою дверь, и весь мой план с треском провалился.

– Но почему?! Что случилось?! Серж! Не молчи, черт бы тебя побрал!!!

– Долгая история, Стеф. Ты-то как?

– Серж, поехали куда-нибудь, – сказала Стеф, глядя в сторону.

Мы поехали в Загорск, так захотела Стеф. Она помогла мне выбраться из машины и перебраться в коляску. Я лихо управлял, и ее сынишка не мог за мной угнаться. Мы гуляли у пруда, наблюдая за белыми лебедями, потом зашли на территорию монастыря; маленький Серж носился как угорелый и чуть не сбил с ног проходящего мимо священника. Я узнал его, это был отец Герман. Он погладил маленького Сержа по голове:

– Олимпийский чемпион! Это тебе медаль чемпиона, – и вытащил из кармана подрясника просфорку.

Мы заулыбались. Малыш ничего не понял, но просфору тут же съел.

Отец Герман повернулся к Стеф и добавил:

– Что ж вы его так запустили? Ходить надо учиться, это сложно… А кому сейчас легко?

Странный был день. И очень радостный. Я предложил им поехать ко мне на дачу, и они охотно согласились. Жена была в курсе, что Стеф с ребенком в Москве, но ругала меня, что я их в такую дыру позвал, уж лучше пригласил бы к нам в Бутово. Еще сказала, что на неделе приехать не сможет, только к выходным – баланс сдает.

Я был самый счастливый на свете. Стеф хозяйничала, что-то готовила, прибиралась, мы с Сержем-маленьким возились на участке, разжигали костер для барбекю. А вечером, когда мальчик заснул, она протянула мне руки:

– Серж, давай попробуем встать.

– Шутишь?

– Но ведь священник сказал, что ты будешь ходить…

– Стеф, я оптимист, ты же знаешь, но, к сожалению, это невозможно.

И я стал на бумаге рисовать ей позвоночник и объяснять что к чему.

– Серж, пошиол ты на уи!

Мы лежали рядом и долго не могли уснуть. Она мне что-то рассказывала, я даже толком не слушал, ее голос звучал как фон, как музыка, кое-что я не понимал и не пытался понять.

Неделя была сказочной. Стеф каждый день напоминала мне, что сказал отец Герман. Мы топили баню, парились, а после бани она массажировала мне спину и ноги и больше не называла меня «бедный Серж». Наоборот, она говорила: «Ты сильный, ты будешь ходить, ты сможешь!»

На прощанье я пообещал Стеф писать по электронной почте (жена купила мне ноутбук и установила дома Интернет). Маленькому Сержу я подарил сделанную собственноручно дудочку. В аэропорту маленький Серж обнял меня и сказал, что теперь я его лучший друг forever[14]14
  Навсегда.


[Закрыть], а Стеф пообещала не плакать.

Теперь у меня два самых основных дела в жизни: тренировки и письма. Врачи говорят, я делаю невозможное. Помимо писем я стал писать маленькие истории и помещать их в Интернете. Люди читают и пишут отклики. Иногда получаю больше ста писем в день.

А нашу со Стеф историю я назвал ССС, как первые буквы наших имен.

За его спиной

– Антуан! Выходи! Они ушли. Нет никого. Я тебе чай заварила с шалфеем. Иди сюда, свежая бриошь на столе.

Она слышит, как шаркают по полу тапочки, как муж кашляет. Нет, это не простуда, ничего серьезного. Он кашляет, когда волнуется.

– Все хорошо, милый, сегодня мы поедем в горы, на Салев. Только, чур, я за рулем. У Жаклин корова родила телят, посмотрим. А кое-кто будет их рисовать, правда, милый?

– Хельга! Сколько раз тебе говорить, запирай магазин, когда я тут.

– Но ведь люди сделали хорошие покупки. Лес твой ушел, котята на гитаре и горшок с гортензией.

– Это хорошо. Отрежь мне ветчины.

Елена все делает с улыбкой, даже режет ветчину. – Ешь, милый, ешь любовь моя, – она гладит его по голове, подливает чай из фарфорового пузатого чайника и намазывает масло на поджаренную бриошь.

Всё для него, потому что он – гений. А она так, просто красивая женщина и самая лучшая жена.

Она знает, в чем ее сила. Никому с ней не сравниться. Нет другой женщины на свете, которая смогла бы быть рядом с таким гением. В этом году Антуану исполнилось семьдесят пять. После выставки набежали репортеры из газет Tribune de Geneve, Le Matin, 20 minutes – все хотели написать о талантливом художнике. Елена отбивалась, как могла, она даже сама давала интервью. Газетные заголовки так и звучали: «Жена гения», «Елена Петрофф и ее известный муж»; «Муза Антуана де Бюсси», «50 лет жизни с гением».

Они познакомились на его выставке в Париже в 1968-м. Молодой голубоглазый художник с копной иссиня-черных волос курил сигареты одну за другой, подробно рассказывая о концепции своих работ. Обнаженные мужчины и женщины вперемешку с разделанными тушами коров смотрели с холстов, шокируя публику. Восемнадцатилетняя Елена Петрова, швейцарка русского происхождения, бродила по выставке совершенно потрясенная увиденным. «Он гений», – думала она, подходя к группе молодых людей, которые толпились перед картиной с голой девушкой, лежащей на мертвом быке.

– Как вам? Нравится? – спросил ее Антуан.

– Потрясающе! Этот художник – сумасшедший. Вот бы с ним познакомиться!

– Зачем вам это нужно?

– Я учусь живописи в École nationale supérieure des Beaux-Arts.

– Поздравляю! У вас, вероятно, способности.

– Что вы! По сравнению с этим художником я дилетант.

– Хотите я устрою вам встречу с Антуаном де Бюсси? – спросил Антуан, едва сдерживая смех.

– Да, конечно! Я вам буду так благодарна! Возможно, он дает частные уроки.

– Конечно дает, – сказал Антуан. – Это несомненно. У каждого хорошего художника должны быть свои ученики. Записывайте адрес: 13 Rue de l’Ancienne Comédie, ресторан Le Procope. Антуан сегодня будет там, и вы приходите, я вас представлю.

– Приду! – восторженно сказала Елена и поцеловала Антуана в щеку. – Спасибо вам! Вы не представляете, как я счастлива.

Антуан ждал Елену в ресторане, за столиком на четверых. Когда она появилась на пороге, все мужчины провожали ее взглядами, женщины завистливо смотрели вслед. В ее внешности все было гармонично и красиво – фигура, густые каштановые вьющиеся волосы, каскадом спадающие на плечи, тонкая талия и округлые бедра под черным облегающим платьем, очаровательное светлое лицо с ямочками на щеках. Молодая и беспечная талантливая девушка – вся жизнь у нее впереди.

Антуану, двадцатипятилетнему молодому художнику, было незнакомо волнение на свиданиях. Девушки вешались ему на шею, из желающих стать моделью для его картин выстроилась внушительная очередь, и список женщин, с которыми он провел бессонные ночи, тоже был немаленький. Но при виде Елены он вдруг оробел.

– Привет, – сказала она. – Ты один? А где твои друзья? Художник еще не подошел?

– Нет пока. Что будешь пить?

Они ждали несуществующих друзей и загадочного Антуана де Бюсси, сумасшедшего художника, в которого заочно Елена была влюблена. Антуан представился Марком Бутье, дантистом.

– Ну, конечно, – щебетала Елена, – что мне оставалось делать? Не сидеть же в этой Женеве, деревне практически, смотреть на стоячую воду озера де Леман и кормить ожиревших лебедей. Никакой энергии в этом городе! То ли дело Париж, сплошной праздник жизни!

Елена рассказала, что дед с семьей и маленьким сыном, ее отцом, бежал из Киева после революции, спасая деньги, которые он выручил от продажи своей меховой фабрики. Плыли на пароходе из Одессы в Румынию, а дальше – в Неаполь. В Швейцарию попали только через полгода. Деньги по дороге почти все растратили, из фамильных драгоценностей уцелело только кольцо с изумрудом, все остальное отобрали румынские матросы. От меховых фабрик осталась лишь никому не известная фамилия Петров. Мало ли в России Петровых? Жизнь начинали с нуля. Елена родилась в Женеве в маленьком госпитале в Шен Бужери. Она рассказала ему все подробности своей провинциальной жизни и семейного бизнеса отца, который держит гостиницу для служащих в центре Женевы, про горных коров Салева и про молоко, которое имеет приятный вкус, особенно в июле.

– Ну где же ваш художник? – нетерпеливо осматривалась по сторонам Елена.

К их столику подошла блондинка с высокой бабеттой.

– Кого я вижу?! Антуан де Бюсси собственной персоной в компании таинственной незнакомки! А как же я? Только вчера ты называл меня своей музой, невестой, единственной, – она манерно стряхнула пепел сигареты на белую скатерть. – Видела я свой портрет на выставке. Очень даже, но грудь у меня больше, – продолжала девушка.

Елена поставила бокал на стол и отложила в сторону салфетку:

– Антуан? Так ты не Марк, не дантист? Ты и есть тот художник? И это твоя девушка?

– Да, прости, я хотел с тобой познакомиться поближе, сначала пошутил, а потом все как-то само собой получилось.

Елена медленно встала и направилась к выходу.

– Вот что ты за человек, Марго, всегда не вовремя… – процедил сквозь зубы Антуан.

– Как ты сказал? – Она отвесила ему такую звонкую пощечину, что обернулся весь ресторан. – Негодяй! – И Марго направилась к выходу вслед за Еленой.

Так они познакомились 50 лет назад.

Елена совершенно не выходила у него из головы. Он злился на себя: подумаешь, деревенская женевская штучка! И что я в тебе нашел? Таких, как ты, в Париже тысячи.

Спустя неделю Антуан отправился в школу изящных искусств. Дело было так. Эту школу он окончил в прошлом году, преподавателей знал, и его хорошо там запомнили, но не потому, что он отличался успеваемостью, а как раз наоборот отсутствием таланта и отвратительным поведением. Он отыскал класс, где занималась Елена, профессор Мерсьер, как ни странно, рад был его видеть. Антуан попросился натурщиком на урок, так сказать, для эксперимента, для собственного опыта. Это было как нельзя кстати, зимой классы отапливались плохо и натурщиков было мало. Антуан разделся и сел на стул.

В класс стали заходить студенты, раскладывая на мольбертах листы.

Елена вошла последняя и села у окна в нескольких метрах от Антуана. Когда она подняла глаза и увидела его обнаженным прямо перед своим носом, то от неожиданности у нее вырвалось неприличное слово. Преподаватель Жак Мерсьер приподнял очки и строго посмотрел на Елену:

– Выбираем выражения для восторга, мадемуазель Петрофф!

Все два часа занятия Антуан стоял, облокотившись на стул, дрожа от холода.

Елена с упорством рисовала, нарочно сужая ему плечи, уменьшая глаза и мужское достоинство, увеличивая нос и подбородок. Преподаватель заметил:

– Что вам сделал этот натурщик? Зачем же вы его так?

Класс захихикал, Елена покраснела, Антуану же было совершенно все равно. После двух часов стояния голышом в холодной комнате он понял, что затея его была так себе. Но все же Елену он впечатлил, хотя и не совсем так, как планировал.

Домой они шли вместе. Елена все еще злилась, хотя уже меньше. А потом вдруг остановилась посреди улицы и начала хохотать. Да так задорно, что люди вокруг заулыбались, а кто-то тоже засмеялся. Только Антуан смотрел на нее серьезно, потом взял крепко за руку и куда-то потащил.

– Мы торопимся? – Елена едва поспевала за быстрыми шагами Антуана.

– Да! Очень!

Скоро они оказались у церкви Святого Сульпиция.

– В церковь? Зачем?

– В этой церкви крестили маркиза де Сада, здесь венчался Виктор Гюго с Адель Фуше. Понимаешь?

– Нет, – простодушно сказала Елена.

– Чего же ты не понимаешь? Выходи за меня замуж.

– Прямо сейчас?

– А что нам тянуть!

Антуан отозвал священника в сторону и что-то скорбно ему нашептывал. Священник то и дело поглядывал на Елену и качал головой.

– Ну что ж, – сказал он, – раз так, мне нужно подготовиться.

– Что ты ему сказал? – спросила Елена.

– Ничего особенного, он нас обвенчает сейчас.

– Ты с ума сошел?! Я не говорила, что согласна.

– Ты меня любишь, просто сама этого еще не знаешь, – сказал Антуан и поцеловал Елену в губы.

Она ни разу не целовалась с мужчиной в губы, не считая кузена Анатоля прошлым летом. Было приятно, стыдно и хотелось сделать это снова. Вышел священник. Он слегка заикался и нервничал:

– Сегодня 29 января, особый день, день памяти святого Сульпиция. Я обратился к нему с молитвой, он меня благословил вас обвенчать.

Елена с Антуаном переглянулись, едва сдержав смех. А дальше он провел церемонию венчания согласно всем правилам. Спрашивал, есть ли причины, препятствующие их небесному союзу; готовы ли они любить друг друга в горе и радости и прочую, как им тогда казалось, ерунду; долго читал молитву.

Елена понимала: что-то важное происходит против ее воли, но не могла ничего изменить. Будто сама судьба заставила ее оказаться на выставке, заговорить с Антуаном, а сейчас вела за руку к алтарю.

– И что теперь? – спросила она.

– Теперь мы идем ко мне в студию. Нужно закончить работу одному богатому чудику, а ты мне поможешь.

– А как ты уговорил пастора обвенчать нас так скоропалительно, без свидетелей и родителей? – Елена все еще не могла поверить, что стала женой гения.

– Я сказал, что ты сирота и больна неизлечимой болезнью, жить тебе остается месяц, но я люблю тебя, поэтому хочу быть рядом последние твои дни, – Антуан хохотал.

– Ну ты и негодяй! – Елена посмотрела на него с удивлением.

Так они поженились.

Антуан решил, что Елена звучит слишком мягко, и стал звать ее Хельга.

Первые месяцы замужества Елена не могла понять, как можно жить с таким человеком. Казалось, заключенный странным образом брак не выдержит и недели. Антуан отрешенно писал днем и ночью. Елена меняла пепельницы, варила кофе, ходила в магазин за покупками. Несколько раз она пыталась поговорить с Антуаном, но он ее не слышал. Однажды она собрала вещи и ушла.

Поспешный союз не давал ей ничего. Антуан ни разу до нее не дотронулся. Поцелуй в церкви Святого Сульпиция был первым и последним за два с лишним месяца. Елена по-другому себе представляла счастливую семейную жизнь. Разочарованная, она вернулась в общежитие школы искусств. Бесчувственный самовлюбленный эгоист – подытожила она свой уход. Казалось, он не заметил ее исчезновения.

Начался апрель. Пасхальные каникулы Елена решила провести в Женеве. Родители ждали ее не просто так, отец присмотрел ей жениха, управляющего часовой фабрикой Кристиана де ла Дюшера. Лет пять тому назад он навещал семью Петрова, Елена ему понравилась, но была слишком мала для семейной жизни. А теперь в самый раз, ей 19, еще пару лет пересидит, а после двадцати пяти кому она будет нужна?

Родительский дом в Колони был хотя и небольшой, но стоял на озере де Леман, по которому ходили пароходы в Неон, Монтрё и Эвиан. Елена сидела под яблоней и читала «Машеньку» Набокова. Мать руководила на кухне выпечкой куличей. Разноцветные яйца были уложены в корзины – завтра святить.

На крестный ход Елена не пошла, а решила сходить на службу утром. Русская церковь в Женеве ей нравилась, она была темная и душная, но в ней был собственный особый свет. В пасхальное воскресенье звонили колокола, прихожане, а ими в ту пору была русская интеллигенция, бежавшая в двадцатых из России, медленно подходили к церкви в Старом городе. Люди, как принято, обменивались объятиями и поцелуями. Елена стояла по левую сторону, служили на двух языках: русском и французском. К концу службы кто-то подошел сзади и взял ее за руку. Елена обернулась:

– Антуан?! Как ты меня нашел?

– Это было просто, потом расскажу. Поехали.

Они вышли на улицу, в переулке стоял новый белый «мерседес».

– Прошу вас, мадам! – Антуан открыл дверь.

– Это твоя? А права?

– Нет, машина – твоя, прав пока нет, но от Парижа доехал за шесть часов и меня ни разу не остановили. Я присмотрел одно прелестное место между Женевой и Анси, где мы можем остановиться на пикник.

И Антуан увез Елену от разочарованных родителей, несостоявшегося богатого жениха-часовщика и теплой домашней атмосферы.

Так случалось потом много раз. Она привязывалась к Антуану, а он снова ее оставлял, она бежала от него, он находил ее и возвращал. Иногда такая жизнь казалась ей невыносимой, и она давала себе слово, что возвращается к нему в последний раз. Но забывала об этом, как только он прикасался к ней губами, как только брал за руку и вел за собой.

Утром она снова меняла пепельницы, стояла часами за его спиной, наблюдая за его работой. Школу изящных искусств она так и не окончила. Выставки Антуана, его работа, выезды на пленэр и бытовая рутина занимали все ее время. Она немного рисовала дома, иногда ставила мольберт за спиной мужа и писала его портрет за работой.

Антуан любил рисовать свою жену. Хельга с котом в кресле стиля Людовика XIV. Хельга на лыжах в куртке и вязаной шапочке. Хельга в кимоно на диване в гостиной. Он никогда не изображал ее обнаженной. Хотя мог, тело у Елены было красивое: небольшой животик, грудь и бедра, от которых можно было сойти с ума. Он дотрагивался до ее тела, как до святыни.

Елена знала, что в ее слабости скрывается большая сила и власть над мужем. Со временем она меньше стала обижаться на его выходки, перестала собирать вещи и уходить. Ей не нужно было страдать и терпеть его погружения в себя, чередующиеся с бесшабашной активностью. Она научилась подстраиваться и меняться в зависимости от его настроения.

Елена стала его рубашкой, его телом, его Музой, его душой. Она страдала, когда страдал он, и была счастлива, когда он пребывал в отличном настроении. Они переехали в Женеву в начале девяностых. Обзавелись небольшой галереей в Старом городе, верхний этаж которой служил им жильем.

Ближе к пятидесяти жизнь обретает совершенно иной смысл. Отступают грандиозные амбиции и мечты, замедляется темп, появляется больше осознанности, хочется тишины и спокойствия. Елена по-прежнему стоит за его спиной, следит за движениями его руки и отгадывает, в каком месте он сделает следующий мазок.

Характер Антуана стал стремительно портиться после шестидесяти. У него начались клаустрофобия и панические атаки, его мучили бессонница и ночные кошмары. Повторяющиеся сны о мертвых тушах коров преследовали его и выматывали душу. Поэтому он часто злился и бывал подавлен. Врач прописал транквилизаторы, от которых он становился сонливым и терял интерес к живописи, да и вообще ко всему на свете. Елена пыталась ему помочь, но он кричал на нее. Она понимала, что это от беспомощности.

Панические атаки часто наступали, когда он терял Елену из поля зрения. Тогда она придумала носить на шее свисток. Если Антуан не видит ее, он свистит, она свистит ему в ответ.

Постепенно общение с людьми свелось к минимуму, ему комфортно было только с Еленой, с его любимой Хельгой. Она стала ему матерью, подушкой, жилеткой, лекарством – она растворилась в нем. Были бы у них дети, вряд ли она бы носилась с ним, как с ребенком, но теперь словно восполняла свой пробел в материнстве.

Они часто выезжали весной вдвоем в горы рисовать проталины и подснежники; летом – эдельвейсы, закаты, стада овец, охраняемые большими пастушьими собаками, осенью – ржавые деревья, зимой – заснеженные вершины. На горе Салев есть особая порода горных коров: светло-коричневые, крупные, таких не встретить на лугах у подножия горы. В этом году телята родились второй раз.

Сегодня они возьмут мольберт, холст и поедут с Антуаном в горы. Он будет рисовать маленьких телят рядом с коровой, а Елена будет стоять за его спиной, наблюдая за работой.

Мой бэкграунд, или Относительно недалекое прошлое

У нас за окном

 
Унас за окном
В грязи человек лежит.
Его не поднимут втроем,
Он, вероятно, уже сладко спит.
Унас за окном винный и универсам.
Едва держась на ногах: «Подъем!» —
Кричит ему друг и падает сам.
Унас за окном
В грязи отдыхают вдвоем.
Рассказ не окончен,
Унас за окном
Ругаются часто вдвоем и втроем,
И банки с пивом летят, незадача,
Вверх дном.
А знаешь, у нас за окном
Закат, освещающий дом,
Дом розово-сине-малиновый
И лес золотой бриолиновый.
Но чаще у нас за окном
Торгуют дешевым вином.
 

8.04.1990

Я живу в Москве, в Ясеневе, где все дома одинаковые – голубые девятиэтажки и такие же шестнадцатиэтажки. И улица у нас голубая – Голубинская. В конце семидесятых не слишком заботились об эстетической стороне строительства. Расселение коммуналок, строительство жилья для военных и лимитчиков – вот что было важно. Наш дом был как раз такой. Первые два подъезда все называли лимитой, остальные пятнадцать отданы в основном семьям военных и бывшим обитателям коммуналок центра Москвы.

За нашим домом – шестнадцатиэтажка, а за ней такая же девятиэтажка. Получился замкнутый круг. Внутри домов несколько детских садов, рядом школа. Это один микрорайон – и таких микрорайонов километры. Наш построили первым. Парк с одной стороны, лес – с другой и пустыри. До метро «Теплый Стан» полчаса на автобусе.

Мне 15 лет, и мы только переехали из теплого и солнечного Кишинева в Москву. Для одноклассников я – событие уходящего 1986 года. Все дети учатся вместе с первого класса, и новеньких у них ни разу за все школьные годы не было. Идет снег, я в серой цигейковой шубе, белых кроссовках, клетчатых штанах и красном свитере из ангоры, форму еще не купили. У меня дикий акцент, всех он забавляет: «Скажи еще раз, “ну так и шо”?»

После уроков ко мне подходит боевая девочка Яна и предлагает пойти к кому-то из класса домой. Почти вся школа живет в одном дворе. Только в моем подъезде десять ребят, двое из которых мои одноклассники. Это удобно. Пока я еще не всех запомнила, но подружиться с кем-нибудь мне очень хочется.

Оля Стеклова – самая большая девочка в классе, она напоминает мне женщину из табачного киоска. Олина мама работает в сберкассе, она такая же большая и громогласная. Оля говорит медленно писклявым голосом, а мать ее на пол-октавы ниже и ускоряет слова. Я не понимаю и половины из того, что она говорит.

– Так я и грю, Ольк, устила бы девок чаем, убериськ тольк, вона срач, млка купи! – бросает она напоследок и захлопывает дверь.

В доме беспорядок, мне не хочется разуваться, чтобы не пачкать колготки. Мы пьем почти белый чай с баранками. Девочки пьют из горла портвейн.

– Будешь?

Отрицательно качаю головой.

– Нам больше достанется! Курить будешь?

– Я не курю.

Наблюдаю, как затягивается Янка, выпуская колечки дыма к потолку, и мне тоже хочется быть такой крутой и тоже хочется научиться так курить.

На следующий день мы идем к Вадику, потому что он стащил у отца пачку «Космоса». Я опять смотрю на Янку: у нее короткая стрижка и смело обесцвеченная длинная челка. Она курит, болтает с мальчишками, как с друзьями, говорит то, что думает, не стесняясь в выражениях, и совершенно не заботится, что о ней подумают другие.

После уроков за школой бьют нашу одноклассницу за то, что та рассказала учительнице, кто сорвал урок географии. Девочка кричит «не надо, пожалуйста, не надо!». Три девчонки яростно лупят ее по лицу, хватают за волосы и швыряют в лужу. Туда же летит сумка, которая расстегивается, и из нее выпадает содержимое: нотная тетрадь, яблоко и платочек. Урок музыки на сегодня отменяется. Наблюдаю за сценой, не принимая участия. Мне жаль девочку, но я не могу ей ничем помочь, слишком страшно. Бегу домой, закрываюсь в комнате и реву от того, что струсила и не заступилась.

На следующий день нахожу у отца сигареты, хватаю с кухни спички, иду на балкон и решаюсь начать курить. С первого раза ни зажечь спичку, ни прикурить не выходит. Медленно затягиваюсь, кончик сигареты потрескивает и начинает тлеть, от непривычки начинаю кашлять. Такой странный, притягивающий и одновременно отталкивающий, привкус во рту. Я стою в одной рубашке на открытом балконе, видела бы мама. За окном минус десять. Лес напротив весь в снегу, небо розовое, еще полчаса – и солнце скроется за лесом. Бросаю непотушенную сигарету с балкона. Она медленно летит и падает в снег.

В соседнем подъезде живет странная бабка, громадная такая, ходит по двору в бесформенной одежде и кричит:

– Раз, два, иды ко мне сюда! Раз, два, иды ко мне сюда!

Я же не знала, что она не в себе, когда первый раз с ней столкнулась. Бабка сидела на лавочке и жалобно подзывала:

– Раз, два, иды ко мне сюда!

Я и подошла:

– Чего вам, бабушка? Вам помочь?

– Раз, два, иды ко мне сюда. Раз, два, иды ко мне сюда, – она монотонно раскачивалась и бормотала без остановки: раз, два…

Иногда она задирала длинную юбку, под которой торчала розовая ночнушка, оголяя отвисший старушечий зад. Мочилась она во дворе, где приспичит. Поговаривали, что во время войны у нее на глазах убили детей и мужа. С тех пор она такая. А над ней все равно дети смеются.

Весна, снег почти растаял, суббота, и рано вставать не надо, школы нет. Все нормальные люди спят до десяти, а у нас третий раз звонит телефон. Кто-нибудь из родителей встанет сегодня?! Это точно не меня.

– Таня, тебя к телефону какой-то мальчик.

Вскакиваю на холодный пол, бегу босиком в коридор. Мальчик! Кто это может быть?!

– Але, – чеканю я, сердце от волнения выпрыгивает.

– Тань, приэт, это Кузнецов! Выглянь в окно.

– Зачем? – удивляюсь я, а сама уже иду к окну, улыбаясь, вдруг там на асфальте мелом «Таня Я Тебя Люблю!». За окном ничего такого нет, в пункт приема бутылок длинная очередь, человек 20.

Бегу обратно к телефону:

– А что там за окном?

– Сколько человек в стеклотару? Очередь большая?

Дурак.

– Нет, Кирюш, никого нет, иди и друзьям всем скажи.

У дяди Коли из 8-го подъезда ногу отрезали. Так жалко… Такой хороший мирный дядечка, здоровался всегда. Говорят, от курения. От этой мысли мое желание начать курить отсрочилось. А вчера Серега, что над нами, сын алкашей, затащил на 6-й этаж мопед и чинил там. Вонища была, он зачем-то еще газовал. Никто из соседей ему не выговаривал, может, дома никого не было.

Вечером я сидела у себя в комнате и писала письма кишиневским друзьям. В дверь позвонили. На пороге стояли два одноклассника, переминаясь с ноги на ногу.

– Танька, слышь, тут такое дело… У тебя димедрола нет?

– Рома, тебе плохо, ты заболел?

– Да чо-то да, как-то это… голова болит.

Я порылась в аптечке и нашла аспирин:

– Вот, держи.

– Не-е-е-е-т, мне димедрол нужен, – они хихикнули и нажали на кнопку лифта. – Мы пойдем, спасибо.

А я и не знала, что димедрол с алкоголем вызывает галлюцинации. У нас полкласса клей нюхает и на димедроле сидит. А чо еще в жизни интересного? Вот именно что ничего.

За апрелем как-то незаметно наступил май, который тоже быстро пролетел. Мы устроили субботник всем двором, собирали мусор, потом жгли его. ЖЭК белил деревья и подкрашивал металлические ограждения палисадников. Чуть позже зацвела повсюду сирень. Когда никто не смотрит, я стою и делаю вид, что вдыхаю аромат, на самом деле ищу цветочек с пятью лепестками, чтобы сорвать его, съесть и загадать желание. Загадываю желание, чтоб на школьной дискотеке красивый мальчик пригласил меня на медленный танец.

После школы иду со своей одноклассницей Наташей по прозвищу Пиня – потому что она вылитый старый еврей – к ней домой. Детство ее прошло в коммуналке на Малой Бронной, а потом в Ясеневе дали трешку. У нее благочестивая еврейская семья, где мама с папой влюблены друг в друга по уши и этого не скрывают, мама – вылитая Ахматова, даже горбинка на носу такая же. Детей у них в семье любят, но с ними строго. В квартире всегда не просто чисто, а стерильно, паркет натерт, ни пылинки, ни соринки. Мы слушаем пластинку битлов, папа разрешил, но только аккуратно.

Пиня сидит на полу и рисует карикатуры. Она гениальная художница.

– Ты знаешь, кто такой Бродский? – спрашивает она, не отрываясь от карандаша.

– Нет, – говорю, – что-то знакомое, но не помню, кто это.

– На, почитай, – и она протягивает мне написанные от руки стихи.

Я читаю, она продолжает рисовать.

По дороге домой встречаю компанию ребят и девчонок из параллельного.

– Мы в подвал, пойдешь с нами? Там Ленка Усова всем дает, пошли позырим.

– Что дает? – удивляюсь я.

Все смеются, но я говорю, что поздно, родители будут волноваться.

В подвалах, которые называют теплушками, тусуется молодежь. Там пьют, курят, играют на гитаре и в карты на деньги. Тут же размножаются кошки, и если вы хотите завести котенка, можно даже выбрать, бывают симпатичные. Просто так в подвал не попасть, но у Митьки из параллельного класса ключ, батя слесарем в ЖЭКе работает.

На следующий день мы с Пиней после школы идем «под балкон», это место в кустах у дома, где высокий балкон первого этажа. Под него можно встать и курить. Курим одну сигарету на двоих. Не взатяг. Чувствуем себя такими крутыми. Пиня просит меня говорить с одесским акцентом. «Та ради боха, оно тебе надо? Ты мне лучше расскажи за своего Бродского», – говорю я, она смеется.

Восьмой класс закончила без троек, но так себе, в Кишиневе учиться было легче. На школьной дискотеке никто меня так и не пригласил танцевать, зато одноклассник пошел проводить домой. Нас догнал Лысый из 10-го класса и сказал, чтобы тот держался от меня подальше, потому что я его девчонка. Завязалась какая-то неубедительная драка, потолкались, мой одноклассник пнул Лысого, и тот повалился в траву. Мне весь этот детский сад надоел, и я пошла домой, бросив им: «Да ну вас! Тоже мне!»

Двое алкашей стучали палкой в окно своему дружку. В авоське болтались бутылка водки и батон. Из соседнего подъезда вышла, виляя бедрами, их боевая подруга, женщина неопределенного возраста с раздутым синюшным лицом и убранными в пучок редкими волосами, в зеленой ветровке с поломанной молнией и мужских брюках от костюма покойного муж, в красных туфлях со сбитыми носами. Ее зовут Катя.

– Вы чо, мужики, не предупреждаете, совсем страх потеряли! Если б я в окно не увидела, так и не узнала бы, что у вас праздник.

Мужики виновато опустили головы.

– Да мы это… Витьку надо позвать, – и один из них еще раз постучал палкой в окно. Открыла Витькина жена.

– Допился ваш Витька. Умер. Нету больше дружка вашего.

Оно, конечно, грустно, но зато проблем меньше, теперь не будет так, что один лишний, и тройка алкашей медленно поплелась в сторону спортплощадки поминать Витьку. Военный из нашего подъезда с четвертого этажа, проходя мимо, презрительно посмотрел им вслед.

Весь июнь мы сидели на лавочке с Ромкой и пели песни. Он играл на гитаре как бог. Я тоже научилась четырем аккордам и могла запросто исполнить «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…». Ну и восемь лет кишиневской спецшколы не пропали даром: «естэрдэй… ол май трабл симс соу фар эвэй…» Нас почти не гоняли со двора, хотя сидели мы у кого-то прямо под окнами. Только однажды сверху полетели яйца, и наша рок-группа переместилась к соседнему подъезду.