Текст книги "Почти непридуманные истории для взрослых"

Урок рисования

Заканчиваю новую картину. Передо мной масляные краски, каждый тюбик помечен, и я без труда нахожу тот, который мне нужен.

Поблизости ходит домработница. Она прибирается по дому и периодически сзади подходит ко мне – я ее чувствую, она душится сладкими духами. Меня никто никогда не спрашивает, зачем я рисую? Я и сам не знаю, но мои картины покупают. Я недорого их продаю. Хотя один японец сказал, что так дешево он брать не станет. Говорю ему:

– Ну и не покупай.

А он:

– Ты – гений. Я заплачу тебе в десять раз больше за морской пейзаж.

– Вообще-то это не морской пейзаж, а «Долина грез».

Ко мне приходит юноша, который живет неподалеку. Рисует вместе со мной, говорит, всегда хотел научиться рисовать. Пускай. Денег с него не беру, потому что не помогаю ему, он сам работает. Смотрит, как я рисую, и что-то рисует тоже.

Последний раз я взял исключительно светлые тона. Белый, светлую охру, серебристый, голубой, телесный, светло-розовый, и рисовал свет, просто свет. Подошла домработница и сказала, что это похоже на просто свет или воздух. Я сказал, что именно это и рисую.

Потом решаюсь написать ее портрет. Говорю, мне надо тогда быть с тобой ближе. Разденься, говорю, я хочу тебя ощущать. Она смущается и отказывается. Тогда, говорю, просто расскажи, какая ты была в детстве?

Ей тридцать восемь. Она рассказывает мне, что в детстве у нее были пепельные кудряшки и огромные синие глаза. Когда мать брала ее с собой на работу в больницу, сбегались все доктора посмотреть на маленькое чудо. Говорили – ангел! Сейчас, конечно, уже не то, говорит.

Рисую ее в детстве. Через две недели дарю ей. Чувствую, шмыгает носом, сейчас расплачется.

– На меня не похожа, но чувствую, что это я, будто моя душа.

На картине девочка в синих цветах.

Иногда мне становится так любопытно, что же нарисовано на моих картинах? К сожалению, не могу посмотреть – я ослеп десять лет назад.

Рисовал я с детства. Позже мое увлечение переросло в профессию, и я стал работать художником-оформителем в издательстве, а на досуге писал маслом и акварелью. Теперь рисую по памяти – она осталась в пальцах. Полагаю, выходит коряво, но многим нравится.

Японец сказал, весной устроит выставку.

Консьержка

Почти у каждого человека есть своя история любви, возможно даже несколько. Истории настоящей любви обычно трагические. Я задумался об этом, когда одна очень пожилая дама лет восьмидесяти пяти – девяноста поведала мне свою историю.

Работала она консьержкой в доме, где я снимал квартиру. Это был старый дом, построенный в пятидесятые – шестидесятые годы, где жили деятели искусства и культуры. Бабуля сидела с утра до вечера в маленькой комнатушке с окошком, выходящим на ступеньки подъезда. Понятия не имею, что она там делала целыми днями, может быть, читала, вязала шарфы внукам, время от времени засыпая от монотонности занятия.

Она наблюдала за входящими людьми, здоровалась, кто-нибудь из входящих жильцов сетовал, как надоел уже этот холод, а летом жара, кто-то спрашивал, не знает ли она таких-то, недавно переехали.

Ко мне почти каждый день приходили друзья, я любил, когда у меня собирается народ. Мы выпивали, потому что никакая философская беседа не идет без опрокинутой рюмки, курили так, что дым просачивался из дверных щелей, хохотали, что-то роняли на пол, кого-то тошнило на лестничной клетке, а кого-то – прямо с балкона на Садовое кольцо. Квартира была далеко не образцово-показательной.

Соседи периодически просили сделать потише музыку. По доброте своей пьяной души я постоянно приглашал недовольных к нам на чай, чем и смягчал ситуацию. Они видели, что мы не наркоманы и не маргиналы, а обыкновенная интеллигентная творческая молодежь. Молодые ребята, энергия бьет через край… Мои гости постоянно путали сложный пятизначный код в подъезде, тарабанили в дверь, звонили кому-нибудь в квартиру, представляясь сантехниками, электриками и санэпидемстанцией («Тараканов травим! Откройте!»).

Консьержка все это видела, но никогда мне не выговаривала.

Однажды осенью я влюбился. Это был гром среди ясного пьяного неба. Сейчас я думаю: а может, это всё мои выдумки и не было никакой любви? Но той осенью со мной происходило… нечто. Я думал о ней все время, как душевнобольной. И понимал, что между нами нет ничего общего. Слишком большая разница во всем: в социальном статусе (она работала на телевидении), возрасте (была старше меня на десять лет), семейном положении (недавно вышла замуж). Она жила в Нью-Йорке и прилетала к маме в Москву. Огромное расстояние между нами и невозможность быть рядом лишь добавляли трагизма в наши с ней отношения.

Тусовки ушли на второй план. Я больше к себе никого не звал, и наша компания переместилась к кому-то из студентов на окраину Москвы. А я выходил из метро «Маяковская», покупал в ларьке незатейливую еду и брел на Оружейный в свою нору.

Как-то вечером уже на ступеньках подъезда я обнаружил, что потерял ключи. Дубликат лежал у меня дома, а еще одни ключи были у хозяина квартиры. Но он уехал на Украину к родственникам, и я рисковал на предстоящие две недели превратиться в бомжа. Конечно, я бы нашел приют у друзей или подружек – только позвони. Думаю, что некоторые дамы были бы просто счастливы заполучить меня на пару неделек, но мне не хотелось.

Если б не любовь, которая свалилась на мою голову, я бы и сам был не прочь пожить под чьей-нибудь опекой. Например, напроситься к Леночке, блондинке с нашего курса. Я бы постирал свою одежду, развесил в ванной на батарее, обернулся маленьким полотенчиком и говорил, что буду теперь так ходить. Она бы предлагала мне свои стринги, а я бы вежливо отказывался, и мы бы умирали со смеху. К концу первой недели я бы уже не стеснялся надевать ее гламурные футболки с бабочками, к концу второй – она словно невзначай завела бы разговор о вечных чувствах, семье, детях и подарила мне рубашку, трусы и носки. А в конце я бы сказал ей: «Спасибо за всё», – и ушел. Она бы стояла у окна и плакала. Потом курила одну за другой и в итоге позвонила мне и, сказав, что я неблагодарный мудак, повесила бы трубку.

Только теперь я осознал, как хочу только к себе домой. Хочу зайти в свою квартиру, принять ванну и, завернувшись в большое мягкое полотенце, выпить чаю на кухне и завалиться в собственную кровать. И чтобы никаких футболок с бабочками! На всякий случай я позвонил хозяину – вдруг он передумал и не уехал? Телефон его молчал. Я зашел в подъезд и рассказал все консьержке.

Она предложила позвонить слесарю и попросить его взломать дверь. Диспетчер в РЭУ ответила, что слесарь уже ушел и будет только в понедельник.

«Знаете что, молодой человек? Если вам некуда идти, оставайтесь у меня. Я живу в этом доме в соседнем подъезде. У меня две комнаты. А в понедельник нетрезвый слесарь откроет ваши хоромы». Я поблагодарил добрую женщину, но подумал, что это не очень удобно. Она будто прочитала мои мысли: «Соглашайтесь, я была бы вам несказанно благодарна… Дети-внуки на эти выходные не смогут ко мне подскочить, а мне за лекарствами сходить надо. Но ноги так разболелись… Боюсь, не дойду».

Естественно, я согласился. Она усадила меня в своей каморке и налила чаю. Мы ждали, когда придет ее сменщица. Такая же старушка, но лет на десять моложе, пришла к девяти вечера и заступила на вахту, как солдат.

Я взял под руку мою новую приятельницу, и мы двинулись к соседнему подъезду. Она проворно открыла дверь, и в нос ударил едкий запах старости и лекарств. «Да я просто сегодня банку с валерьянкой разбила…

Ну, проходите. Тапочки хотите? Хотя у меня не холодно…» В квартире было действительно тепло и по-стариковски уютно. В одной комнате стояли диванчик, весь в подушечках, круглый стол, накрытый кружевной скатертью, сервант эпохи семидесятых, в углу этажерка со всякими мелочами, а над ней – икона. У окна – пианино под серым льняным чехлом. В другой комнате – огромный старинный шкаф с зеркалом, полуторная кровать и в углу сложено всякое барахло: журналы по вязанию, выстиранные и высушенные полиэтиленовые пакеты, коробки от мелкой бытовой техники и прочий мусор – неизменный атрибут любой бабушки. Почему они никогда ничего не выбрасывают?

– Ну что, давайте ужинать. Я разогрела котлетки, гречку. Есть кагор, хотите?

– Нет, спасибо, – вежливо отказался я.

– А я каждый день выпиваю по рюмочке красного винца, и вам советую.

Я съел гречку с котлетами, но кагора совсем не хотелось, и я подумал, что сейчас неплохо было бы выпить кофе, коньяка и выкурить сигарету.

– Знаете что, молодой человек? У меня есть отличный коньяк, а вот кофе, к сожалению, хорошего нет. И еще есть полпачки папирос, люблю иногда выкурить папироску. Правда, доктор сказал, что в моем возрасте этого не стоит делать, как будто он знает, что в моем возрасте можно делать, а что – нельзя. Болван! Пусть сначала доживет до моих лет. В моем возрасте, молодой человек, можно делать все! Все что захочешь! Потому что завтра может быть уже поздно.

Бабуля не переставала меня удивлять. Не успевал я что-нибудь подумать, как она тут же читала мои мысли! Мы переместились из кухни в комнату, и я вдруг заметил, что она даже не спросила, как меня зовут. А что, если бы я оказался подонком и обворовал ее? Разве можно быть в наше время такой беспечной?

– Молодой человек, вас, кажется, Захаром зовут?

– Да, а вы откуда знаете?

– Ну как же? Вам девушки под окнами кричат: «Захар! Захар!», я со своей глухотой и то слышу.

– Точно, – рассмеялся я.

– Не стесняйтесь, наливайте коньяк.

Я выпил рюмку коньяка и разомлел.

– Хотите, я вам старый альбом с фотографиями покажу?

Так и знал, что она это сейчас предложит. Я кивнул, и бабушка указала на шкафчик внизу серванта. Открыв скрипучую лакированную дверцу, я достал коробку с фотографиями. Чтобы рассматривать чужие альбомы, где нет ни одного знакомого лица, надо иметь соответствующее настроение, а у меня как раз такое и было. Я раскрыл толстый альбом в бархатной обложке и начал листать картонные страницы с прорезанными уголками.

Наверное, сейчас такие альбомы уже не выпускают. На меня смотрели незнакомые красивые и некрасивые черно-белые лица в черно-белых одеждах на фоне черно-белых пейзажей или на фоне белых простыней фотоателье. Бабуля то и дело комментировала: «А это я, маленькая, похожа?», «А это мой брат», «А вот тут мама с папой на курорте в Геленджике, они только познакомились, красивые, правда?», «А тут мне семнадцать. Видите, какие косы были? Сейчас таких и в природе нет».

Это точно, усмехнулся я. На последнем листе из-под одной из фотографий выпала маленькая пожелтевшая карточка. На ней улыбался очень симпатичный молодой человек в модной черной рубашке с маленьким воротом под горло, светлые волосы, светлые глаза. Бабушка дрожащими руками осторожно взяла фотографию: «Откуда он выпал?» И запричитала, прижимая к груди маленький снимок.

– Кто это? – спросил я. – Ваш сын? Красивый.

– Нет, это человек, которого я очень люблю… Знаете, а вы на него очень похожи…

И вот что она рассказала.

«Мне было 20 лет, когда началась война. Я жила с мужем и двухлетним сыном в Кировограде, маленьком городе на Украине. Муж ушел на фронт, а мы с Санечкой остались дома. 14 августа 1941 года, в день моего рождения, наши оставили Кировоград, и мы оказались в оккупации.

Одна группа немцев поселилась в Доме культуры недалеко от того места, где мы жили. Мы носили им продукты: яйца, молоко, хлеб, у кого что было. Немцы и сами могли зайти в любой дом и взять, что им захочется. Они-то уже думали, что выиграли войну, и чувствовали себя хозяевами. А что нам было делать, сопротивляться? Дуська, моя соседка, закричала им, свиньи вы, мол, поганые! Они ее и застрелили на глазах у трех маленьких детишек. Уж лучше б и их застрелили, прости Господи, а то ведь, бедные, умерли все потом, кто от голода, кто от болезни… Так что я отдавала немцам все, скрипя зубами, но никогда не хамила. У меня ведь сыночек был маленький, я не хотела умирать.

В молодости я была очень красивая: худая, с большой грудью, черноглазая и косы до пояса. Навешивала поэтому на себя тряпье пострашней и волосы под косынку прятала. А то ведь были и такие, что за шмотье и еду спали с немцами. Весь город их потом осуждал – “шлюхи немецкие!”.

Жила я тихо, скромно. Муж на фронте, и я старалась, чтобы мой маленький сын и не знал, что вокруг идет война. Дети не должны видеть войну, это неправильно.

Однажды вечером, осенью 1943-го, ко мне завалилась компания пьяных немцев. Сашенька спал на печке, а я уж и косы расплела, поставила воду греть, мыться. Едва успела накинуть халат… Они остолбенели. То ли волос таких не видели, то ли что, но они встали как вкопанные, глаза вытаращили и стояли минут пять без слов. Потом стали шуметь: “Давай, красотка, готовь еду, да пузырь неси, знаем, у тебя самогон есть!”

Их было человек шесть. Я чувствовала, как дурнота подходит к горлу, ведь ясно было, что они сейчас со мной делать будут. Саня проснулся и заплакал. Я дала ему припрятанный на Новый год кусок сахара. Он обрадовался, облизнул его, зажал в кулачке и тут же заснул.

Поставила им еду и самогон на стол. Они смеялись, вспоминая, как хорошо погуляли у моей соседки. Господи, бедная, ей рожать надо было через месяц!

Я хорошо понимала немецкий. Раньше почти во всех школах учили его, да как учили! Учительница наша была настоящей немкой, строгой, но очень хорошей. После окончания школы я бегло читала и говорила по-немецки. Да, да, это было настоящее образование, не то что сейчас.

Когда они все съели и выпили, один из фрицев подошел ко мне и обнял за плечи. Я убрала его руку, а он грубо схватил меня за волосы. Я закричала, а они все загоготали. И тут один офицер резко встал: “Она моя! Мы договорились по очереди?! Сейчас моя очередь”. Никто не стал сопротивляться. Они поспорили еще немного и, похлопав офицера по плечу, ушли. Я дрожала от страха, зуб на зуб не попадал, но, пересилив себя, спросила, нужно ли мне раздеваться, ведь я понимала, как мне “повезло”, что это сделает он один, а не шесть пьяных немцев. Но он ответил, что не нужно, что он посидит немного, а потом скажет, что переспал со мной. И еще сказал, если кто будет ко мне домогаться, чтобы я называла его имя и говорила, что он мой любовник.

Я расплакалась от счастья. Даже и не знала, как его благодарить. Он сказал, что для вида будет заходить ко мне каждый вечер и ужинать. Мы посидели молча минут пятнадцать, и он ушел.

И стал, как обещал, заходить по вечерам. Когда ел, а когда просто сидел молча. Иногда играл с Саней, делал ему бумажные кораблики, качал на коленях. Он сказал, что у него остались дома жена и двое малышей и что он ненавидит эту войну и не понимает, что он вообще здесь делает. Сказал – и осекся. Но я пообещала, что разговор останется между нами, ведь я его должница.

Естественно, по городу поползли слухи, что я живу с фрицем при живом-то муже! А муж мой погиб в кровопролитных боях на Курской дуге в августе 43-го, но узнала я об этом только в 1944-м.

Помню, партизан наших поймали, расстреливали их за моим двором. Это было так страшно… Вечером немец пришел злой, даже не по себе стало. Он молча сидел, потом схватил стакан, да как кинет его об стену: “Черт бы побрал эту войну! Я не Господь Бог, чтоб лишать кого-то жизни!”

А в декабре, уже перед самым новым, 1944 годом он мне сказал, что они завтра уезжают. За эти месяцы я настолько к нему привязалась… Вы себе не представляете, какие я испытывала чувства… С одной стороны, патриотизм и ненависть к фашизму, а с другой – уважение к немцу, который так же, как и я, ненавидит войну и спас жизнь мне и моему сыну.

Санька был у матери на окраине города, я прибиралась дома. Он постучался и вошел. На нем не было униформы, была красивая черная рубашка, вот как на фотографии. Он смотрел на меня своими прозрачными глазами, приглаживал светлые волосы и будто не решался сказать: “Сожалею, что мы встретились при таких обстоятельствах. Вы достойны лучшей жизни. Мне бы очень хотелось… Я… я люблю тебя…” Он прижал меня к груди и заплакал, как ребенок. А потом, молодой человек, мне было так хорошо… Простите, что об этом говорю. Мне казалось, я попала в рай».

Я слушал старушку, затаив дыхание, и все так реально себе представлял, что мне показалось, будто передо мной сидит не 85-летняя бабуля, а молодая привлекательная женщина. Седые волосы вдруг преобразились в черные косы, блеклые песочные глаза в черные очи, спина выпрямилась… Знаете, мистика какая-то!

«Да, я понимала, что он уедет и мы больше не увидимся. Вы знаете, что такое потеря, молодой человек? Что это такое, когда любишь, заранее знать, что ты этого человека никогда больше не увидишь?»

Я молчал. Мне нечего было сказать. Я это знал.

«А потом он произнес ужасное “мне пора…”, вытащил маленькую фотографию и вложил мне в руку… Вот и все. Наши войска освободили Кировоград 8 января 1944 года, а в 1945-м, как вам известно, закончилась война.

В 50-м я снова вышла замуж за очень хорошего человека, пианиста. Он умер 10 лет назад. С тех пор я здесь живу одна».

Я закурил. Мы сидели молча какое-то время, а потом я спросил:

– Звали-то его как? Ну, немца…

Старушка перевернула фотографию: «Зак, его звали Зак. Давайте спать, молодой человек, поздно уже…»

В понедельник слесарь взломал дверь, да так лихо, что я даже не успел и глазом моргнуть. Настоящий профессионал! Дома я принял ванну, потом завернулся в свежее махровое полотенце, сварил себе любимый кофе «Лавацца». Настроение у меня было отличное, в голове крутилась песня Джеймса Бланта. Я съездил на работу, потом в институт, а вечером купил торт, чтобы отблагодарить бабушку. И еще определенно гордился собой, что я все-таки не последняя неблагодарная сволочь, пусть бабуля тортику порадуется. На душе было хорошо от того, что у меня появилась интересная подруга и собеседница.

Но в окошке сидела другая консьержка, ее сменщица. «Ой, милок, умерла наша Настасья Никитична сегодня утром… Царство ей небесное… Ведь ей уже под 90 было. Хорошо пожила… Пусть земля ей будет пухом…»

Я уже ее не слушал. Порылся в карманах в поисках сигарет и зажигалки, потом зашел домой, принял душ, побрился, надел черную рубашку с воротом под горло и вышел в ближайшую фотостудию на углу, где попросил сделать мне маленькое черно-белое фото.

Настасью Никитичну похоронили на Ваганьковском, рядом с ее мужем.

Полгода спустя, ранним майским утром, ко мне в квартиру постучали – звонок не работал. Голова раскалывалась после вчерашней попойки. Только с третьей попытки мне удалось встать с кровати, я накинул рубашку и поплелся открывать, очень надеясь, что никого не затопил, не обесчестил и не убил прошлой ночью… В глазке перед дверью стояла девушка.

«Кто там?» – спросил я, придерживая дверной косяк. «Вы Захар? Я правнучка Настасьи Никитичны, помните ее? Она консьержкой у вас в подъезде работала».

Я открыл дверь и остолбенел – стоял, уставившись на девушку, потому что никогда прежде не видел таких роскошных кос, пока не спохватился, что красуюсь перед ней в одних трусах. Она улыбнулась.

– Может, мне позже зайти?

– Нет, нет, проходите на кухню, я только надену что-нибудь.

Она прошла на кухню, а я в панике метался по комнате в поисках джинсов.

Войдя на кухню, я удивился: она поставила чайник, убрала в раковину грязную посуду, нарезала хлеб. «Да кто ей позволил? Это что вообще значит?! Я даже не знаю, как ее зовут», – подумал я.

– Захар, меня Настей зовут. Ничего, что я тут хозяйничаю?

– Нет, нет, все в порядке, спасибо, – ответил я, злясь на свои мысли, которые она так легко прочитала.

– Я теперь в бабулечкиной квартире живу. Хлам выбрасывала и в серванте записку нашла, вот прочтите…

Я осторожно взял клочок бумаги. «Дорогая Настенька! Когда я уйду, переезжай, пожалуйста, сюда. Центр все-таки. Квартира светлая. Можешь тут все повыбрасывать. Рояль только оставь и фотографии. Если затеешь ремонт, тебе поможет молодой человек из соседнего подъезда, из 82-й квартиры, Захаром зовут, очень положительный молодой человек…»

– Ну так что, поможете? Положительный молодой человек…

– Безусловно, – сказал я и жадно отпил огуречный рассол.

– Тогда я зайду завтра, и мы поедем выбирать обои.

– Но… – не успел я договорить, что на завтра у меня другие планы, как она взмахнула своими черными косами и упорхнула.

Мы с Настей живем вместе уже почти год, и надеюсь, проживем всю оставшуюся жизнь. И сегодня я подумал, что у каждого человека есть своя неповторимая и невероятная история любви…