Текст книги "Почти непридуманные истории для взрослых"

Напиши мне имя свое

Помню, она говорила, как непросто хранить верность своему делу, испытания нас поджидают со всех сторон. Как Сын Божий когда-то даже в самые трудные для него минуты жизни не отрекся от своего отца. Мы тогда не понимали – о чем она, какой сын, от какого отца?

Но про верность – это надо волю иметь сильную. Я б не смог. Не то чтобы я слабохарактерный, но быть верным делу, идее всю свою жизнь – это невозможно. Тут одному человеку быть верным и то вряд ли получится, а вы говорите.

Когда мы перешли в четвертый класс, русский, а потом и литературу у нас стала преподавать сухонькая старушонка, Клавдия Дмитриевна. Кажется, ей уже тогда было лет семьдесят, и что ее в школе держало, непонятно. Сиди дома, пеки пироги, газеты читай, носки вяжи, в конце-то концов. Зачем ходить на такую неблагодарную работу? Ладно еще четвертый-пятый классы, а старшеклассники? Это же сплошная головная боль!

У нас всех было странное желание подтрунивать над учителями. Не одна, так другая сидела в учительской вся в слезах. Это у них еще явных недостатков не наблюдалось, а у нашей старушки было их столько, что только и успевай издеваться над ней. Клав-ка, Старуха, Хромая (хромала она всегда, с детства, рассказывала, как неудачно перелезала через забор, спрыгнула, повредив позвоночник), Мышь (она совсем плохо видела, близорукость минус десять, и носила толстенные очки). Мы думали, что у Клавки нет ни мужа, ни детей, скучно ей дома, вот она всю жизнь в школе и работает.

Однажды Колька, который сидел на первой парте, стянул у нее очки. Она их оставила на минуту на столе, хотела протереть салфеткой. Как же мы все смеялись, когда она ощупывала стол, причитала, лезла в сумку: «Надо же! Только что здесь были! Что с моей памятью?»

Класс она теперь видела плохо, но урок все равно вела, в журнал только не смотрела и никого к доске не вызывала. Очки Колька ей под конец урока положил на стол, и больше она их без присмотра не оставляла.

Еще у нее была странная привычка: вызывая ученика, она каждый раз просила: «Напиши мне на доске имя свое, деточка». Представляете, выходит такой детина прыщавый под два метра, а она ему «деточка». Но мы с четвертого класса привыкли.

Зачем она это делала – загадка, потому что еще детьми нас всех запомнила. Мы думали, может, память ее подводит, хотя вот с чем у нее не было проблем, так это с памятью. Целые поэмы наизусть читала, всего «Евгения Онегина» знала, но все равно просила на доске имя писать. Мы стали изощряться: Мальвина Артемоновна Буратино, Юрий Гагарин, Леонида Ильинична Брежнева. За такое и из школы могли тогда выгнать. Она смотрела на написанное мелом имя, улыбалась, кивала и продолжала вести урок. Это было своеобразным ритуалом урока литературы.

Клавка иногда говорила о каких-то вещах, которые 16-летнему подростку не прочувствовать. Тем не менее она в нас верила, ее рассказ обычно все слушали затаив дыхание. Особенно нам всем запомнился урок в 10-м классе, посвященный любви Николая Гумилева и Анны Ахматовой.

«Понимаете, – говорила она, – жизнь такая штука… Никогда не знаешь, что ждет тебя впереди и кто останется тебе верен после твоей смерти. Гумилеву было 17, а Анне Ахматовой всего 14 лет. Он влюбился в нее без памяти. Предложение сделал, она отвергла – дерзкая была.

Второй раз Ахматова снова отказывает Гумилеву. Но как? Это была игра в кошки-мышки. Она его заводит и убегает. Он страдает, не пишет ей, тогда она начинает писать ему сама. Находясь в Крыму, пишет об отчаянии и одиночестве. Он все бросает, приезжает из Парижа к ней. Они идут по берегу моря, держась за руки, и видят двух мертвых выброшенных на берег дельфинов. Это было сильное и страшное впечатление, которое повлияло на обоих. Вскорости Николай предложил ей руку и сердце, но она отказала, посчитав их находку на берегу недобрым знаком. Второй раз отказала! Кому? Красавцу, талантливому поэту, который души в ней не чаял, посвящал ей стихи, жизни своей не представлял без нее. И как это бывает в горячей юности, Николай решил свести счеты с жизнью и прыгнул с моста. Но его спасли рыбаки».

Помню, мы переглянулись с другом. У него были похожие мысли, когда Ленка Сторожилова отказала ему в дружбе. Правда, у нас рядом мостов подходящих нет, и он хотел с шестнадцатиэтажки. Я обернулся, Ленка сидела сзади меня. Она теребила кончик косы и улыбалась, дура.

«Третий раз Николай снова сделал предложение Анне, и в третий раз она ответила “нет”. На этот раз он выпил смертельную дозу снотворного в Булонском лесу, но по воле судьбы его спас лесничий. Пока Гумилев залечивал душевные раны в Африке, в Санкт-Петербурге издали стихи Анны Ахматовой.

Николай, после возвращения на родину, и Анна снова встретились в литературных кругах и, на удивление всем, объявили о помолвке. Их влекло друг к другу, понимаете? Восемь лет просуществовал этот союз. Но это было мучение для обоих. Николай уже через два года завел роман с другой женщиной».

Особо впечатлительная Катя Кулешова шмыгнула носом, а Вика со второй парты, не помню ее фамилии, сказала:

– Вот придурок – Ахматовой изменять! Предатель!

«Да, да, ребята, это жизнь, и вот такая может быть любовь между двумя гениальными поэтами. Настоящая.

Шла Первая мировая война, и Николай ушел на фронт. А у Анны случился один роман, потом другой (она рассказывала подробно, но я, к сожалению, не запомнил). Вернувшись с фронта, Николай звал ее с собой за границу и там начать новую жизнь. Но этого не произошло.

Николай Гумилев повторно женился, Анна Ахматова тоже вышла замуж. А в августе 1921 года 35-летнего Гумилева расстреляли большевики».

– Не может быть! За что?! – воскликнул кто-то из ребят.

«Ах, деточки мои, сколько таких молодых, талантливых, прогрессивных людей было расстреляно… Анна Ахматова бережно хранила его стихи, занималась их изданием и думала о погибшем поэте как о своем муже».

Прозвенел звонок, но никто не сорвался с места, как обычно это бывает. Все сидели притихшие, как заколдованные, пока Клавка не вышла из класса.

После этого урока я написал свой первый и единственный в жизни стих.

 
Жена не жена ведьма
Русалка на берегу
Мне так без тебя одиноко
Любовь моя, я бегу
С тобой мне не жить, плакать
И без тебя сущий ад
Замерзший унылый сад
Любовь моя жизнь навеки
Я верен одной тебе
Слезы мои реки
И благодарность судьбе.
 

Не сказать, чтобы мы сильнее зауважали Клавку, но мы теперь очень хорошо знали, что она понимает в этой жизни больше, чем мы, и чем, может быть, даже наши родители и все остальные взрослые на свете. Она верила нам, поэтому и рассказывала такие вещи. А все остальные учителя работали строго в соответствии с верой в светлое будущее и с задачами, поставленными Коммунистической партией Советского Союза. Середина восьмидесятых, ничего не поделаешь.

На следующий день в школе случился скандал. В учительской на повышенных тонах разговаривали завуч Ирина Игоревна и директриса Светлана Анатольевна. Мы только слышали обрывки фраз: «…Недопустимо! Подросткам – о любовных связях поэтов! Где она такое вычитала?! А про расстрел большевиками, вы слышали?! Пусть пишет “по собственному желанию”. А еще уважаемый человек!»

Весь класс вызвали к директрисе на допрос. Урок литературы заменили физкультурой. Я прыгал через козла, неудачно приземлился и подвернул лодыжку. Домой шел хромая.

Клавдия Дмитриевна перестала приходить в школу, нам дали другого преподавателя, на уроках которого мы откровенно спали. Как выяснилось позже, Светка Васильева рассказала родителям об этом удивительном уроке. Мать ее работала в министерстве образования, оттуда в школу позвонили и слегка пожурили. Светка не со зла это сделала, а, наоборот, хотела похвастаться, какая прогрессивная у нас школа.

После уроков мы несколько раз ходили к Клавдии Дмитриевне домой. Она угощала нас апельсиновым джемом, никто такого в жизни не пробовал, пили чай из красивых чашек с блюдцами и разговаривали. Мы даже не додумались спросить, переживает ли она, что ее уволили после 25 лет работы в нашей школе. Мы тогда совсем не думали, что стали причиной ее увольнения.

Лично я считал себя предателем, потому что мне не хватило смелости протестовать, собрать подписи всех учеников школы, сходить к директору и доказать, что Клавдия Дмитриевна не виновата, что она самый лучший учитель, которого мы знаем.

Через год после окончания школы я узнал, что Клавка работает учителем литературы в специнтернате для трудных подростков. Не позавидуешь, там шуточки наверняка не такие безобидные, как были у нас.

Недавно мы встречались с одноклассниками в честь 25-летия окончания школы и вспоминали учителей. Собралось нас немного, человек десять, пришла и Светка Васильева, которая рассказала про нашу любимую учительницу.

Умерла Клавдия Дмитриевна лет пять тому назад прямо на уроке. Прочла классу письмо Татьяны к Евгению Онегину, потом сказала ребятам, что устала, приложила голову на свой стол и заснула навсегда. Было ей уже под девяносто.

Оказалось, Светка сильно сдружилась с ней и часто навещала. В прошлом году она выпустила книжку о нашей любимой Клавдии Дмитриевне под названием «Напиши мне имя свое, деточка». В ней много смешного и грустного, но самый любимый мой момент – про урок о любви Ахматовой и Гумилева.

Ножнички и пилочки

– Куда опять подевался мой маникюрный набор? Сколько раз всем говорить – кладите на место! Да что мне, его привязывать, как на почте, веревочкой к столу?

– Мам, я точно не брала!

– Дорогая, успокойся, я тебе новый куплю. Ну что ты так убиваешься?

– Нет, ты мне скажи, как я пойду сегодня на работу со сломанным ногтем?! Когда мне на маникюр сходить, если после работы надо лететь домой готовить, убирать, стирать…

– Милая, до 8 Марта далеко еще, но я подарю его сегодня же!

– А толку?! Это третьи ножнички с пилочками за последний месяц, не говоря уже о том, сколько вообще их пропало. Может быть, их кто-то крадет и тайно продает?!

Мы познакомились с ним совершенно случайно в поезде Москва – Сочи. Он ехал с друзьями отдыхать, я – к бабуле на лето. Со мной в купе расположилась мамаша с пятилетним сорванцом, который то и дело забирался на верхнюю полку и неоднократно пытался оттуда «сброситься»; дед с трубкой в горле, от которого невыносимо несло мочой, когда он говорил, его горло жужжало и ничего нельзя было разобрать; и тихий мужичонка лет сорока пяти, с залысиной, скорее всего не женатый, на носках дырки, еда завернута как попало, да еще и в газету. Запахло жареной курицей, свежими огурцами. Дед с трубкой в горле достал из-за пазухи чекушку, и мы все напряглись. Ребенок прыгал, падал, мать на него покрикивала, неженатый скромно сидел на краю полки у двери и методично жевал бутерброд, дед жужжал, пил и шуршал пакетами.

Я решила постоять в коридоре, в купе не хватало воздуха. Мимо проходила компания молодых людей, они смеялись на весь вагон.

– Красавица, не знаешь, далеко еще до вагона-ресторана, а то мы со счета сбились?

– Следующий, кажется…

– А ты не проводишь нас, а то мы одни заблудимся, – сказал парень в цветастой рубашке, а другой, в джинсовой, взял меня за руку и уже вел за собой. Они продолжали смеяться.

Вагон-ресторан был пуст, мы выбрали стол, я села к окну, ребята тут же заказали по сто грамм и мне минералки (я категорически отказывалась пить). После того как все опрокинули стопки и закусили нарезкой «Московской», «джинсовая рубашка» спросил, как меня зовут.

– Людмила, – сказала я.

– А нас всех по-разному, – ответил он.

Ребята снова засмеялись и стали по очереди представляться. Рубашку в цветочек звали Игорь, джинсовую – Лёня, остальных – Сергей, Стас и Олег. Они рассказали мне, что выйдут в Лазаревском, если поезд остановится там, а если нет, то поедут в Сочи, а там видно будет. Я сказала, что на все лето еду к бабушке. Ребята оказались веселыми, разговорчивыми. Я была рада, что избавилась на какое-то время от своих попутчиков по купе. Так мы и просидели в вагоне-ресторане до позднего вечера. Они проводили меня обратно, а утром перед Лазаревским обещали зайти попрощаться.

В купе стоял спертый воздух, пахло несвежим телом, нестиранными носками, луком, потом, алкоголем. Это было что-то столь запредельное, что когда я прилегла на своей нижней полке, то поняла, что заснуть не смогу. Выйдя в коридор, я решила стоять у открытого окна до последнего, пока сон окончательно меня не свалит. Стояла и смотрела на пролетающие мимо поля, леса, деревеньки, мелкие железнодорожные станции и совершенно ни о чем не думала.

Вагон спал. Как ни странно, никто не куролесил, как это часто бывает в поездах: обычно слышится откуда-то шум, гам, пьянка в каком-нибудь купе, разборки с проводником, угрозы высадить на ближайшей станции, примирение с проводником, совместная пьянка, торжественный вынос пассажиров из неблагополучного купе. Ничего такого. Было тихо, кто-то покашливал, где-то плакал ребенок, из последнего купе третий раз бежал в туалет мелкий усатый мужичонка. Часа через два мне все еще не спалось, и вдруг, к моему большому удивлению, в коридоре появился парень «джинсовая рубашка».

– Почему-то я так и знал, что ты не спишь, – сказал он шепотом, – давай не спать вместе.

Я рассказала про своих попутчиков, тут, мол, не до сна. А он сказал, что не спит, сам не знает почему. Еще сказал, что решил проверить: если я не сплю и стою в коридоре у окна, то это что-то значит, а если я сплю, то ничего.

– Сам-то понял, что сказал? – спросила я, и мы засмеялись.

Так мы и простояли до самого утра у окна и уже вдвоем смотрели на просыпающиеся пейзажи, которые становились более живописными, кипарисово-лавровыми. Лёня попросил у меня бабушкин адрес и сказал, что, если можно, они с ребятами как-нибудь заедут в гости. Бабушка жила недалеко от поселка Лазаревское, в деревне Вишневка. Поезд приближался к станции, и он пошел будить друзей. На остановке народ высыпал из вагонов, ребят на перроне я так и не увидела.

Первые три дня я праздно валялась на пляже. Бабуля ухаживала за мной, словно за тяжелобольным городским, лишенным солнца и витаминов, ребенком. Когда я приходила с пляжа, она накрывала на стол, кормила меня с немыслимым рвением, то и дело убегая на летнюю кухню, потому что «ой, а пирожки-то я и забыла», «ой, сметанку только с рынка принесла!». Этой же сметанкой она мазала мне сгоревшую спину по вечерам, приговаривая: «Люсенька, ну зачем же так в первые дни-то! Все лето еще впереди!»

Когда я ложилась в прохладную свежую постель (постельное белье в мелкие розочки она весь год берегла для меня, никому, даже родителям и дядьке с теткой, не стелила), бабуля садилась рядом на краешек кровати и рассказывала всякую чепуху: про соседей слева и их старшего сына, который «такой красавец стал!» (все детство с ним провели, не припомню даже намеков на будущую красоту); про тетю Пашу через дорогу, которая уже почти не ходит и под себя мочится, а все продолжает сдавать свою конуру отдыхающим («удивляюсь, ну как можно на отдых и в такую вонищу? Да заплати на два рубля дороже, так хоть живи в чистоте-то!»); про миллионершу (так у них называли соседку, сын которой построил двухэтажный дом), «видела бы ты, сколько народу у нее на майские было! Говорят, отдыхающие из министерства, целая компания, не в пансионат поселились, а к ней, чтобы кутить спокойно», и тому подобное. Я медленно засыпала под ее мелкие безобидные сплетни, как в детстве, когда она рассказывала мне про Жихарку, да про Гусей-Лебедей. Она наверняка целовала меня в голову, а потом шла доделывать дела, может быть, еще сидела на кухне, а потом, выпив корвалолу от бессонницы, ложилась спать. Иногда я вспоминала ребят, с которыми ехала в поезде, но через неделю для себя решила, что бесполезно ждать.

Как-то вечером, когда я вернулась с пляжа, бабушка сказала, что приходил молодой человек, Леонид, спрашивал меня.

– Когда приходил? А что сказал? А он еще вернется? А ты взяла его адрес?

– Да подожди ты, вот ведь как раскудахталась! Глаза горят! Он ждал долго, я его компотом три раза поила. Утром он был, потом на пляж сходил, вернулся, сказал, что не нашел там тебя. Да как там найти, народу – тьма!

– А я в тенечке сидела, место нашла, где точно никто не увидит. Так он оставил адрес?

– Нет, сказал завтра в шесть вечера придет. А к Пашке-то родственник приехал, так она…

Я уже ее не слушала, а побежала в комнату выбрать кофточку и приготовиться к завтрашней встрече.

На следующий день я не пошла на море, помогала бабуле в саду, стирала, готовила обед. Бабуля искренне удивлялась моей неожиданно пробудившейся хозяйственности. На самом деле я просто боялась пропустить Лёню, а вдруг он придет раньше и опять не дождется меня? В четыре я стала крутиться у зеркала, примеряя то одну юбку, то другую и даже платье с белым воротником. Нет уж, слишком торжественно…

– Ой, вертихвостка! Ты гляди на нее! Неужто влюбилась?

– Бабуль, а он тебе понравился?

– Ничего так парень, вежливый. А тебе, Люсь, Петька-то наш больше понравится, увидишь, какой красавец. Он через неделю приедет.

Я остановилась на юбке с воланами и голубой блузке, все говорят, она мне идет под цвет глаз. В 17.30 я начала ходить по саду и посматривать в сторону калитки. В 17.50 подумала: а вдруг он не придет? Он появился ровно в шесть, вернее, пришла вся компания. Ребята тем же составом, что ехали в поезде, были с рюкзаками и сумками. Они нашли дом неподалеку и переезжают. Бабуля тут же поставила на стол фрукты, вино и свежие, еще теплые пирожки. Наведя справки, к кому они вселяются, рассказала во всех подробностях о хозяйке, что им стоит от нее ожидать, а чего нет.

– Душ у ней сломан. Это она вам сказала, что работает, ничего он не работает. И кормит она не очень. Вы ко мне есть приходите, я недорого с вас возьму.

– Бабуль!

– А чего, я вона сколько мяса и капусты в пирожки кладу. Да вы ешьте, не стесняйтесь. Вы студенты?

Когда ребята обустроились, мы пошли в местный лагерь «Буревестник», некогда бывший пансионатом Малого театра. Но тогда я была маленькая. Помню, родители приходили с рынка и обсуждали актрисок: «Н. сметану покупала, небось обгорела» или «М. та-а-а-кое устроила на рынке! Персики ей, видите ли, дорого! Да Егорыч в полцены всегда отдает!» Впоследствии Малый театр себе другое место облюбовал, а «Буревестник» отдали в руки студентов МГУ. Вернее, даже три лагеря теперь принадлежали университету: «Буревестник-1, -2, -3». Но самым лучшим считался тот, который остался от Малого театра. Дискотеки там проводили отличные, с самой современной музыкой. Но я редко туда ходила. Бабуля одну не отпускала, а летняя моя компания в виде Петьки и соседских близняшек моего возраста Ленки и Жанки еще не подтянулась из своих городов-героев.

Ребята немного потанцевали, а потом пронюхали, где разливают «мурмулин», местное молодое вино, чаще из сорта «изабелла», легкое и приятное на вкус, голова после него светлая, а ноги не ходят. Когда ребята ушли за вином, мы с Лёней остались вдвоем.

– А ты когда-нибудь плавала в море ночью?

– Плавала, конечно. Я ведь с детства все лето у бабули.

– А я – нет. Всегда мечтал.

Мы, не сговариваясь, пошли в сторону моря, спустились с горы, отсчитав 310 ступенек, перешли железнодорожные пути и оказались на студенческом пляже. Галька уже успела остыть и не жгла ноги, а грела и успокаивала.

– Только я голышом, у меня плавок нет, ты отвернешься?

Я рассмеялась:

– Так мы на нудистском пляже. Правда! Приходи сюда завтра днем, сам увидишь студентов вперемешку с преподавателями во всей красе.

– Ну, раз так… – Он сбросил с себя белые трусы и побежал в море. Я смеялась.

– Вода – кипяток! Прыгай скорей!

– Тогда отвернись!

– Так пляж-то нудистский, сама говорила.

Он отвернулся, а я быстро зашла в море и прикрылась водой.

– Ты похожа на русалку, – сказал Лёня и придвинулся ближе. Он прижал меня к себе, и я почувствовала все его худощавое тело. Мы стояли обнявшись, и вода холодила наши разгоряченные тела. Потом я высвободилась и медленно побрела к берегу.

– Поздно уже, бабуля будет волноваться.

Он постоял в воде еще некоторое время, наблюдая, как я спешно натягиваю на мокрое тело одежду. Наверх поднимались молча.

Тем летом между нами так ничего и не произошло. Как-то не складывалось: то ли он был слишком робок, то ли я пугалась и уходила, переключаясь на «поздно уже, кто-то идет, я не готова…». Но целый месяц мы провели вместе. Он уехал вместе с друзьями в начале августа, а я, поменяв билеты, через неделю после их отъезда, почти на месяц раньше, чем планировала. Бабуля на меня не обиделась, она все поняла без слов.

В Москве я первым делом позвонила ему. Его мама сказала, что он уехал с курсом на картошку, мол, не планировал, но в самую последнюю минуту собрался и… Простите, а кто говорит? Это Верочка? Я положила трубку и больше не звонила. Он вернулся в первых числах сентября, третьего. В этот же день все и произошло.

К моему огорчению, замуж выйти он мне не предлагал, никаких намеков на совместное будущее я от него не слышала. По-моему, он даже ни разу не сказал, что любит меня или хотя бы что я ему нравлюсь. А ведь это так важно говорить! Мне же хотелось ему бесконечно повторять, как я люблю и как мне всегда его мало, даже когда он рядом. Все-таки женщины устроены по-другому, легко привязываются, приручаются, а затем решительно пытаются обладать предметом своей любви и тут же объявляют себя собственницами. Я все это понимаю, кажется, и тогда понимала, но как можно, скажите, контролировать свои желания и поступки, когда ты по-настоящему влюблена?

Мы встречались уже полгода, и в основном по выходным, а в будни выходило редко. Я жила в Выхине, он на Юго-Западе. Я училась на вечернем и работала, он – на дневном и подрабатывал по вечерам. Все эти полгода я была уверена в своем законном статусе его девушки и не сомневалась в своей единственности и неповторимости.

Моя мама считала, что пора и отношения оформить, раз он у нас время от времени остается ночевать. Сначала она ему постелила в соседней комнате, но когда утром обнаружила отсутствие Лёниного одеяла и подушки, как, впрочем, и самого Лёни на диване, и услышала подозрительный скрип кровати в моей комнате, то сделала соответствующий вывод: мы женимся. Вывод этот соответствовал ее менталитету, воспитанию и возрасту. Однако жениться Лёня по-прежнему не собирался.

Через два года мы готовились к госэкзаменам и защите диплома. Он заканчивал геологоразведочный, я – свой химико-технологический. В апреле ему предложили поехать в научную экспедицию, наработать материал для сдачи диплома. Мне хотелось поехать с ним, но он мне тогда объяснил: научная работа требует сосредоточенности. На самом же деле причина была в другом, вернее, в другой.

Успешно защитив свои дипломы, мы собирались съездить к бабуле, но Лёня отказался, сославшись на поиски работы и важные предстоящие собеседования. Бабуля настойчиво звала в гости, и я купила билеты на две недели. Но через неделю не выдержала, поменяла билеты и уехала обратно в Москву, решив сделать Лёне сюрприз. Я очень удивилась, когда его мама мне вежливо ответила:

– Лёнечка на даче отдыхает.

– А как же собеседование по работе?

– Какое собеседование? – удивилась мама.

Я собрала рюкзак, на станции купила его любимую клюкву в сахаре, зефир в шоколаде и даже бутылочку «Арбатского». Настроение у меня было чудесное. На море я успела немного загореть, а главное, соскучиться по дорогому и любимому телу.

Калитка была открыта, но во дворе никого не было, и дом был закрыт на ключ. Я знала, где обычно прятали ключ, когда уходили. Открыв дом, я не стала заходить, а бросила рюкзак и легла под деревом в наш любимый с Лёней гамак. Мы обожали дурачиться, кто кого первым опрокинет.

Смешное есть выражение – сердце ушло в пятки. Если это выражение существует, значит, кто-то когда-то пережил это ощущение? Когда очень страшно, то время замедляется и события воспринимаются словно покадрово. Стоп-кадр. Со скрипом открылась калитка. Вошел мой Лёня в обнимку с девушкой. Они шли с речки. Она вертела мокрой головой, и брызги попадали ему на лицо. Он смеялся, прижимал ее к себе, целовал в щеку.

Тупая боль сковала тело. Сердце улетело в пятки. Я смотрела на них и не могла пошевельнуться. Они меня не заметили. Лёня полез за ключом, но его не обнаружил. Зашел в дом, видимо, наткнулся на мой рюкзак и пулей вылетел на крыльцо. Конечно, он сразу посмотрел вглубь сада, туда, где был гамак, где была я. Я слышала, как Лёня пытается что-то объяснить девушке: «Вера, ну что ты в самом деле!» В таком же невнятном духе он что-то объяснял и мне.

На станции я села в полупустую электричку и поехала домой. На вокзале зашла в аптеку, купила сильнодействующего успокоительного и минералки. Дома выпила сначала 10 таблеток, а через пять минут еще 10.

Через три дня в Склифе собрались родственники. Мне всех было жалко, но особенно родителей и бабушку. Мне очень хотелось вернуться обратно в тело и попросить у них прощения: «Больше я не буду так поступать, я не…» Но как я ни пыталась это сделать, у меня ничего не выходило.

И тут только до меня дошло, что боль родителей в тысячи раз превышает мою собственную, что моя потеря ничто по сравнению с их теперешней потерей. Во мне полыхали страшные чувства. Таких чувств, пока ты жив, испытать невозможно – это сожаление, зависть, ревность, злость на себя саму, помноженные на сто. И главное – ничего нельзя изменить.

Лёня на похороны не пришел. Мои родители видели в нем источник зла и причину моей гибели. Но я-то знаю, что он не виноват. Он просто не мог определиться и долгое время встречался и с ней, и со мной. Я помогла ему сделать выбор.

С Верочкой они поженились через год после моего ухода. Лёня поселился у нее, как, впрочем, и я. Да, да, я так и не смогла с ним расстаться. Теперь, когда у меня не оставалось другого выхода, я довольствовалась малым. Смотрела на него, иногда приближаясь совсем близко. Однажды он проснулся от моего прикосновения и потом долго ворочался и не мог заснуть.

– Ну чего ты? – спросила спросонья Верочка.

– Да сон страшный приснился…

У меня было излюбленное место, в углу большой комнаты, в кресле. Мы там сидели по очереди – то их кошка Белка, то я. Я стала невидимым членом их семьи. В спорах я, конечно, стояла на стороне Лёни, но как я ни пыталась ему что-то подсказать о Верочкиных планах и намерениях, он меня не слышал. Хотя иногда мне казалось, он подолгу глядит в окно и думает обо мне. Или просто лежит на диване и смотрит, смотрит на меня. Однажды даже глаза потер: «Надо же! привидится же такое!»

Меня всегда очень сильно злило то, что он гладил Верочкины руки. Ему нравилось, что они ухожены и длинные заостренные ноготочки покрыты красным лаком. Я ревновала. У меня никогда не было красивого маникюра, и более того, когда я нервничала, то сгрызала ногти под корень. Моя ревность зашла настолько далеко, что я научилась пакостить и прятать маникюрные приборы. Не сама, а с помощью самой Верочки. Я отвлекала ее по пустякам, она машинально бросала пилочки с ножничками в самые неподходящие места. Например, в вазочку в серванте со старыми квитанциями об уплате квартиры, в тумбочку, где лежали нитки с иголками, на окно за горшок с цветком… Верочка металась по квартире в поисках, а я хохотала!

Через несколько лет после женитьбы у Лёни с Верочкой родилась Наденька. Она лежала в своей колыбельке и всегда мне улыбалась. А когда начала говорить, то не раз пыталась обратить внимание Лёни и Верочки на меня. Тыкала пальчиком и лопотала:

– Мотли, мотли!

Взрослые смотрели на потолок и говорили:

– Что, мушку увидела?

После трех лет Наденька перестала меня видеть. С кошкой мы держались на расстоянии. У нее была своя территория, у меня своя. Она знала о моем присутствии, но игнорировала. Кресло в углу мы делили без лишних споров.

Когда Наденьке исполнилось 22, она вышла замуж и уехала к мужу-немцу в Германию, и Верочка с Лёней остались одни. Кошка десять лет назад умерла от старости. В 50 у Лёни случился первый инфаркт, но, немного придя в себя и подлечившись, он вернулся на работу в родной геологоразведочный. А когда его вежливо попросили с работы из-за частых больничных и возраста, он совсем слег. Я всегда была рядом с ним.

Как-то в разгар лета, днем, в воскресенье, когда Верочка была на даче, Лёне стало плохо. Он принял капли и прилег. Я слышала его неровное дыхание и чувствовала его сильную боль в области сердца. Я взяла его за слабую морщинистую руку, он улыбнулся и сказал:

– Люсенька, это ты?

– Я.

– Ты пришла? Я сейчас иду… Ты простила меня?

Приехала Наденька из Германии. На прощании было много родственников, коллег-преподавателей и студентов. Мы стояли с Лёней в сторонке и наблюдали за процессией. Верочка страшно убивалась. Мне было искренне ее жаль.

Не буду вдаваться в подробности нашего с Лёней ухода, но мы больше не живем у Верочки. Как и прежде, мы встречаемся по выходным, обсуждая дела, события, спрашивая друг у друга совета, иногда просто сидим и молчим в парке на скамейке, иногда дурачимся в гамаке на даче – кто кого первым опрокинет, а иногда садимся в поезд Москва – Сочи и едем, стоя в коридоре у окна, наблюдая за меняющимися пейзажами.

– Мам, откуда у тебя столько пилочек с ножничками? А кусачки, вот эти я помню, бабушка подарила. Мам, ты что, их коллекционируешь?

– Нет, просто они больше не теряются…