Текст книги "Похищение Европы"

Люлёк врывается во двор подобно готовому к схватке дредноуту: хвост трубой, шкура дыбом, уши приподняты, глаза зверски вытаращены. Он делает первый, резкий выпад, щелкает челюстями у самого края скатерти, но мадам Блага спасает корзинку с нарезанным хлебом, а мадам Душана берется за веник. Эти две сидят у торца стола, ближе других ко входу на кухню. Рядом с ними пустует стул старика – он ещё бредет по коридору, поминая Люлька разными лишними словами. Лучше скрыться под столом, там темновато, но Люлёк больше доверяет не зрению, но нюху.

Мама любит вечерние посиделки. У них за столом пару раз в неделю собирается по десять человек и больше. Девочки и Лазарь приводят приятелей, наведываются и знакомые мадам Благи. В таких случаях у Люлька выбор велик. Всегда найдется робкий и добродушный субъект в светлых портках. Такой нипочем не захочет, чтобы Люлёк вытирал об него слюнявую морду и станет совать под стол кусочки сыра и колбасы, тарталетки с паштетом, недоеденные яблоки, куски банана. Но сейчас Люлёк видит только мосластые голени кузена Лазаря. Этот – не интеллигент какой-нибудь. Этот носит сандалии на босу ногу. Да и под ботинки порой носков не надевает. Так делают человеческие женщины. Эх, хватануть бы его за костлявую лодыжку да прикусить, чтобы подпрыгнул. Он сейчас пьет огненный чаек из большого бокала. Бокал его полон, так пусть опрокинет кипяток себе на яйца. Вот будет потеха! Обе дамы – Душана и, особенно, Блага примутся сопереживать и суетиться. Мама тоже не останется в стороне, непременно пожалеет кузена и тогда, под шумок, можно будет утянуть со стола всё что угодно. Но это лишь собачьи мечты. Ведь Мама сейчас сидит рядом с Лазарем. Что если кипяток попадет на её сарафан? Она – глава стаи, а старших надо уважать.

Ах, вот и ароматный подол! Он пахнет юной женщиной и цветочным, человеческим парфюмом. Голень гладкая, блестящая, девичий пот слегка солоноват, приятен на вкус. Такую голень в самый раз обхватить лапами и … Люлёк ощутил приятное возбуждение, но знакомый голос над столом предложил кому-то полить сырники сметаной. Нет, не сейчас. Слишком много ещё на столе еды. Люлёк уставился на батистовый, усыпанный незабудками подол. Ах, как он мягок и чист!

– Мама! Люлёк снова вытирает свою морду об меня! – возмущению Девочки нет предела.

– Дай ему сырник! Что ты делаешь? Не весь! Отламывай по маленькому кусочку!

Мама знает толк в подаче еды. Кусочки сырника появляются из-за края скатерти и Люлёк аккуратно снимает их с нежной ручки. Потом он дочиста слизывает белейшую сметану, облизывает морду и снова утыкается носом в чистейший, ароматный подол. Кайф. Правое ухо Люлька прислушивается к движению столовых приборов над головой, а левое – к голосу Софии. Её голые коленки тут же, неподалеку. София не так добра, как Девочка, и пахнет соответственно: резиной, мотоциклетным выхлопом и совсем немножко – порохом. Эта не пользуется духами – только дезодорантом. Она не носит платьев, не поливает волосы отвратительной клейкой субстанцией – её прической беспрепятственно играет морской бриз. Люлёк побаивался Софии, потому что она всегда выполняет свои обещания. И если уж, к примеру, пообещала приложить подошву своего сланца к заднице Люлька, то непременно исполнит обещанное, как бы пёс ни вертелся и какую бы скорость ни развил. Но она же иногда и гостинцы приносит. Хрящи, обрезки сыра, чищеную морковь – всё сует Люльку, приговаривая:

– Жри, жадная псина. Ешь, ненасытная утроба.

И сейчас её ручка так же появляется из-под скатерти и так же сует в алчную пёсью пасть кусочки хрустящего, сдобренного маслицем хлеба.

* * *

– Они идут со стороны Турции, тётя Наташа. И их очень много, – говорила София.

– В новостях передавали, что они плывут на лодках, – вставила своё мадам Блага. – На надувных лодках через Средиземное море!

– До нас через Средиземное море никак не добраться, – это Старик присоединился к разговору. Он только что подошёл к столу и сразу осведомился о Люльке. – Судя по всему, раз миска на кухне пуста, пёс уже где-то здесь? Ах, вот и он! Вижу его нос! Хоть бы дали собачке сырник! Что? А? Уже дали? – Я дала, – тут же рапортовала Девочка. – И я, – добавила София. – Ты говорила о беженцах, – напомнила Мама.

– Да! Беженцы! Их много! Каждый день к КПП на границе подходят несколько десятков. Но некоторые обходят КПП и лезут через ров самовольно. «Группа бдительности» ловит их. Потом надевают «свиные хвосты». У них отбирают вещи. Фотографируют. – Фотографируют? Отбирают вещи? Зачем? – изумилась Мама.

– Вещи жгут или режут. Словом, приводят в негодность. А фотографируют для архива. Если ещё раз попадутся, тогда уж… – София вздохнула. – Тогда что? – строго спросила Мама. – Тогда применяют меры воздействия…

– Бьют морду! – заявил Лазарь. – Поколоти меня, София. Я не возражаю. Не хочешь целовать, так хоть поколоти!

– Никто никого не бьёт, – возразила София. – Беженцам делают внушение. Объясняют, почему не стоит пересекать Болгарскую границу.

– Я слышала, один человек погиб! – мадам Блага знала всё и обо всем. – Наш пограничник застрелил какого-то турка!

– Не турка, – попытался остановить мадам Благу Старик. – Это был афганец.

– Да какой там афганец! Посмотри на карту, Сигизмунд! Этот человек пришел в болгарский лес из Турции! Он – турок!..

– Действительно, Сигизмунд, – вмешалась мадам Душана. – Что-то ты сегодня не в духе. Утром возразил против сырников. Блины тебе подавай. И вот, во второй раз противоречишь нам…

На дальнем конце стола завязалась короткая баталия, окончившаяся, как обычно, победой очаровательных сестер Душаны и Благи. Почему-то старик любил обеих и всегда уступал их капризам. Люльку же больше нравился запах молодых человеческих самок. К старым он оставался эмоционально равнодушен, за исключением тех случаев, когда возникала возможность поживиться вкусненьким. К тому же Мама была совсем рядом. Она пересела от стола в усыпанное подушками плетеное кресло. Глава стаи – это вам не собачий хвост. Мама – самая сильная, самая ловкая, самая любимая. Мама – превыше всего. Пусть из этих рук Люльку не обломится даже самый маленький кусочек – всё равно Мама выше остальных и она сейчас слушает Софию. Значит, сейчас София на втором месте после вожака. Впрочем, не совсем так. Если Мама станет чистить банан, то непременно отдаст половину Люльку. Честно поделит, потому что знает – он, её верный пёс, больше рыбьих потрохов, больше говядины и куриных хрящей, больше яблок и моркови любит бананы. Мысли о еде исторгли из пасти Люлька длинную плеть слюны. Он в последний раз вытер морду об подол Девочки и переместился к ногам матери – просто лег шерстяным боком на её босые ступни. Пёс знал – ей приятно, а ему-то даже более того: безопасно, уютно и почётно, но ненадолго. Теперь он тоже может послушать рассказ Софии и поволноваться о пустяках вместе с хозяйкой.

– Есть версия, что пуля срикошетила, случайно попала в мужика. Но так странно, что именно в него, – продолжала София. – Пуля пробила грудину и застряла под сердцем. Его повезли в больницу, но он умер по дороге. Совсем молодой ещё человек.

Мать беспокойно зашевелила пальцами ног. На другой стороне стола хлопнула винная пробка – кузен Лазарь откупорил вторую бутылку шипучки. Этот каждую трапезу запивал легким вином. Девочка и София выпивать отказались, зато Мама протянула Лазарю бокал. София, между тем, продолжала свой рассказ:

– На границе неспокойно. Мой отец и его друзья считают, что беженцев нельзя пускать в Болгарию.

– Трудно поверить в такое! – дребезжащим фальцетом возопила мадам Блага. – Мы тут сидим, пьем кофе с шампанским, а в этом затрапезном Средеце, в шестидесяти километрах отсюда, – Блага притопнула ногой, чтобы четче обозначить точку отсчета упомянутых шестидесяти километров. – Турки гибнут! Да это же война! Русско-турецкая притом!

При слове «война» Люлёк беспокойно дрогнул и тут же ощутил руку Мамы у себя на загривке.

– Причем тут русские? – возразил Старик.

– Ну вот опять! Ты слышишь, Душа? Твой муж снова возражает! – визг мадам Благи превратился в стон. – Отец Софии почти что русский!

– Так можно сказать о каждом русском, мама, – миролюбиво проговорил Лазарь. – Почти что! Но отец Софии – болгарин.

– Русских на границе нет, – веско возразила София. – Равно как и турок.

– Так кто же там есть? Кто стреляет? – пискнула мадам Душа-на и, обращаясь к старику, добавила:

– Ах, мне уже дурно. Пойду прилягу.

Даже на кухне, куда Люлёк не преминул сбегать следом за мадам Душаной, за запахами холодильника и плиты, он не забывал прислушиваться к голосу Софии, а та продолжала свой рассказ:

– На границе нет турок и нет русских. Там только болгарские пограничники и беженцы. Толпы молодых мужиков. Да, действительно, они бегут через Турцию. Но там афганцы, сирийцы, арабы, узбеки, таджики. Да кого там только нет!

– Они бегут из Сирии? – спросила Мама.

– Какое это имеет значение, если они вооружены? – София, похоже, начинала злиться. – На границе, конечно, стоят ограждения, но кого они могут остановить? Говорю вам: среди беженцев крайне мало женщин и почти нет детей. Большинство – молодые мужики.

– Детей и женщин мы могли бы принять, – проворковала мадам Блага. – Мы благополучны, мы милосердны… Почему ты молчишь, Наташа? Мы должны привечать бедных малюток? Все говорят о кризисе, но мы-то, слава Богу, благополучны.

– В период благополучия нужно думать о будущем, иначе упустишь из вида великие опасности, – голос Мамы звучал глухо, ведь Люлек уже толокся под дверью спальни супругов Андрюшиных – небольшой комнатки на втором этаже дома с видом на море.

Сам не зная зачем, он притащился сюда следом за Душаной. Впрочем, куда-то ведь надо идти, раз внизу тарелки уже опустели.

– Я поеду навещать деда, – проговорила София. – Надо отвезти продукты. У него, наверное, и кофе уже закончился.

– Там эта женщина… – осторожно проговорила мадам Блага. – Как её?.. Елена, кажется? Она русская?

– Украинка, – отозвалась София. – Спас платит ей двадцать евро в неделю!

– Ого! Целое состояние! – усмехнулась Мама.

– Твой отец проникся к этой женщине симпатией, – язвительно заметила мадам Блага. – Конечно! Она блондинка! С нами он не здоровается…

– Ты не справедлива, тётя Блага! Здоровается! – возразила Мама.

– Пусть здоровается. Но как?! Сквозь зубы, неприветливо, а её пустил жить в дом своего отца. Даёт ей денег. Конечно! Она пусть и не слишком красива, зато молода…

– Тётя! – в голосе Мамы звучало плохо скрываемое недовольство. – Не стоит!.. Нам-то какое дело!

– Теодор хочет, чтобы Спас вступил в «Группу бдительности», но тот пока отказывается, – продолжала София как ни в чём не бывало. – Меня не берут, что очень досадно. Они вылавливают по пять-десять человек в неделю.

– Ловят? И … как это по-русски? – вставил свои пять копеек кузен Лазарь. – Мочат? Сдают в полицию?

– Выпроваживают за ров, в Турцию, – отозвалась София. – Зря ты смеешься…

– О, я не смеюсь! Готов сам поступить в «Группу бдительности», лишь бы быть поближе к тебе, о моя идейная София! – ворковал Лазарь.

– Когда ты собираешься к дедушке? – спросила Мама.

– Завтра. Там эта женщина – её зовут Елена – присматривает за дедушкой. Но мы не должны забывать…

– Я поеду с Софией, – быстро сказала Девочка.

– Надя!

– Что, мама?! Надо измерить давление старику.

– Лазарь, я прошу тебя поехать с ними! – похоже, Мама начинала тревожиться.

– Наташа! Мой сын освобождён от военной службы!

– Прогулка в лесную деревню, чтобы навестить старика – это, по-твоему, военная служба, тётя Блага? – Мама засмеялась.

– Не стоит волноваться, Наталья Сигизмундовна, – проговорила София. – Мы и сами справимся. Возьмём с собой хоть Люлька. Мусульмане не любят и боятся собак. Люлёк нас защитит.

– Ну вот! Пакостливого пса предпочли мне! – заныл Лазарь.

– А я не боюсь беженцев, – подала голос Девочка. – Они тоже люди. Вы видели новости из Алеппо? Жалко их. Очень жалко!

– Всему виной неправильная политика Евросоюза, – проговорила София. – Они отупели от собственного благополучия, а мы должны отдуваться. Пусть беженцы идут в Германию и Британию. Нам хватило турецкого ига…

– Ты не права, София, – проговорила Мама. – Они люди. Они страдают. Если мы не поможем им – их страдания и нам выйдут боком.

– Спас думает по-другому, – София начинала горячиться. – Он считает, что беженцев нельзя пускать в Болгарию. Это не наша проблема.

– Твой отец может считать всё, что угодно, – твердо парировала Мама. – Конечно, деда надо навещать. Но на границу – ни ногой. Я запрещаю!

– София, я люблю тебя, девочка моя, и потому буду откровенна: твой отец – настоящий дикарь, – поддержала Маму мадам Блага. – Он сторонится нас, он сторонится собственного отца. Что же с этим поделать? Лазарь, сынок! Поезжай же в непроходимую чащобу. Раз уж юные девицы не боятся…

– Вот и я о том же, мама…

– О! Если с нами будет Лазарь, можно ни о чём не волноваться! – засмеялась Девочка. – Он-то нас защитит!

– Обуйся и надень длинные портки, Лазарь! – сказала София. – Я не намерена возиться с тобой, если тебя в лесу укусит клещ.

– В этом лесу водятся клещи? – голос мадам Благи зазвенел внезапной истерикой. – Наташа! Ты должна пресечь это! Ты – единственный мужчина в доме!..

– А как же я, мама? – проблеял Лазарь.

Ах, этот хор человеческих голосов! Что может быть сладостней для уха преданного пса? Что может быть приятней этих звуков, даже если члены его стаи попросту перелаиваются друг с другом? Вот оно ощущение единения и целостности большой и дружной семьи. Люльку захотелось внести свою лепту в общее благоденствие. Усевшись на верхней ступеньке лестницы, он вытянул шею и, подняв морду к потолку, завыл. Звук, издаваемый его глоткой, получился отменно протяжным и звонким. Теперь Люлёк слышал только себя. Ни с чем не сравнимое ощущение собственной значимости и важности для стаи переполняло его грудь, придавая голосу особое, торжественное звучание. Но, к сожалению, возможности собачьих легких не безграничны. Люльку пришлось умолкнуть, чтобы набрать воздуха для следующей, ещё более звучной и торжественной, рулады. Умолкнув, он услышал полную, ничем не нарушаемую домашнюю тишину. Вот оно, блаженство! Вся семья теперь слушает только его так внимательно, словно он не пёс смешанных кровей, а прославленный тенор. Люлёк снова поднял морду к потолку, когда дверь, ведущая в спальню супругов Андрюшиных, приоткрылась. В образовавшейся щели появилось порозовевшее от гнева лицо мадам Душаны.

– Если ты намерен продолжать выть, – проговорила артистка. – То я спущу тебя с этой лестницы, пакостливый пёс! Отведаешь же ты моего тапка!

* * *

– Эй, послушайте! Эээ… Спас! – Наташа старалась не кричать. Как-то неловко ей сделалось. Вдруг Блага услышит, явится, начнёт приставать. Так хотелось сейчас обойтись без неё! – Да, Спас – это я, – отозвался он.

Наташа встала на нижнюю перекладину калитки, пытаясь хоть как-то рассмотреть его. Но двор соседа накрывала густая тень. Ярко освещенное французское окно кухни и алый огонёк его сигареты – вот всё, что она могла разглядеть сейчас.

– Я не могу дозвониться до Нади, – проговорила Наташа. – Надя – моя дочь, вы ведь понимаете, да? Так вот, мне всё время отвечают, что абонент недоступен. А они уехали ещё утром. Я волнуюсь.

– Вблизи Средеца плохо ловит сеть, – отозвались из темноты. – Обычное дело для тех мест. Но если что-то случится, мы быстро узнаем.

Алый огонёк погас. Он загасил сигарету. Наташа сошла со своей подножки. Теперь ей придётся продолжать волноваться в полном одиночестве.

– Если вам грустно – могу составить компанию. Погрустим вместе, – послышалось из соседнего двора. – Но только вы уж откройте эту калитку. Я не хочу, как моя дочь, ходить к вам через улицу.

– И то правда! – обрадовалась Наташа. – Который месяц живем бок о бок, а всё как-то…

– Да. Как-то так, – похоже, он смеялся. – Я слышал – все москвичи немного диковаты и сторонятся соседей.

– Вот только ключ… Я не знаю, где он. Сынишка говорит, что знает, но он такой фантазёр! Кажется, при покупке дома мне его не передали… – Хорошо. Я знаю, где мой.

Прежде чем открыть калитку, Спас смазал петли. Лил щедро столь дорогое в Москве оливковое масло. Потом дергал кованую дверцу туда-сюда. Плети виноградной лозы, увивавшие её, жалобно шелестели. Мелкий растительный хлам сыпался на камни двора. Наташа ждала с бутылкой местного вина из дорогих и штопором наготове. А он, оставив калитку распахнутой, снова скрылся в темноте двора. Наташа слушала, волнуясь, как щелкает где-то в недрах его жилища электрический выключатель, смотрела на мечущиеся за занавеской тени. Что там? Расспросить бы у Надюши, ведь она бывала в этом доме. Наверное, в его комнате пахнет старыми бычками и ГСМ. Пахнет его телом и, если как следует поискать, можно найти следы пребывания его женщин. Нет, она ни за что не пойдет туда. Ни шагу за эту калитку! Повинуясь мучительным мыслям, она приблизилась к заветной черте, отделявшей её двор от территории Спаса, прислушалась. Нет, толку от этого не будет – она слишком волнуется. Не принять ли таблетку для понижения пульса? Пожалуй, лучше выпить или, вернее, напиться. Она посмотрел на этикетку бутылки. Хватит ли одной? Если покажется мало – на кухне есть ещё несколько бутылок, в том числе и привезенный из Москвы армянский коньяк. Если, конечно, папа и Лазарь уже не выкушали его.

Впрочем, это маловероятно – она ведь поставила бутылку за пакетами с крупой. Отрадные мысли о выпивке прервали звуки с соседнего двора.

Выключатель снова щелкнул, жилище Спаса погрузилось в темноту. Наташа слышала его шаги всё и ближе и ближе. Наконец, он предстал перед ней в светлых брюках, распахнутой рубахе и сланцах на босу ногу.

В одной руке он держал красивый графин резного стекла, наполовину полный. Пальцы другой сжимали горла пивных бутылок.

– Ну что, хозяйка? Как в таких случаях у вас говорят?

– Вздрогнем?

– Да!

* * *

Они расселись под лозой, как на именинах. Спас занял хозяйское место – плетеное кресло. Наташа устроилась на краю семейной скамьи, подальше от лампы, поближе к густой тени.

Закуска была скудной, зато выпивки – в изобилии. Наташа выставила на стол недоеденное Сигизмундом сыровяленое мясо местного козла и козий же, отвратительно пахнущий сыр. Она не позволила Спасу пить пиво из горлышка, принесла из буфета высокую пивную кружку и пятидесятиграммовый стаканчик. Наташа угадала во всем. В кружку он опорожнил одну из трех пивных бутылок, а в стаканчик налил чуть желтоватую жидкость из графина. – А в графине что? – поинтересовалась Наташа. – Ракия. Я всегда запиваю ракию пивом, – с вызовом ответил он.

– Это очень по-русски, – со всей возможной задушевностью отозвалась она.

– Значит, у нас русская вечеринка! Прозит!

Опустошив стаканчик, он продолжал смотреть на неё с вызовом, а она вдруг вспомнила, что есть ещё в холодильнике вполне съедобная клубника. Пришлось снова отправиться на кухню, включить свет – как-то неудобно при нём шуровать в темноте. Она старалась мыть клубнику как можно медленней. Неяркий свет, испускаемый из-под желтого абажура, позволял ей видеть происходящее в беседке. Наташа заметила: в её кратковременное отсутствие он наливал себе из графина ещё три раза. Нет, надо же и ей напиться. По возвращении в беседку она поспешно допила вино, остававшееся в бокале, и попросила его:

– Налей ещё!

– О! – усмехнулся он. – Ты перешла на со мной на «ты». Прекрасно! Воспринимаю это, как знак особого доверия. Ведь до конца ты не доверяешь никому.

– Не знаю…

Она прижала к губам спасительный бокал, уселась на скамью, отодвинулась в тень, но та была слишком узка, не скрывала её всю. Лицо он, пожалуй, уже и не рассмотрит, но руки! К тому же придется всякий раз вылезать из норы за новой порцией.

– Почему ты прячешься от меня? Не напудрила нос? Да Бог с ним! Ты, наверное, думаешь за ту бабу… Ну, блондинку… Танцовщицу…

– Она танцовщица?

– А что в этом такого? Она женщина!

– Понимаю.

– Что? Что ты можешь понимать?!

– Не кричи. Иначе наш междусобойчик будет нарушен…

Стоило Наташе произнести эти слова, как тишину спящего дома нарушил цокот когтей – под свет дворовой лампы явился заспанный Люлёк. Пёс уселся на ступни своей хозяйки и уставился на ночного гостя с осоловелым вызовом.

– У меня тоже была семья, – рявкнул Спас. – И есть.

Он вылил в кружку вторую бутылку пива, выпил залпом, закусил местным козлом, вздохнул глубоко и счастливо. Повторил все действия второй раз. Пёс сосредоточенно следил за каждым его движением. Наташа молчала. Клубника тоже пошла «на ура» – отменная закуска под пиво, особенно когда сыр и вяленое мясо уже съедены.

– Я давно развелся и после жены не знал женщин. Разве что иногда. Ну ты понимаешь…

Он внезапно осекся, настороженно глянул на Наташу и, ободренный её равнодушием, продолжил:

– Я пытался договориться с женой, но она никак не поддавалась. Нет – и всё тут. На все мои подходы одно только «нет». Я промучился с нею пятнадцать лет. Уже сам себе был не рад. То в Болгарии ей жарко. Тут не те люди, не те заработки. Дороги – узкие, ветра – резкие, я – дурак. Нет, было и что-то хорошее. Дочь, например. Я пытался направить её в правильное русло. Предлагал. Настаивал. Но туристический бизнес ей не подходил, торговля – тоже. Можно было стать риэлтором. Можно было просто оставаться домохозяйкой, можно было заниматься этим… ну как я … – речь его остановилась, он поперхнулся словами. Наташа решила прийти ему на помощь.

– Она могла бы заниматься извозом. Стать таксистом. Ты это хочешь сказать?

– Да. А что?

– В каждом мужике сидит Пигмалион. У кого-то он большой, – Наташа развела руки на стороны. Пигмалион получался у неё не столько большой, сколько широкий. Закемаривший было Люлёк встрепенулся. – А может быть, крошечный.

Наташа сложила большой и указательный пальцы правой руки, оставив между ними миллиметровый просвет.

– Но он есть в каждом! Вы – ваятели, но не каждый из вас способен полюбить творение своих рук, – торжественно закончила она.

– …её всё не устраивало, – твердил Спас. – А она… она… ты права. Она не устраивала меня.

– Вы развелись, – вздохнула Наташа.

– В итоге она подцепила какого-то англичанина и уехала с ним в Шотландию, протирать столы в барах. Дочку сначала забрала, но потом София вернулась ко мне. И слава Богу! Теперь живем вдвоем, как видишь, Наташе внезапно сделалось скучно. Надо бы ещё выпить. Но собутыльник так увлекся собой, что совершенно забыл о её давно пустующем бокале и Наташа сама наполнила его. Наверное, она уже пьяна тем вечерним опьянением, которое становится заметным, только если поднимешься на ноги. От скуки она перестала прятаться в тени, а Спас примолк, рассматривая её всё с той же бесцеремонностью. Теперь можно и эрудицией блеснуть, поставить его на место.

– Здесь вина не хуже чем в Южой Африке… такой привкус… – потеряв нужное слово, она воззрилась на него в ожидании угодливой поддержки, но он молчал.

– Забыла, как это называется, – смутилась Наташа, но он остался холоден и к её смущению.

– Я устраивала выставку в ЮАР. Приобщилась там к их искусству. Такая живопись, знаешь, в стиле фолк. Черные женщины в высоких шапках с бусами на шеях, а шеи у них в виде цилиндров…

Ах, похоже, она стала косноязычной, а его вовсе не интересовали стили живописи и послевкусие вина. Спас подлил себе ещё ракии, но прежде чем опорожнить стаканчик, сделал несколько шумных глотков из кружки. Пивная пена прилипла к его верхней губе, а он и не подумал её утирать. Так и сидел, забавно скалясь. Похоже, попойка удалась на славу. Спас усердно поедал клубнику, почему-то выбирая для начала самые мелкие и неказистые ягоды и оставляя те, что покрупнее, напоследок. Наташе клубники совсем не хотелось, и Спас съел почти всё. Осталась одна, самая большая ягода, та, что лежала особняком на краю тарелки. Люлёк тянул шею, высматривая, принюхиваясь. Надо бы по справедливости отдать эту ягоду ему, но Наташа много раз давала себе слово не прикармливать пса со стола. К тому же она так увлеклась рассказом о своей работе, что не только позабыла о правильном воспитании Люлька. Она совершила худшую оплошность: нечаянно и не единожды она ухитрилась упомянуть Игоря. Ночной гость заметно кривился, но пока терпел.

– Я знаю, о чем ты думаешь, почему умничаешь и зачем кривляешься, – внезапно сказал он.

– Почему же?

– Ты ревнуешь.

– Я?!

Он схватил с тарелки последнюю клубнику. Наташа знала, она предвидела наверняка: Люлёк сейчас прыгнет. Внезапный напор в сочетании с инерцией двадцатикилограммового тела не оставят Спасу ни единого шанса. Он завалится на спину вместе со стулом, как заваливались многие до него в подобной ситуации. Наташа успела совершить необходимое движение – попыталась схватить пса за загривок, но выпитая бутылка дала о себе знать. Наташа промахнулась. Пёс прыгнул. Но на этот раз фокус Люльку не удался – Спас усидел, сумел сохранить равновесие и успел проглотить спелый плод слынчевбрягской земли. Пес же, вспрыгнув ему на колени, принялся вылизывать гостю лицо и бороду. При этом он совершал характерные телодвижения, однозначно и неотвратимо унижающие достоинство любого натурала.

– Люлёк! – зашипела Наташа. – Фу!!!

– Это я-то фу? – хохотал Спас. – Похоже, твой пес принял меня за сладкую конфету! Ха-ха! Недаром говорят, что животные выдают скрытые порывы своих хозяев. Ха-ха!

Наташа пыталась отпихнуть Люлька, но это её никак не удавалось. Спас же совершенно ослабел от хохота. Он хватал руками обоих – и пса, и его хозяйку. Где-то наверху, за Наташиной спиной открылось окно и сонный голосок Григория произнес:

– Кто там дерется? Воры?

– Этот Люлёк, – задыхаясь произнесла Наташа. – Спи, сынок. Мы тут сами…

– Да…

Наверное, окно тихонечко закрылось, а Гриша спокойно улегся в свою кроватку. Эх, плохая она мать!

– Он ушел!

Спас произнес эту короткую фразу в самое её ухо. Дыхание его показалось Наташе огненно-горячим. Тело – тоже. Люлёк куда-то запропастился, сиганул в темноту. Нет же, нет! Пёс всё еще здесь! Его шершавый язык, его шерсть… Он вылизывает хозяйкино лицо, но как-то странно, устало что ли.

– Люлёк… – прошептала Наташа.

– Отвратный кучето! – отозвался Спас. – Той избяга![18]18
  Отвратительная собака! Он сбежал! (болг.)


[Закрыть]

И действительно, шерсть на морде пса почему-то сделалась твердой, как мужская щетина, а лапы толстыми и очень уж крепкими. Да и пахло от него совсем не псиной, а густым, свежим перегаром. Это Спас целует её! Всегда такая блеклая, желтая лампа теперь больно слепила глаза. Наташа крепко сомкнула веки и высвободила свои губы из плотного замка его губ.

– Из комнаты Гриши нас видно как на ладони, – прошептала она.

Объятия разомкнулись. Тело Спаса на миг исчезло. Минуло ещё пару мгновений и стало совершенно темно.

– Ах! – едва слышно прошептала Наташа.

– Что? – усмехнулся Спас, а она уже почувствовала под лопатками твердую и теплую поверхность камня. Того самого камня, которым был вымощен двор.

– Люлёк где-то здесь. Он не ушел. Он смотрит на нас!

– Отвратный кучето!

* * *

– У нас июнь – месяц пения соловьев. А во второй половине лета, до холодов, поют сверчки.

Он молчал долго, прежде чем отозваться.

– Ты всё ещё не доверяешь мне, хоть и переспала…

– Мы не спим…

– Ты вообще не доверяешь чужим мужикам. Пигмалионы! Ха!!!

– Не кричи!

– И ещё: ты всё время думала об этом своём Игоре, даже когда я обнимал тебя. Теперь тебе неловко: спустила штаны перед чужим…

– В русском языке о женщинах так не говорят…

– Как?!

– Спустила штаны.

– Ну пусть! Мне не обидно!

– Не кричи же…

– Но ты знай… – он приподнялся на локте и заглянул ей в лицо. Она демонстративно зажмурила глаза.

– Знай, я тебе докажу, – теперь он, по счастью, говорил шепотом. – Я принесу и кину к ногам самое дорогое. Слышишь?

– Твоя дочь часто бывает у нас.

– Ещё дороже…

– Южный темперамент…

– Ты считаешь меня… этим… как кучето гав-гав…

– Пустобрехом? Нет!

Стало тихо, она приоткрыла один глаз, чтобы удостовериться: он всё ещё смотрит на неё. Наконец, лицо его исчезло, он снова улегся на спину рядом с ней.

– Это мы поссорились? – тихо спросила она.

– Это мы сошлись, – был ответ.

Он вскочил на ноги через пару минут, едва лишь она начала волноваться. Ведь они уже довольно долго лежали посреди двора совершенно голые, и только глубокая темнота южной ночи могла прикрыть их стыд, да Люлёк, который повизгивал во сне где-то неподалеку, непременно предупредил бы её, не позволил бы опростоволоситься перед домашними. Наташа слышала, как Спас одевается, слышала быстрые его шаги и едва различимые звуки: скрип калитки и скрежет задвижки. Всё. Он ушел. Через пару минут, цокая когтями по камню, из темноты возник Люлёк. Пёс просто прижался горячей спиной к её левому боку и через минуту снова захрапел.

– Пойдем-ка лучше наверх, – проговорила Наташа. – Если нас с тобой поутру обнаружат тут – возникнет ненужный скандал.

* * *

Дед Чавдаров жил вовсе не в Средеце, как утверждал его сын. Старый Иван проживал на хуторе как раз на половине дороги между Средецем и Галямо-Буково в приличном доме, обнесенном, по местному обыкновению, невысокой каменной, белёной стеной. Во дворе, вокруг дома росли фруктовые деревья – груши, яблони, абрикосы, сливы. Великолепие цветения уже миновало, и на ветвях пестрели частые завязи. Посреди двора, в тени фруктовых крон возвышался богато расписанный сруб колодца с высоким «журавлем». На краю сруба стояло большое оцинкованное ведро, соединенное толстой цепью с коромыслом «журавля». Позади дома зеленел аккуратно возделанный огород. Всё это Лене было не в новинку – она родилась и выросла в сельской местности. Но конюшня! Длинное, крытое черепицей строение располагалось на краю огороженного пространства, по которому печально бродили две лошади. Оструганные жерди кое-как крепились ко вбитым в землю кольям. В целом конструкция ограды казалась не вполне надёжной, но дедовы одры были слишком ленивы, чтобы попытаться её разрушить. Итак, пара не старых ещё коняг – мерин и кобыла – посматривали на неё из-за изгороди. Родители Лены лошадей не держали. Как управляться с ними? Лена знала кое-что о лошадях. Слышала, что лошадь может и укусить, поэтому для себя сразу решила: не станет заходить за изгородь.

Спас вытащил из багажника вещи и поставил их у крыльца. Он лишь на минутку забежал в дом. Лена не решилась последовать за ним без приглашения и всё время его отсутствия глазела на лошадей. А потом Спас простился и уехал, оставив её наедине с двумя крупными копытными. Когда дед Чавдаров появился на пороге дома, Лена уже окончательно потеряла самообладание. Почему лошади всё время смотрят на неё? Как ей говорить со стариком, если тот не разумеет русского языка? Почему Спас уехал, не познакомив их друг с другом? Она отчаянно трусила до тех пор, пока на пороге дома не появился высокий, сутулый человек с огромными, закрывающими рот, желтоватыми усами и в расхристанной кепке на белых вихрах.