Текст книги "Маятник птиц"

«Всё, – доев вторую, очень вкусную булочку, с мыслью, что она была все-таки лишней, произнесла я, вставая, – всё, Тамара, всё, я пошла».

Еще минут через десять, отказавшись от Лёвиных супа и котлет, я наконец закрыла за собой дверь комнаты, включила Rich Cool Диззи Гиллеспи, села на диван, вытянув ноги, закрыла глаза.

Идеальный мир – не место, где люди едят черную икру ложками и пьют нектар, накапанный Богом всем поровну в золотые чашки. В идеальном мире могут быть зло, обиды, болезни и смерть. Главное – чтобы в нем также была справедливость. Потому что лишь справедливость делает любой мир идеальным.

Справедливо ли то, что мой брат исчез? Справедливо ли, если он уже – не жив? Сегодняшний сон, в котором к вечеру я начала распознавать отголоски уже не надежды, а, напротив, безысходности, намек на трагический финал, разбередил воспоминания о нем – о том, который никогда не отступал и всегда боролся за справедливость, при этом зная, что ее нет. В глобальном смысле ее катастрофически нет, мир привык обходиться без нее, приспособился к реалиям, потому-то отдельные случаи торжества справедливости вызывают чувство, похожее на счастье. Когда ты видишь свет в конце туннеля – разве это не счастье? Надежда – разве это не счастье?..

Сейчас уже почти забылись – или просто давно не вспоминались – старые времена, до Ланы, до Яна, до «Феникса», когда мы словно канатоходцы над пропастью, охваченной пожарами, качаясь и часто едва не срываясь вниз, продвигались по нашему пути, пути к другому идеальному миру. Какая я была? Не знаю. Не помню. А брата помню очень хорошо. В те годы он словно весь состоял из острых углов. Высокие скулы, запавшие щеки, худые широкие плечи, соломенные волосы средней длины, как всегда, постриженные у модного парикмахера, иногда мягкий, иногда вдумчивый, а порой пронзительный взгляд ясных голубых глаз. Он был моей опорой. Тем, кто не сдастся и не сломается и мне не позволит. Я всегда знала, что в любой момент могу ухватиться за его руку как за железный стержень. Что я сейчас без него? Сколько я еще смогу продержаться? Я снова ощущаю себя над такой же пропастью и понимаю, что в любой момент могу упасть…

Я настолько разбередила себя этими мыслями, что, едва задремав, снова пробудилась и потом долго лежала без сна, то глядя в потолок, по которому бродили сумеречные тени, то снова закрывая глаза и переворачиваясь на бок, подоткнув под шею подушку тугим комком.

Где-то около двух я встала, накинула халат и побрела на кухню, чтобы выпить чашку чая.

На кухне горел свет. В чайнике бурлила вода. У стола, уставившись в телефон, сидел Лева, нога на ногу, голый по пояс, в протертых джинсах. Он был худой, но жилистый, крепкий. Под правой ключицей розовел широкий, явно недавний шрам. Короткие темные волосы всклокочены. На ногах белые тапки на тонкой подошве, похожие на те, что бесплатно выдают в гостиницах. Он был увлечен просмотром какого-то ролика без звука и тихо хихикал, поэтому не сразу заметил меня. А заметив, поспешно встал, убрал мобильник за спину.

– Анна Николаевна… – смущенно заговорил он. – Я тут просто… Не спалось, и я… Вот, чайник поставил.

Чайник щелкнул и выключился.

– Налейте и мне, – сказала я, присаживаясь на стул напротив него, через стол.

– Конечно! – Лева вынул чашки из буфета, запястьем почесал нос. – Вам покрепче или средний?

– Средний.

– Понял. А я всегда так на новом месте – верчусь в постели, верчусь, потом встаю… – Он разлил чай по чашкам, поставил их на стол. – Сушки будете? Я тут нашел пачку, правда, половину уже съел…

В неярком желтом свете кухонной лампы он казался совсем юным, но позже, когда мы уже пили чай, мирно болтая о разном, я поняла, что ему, скорее, ближе к тридцати, чем, как мне показалось поначалу, к двадцати пяти.

Если б я не была так наглухо закрыта, может быть, я могла бы впустить его в свой ближний круг. Хотя, какой там ближний круг… Давно никого не осталось. Но Лева мне понравился. Он был обаятелен, учтив в меру, хорошо воспитан (перед тем, как снова сесть за стол, сбегал в комнату и надел футболку). К тому же он оказался прекрасным рассказчиком. Я с удовольствием слушала его повествование, пересыпанное занятными подробностями, о том, как он пришел на службу в полицию после двух лет учебы на историческом факультете. Началось с того, что однажды Лева познакомился в баре с парнем, который оказался его двоюродным братом («не совпадение – чудо!»). Они установили этот факт случайно, в процессе беспечной болтовни за рюмкой бренди. Дальше – больше. Кузен поведал ему некоторые семейные тайны, так-то и выяснилось, что Левин отец вовсе не был геройским летчиком-испытателем, разбившимся, когда мальчику было два года, а просто-напросто бросил сына, не признал его.

Умные темно-серые глаза Левы были непроницаемы, поэтому, хотя он, рассказывая, посмеивался и качал головой, я так и не сумела понять, как на самом деле он отнесся к этой информации от новообретенного брата. Но результатом разговора в баре было то, что Лева вознамерился отыскать отца. Поиски застопорились сразу – мать Левы никогда не была замужем за этим человеком, к тому же, после раннего инсульта практически не говорила и плохо двигалась, на все вопросы сына отвечала непонимающим взглядом, так что ему не удалось даже узнать у нее отчество и фамилию отца (его имя – Сергей – он знал и раньше, если, конечно, теперь можно было верить тому, что в детстве рассказывала ему мать: «тебе исполнилось всего два, когда раздался тот страшный звонок – Сергей погиб, испытывая истребитель» – ага, ага, как же…). Новоявленный родственник никаких деталей вообще не знал. А Лева постепенно, незаметно для самого себя, втянулся в водоворот единственной страсти: поиск отца. Он потерял интерес к учебе, расстался с девушкой, которая не понимала, зачем ему это все, ходил по старым подругам матери, надеясь выяснить хоть что-то, писал на телевидение в передачу «Ищу человека», однако все усилия были безрезультатны. В итоге Лева бросил институт и пошел работать в полицию.

Меня такой поворот не удивил – не он первый и не он последний прервал уверенный ход своей жизни ради какой-то странной для окружающих сверхидеи. Служба его вполне устраивала и он намеревался остаться в полиции, найдет отца или нет, возможно, сделать карьеру, а возможно, в качестве опера заниматься живой работой, – то есть он окончательно определился, и это было главное для него. А поиски отца за восемь лет не принесли почти ничего.

– Ничего?

– Почти, – таинственно улыбнувшись, повторил Лева, и я не стала расспрашивать дальше.

У меня было смутное ощущение, что я выслушала рассказ визитора, просто не записала его. Потому что была в этой Левиной истории боль, даже несмотря на то, что ему удалось ее никак мне не показать, но факт говорил сам за себя: он продолжал искать отца год за годом, сверхидея никуда не делась, никак не видоизменилась. Я встречала уже таких людей, именно в качестве визиторов.

В зацикленности на чем-то одном есть огромная проблема: это не дает двигаться дальше, развиваться. Но Леве я не стала об этом говорить. Каждый решает сам, как жить. Я же зациклилась на поиске брата и точно так же не собиралась ничего менять в этом плане, так что не мне указывать другим людям правильный путь.

Часы показывали начало четвертого, когда я поняла, что стала терять нить беседы. Лева заметил это и зевнул, как бы случайно, прикрыв рот ладонью. Я оценила его деликатность, встала, пожелала ему спокойной ночи и ушла к себе.

***

Около девяти утра, предварительно позвонив, приехал Байер.

На Леву он бросил взгляд искоса, без эмоций, кивнул ему и больше на него не смотрел.

Пока я варила кофе на всех (Лева взял табурет и тактично сел на расстоянии от нас – у окна), Байер, положив на стол папку, докладывал, какую информацию он и его сотрудники нашли на Дениса.

– Ну, особых сюрпризов нет. По сути он вам практически все о себе рассказал верно. Итак, Денис Волков. Тридцать восемь лет. Разведен, живет один в квартире, доставшейся по наследству от бабушки. Из семьи – никого. По профессии актер, работает в нашем драмтеатре…

– А, все-таки актер…

– Да. Играет, правда, в массовке. Поначалу у него все складывалось неплохо, но начал выпивать и быстро скатился. Актерское дарование у него средней руки и церемониться с ним не стали, но и не выгнали, поскольку имеет другой талант – разбирается в компьютерах. Так что держат его в театре, платят зарплату как артисту, а используют по большей части как сисадмина, поскольку реально у них такой ставки – сисадмина – нет. Это все я узнал от худрука театра, Виктора Михайловича Рудакова. Нам это по большому счету ничего не дает, просто установили личность. А вот что интересно: с двадцать четвертого сентября его никто не видел. Ни коллеги, ни соседи по подъезду.

– Ко мне он приезжал двадцать третьего…

– И на следующий день исчез. Что только подтверждает нашу общую теорию – он познакомился с вами не просто так.

– Может, поговорить с его друзьями?

– Нет у него никого. Приятелей полно, а близок ни с кем не был, никто про него ничего не знает. Худрук сказал, что раньше, когда Волков пил и жил в коммуналке, к нему пара актеров захаживали в гости, но это было давно, лет шесть-семь назад. Потом он бросил пить и гостей больше не приглашал.

– Хм-м… А может… – Лева, слегка смущаясь, вступил в разговор. – Ну, я не знаю… А если он и есть этот самый преследователь? Он понял, что засветился, другого шанса уже не будет, и решил не терять времени, скрыться, пока не поздно. Ясно же, что «Феникс» будет его искать. А если «Феникс» ищет, то найдет. И тогда получается, что дело можно закрыть – он не станет рисковать и возвращаться в город.

– Преследователь не он. – Байер мотнул головой. – Не того полета птица. Но он пособник преследователя и найти его все равно нужно.

– А машина? Машина у этого Дениса есть? – спросил Лева.

– Хороший вопрос. Была бы у него машина, искать было б легче. Но нет, нет у него машины.

– И геолокацию по мобильнику проверили, конечно…

– Мобильник мы нашли у него дома, отключенный, без симки.

– То есть, – сказала я, – уже нет сомнений, что он скрылся намеренно.

– Никаких. – Байер отхлебнул кофе из кружки – самой большой, он пил кофе бадьями, а не чашечками – и вдруг прямо посмотрел на меня. Я знала Байера так давно и так хорошо, что легко считала этот взгляд: между нами все в норме? Я коротко кивнула. Тень улыбки скользнула по его бледным губам. Он сделал еще один глоток кофе. – Короче говоря, пособник установлен, осталось его найти. А через него уже выйдем на преследователя.

– Вопрос – как его найти, – пробормотал Лева, от которого явно не укрылся наш с Байером обмен взглядами. – Парень сжег за собой мосты.

– Не все, – обронил Байер, поставил пустую кружку на стол. – Анна, мне пора. Закроете за мной?

Я поднялась.

В коридоре он негромко спросил, качнув головой в сторону кухни:

– Все в порядке?

– Без проблем.

– Я бы лучше своего к вам заселил. Было б спокойней.

– И так нормально, Эдгар Максимович, не волнуйтесь. А вот это «не все» – ну, про мосты… Что вы имели в виду? Есть какая-то зацепка?

– Помните, Денис рассказывал вам про бомжа Федусю? И тут не соврал. Есть такой. Периодически пасётся у драмтеатра. И Дениса Волкова он хорошо знает. Вот у него и спросим, когда разыщем его… Пока что Федусю этого уже дня три никто не видел. Но, говорят, это в порядке вещей – то пропадет, то появится… Ладно…

– Эдгар Максимович…

Байер остановился, держась за ручку двери, внимательно посмотрел на меня.

– Делайте все, что считаете нужным.

Он молча кивнул, открыл дверь и вышел.

***

Газета «Вечерний город» от 10 апреля 2016 г.

(распространяется бесплатно у станций метро)

«ВЕЛИКИЕ А. Д. ВНОВЬ НЕСУТ ДОБРО

В начале апреля они открыли новое пристанище для обиженных и нуждающихся. На сей раз это приют для животных. Наш корреспондент Лика Архарова побывала там и вернулась с питомцем – той-терьером Бусиком.

Лика Архарова: «Животные содержатся в просторных вольерах. Приветливые сотрудники не только ухаживают за своими подопечными, но и общаются с ними. Везде царят чистота и порядок. Отрадно видеть, как несчастное косматое существо с осторожностью, но начинает доверять людям. Спасибо «Фениксу» и его основателям за их вклад в дело добра!

На фото: Лика Архарова и Бусик».

– Я отличный журналист, Анна. Я могу раскопать что угодно. Пустите меня на ваше поле и я выкопаю все ваши тайны. Впрочем, можете даже не пускать. Можете обнести свое поле колючей проволокой. Я очень хороший журналист. Я сделаю подкоп и найду все мины.

– Вы угрожаете мне?

– Да. Потому что я хочу выполнить задание редакции: написать о жизни великих А. Д. Кстати, вам нравится это прозвище?

Оно меня раздражало. Поначалу употребленное кем-то из репортеров в качестве шутливого эпитета, потом это слово было подхвачено другими уже в серьезном, пафосном смысле. Пару лет назад ведущий одной из телепередач именно из-за него назвал нас «заносчивыми благодетелями». Но обсуждать это с журналисткой я не собиралась.

– Я его никогда не оценивала.

– Вам все равно?

Я промолчала.

– Анна, вывод простой: или вы ответите на мои вопросы, или я сама начну поиск. И тогда я могу найти то, что вы хотели бы сохранить в тайне. Найду и опубликую.

– У меня нет тайн, которые я хотела бы скрыть.

– Вы уверены?

– Все, что вы можете, – оболгать меня.

– Я не опущусь до лжи.

– Тогда ищите свои тайны…

Я встала.

– Анна, прошу вас!

Слишком громко. Посетители «Пеликана», где подкараулила меня журналистка, оглянулись и посмотрели на нас.

– Я уже ответила. Я не даю интервью.

Лика Архарова сделала свое доброе дело – взяла из приюта бедняжку, брошенную прежними хозяевами. Но это не обеспечило ей пропуск в мою жизнь. Журналисты знали, что мы не даем интервью, не фотографируемся, не выступаем по телевидению и не одобряем статей о нас. Нам это было не интересно и не нужно. Более того: это могло нам навредить. Весь механизм «Феникса» был отлажен как швейцарские часы. Все работало ровно, без перебоев. Но занимало абсолютно все наше время. Стоит дать слабину и побеседовать с одним журналистом – и шлюз будет открыт. Начнутся звонки, визиты в «Феникс» или домой. И так уже дважды папарацци проникали ко мне под видом визиторов. И один раз я чуть не поверила… В общем, вторжение в нашу жизнь, пусть даже с добрыми намерениями, могло помешать работе.

Публичность равно суета сует, бессмысленная, отнимающая драгоценное время, притягивающая лишних людей.

Все это я не хотела объяснять Лике Архаровой, даже несмотря на очаровательного Бусика, который всю нашу беседу просидел на коленях хозяйки, посверкивая веселыми черными глазками. Она же напоследок одарила меня взглядом, призванным расплавить на месте. А через пару дней написала полную желчи заметку о зазнавшихся «великих».

Могла ли она стоять за всеми безобразиями последнего периода? Я считала, что вряд ли, не того масштаба была ее обида, чтобы разработать такой макиавеллевский план. Байер соглашался со мной, тем не менее полагал, что нельзя исключать никого. Он проверил ее с помощью своего знакомого хакера и выяснил, что мы были правы. В ноутбуке Лики нашлось несколько черновиков статей о «Фениксе» и обо мне, все в негативном ключе, но все – датированные самое позднее 2017 годом, и все – незавершенные.

– Минус еще один, – сказал Байер, вычеркивая Лику Архарову из моего коротенького списка (результат поисков последних двух дней). – Но мы движемся в правильном направлении, Анна. Ищите дальше, у вас хорошо получается.

2.

В начале девяностых мы жили как большинство в те времена – бедно. Я помню свои заштопанные в нескольких местах колготки, мои единственные, некогда розового цвета, быстро полинявшие и вытянувшиеся. В них я ходила в первый класс, а потом в них же – во второй. Я помню свой коричневый портфель, кожаный, сильно потертый, очень тяжелый. Прежде он принадлежал моему деду, кадровику на предприятии. Помню оторванную подошву на ботинке брата. Ее сначала приклеивали, а потом примотали изолентой. Помню мамино синее платье, в котором она целый год ходила на работу, раз в два дня его стирая.

Но в девяносто пятом отец неожиданно купил машину, а потом импортный холодильник вместо древней «Юрюзани», пережившей несколько ремонтов. У нас появилась новая одежда. На обед мы стали есть не только макароны или гречку (с подсолнечным маслом / с луком / просто так), но также сосиски, мясо и курицу.

Много позже я узнала, что отец и его приятель Осинец с помощью одноклассника отца, занимающего какую-то крупную должность в банке, взяли кредит и купили ваучеры, а на них приобрели основной пакет акций завода, где они оба работали инженерами (а дядя Арик – бухгалтером). Вскоре на собрании акционеров, большинство которых были сотрудниками завода, они выкупили еще часть оставшихся акций. Так завод фактически перешел в их владение.

Полгода спустя Осинец погиб на охоте в результате несчастного случая. И, поскольку он не имел наследников, его доля перешла моему отцу.

Он оказался хватким и предусмотрительным бизнесменом и быстро пошел в гору. Мама – учитель начальных классов – стала одеваться не хуже директрисы, муж которой, по слухам, был криминальным авторитетом. Мне купили легкий школьный ранец, брату – пейджер, а отец приобрел себе мобильный телефон – большую черную трубку с антенной.

К двухтысячному году отец входил в пятерку самых богатых людей города. Из этой пятерки он был единственным, кто заработал свой капитал честно. Конечно, если не считать хитрой схемы с приобретением акций завода, которая была, как смущенно говорил сам отец, «авантюрой чистой воды». Но завод погибал. Его собирались закрывать, тысячи работников увольнять, а землю продавать, так что та авантюра спасла всех причастных от печального финала.

Через год завод уже обеспечивал продукцией всю Россию, а еще через несколько лет отец заключил контракты с зарубежными клиентами. Сейчас именно этот завод покрывает почти половину наших расходов на «Феникс».

Тогда же, в двухтысячном, у нас появилась дача – двухэтажный каменный дом с огромным участком, бо́льшую часть которого занимал сад. Мама, всю жизнь мечтавшая жить за городом, лишь несколько раз успела побывать на этой даче. Она умерла от рака в две тысячи первом.

Постоянно там жила сестра отца Людмила, старше его на двадцать лет, дочь от первого брака его матери, а мы лишь приезжали иногда.

Людмила завела первую собаку – английского бульдога Гектора. Он переехал к нам в пятилетнем возрасте от соседей, с миской, мячиком и родословной, где значилось, что зовут его Гектор Джулиус II. Это был низкорослый мускулистый пес с мощной грудью и короткими сильными лапами, похожими на лапы скульптурных львов около городского драмтеатра. Соседи собирались его усыпить, поскольку у их маленькой внучки обнаружилась астма. Людмила, перебравшаяся к нам из Подмосковья после смерти мужа, одинокая и склонная к депрессии, полюбила Гектора слегка сумасшедшей любовью старой тетушки к домашнему питомцу. Пользуясь флегматичным нравом пса, она постоянно пыталась затащить его к себе на колени. Иногда у нее это получалось. Гектор был очень тяжелым, а тетя Людмила – слабой, тощей как старая доска, по которой прошло уже столько ног, что она истончилась и высохла. Но когда ей все же удавалось водрузить его на свои костлявые колени, обтянутые подолом тонкого шерстяного платья, оба – пес и хозяйка – смотрелись восхитительно. Бело-коричневый Гектор, тяжело дышащий, раскормленный, широкий как тумбочка, и Людмила – узкая, сухощавая, бледная, тоже, кстати, тяжело дышащая, поскольку потратила немало сил на то, чтобы поднять собаку. При этом у нее был довольный и торжественный вид. Аким, наблюдая такую картину, говорил, что эти двое – воплощение вселенского одиночества. Русская готика. Отчаяние с оттенком величественности.

Гектор прожил на даче еще шесть лет. Он любил бродить по саду, время от времени валясь на бок и лёжа с высунутым языком, словно собирался умирать. Потом, посучив в воздухе толстыми лапами, с трудом вставал и вновь отправлялся в путешествие по лабиринтам между деревьев, в густой траве.

Папа прозвал его Гектор Семизарядный за способность часто и помногу гадить.

Вскоре после воцарения в доме Гектора брат привел найденного им в кустах Бота, крошечную серо-бурую дворняжку, а чуть позже я – Гота, коккер-спаниеля, выброшенного из проезжавшей мимо поселка машины. Оба они пережили Гектора всего на полтора года, уснув вечным сном в один день, в декабре две тысячи восьмого, после того как сожрали подкинутую кем-то отравленную колбасу.

И вот после смерти отца мы с братом приехали на дачу. Она была пуста. Тетя Людмила умерла три месяца назад, тоже от инфаркта. В доме уже появился запах сырости. От Людмилы здесь остались несколько вязаных крючком кружевных салфеток, косметичка с целым набором таблеток и большая коробка из-под сапог, набитая старыми письмами; от собак – погрызенные резиновые игрушки, валяющиеся повсюду. Участок зарос травой. Под яблонями и грушами лежали сгнившие плоды.

Брат нанял рабочих, которые сделали в доме необходимый ремонт и привели в порядок сад. Были куплены кровати, тумбы, радиоприемники. Вскоре наша дача стала приютом для одиноких стариков. Из поселка каждый день приходили повар и горничная, она же сиделка. Жизнь, пусть на излете, медленная, размеренная, вернулась в покинутый дом.

Сейчас здесь жили восемь человек и медсестра.

Обычно брат приезжал с инспекцией раз в месяц. Это входило в наш распорядок жизни: периодически объезжать дома, говорить с жильцами, проверять условия их проживания. Но старый дом – наша бывшая дача – был на особом счету. Здесь словно сосредоточился смысл всего, что мы делали. Завершающий этап жизни. Ее поздняя осень. Как ни странно, именно здесь оказалось проще всего построить идеальный мир. Пусть крошечный, неприметный и незначительный по сравнению с тем, что происходило извне, но это был тот микрокосм, в котором все складывалось в точности так, как было необходимо. Тишина, покой, уют, благоденствие. Клетчатые пледы. Свежий чай. Хорошая библиотека. И справедливость. Потому что правильное окончание жизни это тоже справедливость.

В этом месте была особая атмосфера гармонии, и брат, возвращаясь отсюда, излучал спокойствие и умиротворение. Словно в очередной раз осознавал, что этот дом – самое лучшее и самое правильное, что он сделал в жизни. Его вершина. Его кирпичик в устройстве идеального мира.

Теперь сюда ездила я. До исчезновения брата я бывала здесь с ним несколько раз и помнила каждого из жителей дома. Вероника Игоревна, Галина Васильевна, Манана Георгиевна, Хафиза, потерявшая память и все документы, Сонечка, с той же проблемой, Федор Лукич, Борис Борисович и Степан Алексеевич. Всем им было от семидесяти семи до девяноста пяти. Все они по тем или иным причинам остались одни, без жилья (кроме Федора Лукича, ушедшего из семьи сознательно и слонявшегося по пригороду полгода, пока его не встретили добрые люди и не привезли в наш приют).

Старость – целый мир. Его интенсионал состоит из огромного и многообразного множества. Память, опыт, тысячи малых и больших событий, тонкое ощущение и понимание окружающей среды, глобальное знание о жизни, пусть даже не оформленное в мысли, но глубоко прочувствованное за прожитые годы, страх и принятие близкой смерти, и у каждого – почти без исключений – пережитые потери.

Наши последние старики подобрались очень гармонично. Они проводили время в беседах и воспоминаниях, дарили друг другу на разные праздники открытки и сделанные собственными руками безделушки. А вечерами неизменно собирались в холле, даже самые нелюдимые. Играли в шахматы или в шашки, раскладывали пасьянсы, смотрели телевизор или старые фильмы из коллекции, собранной еще тетей Людмилой, пили чай с вареньем. Угрюмый, погруженный в депрессию Федор Лукич через несколько месяцев оттаял и начал присоединяться к обществу.

Как и все в той или иной степени причастные, старики очень переживали исчезновение моего брата. Приехав сюда сегодня днем, я застала их в тихом унынии. Стояла теплая безветренная погода, обитатели дома сидели в саду, там, где когда-то любили валяться на траве Бот, Гот и Гектор Семизарядный. Теперь здесь была устроена небольшая площадка со скамейками и деревянными креслами. Посередине стоял круглый стол, а на нем плетеные корзинки с баранками и пряниками. Горничная Марина разливала по чашкам чай. Сонечка тихонько напевала тонким дребезжащим голоском «По диким степям Забайкалья», устремив ввысь взор своих небесно-голубых поблекших глаз. Борис Борисович, бывший историк, преподаватель научного коммунизма, тощий и невысокий как мальчишка, вечно замотанный в шерстяной шарф, с артритными пальцами и непропорционально большой лысой головой, негромко разговаривал с Федором Лукичом на любимую тему – политическую.

– Люди, которые делают революцию, Федор, – надтреснутым голосом рассуждал он, – думают о далеком будущем и не беспокоятся о ближайшем.

– Это идейные. Таких сейчас мало, – неторопливо отвечал Федор Лукич – широкий, крепкий старик с гривой белых волос и мягкими пышными белыми усами. – Современные революции это театральные постановки, где главным актерам хорошо платят. А массовка, как всегда, получает гроши или просто дубинкой в лоб.

– Что ж, я склонен согласиться с тобой. Отказавшись от социализма, человечество оказалось на краю пропасти. Разрыв между бедными и богатыми слоями населения слишком велик, базис пошатнулся, надстройка вот-вот рухнет. Я всегда допускал наличие миллионеров. В конце концов, человек с умом, талантом и определенной долей удачи вполне может сколотить состояние. Но миллиардеров в мире быть не должно. Это противоречит всем законам, всем, даже физическим… – Он покачал головой. – Шутка, конечно. Но я печально смотрю в будущее… Да, печально… И вот это уже совсем не шутка.

– Нам-то что? Мы не доживем даже до ближайшего будущего, – мрачно заметил Степан Алексеевич.

– Будем оптимистами, – с тихой улыбкой промолвила Вероника Игоревна. – До вечерних новостей доживем обязательно.

На несколько мгновений я замерла в воротах, рядом с охранником Михаилом, крупным бородачом из местных.

– У нас все спокойно, как всегда, – начал он, но я прижала палец к губам и он понял, кивнул.

Я смотрела на стариков, укутанных теплыми пледами, сидящих под сенью деревьев, чья листва частично уже пожелтела, а местами рдела огненно-красным. Я знала, что мне опять нечего ответить на их главный вопрос.

– Анна! – воскликнул Федор Лукич.

Он первый поднял глаза и заметил меня. От волнения он привстал с кресла и чуть не упал.

– Сидите, сидите, Федор Лукич! – громко сказала я, идя к ним.

– Анна Николаевна! Аня! – вразнобой заговорили они.

Ощущение, остановившее меня в воротах дома, рассыпалось. Ощущение нереальности картины, оторванности от жизни. С кем оно связано – с ними или со мной? – я не успела понять.

Я присела на скамейку рядом с хрупкой Вероникой Игоревной, бывшей балериной, самой старшей из обитателей дома. Она взяла меня за руку своей иссохшей ручкой. Ее узкое запястье было унизано тремя тонкими серебряными браслетами-кольцами и одним широким, из черненого серебра.

– Анечка… Анна… Анна Николаевна… Какие новости о нем?

– Новостей нет, – ответила я.

– Но вы продолжаете искать? – требовательно спросил Федор Лукич.

– Непрестанно.

– И это правильно! – пылко сказала самая молодая – Манана Георгиевна. – Непрестанно и неутомимо! Я не верю, что Аким Николаевич мог исчезнуть вот так, без следа. Надо искать!

– Без следа… – прошелестела Сонечка, по-прежнему смотревшая в небо.

– Уходящая жизнь… – негромко произнес Степан Алексеевич, ни к кому не обращаясь. – Она здесь.

– Что вы имеете в виду? – нахмурившись, спросил Федор Лукич.

– Здесь – уходящая жизнь. Как убывающая луна. Это правильно. А он должен жить.

– Он – месяц ясный… – сказала, кивнув, уловившая мысль Вероника Игоревна. – Ему назначено восхождение. А убывание – наша доля.

– Поэтично, драгоценная Вероника, – проговорил Борис Борисович. – Но в целом верно. Так, Степан?

Степан Алексеевич не ответил. Он держал в больших руках с узловатыми пальцами огромную кружку, грел широкие ладони. Взгляд его почти никогда не останавливался на ком-то, только на чем-то. До конца восьмидесятых он бродил по стране с артелью, пока не повредил спину, упав с крыши строящегося коровника. Следующие двадцать лет он жил в деревне у дочки, а когда она умерла, ее муж продал дом, а тестя отправил в интернат для инвалидов. Оттуда Степан Алексеевич сбежал через несколько лет. Обитал на вокзале, где его увидел один из наших юристов. Привез к себе, отмыл, накормил, выслушал. Позвонил Акиму.

От прошлой непростой жизни у Степана Алексеевича осталась привычка не смотреть в глаза и мало говорить.

– А я его во сне видела, – сообщила Галина Васильевна, тоже из молчунов, так что все присутствующие, кроме давно живущей в собственном мире Хафизы, внимательно посмотрели на нее. Даже Степан Алексеевич мазнул взглядом по ее простому лицу с грубоватыми чертами.

– Когда? – поинтересовалась Манана Георгиевна.

– Как-то… – туманно ответила Галина Васильевна и замолчала.

Вероника Игоревна подождала продолжения, но его не последовало. Тогда она вновь повернулась ко мне.

– Анечка, детка, дорогая, вы же сообщите нам, если… Если найдете его?

Ее сухая ручка, бесплотная, легкая, чуть сжала мои пальцы.

– Когда вы его найдете, – поправил Борис Борисович.

– Когда найду… Я сообщу. Непременно.

***

Я собралась домой только вечером, около шести. Легкая грусть дымкой оседала во мне. Никто из стариков не болел больше обычного, но каждый свой приезд в каждом из них я отмечала ту самую «уходящую жизнь».

Охранник Михаил спал в своей будке, упершись бородой в широкую грудь. Я разбудила его, постучав согнутым пальцем в окошко. Он быстро вышел, смущенно бормоча извинения, открыл ворота. Я села в свою «ауди» и уехала.

Смеркалось. Небо вдали было раскрашено ярко-красным, а надо мной уже темнело, почти сплошь затянутое бело-серыми облаками. Недавно прошел небольшой дождь и шоссе еще влажно блестело, расстилаясь прямой линией до горизонта.

Я понимала, почему брат каждый раз задерживался здесь, с этими людьми. Тот заряд умиротворения, который я получила сегодня, казалось, исцелил какую-то часть меня – до того насквозь больную тяжелой, острой тоской. Все сейчас виделось мне не в столь мрачном свете, как раньше. Немного – совсем чуть-чуть – надежды и еще меньше, но все-таки – предвкушения перемен, которые наконец грядут, принесут в мою жизнь нечто важное и нужное – вот что смутными волнами колебалось сейчас внутри меня.