Текст книги "Маятник птиц"

Настя заплакала злыми слезами.

– Ты ими всю жизнь восхищаешься, а мы как же? Мы для тебя родные дети!

– И я люблю вас, всегда любил, разве не так?

Лена погладила Настю по голове.

– Ну что ты, Настюш… Ну зачем ты?.. Папа у нас золотой. Как мы с тобой ему плакат на день рождения рисовали, а? «Лучшему папочке в мире».

– Не обо мне сейчас речь, а о ней. – Дядя Арик достал платок и вытер взмокший лоб. Его рука дрожала. – Но я, видно, и впрямь был плохим отцом, раз вырастил такую дочь…

– Это несправедливо! – выкрикнула Настя.

– Что несправедливо?! Что именно?! – заорал в ответ дядя. – Что не в твой карман деньги идут, а обездоленным людям?!

– Ты меня ненавидишь! Я теперь понимаю, ты всегда только их любил и Ленку! А я побоку! Я плохая дочь, глупая!

– Какая чушь, Настя! – возмущенно произнесла Лена. – Ты вспомни, папа всегда был рядом! Кто тебя на руках в больнице носил, когда ты менингитом заболела? Кто у дома тебя встречал, часами ходил по улице в любую погоду, когда ты пропадала невесть где и возвращалась пьяная?

– Я была в восьмом классе! Ты мне всю жизнь это будешь припоминать?!

– Довольно! – сказала я, хлопнув по столу ладонью.

Все замолчали. В наступившей паузе было слышно тяжелое сиплое дыхание дяди Арика.

– Я тебя поняла, Настя. И в чем-то даже согласна. Нам действительно надо было дать своим больше, чем просто должности в «Фениксе». Наша ошибка. А раз так… Сделаем вот что: деньги эти примерно два часа назад уже вернулись на наш счет…

Макар, до этого без эмоций потягивающий бренди, вскинул на меня взгляд, в котором явственно читалась паника.

– … но я их переведу на счет Насти.

– У меня нет счета… – пробормотала она, не сводя с меня глаз.

– Это не проблема, сделаем. Вы возьмете эти четырнадцать миллионов и исчезнете, в Британию или куда угодно, но я больше не хочу вас видеть. Вас обоих. Никогда. Это мое условие.

Макар с готовностью кивнул.

Байер смотрел на меня, хмурясь.

– Далее. Лена… Ты тоже получишь деньги. Не столько, конечно. Вполовину меньше. Настя заплатила за билет в один конец, это всегда стоит дороже.

Лена замотала головой.

– Мне не надо.

– Ей не надо, – мрачно подтвердил дядя Арик.

– Так будет справедливо. Я должна была подумать об этом раньше.

– Правда, Аннуся, не надо. Я не хочу.

– Будет так, как я сказала.

– Нет, Аннуся, не в этот раз. – Лена встала, очень взволнованная, на ее щеках и шее пылали красные пятна. – Ты меня, пожалуйста, не обижай. Мы с Егором работаем, получаем зарплату, нам хватает. Это честные деньги и нам это нравится.

Егор согласно кивнул.

– Хорошо сказано, доча, – произнес дядя Арик. Голос у него был какой-то странный.

Я внимательно посмотрела на него. Ему явно было дурно. Он с трудом дышал, лицо его посерело, а щеки мелко дрожали.

Я машинально нащупала телефон в кармане брюк.

Дядя Арик через силу улыбнулся Лене и медленно стал валиться набок. Байер резко поднялся, но Егор находился к дяде ближе – вскочив, он успел подхватить его.

– Папа! – одновременно вскрикнули Лена и Настя и бросились к отцу, отпихнув стол.

Тарелки со звоном посыпались на пол, еда разлетелась во все стороны.

Я набрала номер «скорой».

***

Дядин инфаркт на неделю остановил обычное течение жизни. Настя и Лена, переругавшись насмерть, поначалу дежурили у его кровати по очереди: Настя с утра, а Лена вечером, после работы. Но через день Настя забрала трудовую из «Феникса» и вместе с сыном и Макаром уехала из города. Байер сказал – живут пока на даче в Бирюково, но я отмахнулась, мне это было уже неинтересно.

Я приезжала в больницу то утром, то днем, привозила от Тамары передачки в контейнерах, закутанных в полотенце, – курицу, котлеты, картошку, гречку, все вареное или тушеное, и дядя вскоре начал роптать. На третий день он, по его словам, уже чувствовал себя сносно, хотя выглядел на самом деле неважно – бледный, с темными мешками под глазами и синюшными губами. Он просил меня принести ему документы для работы, я принесла несколько детективов. «Ты два года без отпуска, – сказала я ему. – Лечись, отдыхай, а после больницы поедешь в санаторий». Он протестовал, но вяло. Под капельницей он то и дело проваливался в коматозный короткий сон и я, сидя на стуле у его кровати, в эти минуты видела, насколько он постарел и насколько он болен.

Врач говорил: «Какие могут быть гарантии? Дайте время, нам и ему. А там посмотрим. У него сопутствующих – целый список, тем не менее человек крепкий, я думаю, справится». Я в это верила, и все же не могла избавиться от ощущения катастрофы. Тоска, грызущая меня непрестанно, ночами усиливалась, я плохо спала, мало ела, мое личное время свелось к получасу утренней пробежки, а остальное всё было занято делами «Феникса». Я часто теперь вспоминала слова дяди Арика, которые мы игнорировали в суматохе дней: «Мне нужен помощник, заместитель, или вы думаете, что я вечный?». Нам и правда казалось, что он вечный, с его неуемной энергией и неунывающим нравом. Зачем ему помощник? Он отлично справлялся сам. А теперь я одна тянула на себе все дела – свои, Акима и дядины. Все наконец сошлось в одной точке – работа, проблемы, тревоги, депрессия – и замкнулось на мне. Только на мне. Больше рядом не было никого.

Лена заикнулась об отпуске – несколько секунд я смотрела на нее молча, потому что мне вдруг захотелось ее стукнуть чем-нибудь, но она сама сообразила, заторопилась: «Потом, Аннуся, потом, конечно, я понимаю».

Мысли о дяде и о сумбуре моей нынешней жизни отвлекли меня от насущного настолько, что когда я снова наткнулась на тот черный «фольксваген» – на сей раз у входа в больницу, – то в первый момент насторожилась, забыв о том, что никакой угрозы нет.

Кирилл вышел из машины, улыбаясь. Одну руку он держал у груди под курткой. Приблизившись, он приоткрыл борт куртки и я увидела маленькую белую розочку на длинном стебле. Я улыбнулась.

– Добрый ненастный вечер!

– Добрый, добрый… Вы опять следите за мной?

– Только сегодня. И то лишь потому, что вы мне так и не позвонили.

– А, ну да…

Он вручил мне розочку. Я взяла ее, чуть вдохнула легкий аромат.

– Аня, предлагаю немного развеяться – прокатиться на набережную, там прогуляться, – погода так себе, конечно, но ведь сойдет? Дождь кончился, ветра особо тоже нет. А потом можно зайти куда-нибудь…

– Хорошо. Подождете меня здесь?

– Конечно. А кто у вас там? – Он кивнул на больницу.

– Дядя.

– Идет на поправку?

– Надеюсь… Ладно. Дайте мне полчаса.

***

На набережной было мокро и пусто. Чайки парили в сером небе, пронизанном влагой, время от времени протяжно вскрикивая.

Пока мы ехали сюда на моей «ауди», прошел сильный короткий дождь. Я припарковалась неподалеку от закрытого киоска с кофе, выпечкой и прессой и минут пять мы с Кириллом сидели молча, под The Pain Пэта Треверса, глядя сквозь забрызганное стекло на серый предсумеречный день, пока дождь завершал свою работу, методично обстукивая кузов машины. Наконец последние капли упали на лобовое стекло и скатились вниз.

– В экспедиции в любой ливень выходил наружу, если надо. Накинул брезентовый плащ – и вперед. А в городе каждый раз вспоминаю про зонт, – сказал Кирилл и открыл дверцу. – Но у меня все равно его нет.

Переходный час между днем и вечером – примерно половина шестого. Серый цвет неба сгустился до мрачно-свинцового. Кроны деревьев, вытянувшихся шеренгой в узкой полосе газона, частично облетели, частично пожелтели, пожухли. Мокрая палая листва покрыла газон разноцветным ковром с прорехами.

Стройная девушка в легком не по погоде светлом платье шла, размахивая сложенным зонтиком, далеко впереди нас. Больше вокруг никого не было.

Мы обошли большую лужу и вступили на гранит набережной. Кирилл поддержал меня под локоть, я отстранилась.

– Закрытые двери, запертые замки, – коротко улыбнувшись, произнес Кирилл. – Понимаю, сам такой. Я, может, потому и пошел на геологический, что представлял себе тогда геологов как одиночек в палатке, с лопатой, фонариком и книгой про неведомые далекие миры. Оказалось, все не совсем так. Хотя людей, да, и правда рядом немного.

– Как вы познакомились с Акимом?

– С Акимом… – задумчиво повторил Кирилл. – Ох… Была одна неприятная история, лет двенадцать назад. Приехал я в ваш город, пошел в бар с девушкой и попал в страшнейшую драку. Прямо в день приезда… Девять человек – по протоколу семь, но было девять, точно – махались не на жизнь, а на смерть. До сих пор не знаю причины, чего они между собой сцепились… – Он пожал плечами. – Я случайно в этот замес попал. С девушкой поругался, она выбежала из бара, я за ней. И тут же на крыльце получил по голове… Я даже не успел поинтересоваться, за что. Машинально врезал в ответ.

– Аким вас вытащил из полиции?

– Ну да. Он там был по другому делу, а я сидел, свистел…

– В каком смысле?

– В прямом. Сидел в клетке на скамейке и свистел. Раздражал сержанта. Не нарочно. Очень злился, вот и все. Девушка исчезла в ночи, я ее, кстати, никогда больше не видел. Парни, с которыми я дрался, к утру протрезвели и всё спрашивали меня: «А ты кто?»… Мне в Москву надо, вторая экспедиция на носу, полугодовая, а я сижу в ментовке в чужом городе и не знаю, чем все это кончится… Но Аким услышал, как на меня сержант орет, подошел, спросил, в чем дело. Дальше понятно.

Я кивнула.

Мы медленно шли по пустынной набережной. Было довольно прохладно. Здесь, у реки, ветер был сильнее и острее. Я вдыхала влажный холодный воздух и ежилась в своем тонком плаще. И все же мне хотелось продлить эту прогулку. В почти полном безлюдьи (только старик в шляпе с обвисшими полями шел по газону, тростью разгребая мокрую листву, но он был довольно далеко), под огромным серым небом, снова налившимся влагой, в тишине, разбавляемой лишь плеском воды и мягким рокочущим голосом моего спутника, в котором словно слышались отголоски далеких раскатов грома, я чувствовала себя неожиданно спокойно, даже умиротворенно.

Чайки серебристыми стрелами проносились в сумраке насупившегося неба.

Маленький кусочек реального идеального мира. Если бы я могла остановить этот момент, или растянуть его во времени, или перекинуть в будущее, чтобы потом снова и снова наслаждаться этим тихим пасмурным вечером…

Кирилл остановился, осторожно тронув меня за локоть.

– Аня, может быть, наденете мой свитер? Он, честно сказать, не очень чистый, зато теплый. И тогда мы бы погуляли еще немного. А так я боюсь, что вы простудитесь.

Я поколебалась.

– Есть другое предложение: мы можем зайти в кафе и выпить горячего чая, так и согреемся. Вы же тоже подмерзли, верно?

– Самую малость. Да я на это не обращаю внимания. Я к любой погоде привык. А про горячий чай – хорошая идея. Я в экспедиции всегда завариваю в большом термосе свой особый, на одних травах. Бывает, так закоченеешь, что даже глазам холодно, а глотнешь такого чаю и сразу тепло по всему телу идет… Как-нибудь для вас такой сделаю…

***

В маленьком кафе без названия чай был самый обычный, в пакетиках, по пятьдесят рублей за стаканчик. Зато хозяин, старый азербайджанец, предложил нам яблочный пирог, даже на вид потрясающе вкусный. Мы взяли по куску, а потом повторили заказ. «Хороший пирог, да? – Хозяин, подергивая густыми бровями, ловко нарезал пирог огромным ножом. – Жена каждый день печёт. Ничего для кафе не умеет делать. Уборка – нет, посуда мыть – нет, сэндвичи сделать – тоже нет! Белоручка, да? Только пирог умеет, бабушка научила. Ах, какой пирог! Во рту тает!»

В крошечном замызганном помещении кроме нас посетителей не было. Мы сидели на высоких стульях у стойки перед окном, пили чай и ели пирог, глядя в темнеющий небесный простор.

Кирилл негромко рассказывал о последней экспедиции, о медведе, который повадился воровать у геологов хлеб, о том, как его прогоняли с помощью местных охотников, о ночном небе, покрытом звездами так густо, что оно все переливалось серебром, о болотистой земле, протянувшейся на километры… Я слушала, представляя все это так ясно, словно видела сама.

– А еще, знаете, случаются такие моменты, даже часы, когда ты вдруг очень ясно осознаешь свою связь с миром. Со всем окружающим миром. То ли планеты выстраиваются в нужном порядке, то ли от фантастической красоты и гармонии природы душа открывается настежь и поэтому способна все эти импульсы уловить… Не знаю. Зато знаю, что ради такого стоит топать все эти сумасшедшие километры по болоту, трястись в каком-нибудь раздолбанном уазике по ямам и колдобинам, мерзнуть, мокнуть под ливнем, а потом вдруг раз – и остановиться, и замереть в совершенном ошеломлении. И уже ничего неважно. Только вот это – природа и ты, небо и ты, речушка порожистая – и ты… Лес, поля, пространство огромное… Ни разу ни одной минуты я не пожалел, что пошел на геологический. Нет, понятно, что помимо романтики полно еще всякого… Работа есть работа. Но я ради этого, ради таких вот моментов, на все готов. И ничего меня не пугает.

Хозяин возился у прилавка, то и дело поглядывая на нас, потом включил радиоприемник, покрутил колесико, нашел канал с красивой джазовой музыкой, и скрылся в подсобке.

***

Мы давно доели пирог и допили чай, но все сидели, разговаривая вполголоса или ненадолго погружаясь в паузу. Здесь было тихо, уютно, и, видимо, планеты в этот час встали как надо, потому что я сейчас испытывала что-то похожее на блаженство – в мерцающем неярком желтом свете, под негромкую музыку, рядом с человеком, от которого веяло основательным, надежным покоем. Мне, в моей маетной жизни, не хватало именно этого – покоя.

Потом мы снова вышли в сгустившийся сумрак, на набережную, уже освещенную фонарями, и еще около часа гуляли, иногда останавливаясь у парапета и глядя на черные воды реки. Беззвездное небо было украшено одной только луной, и то почти скрытой за пеленой тумана.

– Аня, так что происходит? Кто вас преследует?

Я вздохнула.

– Давайте не сегодня об этом, хорошо?

– Не вопрос. В другой раз. Я вам позвоню… Можно?

Я улыбнулась.

Около девяти вечера мы сели в машину. Я продрогла и устала, запястья окоченели, волосы пропитались влагой и спутались от ветра, но я давно не чувствовала себя так хорошо, так легко и спокойно. Все проблемы сдвинулись на второй план. Сейчас я была занята только собой, своей внезапной свободой.

Я довезла Кирилла до гостиницы, мы пожали друг другу руки и он, помедлив немного, вышел из машины. А я сразу нажала на газ.

По вечерним улицам, без пробок, я доехала до своего дома за десять минут. Снова закапал дождь. На улице уже было совсем темно.

***

На кухне горел свет. У стола, сгорбившись, сидел Лева. Он смотрел вбок, в никуда, остановившимся взглядом, и при моем появлении даже не пошевелился. Его худые плечи поникли. На столе вокруг почти пустой чашки с чаем были рассыпаны крошки от сушек.

– Лева, добрый вечер. Вы в порядке?

Он медленно поднял на меня глаза с покрасневшими веками и несколько секунд смотрел молча, словно не понимая, кто перед ним.

– Лева! Что случилось?

Он тряхнул головой, с силой протер глаза пальцами.

– А… Извините… Все нормально.

– Точно?

– Теперь да. Теперь все отлично.

Лева встал, взял чашку и долил в нее воды из чайника.

– Остыл… Ну и ладно… Не имеет значения. Собственно говоря, на данный момент вообще ничего не имеет значения. – Он повернулся и посмотрел на меня с внезапной широкой улыбкой. – А было бы здорово, если б сейчас сюда рухнул метеорит, да? Было бы отлично, Анна. Раз – и все! Воронка вместо дома, пыль клубится… Шикарная, освобождающая пустота.

– Так… – Я села на стул, внимательно глядя на него. – В чем дело, Лева?

– Выпил на поминках, простите. Не привык к алкоголю, вот и развезло. – Выглядел он плохо – лицо мертвенно-бледное, румянец со щек исчез, у крыльев носа и на скулах проступили розовые пятна, а подбородок обкидало мелкими прыщиками. – Но потом водку ведром кофе залил, вроде как пришел в себя. И все равно какой-то ералаш в голове. А, я же вам забыл сказать… Или нарочно не сказал? Все спуталось как-то… У меня мать умерла три дня назад.

– Лева…

– Ничего, я в норме. Это, по правде говоря, лучший выход и для нее, и для меня. Подруга ее только воет с утра до ночи, всю квартиру залила слезами и соплями… Выгнал после поминок. Говорю, все, тетя Нина, идите к себе, мы с вами давно друг другу надоели, нас только она склеивала. Непрочно, не клеем, а клейстером, так что… – Он на секунду оскалился, зло сжав зубы. – Так что давайте, валите. Видеть вас не хочу больше ни одной лишней минуты.

Я смотрела на него с тревогой. Это был какой-то Хайд, вылупившийся из Джекила.

– Я давно ждал… Хотел, чтобы это случилось. И одновременно боялся. У меня никого нет кроме матери. Она – всё, что у меня было в моей жизни, от и до, всё. Больше никого рядом, никогда. Зато когда она была – о, это был такой огонь материнской любви… Самой настоящей, воспетой в поэмах. Рядом с ней мне было спокойно, я знал всегда, что мать меня из любой ямы вытащит, кого угодно зубами разорвет за меня. Пока хре́нова молния под названием инсульт не долбанула ее прямо в мозг… И все. Нету мамы. Есть знакомое лицо. Знакомые руки. Знакомые глаза. А больше ничего. Ни проблеска сознания, ни искры чувства… О ком же мне жалеть?

Жесткая усмешка пробежала по его губам легкой волной и исчезла.

– О ком же мне жалеть… – тихо повторил он и снова потер костяшками пальцев сухие глаза.

– Лева, такая беда…

Он покачал головой.

– Беда была, пока она жила. Невыносимо было смотреть в эти пустые глаза. Словно кто-то чужой воспользовался еще живым телом моей мамы, поселился в ней. А теперь все хорошо. Она умерла. И чужой, значит, тоже… – Он повернулся к окну, взглянул в ночную тьму, словно мог там что-то видеть. – А подруга воет. О чем выть? О живых надо выть. О ней надо было выть, пока она влачила это жалкое существование, а теперь-то что?

Лева сполоснул чашку в раковине и убрал ее в шкафчик.

– Так, что еще? – Он осмотрелся, заметил крошки на столе. – Ага…

Взяв тряпку, он тщательно смел крошки в ладонь и выбросил их в мусорное ведро.

– Ну вот, вроде бы, все… – Он прямо посмотрел на меня. – Анна, я ухожу. Моя вахта закончилась. Сумку я уже собрал.

– Конечно…

– Да, и вот еще что…

В замке входной двери заворочался ключ. Лева коротко оглянулся.

– Вы в своих поисках брата скоро себя потеряете. Не тратьте время зря. Я убил Акима.

У меня перехватило дыхание.

– Аннушка! – донесся из коридора веселый голос Тамары. – А мы с Котиком тебя ждали! В окошко выглядывали! Он тебе сюрприз приготовил! Да, Котик?

– Сюпьиз! – выкрикнул Котик.

Я не могла оторвать глаз от Левы.

– Что… Что ты сказал? – выдавила я с трудом сквозь пересохшее горло.

Он с жалостью посмотрел на меня.

– Я убил его. Давно. Не ищи больше…

И он вышел из кухни, по пути вежливо пропустив Тамару и Котика, который нес на блюде нечто огромное и бесформенное.

– Вот, моя золотинка, Котик сам пирог испек, нарочно для тебя. Хотел к дню рождения подгадать, да в тот раз не вышло – случайно полпакета соли в тесто высыпал…

Я услышала, как хлопнула входная дверь, а потом на несколько мгновений все звуки разом выключились.

– Аннушка, что с тобой? – взволнованно пролепетала Тамара.

Я попыталась встать, но ноги не держали меня. Перед глазами все поплыло. Я покачнулась и схватилась за угол стола, чтобы не упасть.

Тамара охнула. Котик испуганно захныкал.

– Аня! – крикнула Тамара.

Блюдо с пирогом выпало из рук Котика и разбилось об пол.

3.

Наконец-то я в нем – в моем вакууме, в ватном облаке, где очень тихо и ничего не происходит, так что я могу просто лежать и смотреть в окно. Шторы наполовину задернуты, никому не пришло в голову открыть их хотя бы в дневное время, а у меня на это нет сил. Но мне хватает видимого клочка небесного пространства, то серого, то светло-голубого с белыми облачными росчерками, то непроглядно-черного. Мой взгляд застревает в нем, пока я раз за разом прощаюсь с мыслью его больше нет, но так и не могу от нее избавиться. Она возвращается и навязчиво крутится, крутится в голове, над всеми другими мыслями, поэтому их словно и вовсе нет. Но я помню, что они были. Я думаю о чем-то еще, только сразу забываю, о чем.

Все вокруг рушится. Я ощущаю это всеми своими нейронами и эритроцитами.

Время закручивается в тугую спираль, так что минутами я словно вовсе не ощущаю ничего – ни тепла, ни холода, ни отчаяния, ни боли, не ощущаю даже себя, застывшую вдруг в невесомости, в экзосфере, прямо перед тем, как утечь и раствориться без следа в межпланетном пространстве.

Какие-то голоса периодически прорываются сквозь ватную оболочку. Кажется, как-то рядом что-то бубнила Лена. Кажется, что-то глухо говорил Байер. Слов я не помню. Я вообще не уверена, что эти голоса не почудились мне. Одна Тамара реальна и постоянна, ее забота так утомительна, что однажды мне все же приходится очнуться, чтобы отвести от своего лица ее руку с ложкой, полной борща.

Третий день я лежу на своем диване, изредка встаю и плетусь в ванную, потом обратно. Тамара пыталась заманить меня на кухню пирожками с капустой, я прошла мимо. Смартфоны поначалу звонили беспрерывно, я их выключила. Мой вакуум – моя неприкосновенная обитель, я не пущу туда никого. Теперь уже – никого.

Ты что, в коме? Кто это сказал? Я не узнаю́ голос. Интонация раздраженная, с ноткой презрения.

Ночь. Я сплю или не сплю, иногда это довольно трудно понять. Сон то утаскивает меня, погружая в непроницаемую тьму, то вышвыривает на поверхность непонятной и чуждой мне яви, то подталкивает в туман, где я плавно покачиваюсь, не понимая ничего и не думая ни о чем.

Ты что, в коме? Повторяет голос громче и резче.

Брат Абдо. Он впервые заговорил со мной. А это значит, я схожу с ума.

Позже я вспоминала, что эта мысль испугала меня. Впервые за три дня что-то иное, кроме осознания того, что Акима больше нет, достигло моего сознания. Я пошевелилась, пытаясь выйти из состояния, действительно похожего на коматозное. Затем медленно поднялась, ощущая слабость во всем теле, дотащилась до окна, оперлась ладонями о раму. Там, извне, стояла черная ночь, подсвеченная уличными фонарями и неоновыми огнями вывесок. И я была еще жива.

Что держит меня здесь? Несколько минут я не могла вспомнить. Потом в мозгу вспыхнуло, будто теми же неоновыми буквами: ФЕНИКС. Но в первый момент даже это показалось мне несущественной причиной. Я все равно никогда не смогу пройти даже полпути по направлению к другому идеальному миру, так зачем?.. Что мне здесь делать? «Феникс» – лишь островок для тех, кто тонет в океане слишком сложной для них жизни. Не проще ли все же утонуть? Все равно ничего исправить нельзя, ничего изменить нельзя, все равно…

Опять вылезло это все равно… Признак того, что я погрузилась в апатию. А Розы нет. И брата нет. Нет родителей. Нет никого. Никто не поможет мне выбраться на поверхность. И даже «Феникс» не спасет, ибо создан не для меня. Он – для других. Для себя мы с братом ничего не предусмотрели.

В квартире повисла тишина. С улицы не доносилось никаких звуков.

Три часа ночи.

Я пошла на кухню, дрожащими от слабости руками сунула в микроволновку тарелку с пирожком, заварила кофе.

Нет уж, с Розой или без нее, но я не сойду с ума.

Я сидела у окна, откусывала от пирожка маленькие кусочки, смотрела в ночь за окном, ощущая разъедающую меня изнутри боль отчаяния. Я не знала, что делать дальше. Это тревожило и пугало меня, я едва удерживалась от соблазна спрятаться в коконе уютного все равно.

Проще всего было достать из шкатулки маленькое наследство деда Иллариона и решить проблему. Собственно, так можно решить любые проблемы и избавиться от любой боли. Всего несколько секунд – и все кончится. Но если семь лет назад я не видела причин, чтобы остановиться и не нажать на спусковой крючок, то сейчас все было иначе. Слишком много обязательств. Теперь, без брата, я одна отвечаю за всё. И… Да, вроде бы так: мне не все равно.

Брат Абдо возник за моей спиной – я увидела его отражение в темном оконном стекле. Его ладонь поднялась над моим плечом, но так и не опустилась. А потом он снова исчез.

***

Военный совет в неоновой ночи закончился около половины пятого утра. Возможно, потому, что в нем участвовала только я, никаких решений принято не было. Разве что я наконец решила пойти спать. Глаза слипались, желтый кухонный свет вдруг начал подрагивать, а в ночную тишину ворвались звуки улицы – гул проезжающих машин, короткий резкий сигнал клаксона.

Сон навалился тяжелой шубой. Никаких сновидений, просто вязкая тьма.

Я проснулась лишь около восьми утра, по-прежнему без сил. Вставать не хотелось. В прямоугольнике окна светлело небо, по которому плыли барашковые облака. Буколика, не соответствующая той тяжести, что приковала меня к постели, не позволяла глубоко вздохнуть, превратила мое сердце в обломок гранита с острыми углами.

Я заставила себя встать. От слабости подкашивались ноги. Кажется, кроме пирожка этой ночью и нескольких ложек какого-то супа позавчера я ничего не ела три дня.

На кухне возилась Тамара, негромко брякала посудой. Увидев меня, она ахнула, прижала руки к своей полной груди.

– Ласточка моя, бедная моя девочка.

Она шагнула ко мне и порывисто обняла. Я потерпела пару секунд, затем мягко отодвинула ее ладонью и опустилась на стул.

– Сделай мне кофе, Тамара.

– А плюшку?

Я отрицательно покачала головой.

– Тогда на, ешь творожок.

Она наполнила пиалку зернёным творогом со сливками, поставила ее передо мной.

– Жаль, поплакать от души не можешь…

– Что?

– Поплакать, говорю, не можешь от души, не такая ты. А легче бы стало. Только стоит ли плакать?

Тамара сноровисто двигалась по кухне, несмотря на габариты, кажется, еще подросшие за последнее время.

– Ты о чем?

– Я тебе, конечно, не указ, мое золотко, лежи хоть месяц, твоя воля, но вот что я скажу: если слушать всякого шута горохового, ничего путного не получится. Ну что он, Левка этот, против Акима? Скала и мышь. Я так считаю: ляпнул сдуру. У него же мать умерла, он сам не свой эти дни был, ты-то не видела, к Аристарху Иванычу ездила, «Фениксом» занималась, а я тут посматривала, что да как. Скрывать не буду: боялась, как бы не стащил чего. Вот и наблюдала, как он тут ходит, бормочет что-то под нос, или у окна встанет и стоит, не шелохнется… – Она посмотрела на меня, склонив голову набок. – Плюшку точно не будешь? Свеженькая, утром испекла. Ну как хочешь… Так вот, звездочка моя, не верю я ему. Куда ему Акима убить? Аким бы его в два счета через колено переломил. Убил он… – Она презрительно усмехнулась. – Как же… Нет, ну ты посмотри, бессовестный какой: сказал гадость и сразу ушел – а вы теперь, мол, страдайте. И ведь так и вышло. Котик весь тот вечер проплакал, напугавшись, еле успокоила его булочками с изюмом и шоколадкой. Ты три дня пластом пролежала. Эдгар Максимович, как я сообщила ему эту новость, аж помертвел. Лена тут рыдала, я ее ромашковым чаем отпаивала… И все из-за чего? А произнес один злой человек всего одно злое слово… Нечего ему верить. Я Лене сказала и тебе повторю: пока собственными глазами не увидишь мертвое тело Акима, не верь!.. Ты ешь, ешь, моя девочка. Силы тебе нужны. За дело пора приниматься. В девять Байер приедет.

– Звонил?

– Звонил на мой, ты же свои все отключила… Вот тебе кофе.

Тамара поставила на стол большую чашку – и уточнять не пришлось, что сейчас мне нужна именно большая, а не моя обычная средняя, – потом села напротив, посмотрела на меня с жалостью.

– Ты уж соберись, Аннушка. – Она погладила меня по руке. – Другой идеальный мир сам себя не построит.

– Нет никакого идеального мира.

– Есть, как же нет? Если ты о нем думаешь, он уже есть.

Я улыбнулась ей – совсем чуть-чуть, мышцы лица за три дня неподвижности словно застыли и не желали двигаться.

– Ты философ, оказывается.

Старая добрая Тамара… Лет пятнадцать назад она махала на Акима руками, когда он пытался объяснить ей про другой идеальный мир. «Такого не может быть, – говорила она. – Есть только один мир, мы в нем живем. Еще есть жизнь после смерти, но это уже не мир, это другое, необъятное. А ты бы, Акимушка, не о чужом будущем думал, а о своем. Деньги-то у вас есть, так важно же еще их не профукать. А вы, я смотрю, наладились все спускать на этот ваш идеальный мир. Папочка разве для того трудится в поте лица?» Аким смеялся, а Тамара хмурила брови и качала головой.

– Не без того, – с достоинством кивнув, произнесла она. – Ты вот никогда не спросишь меня: «Тамара, а что ты думаешь?». А спросила бы, я б поговорила с тобой, рассказала о своих мыслях. Не только же у плиты стою и полы мою, я еще голову на плечах имею и в ней кое-что варится. А как иначе? Шестьдесят пять лет на свете живу, чего только не повидала.

– Так что ты думаешь, Тамара?

Она вздохнула.

– Думаю я, солнышко мое, что в любой ситуации нельзя руки опускать. Плохо тебе, больно, сил нет и жить не хочется – дай себе денек, чтобы пережить самое тяжкое, а потом поднимись и начни делать что-нибудь, хоть самую малость. То, что тебе поможет перекинуть дощечку из твоей боли к нормальной жизни. Цветы полей, в магазин сходи. Понемножку двигайся дальше. Не стой на месте. И увидишь, со временем все наладится. Может, не так будет, как раньше, по-другому, главное – будет.

– Всё намного сложнее.

– Сам человек усложняет, потому и сложнее. Жить проще надо. – Она встала. – Где просто, там ангелов по сто. Ты творожок-то доешь, Аннушка. Три дня ведь не ела. И я вот тебе сейчас еще яичницу сделаю, как ты любишь, с сыром и зеленью, да?

Ответить я не успела – раздался короткий звонок в дверь и Тамара поспешила в коридор.

***

Тамара накрыла на стол, нарезала толстыми ломтями еще теплый ноздреватый хлеб из пекарни, принесенный Байером, сварила кофе и ушла.

Какое-то время мы молча ели яичницу с сыром и зеленью. Он – тройную порцию, я – половину одной, и то едва ковыряла вилкой, аппетита не было. Подспудно все точила мысль его больше нет, но сейчас на заднем плане. Вдруг возникла перед глазами вересковая поляна под холодным солнцем; с неба неестественно медленно опускались большие лебединые перья, а вокруг царила мертвая тишина. Меня передернуло. Видение исчезло, но ощущение пустоты осталось.

– Тамраев нашел ту красную машину, о которой говорил свидетель, – наконец сказал Байер. – На одной камере у въезда в город она все-таки засветилась. «Хонда» Самсонова это была, теперь уже точно. И по времени все совпадает.

Я смотрела на Байера (бессонные ночи отразились на его лице, сером, отёкшем) и как завороженная слушала его низкий голос.

– Значит, так и было, как Тамраев предположил: вы потеряли сознание, Аким вышел – вероятно, для того, чтобы вытащить вас из машины на воздух, – тут-то его «хонда» и сшибла. Других вариантов развития событий больше нет.