Текст книги "Маятник птиц"

Вот и теперь: я снова и снова видела перед собой лицо отца в тот день осенью девяносто пятого, лицо-маску, застывшее, белое. И пистолет в его руке. Я не помню, какого числа это было. Но если после тридцать первого октября, то… То мне страшно. Да, вот что самое главное – разобраться в датах.

Этим я и пыталась успокоить себя сейчас. Но при этом мне было ясно, что нет никакой возможности установить/восстановить в памяти точную дату попытки самоубийства отца. Об этом знала только я, мне было всего десять, и разумеется, я даже не подумала о том, что надо запомнить дату.

А потому это останется со мной навсегда – сомнения, было или не было. И внутренняя уверенность в том, что да, было. Да и Лева, похоже, расследовал этот случай и подозревал моего отца в убийстве своего…

Вот это противоречие – с одной стороны, я знала точно, что мой отец был порядочным человеком, а с другой – почти не сомневалась в том, что он каким-то образом причастен к гибели Осинца – не даст мне покоя, никогда.

***

Дядя Арик, узнав от Байера наши новости, перевозбудился и начал строчить с пулеметной скоростью сообщения, одно за другим:

Надо дать Гриневскому денег

Много денег!

Он холостой? Присмотрись к нему!

Какие лекарства нужны Акиму?

Я

Закажу немедленно

В конце концов я вышла из палаты в коридор и позвонила ему.

– Дядя Арик, все в порядке, не волнуйся, тебе нельзя.

– Анюта, детка моя, да я… – Дядя замолчал и мне вдруг показалось, что он заплакал. Но конечно, только показалось. Дядя – неунывающий оптимист, мне бы его неудержимую веру в то, что все будет замечательно, а если понадобится, океан расступится и он посуху пойдет к намеченной цели. И точно: в следующую секунду голос его уже окреп. – Что сказал Гриневский? Какие перспективы?

– Да какие перспективы, сделали операцию и все. Аким пока только физически слаб, а память вернулась. Ну, кроме самых первых дней, тех, февральских, там ничего не помнит… Ты сам как себя чувствуешь?

– Господи, да мне-то что сделается? Живой, румяный… Завтра, лечащий врач говорит, выписывать будут. Жду не дождусь. Я как старый барсук в капкане, когда его откроют – сигану в лес, только меня и видели… Слушай, а может, мне к вам приехать?

– Даже не думай. Мы здесь только на несколько дней еще задержимся, потом домой. – По коридору, кивнув мне издалека, прошел Гриневский, прямиком в палату Акима. Я заторопилась. – Мне надо идти, извини. Я тебе потом еще позвоню. Или, знаешь… Я Акиму телефон сегодня купила, думаю, попозже он тебе позвонит. Все, пока!

Аким сегодня был несколько бодрее вчерашнего, но все равно еще быстро утомлялся и периодически проваливался в сон. Гриневский сказал, что это связано не только с операцией, но и с общей усталостью.

Утром мне звонил Тамраев, вкратце поведал, что удалось выяснить об этих месяцах странствий моего брата. Кое-что я уже знала от самого Акима, но он помнил не все, да и говорил пока скупо, коротко. Тамраев же, как истинный следователь, восстановил всю цепочку событий. Старик на «ниве» (я запомню его фамилию – Подгорцев), забрав Акима с Невинского шоссе, довез его до своей деревни, до фельдшерского пункта, но сам из машины уже не вышел – умер от инфаркта. Тамраев по видеосвязи пообщался с его дочерью, живущей в Ялте. Женщина плакала и рассказывала, что отец давно чувствовал себя плохо, она подозревала предынфарктное состояние, но к врачам он обращаться не хотел. В день того происшествия она говорила с ним по мобильному, он задыхался, она переполошилась, собиралась уже все бросить и приехать, отец ответил, что приезжать не надо, он записался на прием к кардиологу, а сейчас ему пора. Еще он добавил, чтобы до вечера не звонила – его старая «нокиа» садится, а зарядить негде, затем отключился и больше на связь не выходил. В фельдшерском пункте дежурил бывший хирург, подрабатывавший там на пенсии, он оказал Акиму первую помощь и вызвал скорую, которая доставила его в ближайший поселок городского типа, в больницу. Там он пробыл полтора месяца, затем его перевезли в клинику в Невинске (и это было уже много позже того, как мы искали его и там тоже, по всем больницам и моргам). В клинике Акима переводили из хирургического отделения в неврологическое и обратно, а когда он заразился ковидом, отправили в инфекционную областную больницу. Почти месяц он провел там, затем, поскольку травмы еще не были долечены, его вернули в клинику. «Если б он помнил хотя бы свое имя, – сокрушался Тамраев. – Оно у него редкое. Мы б тогда давно его нашли». Но Аким не помнил ничего. Поэтому в конце августа его выписали из клиники – физически уже вполне здоровым – и спровадили в психоневрологический интернат.

«В общем, – заключил Тамраев, – это старик Подгорцев его спас. Травмы Акима были очень серьезные, счет буквально на минуты шел, а Подгорцев, как только забрал его, скорость из своей „нивы“ выжал до максимума и поэтому быстро доехал до фельдшерского пункта. Ему потом штраф пришел, дочь оплатила уже… Говорит, никогда раньше отец не нарушал пдд… Так что действия Подгорцева решили все, проложил перед смертью себе дорогу в рай. И кто после этого скажет, что человек человеку волк? Только не я».

Так что, конечно же, Аким устал. Я видела это по его глазам, по тихой улыбке. Он уже принимал душ, уже сидел на кровати и ел куриные тефтели с гречкой (половину оставил и я доела, поскольку забыла позавтракать и к обеду внутри у меня была звенящая колокольная пустота, отдающая горечью двух выпитых натощак стаканов кофе). Он уже говорил больше вчерашнего и слушал внимательнее, и все же его отрешенность была заметна.

К вечеру суета утихла. Байер с Купревичем ездили по Невинску, разбирались с нашими делами. Вадим уехал домой на электричке, снабженный бутербродами и любимым кофейным напитком, купленными в больничной столовой. Аким спал, его соседи играли в шашки, беззлобно, шепотом переругиваясь. Я сидела у подоконника, пила чай с лимоном, смотрела в темнеющее небо, испещренное черными и серыми лохмотьями туч. В сумке снова – в который раз за сегодня – заныл мобильник. Я не пошевелилась. Я пригрелась в наступившем покое, мне не хотелось нарушать его телефонными разговорами. Но надо было хотя бы посмотреть, кто звонит.

На моих смартфонах оказалось какое-то запредельное количество пропущенных звонков: помимо прочих – от Лены, от Орловского, от Лики, от Тамары, от (что просто оглушило меня, когда я увидела на экране имя) Николая, а я ведь еще утром коротко, на ходу, садясь в машину, написала ему в ответ на его сообщение: все хорошо, скоро позвоню. И забыла. Уже в девять мы с Байером, Купревичем и риелтором Эдиком – длинным худым человеком лет тридцати, с унылым и одновременно хитрым лицом – осматривали здание возле лесопарка, делали фотографии, обсуждали договор, а потом я поехала в больницу, по дороге завернув в магазин электроники и бытовой техники за телефоном для Акима. Он вчера спрашивал о сыне, я рассказала, как мы ездили на хутор в дом деда Филиппа, но брат не дослушал, уснул. Все разговоры – подумала я тогда – надо отложить на потом, когда он окончательно придет в себя.

Я взяла смартфон «для своих», вышла в коридор и позвонила Николаю. Он ликовал. Я верил, повторял он, ты ведь знаешь, Аня, я верил, что папа найдется. Пусть он позвонит мне, когда сможет. Или хотя бы напишет.

И только я попрощалась с племянником, в коридор вышел Аким. Даже исхудавший, с марлевой нашлепкой на бритой голове, в сером свитере, черных спортивных брюках и клетчатых тапках, он выглядел как сахиб, выходящий из повозки и снимающий белые перчатки, а не пациент после операции на мозге.

– Аня, – сказал он, улыбнувшись, – давай, что ли, поговорим с людьми.

***

Пока брат, полуприсев на подоконник, говорил с кем-то по своему новому смартфону, я зашла к Гриневскому. Похоже, он проводил в больнице все дни с утра до вечера. Уже все врачи кроме дежурного давно ушли, а он все сидел в своем кабинете, читал истории болезней и медицинские карты.

Обычно энергичный, решительный, здесь он выглядел усталым и рассеянным. Под ярким светом настольной лампы сухие нервные кисти рук казались белыми. Мятый застиранный халат был расстегнут, под ним виднелась фланелевая серая клетчатая рубашка с висящей на нитке верхней пуговицей.

– Анна Николаевна, вам бы в гостиницу вернуться, – приподняв брови при виде меня, произнес он. – Почти восемь. У вашего брата все хорошо, честное слово. А вам пора отдохнуть.

– Скоро пойду, – ответила я. – Скажите мне только… – Я села на стул возле его стола. – Что мы можем сделать для вас? Может быть, нужно современное оборудование? Какие-то редкие или дорогие препараты?

Гриневский отрицательно покачал головой.

– Спасибо, но все уже есть. Пока только на бумаге, правда. Я же список составлял для новой клиники, отправлял в Москву, не отказали ни по одному пункту, все оплатили, а я ведь заказывал самое лучшее. Осталось решить вопрос, куда все это поедет… – Он вдруг нахмурился, бросил на меня взгляд, вздохнул. – Анна Николаевна, я собирался вам завтра сказать… – Он взял со стола ручку, покрутил ее в пальцах. – Знаете, мне, конечно, усадьба за городом очень подходит, но я тут поразмыслил… Во-первых, вряд ли мне удастся ее отвоевать, а потому я даже, наверное, не буду тратить время на это. А во-вторых, она вдвое меньше здания поликлиники…

– Больше здание – больше пациентов.

– И больше операций. Совершенно верно. Поэтому, вы уж простите, но…

– Да что вы, Владимир Андреевич, мои интересы тут дело десятое. К тому же, вопрос уже решен, я покупаю здание для приюта у лесопарка. Оно у меня с самого начала на примете было, но там риелтор цену вдруг поднял. В общем, теперь все уладилось, не о чем говорить.

– Вот и хорошо. – Он улыбнулся с явным облегчением. – Похоже, нам с вами удалось разойтись на узкой тропинке, не столкнувшись. Я, признаюсь, переживал. Будь на вашем месте кто-то другой, я бы не раздумывая отказал, даже не приближаясь к теме. Нет – и все. Вы же не первая, кто хотел здание поликлиники… – Он бросил ручку на стол и потёр переносицу двумя пальцами. – Так… Я что имел в виду…

– Вам, Владимир Андреевич, – сказала я, – тоже не мешало бы отдохнуть. Вы на машине? Может, вас подвезти?

Он помотал головой.

– Спасибо, я на машине, но сегодня останусь здесь до утра. Звонили недавно, пациента везут из областного центра, там авария какая-то была… А вы идите, Анна Николаевна, идите, отдыхайте.

Я встала.

– Когда мы можем уехать?

– На следующей неделе – определенно. А до того будут еще обследования и процедуры. Да, и вот что еще… – Он взялся за подбородок. – Я с вас все-таки мзду возьму.

Я снова опустилась на стул.

– Конечно, говорите.

– Недавно моя бывшая пациентка умерла. Прекрасная была женщина… Но рак, что вы хотите, он не выбирает… Остались очень пожилые родители. Они не против дома престарелых, но хотят только вдвоем, чтобы в одной комнате вместе жить, а так в муниципальный их не берут. Для частного у них денег нет, живут в крохотной квартирке на окраине, ее продать практически нереально, а если и получится – сумма выйдет с гулькин нос. Возьмете их в свой приют, когда откроете его? Я слышал, у вас для всех всё бесплатно, и условия хорошие создаете, комнаты на одного-двух человек…

– Первыми заселятся, – сказала я, снова вставая. – Только откроем не раньше апреля. Ремонт же надо делать еще.

– Думаю, дождутся. – Он тоже встал, протянул мне руку. – Рад, что вас занесло в наши края. Хоть и по такому печальному поводу.

– По радостному поводу, Владимир Андреевич. Я о таком и мечтать не могла.

***

– Знаешь, я почти ничего не помню из этого периода. Но был один странный сон, его я помню хорошо, потому что он периодически повторялся в разных вариациях. Там были птицы, множество птиц. – Аким говорил вполголоса, неспешно. Его соседи уже спали. За окном стемнело, в стекле отражались блики уличных фонарей. Верхний свет в палате был выключен, горел только неяркий светильник над кроватью брата. – Снится мне, будто я в тумане иду по дороге – или по полю, но всегда это какое-то пустынное место, где кроме меня нет никого, а вдали виден маяк, только без огней. Туман сгущается. Идти тяжело, ноги словно бетонные. Я спотыкаюсь, иду все медленнее, наконец падаю. Туман уже как молоко, маяка почти не видно. И тут вдруг – шум крыльев, в небе появляются тучи птиц, самых разных. Грачи, вороны, скворцы, сороки, еще какие-то… Они кружат надо мной, кричат, взмывают в воздух, летят к маяку, потом снова ко мне, снова к маяку… И я иду туда же. Зачем – не знаю, знаю только, что мне туда надо. Но все равно никогда не дохожу, просыпаюсь… Странно мне было это все. Ты же знаешь, мне сны редко снятся, а если и снятся, я не придаю им значения. Но тут… Чисто по ощущениям – как будто меня тянуло куда-то, не давало пригреться на одном месте. Мне ведь правда иногда хотелось уже остаться, не ехать никуда. Неплохо же было – больничные парки, теплые палаты с мягкими матрасами, соседи рядом, у кого что, говорят о травмах своих, физических и душевных, помогают друг другу, врачи каждый день заходят… «Ну как вы тут, братцы? Еще живы?» – Аким усмехнулся. – Как в другой мир попал… Мой-то был бурный, наполненный, а тут… Тихо жизнь идет. Со своей болью, но тихо, размеренно. И хотя я не помнил ничего из прошлого, но понимал, что раньше жил, видимо, как-то иначе, потому что непривычно мне было в больнице, тишина эта чуждой казалась. Потом освоился. И все равно чувствовал, что ненадолго я здесь, скоро двинусь дальше.

Аким вздохнул, прикрыл глаза ладонью.

– Спать хочешь?

– Нет, – сонно ответил он. – Эти птицы… Снились сегодня опять. Что им надо?..

Он, вероятно, в тот же момент уснул, слишком глубоким было его внезапное молчание.

Я и сама застыла словно в оцепенении. Что-то инфернальное ощущалось в полусумраке и тишине палаты, в черно-лиловом беззвездном небе за окном, в мутной луне, цедящей бледный свет сквозь пелену облаков. Несколько мгновений безвременья, когда всё замерло, как будто раздумывая: двинуться дальше или остановиться навсегда? Обрезанный пласт жизни, сродни компьютерному глюку, ни о чем не предупреждающий, ничего не предвещающий. Просто так бывает.

Аким пошевелился, убрал руку с лица.

– Мы с тобой так и не поговорили толком, – тихо произнес он, посмотрев на меня неожиданно ясным взглядом. – Но отложим еще ненадолго. Я пока не в форме. Мысли разбредаются, не могу сосредоточиться. Гриневский говорит, это нормально, пройдет. А ты… Послушай, Аня, я вижу, ты устала.

– Сейчас поеду в отель.

Он взял мою руку.

– Ты устала, – повторил он. – Ты была одна все эти месяцы. Я – в своем полусне с этими птицами, с гипсом и костылями. Пшёнка на завтрак, компот в обед… Такая маленькая жизнь. Без прошлого, без воспоминаний. А ты в это время была одна.

– Не одна, – возразила я. – Дядя Арик, как всегда, работал в авангарде. И мне, кстати, тоже снились птицы.

– Правда?

Я кивнула.

– Недавно феникс приснился. Очень большой, огромный просто, раз в пять больше, чем орел. Еще как-то чайки летали в небе, но в том сне главным было другое. Хотя… Это всего лишь сны. Они, возможно, отражают внутренние тревоги или размышления, но по большому счету в них нет смысла. Мы существуем только в одном измерении, только в одной реальности, той, которая есть здесь и сейчас.

– Не знаю… – задумчиво произнес брат. – Но наверное, меня бы устроило, если б так и было. Я не хочу продолжения. То есть на данный момент – не хочу. Не знаю, что будет дальше, изменятся мои чувства или нет. Я вообще пока не знаю, вернусь ли я в тот… в до-аварийный период… Я думал сегодня: мне точно тогда было хорошо. Моя стихия, моя жизнь. Я тогда считал, что ничего не кончается, никогда, поэтому все, что мы делаем – абсолютно правильно, только так мы с тобой и можем жить…

– Да, мы говорили об этом.

– Говорили? Ну видишь, а я забыл… Саму мысль помню, а то, что мы ее обсуждали – нет. Ну, неважно… Может, память еще восстановит всё…

– Гриневский сказал – восстановит, но некоторые фрагменты могут исчезнуть.

– Пусть исчезают… У меня странное такое ощущение эти дни – словно я плыву по течению, не в переносном, а почти прямом смысле: то есть меня время качает и медленно несет куда-то, как будто лежу в лодке, смотрю в чистое голубое небо, а тиховодная река делает свое дело, плещется, влечёт меня куда-то… Поэтично, да?

– И непохоже на тебя. – Я улыбнулась. – Ты – это «Нельзя плыть по течению, надо двигаться к цели, если потребуется – то против течения, цель – главное».

Он тоже улыбнулся.

– Ну да, это я помню… Видишь, стоило остановить бурный поток жизни и сразу пошли такие думы созерцательные. А что, иногда не мешает остановиться и просто поразмыслить о том, как всё это строится вокруг нас, как мы сами в это встраиваемся, как вообще всё происходит в мире и как выглядит со стороны. Есть в этом что-то… Что-то истинное и разумное. Не одномерность, а объем – так легче отыскать смысл, потому что видно больше. Так ты говоришь, феникс был огромный?

– Как слон.

Аким тихо засмеялся.

– Чем крупнее – тем сильнее, – сказал он. – А все равно сгорит…

***

Тот же путь, что и в начале февраля: от Невинска – к дому, то же пустынное шоссе, но только теперь мы едем в моей машине, я за рулем, а перед нами – додж Байера.

Аким – в вязаной шапке с ушками и козырьком (никогда прежде он не носил шапок, а в такой я бы в жизни его не представила, но Байер купил ее, Аким взял, повертел в руках, улыбнулся и надел, очень аккуратно, под моим обеспокоенным взглядом, марлевая-то нашлепка была еще на месте), в теплой куртке, тех же спортивных брюках и в кроссовках – сидел рядом. Не надо было, конечно, посылать в магазин Байера, он исходил прежде всего из соображений практичности, а мой брат всегда был человеком разборчивым, что касалось одежды и внешнего вида. Но сейчас не до того было, так что Аким надел все что дали и мы, попрощавшись с Гриневским, уехали наконец домой.

Половина десятого утра. Брат молча смотрит в окно, а я все верчу в голове мысль: эту страницу перевернули, живем дальше, мы снова вместе, вот что главное, и больше никаких «тюльпанов». Все последние дни я ощущала себя непривычно растерянно, тема виновности отца незаметно ушла на второй или даже третий план, а на первом были какие-то сентиментальные девичьи раздумья, что понемногу уже начинало раздражать меня. Дел было море. Дядя Арик уже включился в работу, звонил по несколько раз в день, забрасывал меня сообщениями, а я – поначалу осторожно, прощупывая почву – делилась проблемами с братом. Он влился в деловую часть легко, кое-что вспоминал не сразу, но не застревал глубоко, а искал другие ходы и быстро находил. В общем, он определенно восстанавливался с той скоростью, какую предсказывал Гриневский, и я в конце концов перестала ходить кругами и на цыпочках, переложила на него часть дел.

Также постепенно я поведала ему о том, что случилось этой осенью, правда, кое о чем умолчав (например, что я знаю про Бодояна, и случай с Волзиковым, и рассказ Опарина о том, как наш отец разрушил бизнес, а в общем, и жизнь его отца; я не ставила на это печать тайны, никаких тайн от брата, достаточно и тех давних трех, а лишь отложила разговор об этом на потом).

По радио детские голоса пели Sodade. Серое пустое небо расстилалось над нами бескрайним полотном, темная лента дороги вытянулась до горизонта. Доброе холодное ноябрьское утро, как сказал бы Кирилл. Мимо пробегали поля и перелески, холмы, еще покрытые седым налетом инея.

– Значит, этот тип так и гуляет на свободе? – спросил Аким, посмотрев на меня.

– Лева Самсонов? Ну да… – ответила я. – Тамраев сказал, его машину нашли в Москве. Логично. Там затеряться проще. Надеюсь, мы о нем больше не услышим.

– Я бы на это не рассчитывал.

Я пожала плечами.

– Байер тоже советует не расслабляться.

– А ты что думаешь?

– Я… Я устала жить с оглядкой. «Бдительность и осторожность»… Надоело. Не хочу больше тратить мысли на этого психа. Фантазия у него криминальная и какая-то… изощренная. Это ж надо так придумать – подослать ко мне Дениса, копирующего Яна… – Я покачала головой. – Удивительный субъект все же… Короче, я думаю, вряд ли Лева снова сунется сюда, его ищут, и он это прекрасно понимает. У Тамраева на него зуб, я бы даже сказала, два клыка, с которых капает пена злости. Байер вообще хочет его прикончить…

– Даже так? – хмыкнув, спросил Аким.

– Ну, он сказал, что не будет колебаться, если его найдет. Но я полагаю, что не найдет… Тебе не холодно?

– Нет.

Некоторое время мы молчали. Потом Аким положил ладонь на мое плечо. Я кивнула, не отрывая взгляда от дороги.

Как-то он понял, что мое настроение резко упало (а просто я вдруг вспомнила тот вечер с Денисом, его фальшивое «Карпинето», его «Лет ит би», распеваемое в голом виде в кабинете моего отца, его «Красный – цвет любви» и медленный танец в темноте, пересыпанной мелкими разноцветными огоньками моего ночника – все это снова отозвалось во мне той болью, уже, казалось, пережитой, утихшей).

Негромко играла Summertime. Машина плавно скользила по шоссе.

Я бросила взгляд на брата.

– Почему ты попросил Кирилла следить за мной?

Аким улыбнулся, убрал руку с моего плеча.

– А что? Он тебе нравится?

– Да, – ответила я после долгой паузы.

Это был непростой вопрос. Нравится ли мне Кирилл? Конечно, он мне нравится. Но на самом деле это слово лишь частично могло описать истину. Я постоянно думала о нем, вспоминала его голос, его серые как пасмурное осеннее небо глаза. Пока я жила в отеле, Кирилл звонил мне каждый вечер и мы подолгу – порой по часу – разговаривали обо всем, рассказывали друг другу о себе. Я буксовала – что я могла рассказать? Моя жизнь была скудна событиями, много лет все помыслы и действия были направлены на одну цель – другой идеальный мир («Феникс» был только первой ступенькой к нему, хотя, возможно, останется единственной) и ни на что больше. Жизнь Кирилла была гораздо разнообразнее. Его родители развелись, когда ему было пятнадцать. Мать сразу вышла замуж и уехала в Швецию, с тех пор он ее не видел, изредка она звонила, присылала открытки. Отец, театральный режиссер со сложной судьбой, много лет страдающий от невостребованности, вскоре начал пить. Так Кирилл оказался предоставлен сам себе, после уроков подрабатывал где только можно, да еще ему приходилось присматривать за отцом, который очень скоро скатился в алкоголический хаос и мог, к примеру, зимой уснуть на улице, не дойдя до дома каких-то двести метров, или ввязаться в драку с такими же маргиналами, каким стал сам. В итоге тем и закончилось – он замерз в сугробе, когда Кириллу было семнадцать. После школы Кирилл не стал поступать в институт, ушел в армию и сразу оказался в Чечне. «Да что я там воевал? Через два месяца получил легкое ранение, я ж и тогда был габаритный, не попасть в такого – это надо быть слепым на оба глаза, – посмеиваясь, говорил он. – Потом госпиталь. А обратно уже не вернулся, в часть отправили, в Подмосковье. Так что бойца из меня не вышло». Тем не менее оказалось, что в госпитале он провел почти полгода. Легкое ранение? Я чувствовала, как проникаю в его жизнь – на расстоянии, через мобильную связь, – в его прошлое и в его настоящее. Как и он проникал в мою. Так нравится ли он мне? Сегодня вечером, мы договорились об этом вчера, он придет ко мне, со своим особым чаем, конечно, Аня, и я начала ждать этой встречи, как только нажала на смартфоне «отбой».

Вдруг меня осенило. Я повернулась к брату.

– Погоди-ка… А почему ты попросил об этом именно его?

По губам Акима скользнула было улыбка, но он удержался.

– Аким, почему? Ты мог обратиться к… ну не знаю… К Вадиму, к Байеру, к кому-нибудь из наших, кто бы тебе отказал? Почему Кирилл?

– Так вышло.

Я покачала головой.

– Нет, не «так вышло», а ты так задумал.

– Ты же не против?

– Надо было сказать мне.

– Прости, надо было… Но ты бы не согласилась.

– Все равно ты должен был сказать мне.

– В нем есть гармония, Аня… Он одной ногой на земле, другой во вселенной. В нем целый мир. Не такой, какой есть в каждом, индивидуальный, настроенный на личные интересы, а разносторонний, всеобъемлющий. Я с ним встречался всего несколько раз, а запомнил всё, особенно день в Москве, когда я для Селиваненко – помнишь? – дочь его искал, мы с Кириллом с утра до вечера вместе ездили, он мне помогал. И я потом иногда думал о нем, думал – вот где Бог реально создал другой идеальный мир: внутри отдельных людей. В обычной жизни он, кажется, такой же как все – был женат, развелся, пара штрафов за превышение скорости, куча приятелей, любит кино и живопись, да, верный и надежный друг, но таких-то немало. А у него сам базис мощный, он свой целостный образ сохранил в неприкосновенности, хоть это, я раньше считал, в принципе невозможно. Поэтому я очень хотел, чтобы ты… Чтобы ты тоже узнала его.

– Значит, нужно было просто нас познакомить. Не люблю сватовства. Ты как дядя Арик. Он вечно пытается мне кого-нибудь подсунуть. Но ты раньше никогда такого не делал.

– Нужно было познакомить, согласен… Только когда? Кирилл же то в Москве, то в экспедиции. В последний раз он сюда приехал на несколько дней, армейскому другу помочь, то есть времени на общение у нас почти не было. Но выпала эта карта – мне понадобился кто-то, на кого я могу положиться, не из наших, а человек, который просто сделает то, что я прошу, ничего лишнего, никаких разбирательств, никаких охранников, как это тут же устроил бы Байер… Кирилл именно такой человек. И, Аня… Я бы в конце концов сказал тебе, обязательно.

– Ладно…

– Ладно?

– Ладно. И все же лучше бы я познакомилась с ним при других обстоятельствах.

Аким улыбнулся.

– Что?

– Вспомнил, как он гонялся за тобой по городу.

Я не выдержала, засмеялась.

– О, да… То еще приключение было… Да, кстати, а почему ты не рассказал мне про Лику?

– Рано было. Я еще сам не знал, как все повернется.

– А сейчас знаешь?

– Нет.

Я помолчала.

– Мы говорим друг другу только правду.

– Конечно. Но я бы рассказал, просто…

– Я не про Лику. Я про… – Я запнулась. Надо ли об этом говорить уже сейчас? Брат выжидательно смотрел на меня. – Аким, что тогда было? Я имею в виду – до того, как Лева Самсонов сбил тебя на дороге. Что случилось, раз уж ты даже обратился к Кириллу, чтобы защитить меня? Почему ты мне-то ничего не сказал?

Аким помолчал.

– Если ты не помнишь, то…

– Я помню.

– Так расскажи.

– Собственно, ничего особенного не происходило, – неохотно проговорил он. – Ну, угрозы… В основном, в сообщениях.

– И все?

Брат кивнул. Но я видела: там есть что-то еще. И ждала продолжения.

– Аким…

Он вздохнул.

– Ничего особенного не происходило, да. И я поначалу игнорировал… Раньше ведь тоже было что-то подобное и ничем серьезным не кончилось. Кто-то выпустил пар, успокоился и забыл обо мне. Поэтому я открывал смс-ку, видел «Я тебя убью», удалял и все. Потом тишина, недели на две. И вдруг… Он прислал мне фотографию…

– Какую фотографию?

– Аня, пойми… Все это необязательно является правдой. Да и в целом правда – вещь такая, порой довольно условная… С этой стороны вроде правда, а с другой – ничего подобного, просто чей-то субъективный взгляд на ситуацию и все.

– Аким, ты знаешь, я не люблю этих предисловий. Я сама способна разобраться, чему верить, а чему не стоит. Переходи к сути.

– Это было фото явки с повинной.

– Что? Какой явки с повинной?

– Аня, смотри на дорогу.

– Я смотрю. Аким, что за явка с повинной?

– Написанная рукой нашего отца, – не сразу ответил он. – От первого ноября девяносто пятого года. Я узнал почерк, хоть он был какой-то… нервный, неровный. И подпись тоже.

– И что там было? – спросила я, глядя прямо перед собой, на бегущую перед машиной четкую строку шоссе. Хотя, конечно, я уже знала, что там было…

– Я бы сказал тебе еще тогда, но… Ты очень любила отца… Да и это фото уже минут через пять пропало из моего телефона.

– Аким, что было в этой явке с повинной?

– Отец… Он написал признание в убийстве Осинца.

***

Кому вообще нужны иллюзии? Правда хороша тем, что позволяет быстро, без проволочек, принимать решение, делать что надо и двигаться дальше. Иллюзия оттягивает принятие необходимого решения. Время потеряно. А правда потом все равно откроется, но принятие ее будет намного болезненнее. Так Аким говорил еще много лет назад, но позволил мне пребывать в иллюзии, скрыв правду. Тогда, в машине, я больше ничего ему не сказала. Какое-то время мы ехали молча, потом заговорили о «Фениксе», потом брату позвонил Орловский, а мне Лаврухин, и тема была закрыта. По прошествии трех дней, все обдумав и пережив наконец катарсис после принятия правды, я решила поставить точку и больше не возвращаться в прошлое.

Я рассказала Кириллу обо всем в первый же вечер после приезда. Мы сидели на кухне, пили его особый чай, ели Тамарины пирожки с капустой. В какой-то момент он взял меня за руку, я улыбнулась. Разговор на минуту прервался. «Он свой целостный образ сохранил в неприкосновенности», – вспомнила я слова брата. Так и есть – я видела этот образ в глазах Кирилла, слышала в интонациях его низкого голоса. Я ждала его, так мне казалось, ждала давно, просто не знала об этом. Да и как можно догадаться, что произойдет на следующий день или через год, вдалеке или совсем рядом, за углом или на соседней улице? Непредсказуемость бытия, где почти всё – неожидаемо и, как часто случается, нежеланно. Но его я ждала, в этом сомнений у меня не было.

– Знаешь… – сказал он после долгой паузы, – мне скоро придется уехать.

– Когда?

– Дней через десять, через две недели – край, нужно быть в Москве, собирается новая экспедиция, на Дальний Восток.

– Надолго?

– Надолго. До осени. Сначала будет предварительная работа, так что мы еще какое-то время сможем иногда видеться, а в марте я уеду. Аня, я не могу тебя просить об этом…

– Конечно, я буду ждать.

– Будешь?

– А разве есть другие варианты?

Два дня он приходил ко мне каждый вечер, а на третий остался. И с каждым разом нам все труднее было расставаться, так что однажды утром я просто нашла запасные ключи и отдала ему.

Дядя Арик, навестивший меня якобы случайно, «проезжая мимо» (а на самом деле узнав обо всем от Акима), был очень доволен и только что не потирал руки. Он просидел за столом час, съел половину шарлотки, рассказал, как в детстве на даче я упала с дерева прямо на злую соседскую собаку, которая после этого пребывала в шоке всю оставшуюся жизнь и больше не лаяла, а бродила по округе задумчивая, расспросил Кирилла о его детстве, о родителях, а уходя, обнял нас обоих.

В «Фениксе» же вдруг образовалась критическая масса проблем: в одном из приютов для женщин прорвало трубу и весь первый этаж оказался залит водой по щиколотку, в общежитии для бывших заключенных новый постоялец порезал ножом Шестака, так что помимо разбирательств с полицией мы с Акимом по очереди ездили несколько раз в больницу, где наш пострадавший лежал белый – цветом как наволочка от его же подушки, несчастный и жаждущий смерти, потому что «нет смысла в этой жизни» (но хирург сказал, ему придется потерпеть эту бессмысленную жизнь еще лет двадцать); в список неотложных дел ежедневно добавлялись новые пункты, и мое время, которое я хотела бы проводить с Кириллом, в результате схлопнулось до пары вечерних часов. Мы, правда, эту пару растягивали обычно до середины ночи, и все равно мне его не хватало. Днем он тоже работал – сидел у себя в гостиничном номере, изучал документы, созванивался с коллегами, – а вечером приезжал ко мне. Мы пили чай, ели что-нибудь, разговаривали или сидели молча – он обнимает меня, я прижимаюсь щекой к его плечу, – и казалось, мы давно вместе, мы так жили всегда, хотя прошла всего неделя после моего возвращения из Невинска.