Текст книги "Маятник птиц"

Когда я подошла, дядя Арик, загадочно улыбаясь, открыл ящик стола, достал два листка бумаги, испещренных мелким шрифтом, и протянул мне.

– Читай.

– А если в двух словах? Что это?

– В двух словах, Анюта, это здание в Невинске. Негласно выставлено на продажу. Я три месяца общался с тамошними риелторами, хотел найти подходящий домишко в пределах разумной суммы. Вы же с Акимом собирались открыть там приют, потом пожар и… Что-то мне подсказывает, что после исчезновения Акима ты рано или поздно вернешься к этой идее…

– Уже вернулась.

– Ну вот! Я нашел здание. То что надо, Анют. Два этажа, два крыла, два входа, не считая черного, а главное – постройка аж тысяча восемьсот девяносто пятого года и она в отличном состоянии. Внешне так просто конфетка. Ну, понятное дело, внутри все равно нужна будет реконструкция, сейчас-то там районная поликлиника, но это совсем не то, что капитальный ремонт, согласись!

Пока он говорил, я просматривала распечатки. Все верно: поликлиника, которую переносят в новое современное здание, находится недалеко от центра, вокруг вся необходимая инфраструктура… Это намного лучше того, что я сама нашла сегодня ночью.

– Погоди-ка, а почему продается «негласно»?

– Да потому, что на здание уже есть претендент. Риелтор сказал, этот человек поднял все связи, собирается задействовать государственную поддержку, в том числе финансовую…

– Дядя Арик, ты предлагаешь мне вступить в борьбу за бывшую поликлинику с таким конкурентом? Скажу тебе сразу: даже не буду пытаться. Потому что я однозначно проиграю.

Я положила распечатки на стол и вернулась на диван.

– Погоди, Анют, все не так безнадежно. У конкурента, во-первых, нет денег на покупку, потому и задействовал связи, потому и просил риелтора пока не выставлять здание в открытую продажу, надеется получить госфинансирование. А во-вторых, по словам того же риелтора, этому человеку государство бесплатно предлагает другое здание, а он кочевряжится, ему надо именно это. Так что смысл побороться есть, я считаю.

– И что это за таинственный тип?

– Какая разница? Ну, Гриневский.

– Тот самый? Нейрохирург?

– Да нам-то что до этого? У нас свои дела, у него свои!

– Ты серьезно? Я против Гриневского не пойду, даже если бы он стоял с протянутой рукой, а ему никто не подавал и монетки. Я бы тогда сама ему купила эту поликлинику, если он ее хочет.

Я собрала документы и положила их в сумку.

– Дома дочитаю.

– Анюта, не спеши, подумай. У Гриневского есть выбор. А для нас это здание – единственный приемлемый вариант.

– Не единственный.

***

– Анна Николаевна, – обратилась ко мне Ольга Сергеевна, когда я вышла из кабинета дяди, – к вам посетитель, внеплановый. Говорит, с просьбой. Примете его?

– Пусть подойдет в холл третьего этажа. Там с ним поговорю. А вы распорядитесь, пожалуйста, чтобы из моего кабинета убрали цветы и подарки.

– Люди от чистого сердца…

– Знаю. Передайте им мою благодарность.

Я поднялась на третий этаж, села на банкетку и снова достала документы. Но дочитать не успела. В холл вошел высокий рыхлый мужчина в помятом пиджаке и коротковатых для него брюках. Его большое отёчное лицо на миг показалось мне знакомым.

– Э-э, – сказал он и закашлялся. Тут я его и узнала. – Э-э, Ань… Это как бы я…

– Здравствуй, Опарышев, – холодно произнесла я. – Что хотел?

– Опарин, – смущенно хохотнув, поправил он. – Сколько лет прошло, забыла, наверно…

Я ничего не забыла. По крайней мере, ничего из того, что было связано с ним. Однако он сильно изменился. Даже выражение лица – прежде наглое, насмешливое – теперь было другим: усталым и каким-то ошарашенным. Он словно постоянно задавался вопросом: а что со мной случилось-то? Из школьного хулигана всего за восемнадцать лет он превратился в обрюзгшего мужчину с угодливой улыбочкой. Он был моим ровесником, но выглядел лет на сорок пять, не меньше. Когда-то его отец владел почти всеми автомастерскими в городе, часть из них с помощью рэкета была приобретена за бесценок, часть просто отобрана у начинающих бизнесменов. Уже в шестнадцать Опарин без прав гонял по городу на новой «вольво», нарушая все правила и с хохотом швыряя штрафы гаишникам в лицо. Этот, сегодняшний Опарин, был совсем другой. Видимо, с ним и правда что-то случилось. Не бывает таких перемен без причины.

– Живешь богато, Ань, знаю. Благотворительностью занимаешься. Ну что, дело хорошее, нужное… Можно? – Он аккуратно, бочком присел на край банкетки, заскрипевшей под его весом. – Про братца твоего слышал. Похитили, да? Так ты это, выкуп не торопись отдавать. Был случай в девяностые, батя рассказывал: жену у одного кента похитили, выкуп запросили неподъемный, но собрал, отдал. А потом труп жены нашли. Они ее ухайдокали вот прям сразу, как украли, еще в машине…

– Так что ты хотел, Опарин?

– А вот…

Он полез во внутренний карман пиджака, вынул длинный конверт, протянул его мне. Я молча смотрела на него, не двигаясь. Он положил конверт на банкетку между нами.

– Ассигнашки это, как мать моя говорит. Мой вклад, так сказать.

– Вклад? Куда?

– Ну как бы в ваш фонд.

Я покачала головой.

– Мы не принимаем вклады.

– А если я от организации?

– Ни от частных лиц, ни от организаций.

В целом это было верно, за одним исключением: каждый месяц на один из наших счетов перечислял деньги Орловский.

– А как быть тогда? – растерянно спросил Опарин. – Я ж специально с зарплаты откладывал…

Я пожала плечами.

– У тебя все?

– Э-э… Как бы нет… – Он взял конверт, повертел его в руках и сунул в карман. – Я вообще давно собирался прийти… Тут такое дело, Ань… Племянник мой, сын сестры, – уникум, веришь, нет. Такой парень мозговитый растет, не в нашу породу. Мы-то все простые, две извилины и те параллельные, как мать моя говорит… А он… И по-английски шпарит, и по-немецки, примеры по алгебре щелкает только так. Ну и в целом… Как бы очень умный, понимаешь? А парню всего четырнадцать. Но главное – он тут машинку такую изобрел, типа робота. Вот лежишь, к примеру, в постели, а она – звяк! Мол, «Эй, а ну, просыпайся!» И тебе краба протягивает, ну типа руку, а в ней таблетка. Круто?

– Ближе к делу, Опарин, у меня мало времени.

– Понял, не дурак. Сейчас сократимся. Так вот, он давно мечтает в школу робототехники поехать учиться. Это в Подмосковье. Конкурс он пройдет, не проблема. Но там как бы проживание за свой счет, ну я и подумал… Ты ж «Фениксом» управляешь, вы всем помогаете, так может, и моему племяшке поможете? Два года проживания, вместе с мамашей его, не так чтобы дорого…

– Ты не по адресу. Мы не оплачиваем учебу и проживание.

– А-а… – Опарин с хитрой улыбкой потряс указательным пальцем. – Я как бы вопрос сначала провентилировал, так что в курсах, Ань. Вот гляди…

Он достал из заднего кармана брюк сложенный вдвое маленький листок бумаги, раскрыл его.

– Крохмаль, – прочитал он. – И Погодина.

– Это вундеркинды из бедных семей, – сказала я. – Оба инвалиды. Крохмаль со сломанным позвоночником, живет с бабушкой. Погодина из многодетной семьи, у нее тяжелый порок сердца. Таким – да, мы помогаем, оплачиваем их учебу, потому что на бюджете им было бы сложно учиться…

– То-то и оно! – довольно воскликнул Опарин. – То-то и оно! Мой племянник тоже инвалид! Лежачий причем! Я ж про что говорю-то! Голова у него работает, а тело… Такое себе… Малоподвижное. Руки только более-менее, ну еще передвигается по квартире с ходунками. Но это в хорошие дни… А так-то все хреново, Ань. А он этой школой робототехники просто бредит. Я узнавал, там есть корпус типа общаги для иногородних, но он самостоятельно не справится, мать с ним поехать должна. А комната платная… Ну и жить на что-то тоже надо. Еда там, не знаю… Учебники, может…

– Слушай, Опарин, мне жаль твоего племянника, правда. Но неужели вы сами не можете оплатить ему два года проживания в общежитии? Попроси у своего отца…

– Ань, Ань… – перебил меня Опарин с серьезным видом. – Бати нет давно. Не у кого просить. Тут такое дело… Короче… Быльём поросло, но все ж таки оттуда начинать надо, чтобы понятно было, что да как. Я после школы пошел в автодорожный техникум, батя заставил. Но проучился только курс, и начался в нашей жизни кавардак. Одну автомастерскую кто-то подпалил, сгорело четыре тачки. Так-то бы ладно, сгорели и сгорели, да у одной хозяин был – Башка. Ты не в теме, наверно, но это такой бандюган лютовал в те годы, шизик, о-о, люди ему даже в глаза боялись смотреть, потому что бешеный, как будто на наркоте постоянно. А может, так оно и было… Короче говоря, пришлось нам ему ущерб возмещать. И тут раз – другую автомастерскую подожгли. Шесть тачек! Потом третью… Батя давай быстро оставшиеся продавать. Цену ставит нормальную, а никто не берет. Потом один нарисовался: мол, куплю все скопом, но дай скидку. Батя поначалу как бы вызверился: что за скидка, твою мать, пятьдесят процентов? Отказал. Но потом все равно пришлось согласиться. Продал. И что ты думаешь? – Опарин усмехнулся, глядя мне прямо в глаза. – Оказалось, это твой отец через подставное лицо скупил все наши автомастерские по дешевке!

– Что?..

– Не знала? Ну вот, теперь знаешь… После-то он их перепродал, конечно, зачем они ему? Батиному первейшему врагу перепродал. Батя ох как тяжко это пережил… И так-то беленькой любил за воротник заложить, а тут уже просто каждый день с бутылкой в обнимку. Через год уснул пьяным и не проснулся… Ну и как бы всё с тех пор покатилось под горку. Мать на рынке бракованный товар приняла по недосмотру и так на деньги попала. Квартиру нашу двухуровневую в центре пришлось продать, купили одну маленькую двушку и еще на комнату в коммуналке хватило. Сестренка старшая замуж выскочила, а муж ее беременную бросил и усвистал в неизвестном направлении. Ребенок родился инвалидом… Хорошо хоть головастый такой… Да-а… Не в опаринскую породу. Ну и вот тебе жизнь наша как на ладони: я охранником работаю в торговом центре. Живу с матерью. Здоровьем она не обижена, а характер адовый. Сестренка с сыном в коммуналке, сама санитаркой в больнице пашет в две смены, Юрка наш поэтому часто один остается, так вот он и придумал такую штуковину… – Опарин коротко хохотнул. – Ну, робота этого, который ему таблетки подает. Круто, скажи?

Я не ответила. Перед глазами стоял фрагмент из реального, но скрытого от меня прошлого: тощая фигура Волзикова отрывается от земли и затем как сломанная кукла обрушивается вниз, стоптанные ботинки разлетаются в разные стороны, белая «жигули» уносится вдаль по ночной дороге. Я не знала, каким был Волзиков: тощим или толстым, высоким или низким. Я не знала, какие ботинки он носил. Я знала лишь одно: сомнения, которые терзали меня после рассказа Байера, мелкие едкие бесы, вдруг разрослись до огромных размеров и, кажется, уже не вмещались в мою грудь.

Мне стало нечем дышать. Я быстро встала и настежь открыла окно. Свежий ветер резко дунул мне в лицо. Я прикрыла глаза.

– Ань… – нерешительно проговорил Опарин. – Ты чего? Паническая атака, что ли? Так ты дыши, дыши поглубже. Я эти дела знаю, у нас продавщица одна молоденькая так мучается. Сосуды, видно, слабые…

Я повернулась к нему.

– Вот что, Опарин. Ты мне скинь координаты твоего племянника. Я пришлю ему людей, они поговорят с ним и с сестрой твоей. Номер моего телефона возьмешь в приемной директора, там вроде были визитки.

– А насчет школы робототехники как же?

– Поступит – оплатим проживание.

– Ну, это… – Опарин встал, качая головой. – Ну, это вообще, Ань… Не ожидал, если честно. Реально оплатите?

– Я же сказала. Все, ступай.

– Спасибо. От чистого сердца. Ты бы знала, какой он – Юрка… Голова – что энциклопедия! Или даже целая библиотека!

Он еще что-то говорил, пятясь, а я уже думала, что Байер, скорее всего, был прав, и корни нынешнего, вылезшего наружу монстра, уходили в прошлое. Не далекое, но и не близкое. Примерно туда, где жил и строил свою империю мой отец.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1.

Л.: Не поручусь за точность цитаты, но за смысл отвечаю: «Если ты добиваешься в жизни многого и люди прислушиваются к тебе, опасайся осознать свое величие, но не забывай осознавать свою ответственность». Ты с этим согласен, Аким?

А.: Про величие я ничего не знаю, а осознавать свою ответственность надо всегда. Ответственность это прямой путь к справедливости, а, как ты знаешь…

Л.: Справедливость – превыше всего!

А.: И нечего улыбаться. Справедливость действительно превыше всего.

Л.: Ты тоже улыбаешься!

А.: Потому что думаю о другом…

Л.: О чем? Что ты смеешься? Ну о чем? А, я знаю! Нет-нет, ты обещал мне интервью, я вот эти твои шутки потом вычеркну из расшифровки!

А.: Ладно, что еще ты хочешь спросить?

Л.: Как по-твоему, существует чистое зло? Не то, о котором размышляют писатели, особенно русские, наши классики, когда в одном человеке есть и светлое и темное и между ними идет вечная борьба, а собственное зло самому злому причиняет боль. А вот просто зло, черное, черное зло? Я знаю несколько историй из твоей жизни. Вернее, из твоей второй жизни – жизни «Феникса». И я знаю, что ты встречал людей, которые словно вышли в мир из ада. Так существует чистое зло?

А.: Существует.

Л.: А поподробнее?

А.: Это обширная тема, мы так до утра не закончим разговор, а мне бы еще хотелось…

Л.: Аким, не улыбайся! Мы серьезные люди и говорим о серьезном, так?

А.: Конечно.

Л.: Опять улыбаешься! Ну пожалуйста, мне нужно это интервью, и ты обещал! Дело прежде всего, ты сам так всегда говоришь.

А.: Ладно, постараюсь не отвлекаться. Ты спрашивала про чистое зло? Безусловно, оно есть. И люди бывают просто страшные. Они встречаются на бытовом уровне и в общественной жизни, во всем мире. Их очень мало, но в большинстве своем они активны.

Л.: Распространяя свое зло…

А.: Точно. А если учесть, что зло притягивает глупость, то картина становится еще печальнее. Я раньше думал, что любое начало человека – всегда светлое. Из света выходят все – и злые, и добрые, и абсолютное большинство – обычные люди, в которых есть всего понемногу. Рождение и первые дни жизни – всегда только свет. Потом уже вступают скрипки, валторны и контрабасы. Потом уже идет распределение, кто куда… Но это был такой идеалистический взгляд на мир. С годами он изменился и сейчас я думаю иначе: бывает, человек рождается в грязи и во мраке, никакого света. А бывает, и в свете рождается моральный урод, я верю теперь, что таким можно быть от природы. Зло, в общем, есть любой категории. Мне больше не интересно об этом размышлять. Я принял когда-то факт: зло существует и будет существовать, и дальше живу, учитывая его. Вот и все.

Первый файл из тех, что наконец прислала Лика. Обычный разговор, я не заметила в нем ничего такого, что могло бы приблизить меня к тайне исчезновения брата. Ни единого проблеска. Впрочем, Лика же написала: никакой конкретики, просто его мысли…

Я сидела на своем диване, пила чай, про который я забыла и он остыл, смотрела в окно, на серое небо, вдали еще освещенное заходящим солнцем и расчерченное темными неровными полосами облаков.

Что там – в прошлом моего отца? Какие секреты? Знал ли что-нибудь Аким? Ни одного ответа. Только тянущая душу тоска, уныло и однообразно стонущая, как будто кто-то дергает язычок варгана. Только тяжелая усталость.

Тихий деликатный стук в дверь. В комнату заглянул Лева.

– Анна, добрый вечер. Хотите плюшку? Тамара принесла целое блюдо.

Я молча покачала головой. Лева понимающе кивнул и исчез.

Нет, я ничего не скажу Байеру про визит Опарина и его рассказ. Это не имеет никакого отношения к тому, что происходит сейчас. Я в этом не сомневаюсь.

Закадровый смех.

Я в этом не сомневаюсь, твердо повторила я брату Абдо, возникшему у окна. Он пожал плечами и чуть отодвинул тюль, заглянув в угасающий день. Опарин мог это выдумать. Или кто-то обманул его. Но ты же понимаешь, да? Ты же не можешь не понимать, что наш отец был выше всей этой суеты человеческой, всей этой возни, в которой имеют значение жадность, злость, ложь. Огромный котел отвратительного варева и там же, где-то рядом, наш отец? Не может быть.

Абдо бросил на меня грустный взгляд.

Я не могу в это верить. Понимаешь? Это просто раздавит меня, если я поверю. Сначала Волзиков. Потом Опарины. Что там может быть еще? Нет, все это лишь эпизоды, косвенно связанные с нашей семьей. Байер с его подозрительностью протянет нить из косвенного в фактическое. Я ничего ему не скажу.

Абдо вздохнул.

Не исчезай, пожалуйста. Хоть ты останься со мной.

Но конечно же, он исчез.

***

Около полуночи я легла, но долго не могла уснуть. На улице во все горло орала песни компания пьяных парней. Их вопли удалялись все дальше и дальше, пока совсем не смолкли. Но тут же где-то истерически залаяла собака. Потом завыла автосигнализация. Наконец все стихло. Еще какое-то время я лежала без сна, размышляя о моем отце, о рассказе Опарина, о здании в Невинске, о знаменитом нейрохирурге Гриневском, и снова – снова, снова – об исчезновении моего брата… Потом мысли начали путаться. Я медленно, плавно, словно покачиваясь на волнах дремоты, погружалась в сон. И тут под окнами снова грянул хор мальчиков.

Ой, да то не вечер, то не ве-ече-ер! А-а мне малым-мало спало-о-о-ось!..

«Да, вот насчет „малым-мало спалось“ прямо в точку», – с досадой подумала я. Перевернувшись на спину, я полежала еще несколько минут, надеясь, что певцы куда-нибудь уйдут, но они, кажется, решили до утра водить здесь хороводы. Я встала, надела халат и пошла на кухню.

Блюдо с плюшками стояло посреди стола, укрытое чистым кухонным полотенцем. Я отщипнула кусочек от одной плюшки, съела. И еще крошечный кусочек. И теперь еще последний…

Занавеска плавно колыхалась от сквозняка. Половинка луны как тусклый ночник светилась в черном небе.

Я поставила чайник и пошла за ноутбуком.

***

Л.: У тебя есть какой-то метод борьбы со злом?

А.: Я не борюсь со злом. Это не моя задача.

Л.: Но если его не остановить, оно разрастется по всему миру!

А.: Оно давно уже разрослось.

Л.: Я читала статью про тебя и Анну, несколько лет назад, там вас называли «борцами со злом».

А.: Это неверно. Мы скорее борцы за добро. Но вообще-то, давай обойдемся без пафоса. Мы просто делаем то, что считаем нужным. То, что хотим.

Л.: Строите другой идеальный мир? Но разве зло в него вписывается? А если вы с ним не боретесь, то оно и не денется никуда.

А.: Тебя все тянет в какие-то дебри. Зло, добро… Все немного проще. И что касается нас с сестрой… Есть идея. Мы на нее работаем. Что-то получится, что-то нет. Вот и все. Серьезно, Лика… Я не гуру, не идеолог, я вообще всякое сектантство отрицаю. Я обычный человек. Вот зачем тебе это интервью? Людям будет скучно это читать. Какие-то унылые размышления о добре и зле и никакой конкретной информации. Кому это нужно? Вот если бы ты написала, что у меня три любовницы, а моя сестра имеет внебрачного ребенка от африканского вождя, тогда да…

Л.: Такое желтая пресса пишет, не гнушается любой лжи, а я ее отрицаю – и прессу, и ложь, как и ты – любое сектантство. И пишу я для умных людей. Для тех, кому хватает терпения и мозгов прочитать текст чуть длиннее десяти строк крупным шрифтом. Им будет интересно. Я в этом не сомневаюсь. Так что давай продолжим.

А.:…

Л.: Ну пожалуйста, Аким…

А.: Хорошо.

Л.: Вот ты говоришь, что вы не боретесь со злом… Но вы же участвуете в судах? Не вы лично, а ваш «Феникс». Защищаете людей от зла.

А.: Да, этот вариант нам подходит больше всего. Законный. Пойми, если бороться со злом его методами, то рано или поздно ты окажешься на его стороне. Когда-то я думал иначе. И действовал… тоже иначе. Это было неправильно. Это стало разрушать меня самого. Сейчас я считаю, что злу можно противостоять добром.

Л.: Или подать на него в суд?

А.: И выиграть процесс.

Л.: А я считаю, злу надо давать отпор! Если ты будешь действовать по принципу «Мы не такие, мы не должны уподобляться», то тебя побьют! Потому что зло можно остановить только ответным ударом!

А.: Лика, в мире очень много агрессии. Представь планету, усеянную жерлами вулканов. Представь, что в этих жерлах кипит агрессия. Представь, что в одном или в двух вдруг начнется извержение. А если в двадцати? В пятидесяти? Не надо умножать агрессию, надо умножать добро.

Л.: Ладно, насчет самозащиты я еще со скрипом могу согласиться. Подставь другую щеку, если тебе так неприятно насилие. Но что ты скажешь о защите невинных? Слабых, маленьких? Будешь стоять рядом, пока их унижают и бьют?

А.: Ты же знаешь, что не буду.

Л.: Но это не вписывается в твою теорию непротивления злу!

А.: Я ничего не говорил о непротивлении злу… Посмотри в окно. Видишь солнце?

Л.: Какое солнце, Аким? Сейчас почти два часа ночи!

А.: Вот именно. А мы еще не ложились. Иди сюда…

***

Газета «Криминал. Местные новости» от 23 сентября 2000 г.

«ТРАГЕДИЯ НА ВЕЧЕРИНКЕ

Ужасный случай произошел вчера около 20 ч. во время вечеринки по случаю дня рождения. Две несовершеннолетние девушки выпали из окна 5-го этажа. 17-летняя К. скончалась во время операции, 15-летняя А. получила множественные переломы, в том числе перелом позвоночника. Свидетели происшествия рассказали, что все произошло очень быстро, никто не успел предотвратить трагедию. В комнате находилось двенадцать человек. Громко играла музыка. Некоторые школьники танцевали парами. К. сидела на подоконнике и вдруг из озорства наклонилась спиной назад и начала падать. Это заметила А., которая бросилась через всю комнату и попыталась схватить К. за руку, но не смогла удержать более крупную девушку и выпала из окна вместе с ней. Испуганные дети вызвали пострадавшим «скорую помощь». К сожалению, травмы К. оказались несовместимы с жизнью…»

В этой заметке сразу две ошибки. Первая: К. (Ксения) сделала это вовсе не из озорства. Она хотела покончить с собой и ей это удалось. Вторая: А. (я, Анна) попыталась схватить ее не за руку, а за ногу, поскольку руки Ксении, и все ее тело до пояса уже были снаружи. В остальном все правильно. Она невольно увлекла меня за собой. Стоящий рядом с окном одноклассник брата Максим Олейник – именно его день рождения мы отмечали – оцепенел от неожиданности и не помог мне. Мы с Ксенией рухнули на асфальт. Я помню только несколько мгновений падения и совсем короткий, короче внезапного вздоха, сокрушительный удар. В прямом смысле сокрушительный, ибо он сокрушил мое тело, раздробил мои кости.

Очнулась я только через сутки, к вечеру следующего дня, в больнице. Бледный, почти белый, словно призрачный, сидел на стуле возле кровати брат, опустив голову. Он дремал, ссутулившись, наклонившись чуть вправо. Вся его худощавая крепкая фигура казалась такой же сломанной и безжизненной, как моя. Светлые прямые волосы свисали, закрывая пол-лица. У двери в палату со стороны коридора кто-то быстро и взволнованно переговаривался шепотом. Я узнала голос отца, а второй нет.

В эти первые секунды после пробуждения мой мозг и все органы чувств были удивительно ясны и остры. Я как волк в чаще слышала все звуки и различала все запахи. Потом эти ощущения смазались, я стала той, кем потом долго была в те дни, складывающиеся в месяцы, – больной, едва живой, переломанной, с перебитым позвоночником, пятнадцатилетней девочкой; я задыхалась от боли, порой теряла сознание от боли, и чем дальше, тем глубже погружалась в отчаяние. Оно не имело ничего общего с моей обычной апатией. И даже с депрессией – ничего общего. Это было бездонное болото, в котором таяли и исчезали безвозвратно надежда и вера.

Через два с половиной месяца я решила, что с меня хватит. Я поняла, что уже хочу умереть. Шел декабрь. За окном вовсю валил снег. Низкое небо почти всегда было пасмурным, лишь изредка и ненадолго проясняясь по утрам. В уголках окна не таял морозный узор.

Моя одноместная палата находилась на втором этаже. Той ночью, я помню очень хорошо, кружила метель. Одинокий фонарь, чей свет едва теплился под толстым стеклом, освещал навершие сугроба, наметенного за последние несколько часов.

Я проснулась – опять от приступа боли. Дремота, поначалу сковывающая веки, постепенно растворилась в боли. Сжав зубы, я смотрела во мглу за окном. Там, представлялось мне, осуществлялась какая-то тайная, никому не заметная жизнь. Нечто, не имеющее тела, но имеющее душу – нечто одушевленное – медленно дышало в непроницаемой тьме. И только то самое навершие сугроба, единственное, что я могла видеть, единственное, что мог осветить слабый больничный фонарь, напоминало, что есть и другая, обычная жизнь, просто уснувшая до рассвета.

До моего слуха донесся чуть слышный бой курантов – где-то тихо работало радио. Полночь.

Я завороженно вглядывалась в тусклое мерцание снега под фонарем. И, как будто под гипнозом, неудержимо проваливалась в собственную мглу – мглу небытия. Я хотела его. Я стремилась к нему. Боль отступила, будучи слабее моей тяги в неведомое пока, огромное, наверное бескрайнее, темное пространство. Место, откуда нет возврата.

Тогда впервые за эти месяцы я почувствовала вдруг невероятное облегчение, что-то, сходное с ощущением счастья. Зная, что еще минута, две или три, и меня не станет, я подумала о брате, об отце, о маме, уже неизлечимо больной, о моей подруге Оле Тишкиной, умершей в прошлом году; я пошевелила пальцами правой руки, надеясь на сей раз почувствовать прикосновение пальцев Абдо, но ничего не почувствовала. Снег мерцал под фонарем. В глубине царившего за окном мрака стало немного светлее, словно лунный свет пытался пробиться сквозь толщу темных облаков, затянувших небо.

И все кончилось. Мои веки задрожали и опустились. Кожу обдало цепким холодом. Тело сковало. В абсолютной тишине угасло мое дыхание.

***

Видимо, той ночью я просто потеряла сознание. Я была больна, измучена и слаба. Декабрьская ночь, ее мрачность, ее необозримость, оказалась идеальным антуражем для фазы умирания. Но до сих пор я помню ощущение холода и уверена, что была предельно близка к реальной смерти. Еще один факт в пользу этого умозаключения: наутро я проснулась другой, обновленной, за полчаса до завтрака, и с нетерпением вслушивалась в больничные звуки, желая услышать звяканье колесиков тележки с тарелками. Я хотела есть. Я хотела видеть брата. Он должен был зайти ко мне до уроков. Я хотела взять его за руку, почувствовать его тепло и забыть перенесенный холод. Я хотела читать и собиралась попросить его принести мне какую-нибудь книгу, все равно какую.

Он был счастлив.

– Я принесу тебе десять книг, – сказал он. – Или двадцать. Знаешь, кто ты?

– Кто? – с любопытством спросила я.

– Ты феникс. Я был уверен, что ты скоро умрешь. В тебе уже не было жизни.

Мы всегда говорили друг другу то, что думаем.

– Я хотела умереть.

– Я знаю. Этой ночью я не спал. Я решил, что если тебя не будет, то и меня не будет. Потому что если без тебя… – Он чуть сжал мои пальцы. – Если без тебя, то вообще не надо. Я только не придумал, как…

– Как это сделать?

– Да. Как это сделать. Потом я вспомнил, что мы не одни. Есть еще родители. И я не должен… Но теперь все, тема закрыта. Ты – феникс. Я тоже феникс. Начинаем заново. Ты поправишься. Будешь снова ходить и бегать.

Я улыбнулась. Бегать? Да я даже пошевелиться не могу без посторонней помощи.

– Зачем мне бегать?

– Не бегай. Главное, ты будешь знать, что можешь бегать. Аня, мы с тобой сделаем всё, что собирались. Теперь я в этом не сомневаюсь.

– Всё?

– Всё.

Я смотрела в его бледное осунувшееся лицо, с радостью отмечая признаки возрождения к жизни в его взгляде, в его улыбке – уже не слабой, вымученной, какую я видела на его губах последние месяцы, а настоящей, живой. Я тоже была счастлива в этот момент. И я верила, что мы действительно сделаем все, что собирались. Я всегда верила брату. Мы – фениксы. Мы сгорели дотла, но воскресли. Мы построим идеальный мир.

– Начинаем заново, Аня.

– Начинаем заново… – завороженно повторила я. – Аким…

– Что?

– Я думаю, в идеальном мире главное – это…

Открылась дверь, вошел отец, замер на пороге, неотрывно глядя на меня.

– Слава Богу… – тихо проговорил он.

В его глазах показались слезы.

***

– У той девочки, Ксении, остались какие-то родственники?

– Вы думаете, они решили нам отомстить? Спустя двадцать лет?

– Никогда не знаешь, что на самом деле творится в головах у людей. Взять Ляшенко, который ранил Акима ножом. За что? Он, наоборот, должен был благодарить его. Мать Ляшенко умерла в вашем приюте. Тихо, во сне, в возрасте девяноста с лишним лет. Мать, о которой оказалось некому позаботиться кроме вас, потому что единственный сын сидел в тюрьме.

– Единичный случай. Ляшенко был психически болен. А кроме того, мы не виноваты в смерти Ксении, да нас никто и не обвинял. Я пыталась ее спасти…

– А Аким? Она покончила с собой из-за него.

– Да, она была влюблена в него, буквально потеряла голову. Но он был терпелив и деликатен. Это же Аким.

– И все же.

– Что – «и все же», Эдгар Максимович? Аким был тогда влюблен в другую, у них только начинался роман, это ни для кого не было секретом.

– И для Ксении тоже?

– Конечно. Она училась с этой девочкой в одном классе.

– Дополнительный повод для суицида. Безответная любовь и вдовесок ревность.

– Все это так, но вины моего брата тут нет. И мстить ни ему, ни мне родственники Ксении не стали бы. Поверьте, я их знаю. Простые, добрые, оглушенные горем… А вы, Эдгар Максимович, слишком подозрительны.

– Я профессионал. И подозрительность – одно из тех моих качеств, за которые вы мне платите зарплату.

– Напомните, в следующий раз я у вас вычту процентов тридцать… Именно за это качество.

Байер улыбнулся краешком рта.

– Так вы хотите, чтобы я проверил родственников Ксении? Или не хотите?

– Я хочу кофе, – помолчав, ответила я.

– Сейчас сделаю.

Байер отъехал вместе со стулом от стола и встал. Его громоздкая фигура, казалось, заполнила все небольшое пространство кабинета.

Он открыл дверцу тумбочки и достал пакет молотого кофе, закрытый длинной прищепкой с ложкой на конце.

– Выглядит слегка как паранойя, да? – с короткой усмешкой бросил он, включая кофеварку.

– Без «слегка». И вообще, это на вас непохоже.

– Ну, у меня есть оправдание. Я боюсь. Боюсь… за вас. Я уже уверен: за всеми этими загадочными историями последних месяцев стоит тот, кто хочет вас уничтожить, а я никак не могу выйти на его след.

– Но почему вы вдруг заинтересовались семьей Ксении? Они меньше всего подходят для роли мстителей.

– Утром, пока стоял в пробке, решил еще раз пройтись по скрытым мотивам. Тут же скрытые… Помните того доброго дедулю? Моего соседа по подъезду?

Год назад сосед Байера, милый старичок, одним тихим вечером вышел из темноты и шарахнул ломом по голове сидящего на скамейке соседа снизу, учащегося техникума, за то, что он накануне устроил в своей квартире вечеринку, воспользовавшись отъездом родителей на дачу. Парень попал в больницу с открытой черепно-мозговой травмой. На суде дедушка высказал глубокое сожаление о том, что в последний момент лом выскользнул из его рук и не пробил голову негодяя, как было задумано. За месяцы, прошедшие от момента нападения до суда, обвиняемый ничуть не остыл. Как будто рэп, сотрясавший стены его жилища в ту ночь, сломал в нем стержень, на котором до того вполне уверенно держались адекватность и благовоспитанность.