Текст книги "Маятник птиц"

– Да, он был там. Но что с того?

– Вы знали, что он был там?

– Знал. Проштудировал этот случай, когда искал информацию о его прошлом. Но опять же, что с того?

– Да то, что Лева явно считает, что мой отец причастен к гибели Осинца!

Я встала.

– Будете еще кофе, Эдгар Максимович?

– Да, пожалуйста. Полчашки, не больше. Почему вы решили, что он так считает? Если вы не ошибаетесь, то это не он, а Денис подкинул вам эту статью.

– Ну как же? Денис наверняка был в курсе, почему Лева устроил на нас охоту. Я спросила его об этом, он сказал, что не знает. Но потом нашел способ все же открыть мне правду. В благодарность или из чувства вины… Это вообще неважно. Важно лишь то, что теперь у нас есть четкие доказательства, что Лева не просто какой-то посторонний маньяк. Он сын Осинца. И его мотивы прослеживаются совершенно ясно. Деньги – скорее всего, да, он хочет получить свое. И в каком-то смысле он имеет право на определенную долю. Ну и месть тоже. Я как раз его очень хорошо теперь понимаю. Столько накопленной злости…

Я разлила кофе по чашкам и снова села за стол.

– Все это так, – сказал Байер. – И все же…

– Что – «и все же»?

Он взял чашку обеими руками.

– Толку нам от того, что мы знаем мотивы Самсонова? Это не дает ответа, где он скрывается. А сейчас самое главное – найти его. – Байер помолчал немного, глядя в кофейную черную гладь, потом вскинул на меня хмурый взгляд. – Он по-прежнему опасен. И если уж на то пошло… Его ничто не может оправдать. Он действовал как последняя тварь. Убил Акима, хотел убить вас… Злости в нем много, говорите? Он не представляет даже, сколько злости во мне. И вся она направлена на него одного. Если б чувством можно было убивать… Я бы сжег его как лазером одной только мыслью. Но пока мы живем в мире, где до таких технологий еще не додумались. Поэтому… Поэтому если я найду его раньше Тамраева, я даже колебаться не буду.

– Эдгар Максимович, это неправильно.

Он пожал плечами.

– Возможно.

– Если вы найдете Леву первым, то передадите его Тамраеву.

– Безусловно, – сказал он, глядя на меня своими темными медоедскими глазками, из которых вдруг исчезло всякое выражение.

Мне был знаком этот обманчиво пустой взгляд. В переводе на слова он означал: «Слушаю вас с уважением, но сделаю так, как хочу».

Я чуть усмехнулась. Судьба Левы меня сейчас беспокоила меньше всего. К тому же я знала, что Байер – человек жесткий, но несомненно цивилизованный. Так что я не собиралась тратить время на спор.

– Ладно, Эдгар Максимович… Пока что его и след простыл, не о чем говорить.

Он кивнул.

– Анна, что насчет Невинска? Поедем завтра?

– Не завтра. Дня через два-три.

– Во вторник?

– Лучше в среду. Слишком много дел по «Фениксу» накопилось.

– Помочь?

– Это не ваша работа. Разберусь.

– Хорошо. Значит, в среду.

– Вы поедете на своей, я на своей. Возьмите на всякий случай кого-нибудь из юристов, вдруг удастся с Гриневским сразу договориться, тогда можно будет не теряя времени начать переговоры по покупке здания.

Байер кивнул.

– Понял. Спасибо за кофе. – Он поднялся. – И… Анна, прошу вас, будьте предельно осторожны. Самсонов вряд ли решил исчезнуть навсегда. Он еще не все свои дела сделал. Так что…

***

Байер с юристом Купревичем ехали впереди, мы с Вадимом сзади. Купревич просился в мою машину, хотел по дороге поговорить о каком-то деле «Феникса», но голова моя была забита мыслями о смерти брата, об Осинце и Леве (звонил Тамраев, наши догадки получили новое подтверждение: Лева брал в архиве дело о несчастном случае на охоте), о моем отце и его попытке самоубийства, а потому мне сейчас требовалось полное молчание. Вадим в этом смысле был идеальный попутчик. Он вообще не любил разговаривать.

Да еще в семь утра вдруг пришло два смс с незнакомого номера, подписанное стариками из нашего «дачного» приюта: …живем ли – для Господа живем, умираем ли – для Господа умираем: и потому, живем ли или умираем, – всегда Господни. И второе: Это мы пишем вам, Анечка Николаевна, мы с вами душой. Ваши Вероника Иг., Федор Лукич, Б. Б., Гал. Вас., Сонечка, Хафизочка, Степан Ал. и Манана Георг. Откуда они узнали? Или они не знают, а лишь что-то чувствуют? У меня сердце разрывалось, когда я вспоминала эти смс-ки, так что – только тишина, только молчание. Мне нужно время, чтобы вернуться в реальность, для которой что слезы, что радость – все одно, все мимо, только действия двигают эту жизнь вперед.

Тихое ноябрьское утро. Довольно холодно. Небо вязкое, серое, все усеянное клоками косматых туч.

Невинское шоссе, как обычно, было пустынно. Время от времени нас обгоняли другие автомобили, но в целом мы шли ровно, на хорошей скорости.

Вадим за все время пути не проронил ни слова. Я тоже молчала, погруженная в свои мысли.

Ближе к тому памятному месту – «63-й километр» – Байер начал притормаживать. Все-таки он хорошо меня знал и понял, что мне захочется остановиться здесь ненадолго. Так и было. Додж Байера съехал на обочину и встал. Я остановилась метрах в двадцати позади него. Вышла из машины.

Реальность отдавала двусмысленностью сна: я стояла у дороги, где последний раз чувствовал и понимал этот мир мой брат. И в то же время я смутно ощущала сумрачную тишину той вересковой поляны, ее перевернутую сущность, ее безнадежный апофеоз.

Здесь пятого февраля он был еще жив. Здесь еще дышал, хотя, скорее всего, уже отключился. И не чувствовал, как старик тащил его в свою «ниву». А потом… Что было потом? Вряд ли мне суждено это когда-нибудь узнать. Разве что Лева однажды расскажет, как он нашел его и как убил…

Во мне разрасталась пустота. Я дышала глубоко, протяжно, осторожно. Боль засела где-то глубоко у сердца. Я пока лишь едва улавливала ее, но она точно притаилась во мне, готовая ударить внезапно и сильно.

Лес по обеим сторонам дороги застыл в безмолвии. Частично облетевшие кроны деревьев не шевелились. Листва поникла, влажная после короткого утреннего дождя. Холодный ветер, слабый словно дыхание, едва касался лица, волос. Пахло сыростью.

Я тронула ладонью затянувшуюся ссадину от «мерседеса» брата на стволе сосны.

Все кончено. Его больше нет.

Пустота стала столь огромна, что не умещалась во мне и изнутри разрывала грудь. Боль проклюнулась, уколола в сердце.

Я отвернулась от наших машин, хотя не сомневалась, что мои спутники не смотрят в мою сторону.

Если б я могла выбирать из миллиона братьев, я выбрала бы его. Где и когда кончится мой путь? Не знаю. Но ты верь, если слышишь меня: из миллиона братьев я бы выбрала тебя. Снова и снова, день за днем, если б я могла выбирать, я бы выбирала тебя.

Мимо пронесся грузовик. В лесу защебетала птица.

Все кончено.

Я вытерла глаза ладонью и вернулась к машине.

***

Накануне дядя Арик, который уже извелся без дела на больничной койке, с радостью исполнил мое поручение: договорился с нейрохирургом Гриневским о встрече. И сейчас я стояла у большого окна в коридоре больницы, смотрела на разгулявшийся ветер, треплющий ветви деревьев в чахлом парке, и думала о том, что в сущности, моя жизнь уже кончилась. Я больше ничего не хотела для себя. Но «Феникс» – это нечто большее, чем я и мои желания или нежелания. «Феникс» – громадный и сложный механизм, в нем все должно работать как часы, каждая деталь, вытащи крошечный винтик – и произойдет сбой, а то и хаос. И тогда кто-то останется без крова, кто-то без еды, кто-то без защиты. Кто-то отчается, кто-то решит, что нет смысла бороться, нет смысла жить. Таким, например, я хорошо это помню, был Федор Лукич. Единственная дочь в его же трехкомнатной квартире определила ему место в коридоре, выдала стул, раскладушку и миску, куда трижды в день кидала поварешку каши или супа, а пенсию отца забирала себе. Внуки и зять ходили мимо него не поворачивая головы, как мимо пустого места. Никто в семье с ним не разговаривал. И однажды он ушел. Потом рассказывал, что хотел броситься под электричку – неподалеку от дома проходила железная дорога, так что это был, с его точки зрения, хороший вариант. Быстро и просто. Был Федор Лукич – и нет его. Но что будет с машинистом? Вот что остановило его. Что будет с машинистом? Как бы этот человек жил потом, зная, что стал хоть и невольным, но убийцей? Как бы мучился, как вспоминал тот страшный момент: скрежет и визг тормозов, но состав неумолимо продолжает движение, потому что ПОМНИТЕ: ПОЕЗД МГНОВЕННО ОСТАНОВИТЬ НЕВОЗМОЖНО! БЕРЕГИТЕ СВОЮ ЖИЗНЬ! Бог мой, сказал Аким, если бы каждый перед тем, как совершить нечто непоправимое, думал о том, что будет с машинистом, насколько честнее и проще была бы жизнь.

Полгода Федор Лукич бродил по поселкам, зарабатывая на хлеб мелким ремонтом, помощью по саду или огороду. Молчаливый, почти мертвый от полной безнадеги, с ускользающим взглядом. А все потому, что и взгляд был уже мертвый, с тлеющей в глубине искрой отчаяния. Именно этот взгляд, пойманный случайно, спас его. Он чинил забор на даче у пары, которая подала на развод. Некие противоречия не давали этим людям жить спокойно и они решили разойтись, хотя любили друг друга. В воздухе разливалась гнетущая тоска, исходящая от обоих. Дача – последнее место, где они могли еще немного побыть вместе. Наняли Федора Лукича починить крыльцо, потом забор. Почти бывшая жена о чем-то спросила его, он не ответил. Она взяла его за локоть – он вскинул взгляд. И ей все стало понятно. Она позвала почти бывшего мужа. Тот завел машину, вдвоем они уговорили старика поехать в «Феникс». Да он, в общем, не сопротивлялся. Ему было все равно.

Вот зачем нужен «Феникс». Для таких, как Федор Лукич. Для тех, кому негде жить. Для тех, кто никому не нужен. Для тех, кто напуган, сломлен, измучен, одинок. Нас с братом всегда угнетала мысль о том, что один «Феникс» не может охватить всю страну, а мы бы хотели, чтобы он закрыл своими крыльями всех, кто нуждается в помощи. Этой планете нужны «Фениксы». Боль правит миром. Болью пронизано все. Ее нет в другом идеальном мире, но суть-то в том, что другого идеального мира не существует. Есть один – вот этот. Несовершенный. Прекрасный. Созданный для любви. Щедрый на страдания.

– Извините, Владимир Андреевич задерживается на операции, – сказала юная медсестра, подошедшая сзади совсем неслышно. – Но он скоро освободится.

Я кивнула.

– Ничего, я подожду.

Она застенчиво улыбнулась и пошла по своим делам.

Так, если Гриневский согласится уступить нам здание поликлиники, то я начну процедуру покупки и оформления как можно скорее. Может, даже сегодня. Байер договорится с отцами города, в этом я не сомневалась. Втроем, с Вадимом и Купревичем, они сопроводили меня до больницы и отбыли с видом серьезным и решительным. Я не хочу, чтобы одинокие старики Невинска ждали хоть один лишний день. Гриневский сам известный альтруист, должен понять. Я слышала, он берется даже за самые сложные случаи, не спрашивая денег. Работает исключительно за зарплату, отказывается от подарков. Дядя Арик говорил, что его давно пыталась заманить столица, обещая золотые горы, он не согласился. Наша российская провинция во много раз больше и многолюднее, чем Москва, и потребностей здесь тоже больше, а возможностей и средств меньше. Что деньги? Что большая квартира с видом на Патриаршие пруды или Большой театр? Что членство в высшем обществе? Все это прах, абсолютное ничто по сравнению с болью и нуждами сотен людей.

– Анна Николаевна! Здравствуйте! – окликнул меня чуть резковатый приятный голос.

Я развернулась. Улыбаясь, мне протягивал руку худощавый, среднего роста, лет сорока пяти врач в мятых зеленых штанах и таком же мятом белом халате. Гриневский. Примерно таким я его себе и представляла – умные голубые глаза, русые волосы с проседью, худое лицо с бледной сухой кожей, усталая улыбка.

Рука его была теплой, крепкой.

– Здравствуйте, Владимир Андреевич.

– Простите за опоздание, был сложный случай.

Он задержался всего минут на пятнадцать, поэтому в ответ я просто тоже улыбнулась.

– Давайте сразу к делу?

– Давайте. Я так понял, вы хотите выкупить у города поликлинику?

– Хочу. Но знаю, что вы тоже имеете виды на это здание.

– Анна Николаевна, ваш дядя мне вчера очень подробно все объяснил и настоятельно рекомендовал подвинуться и уступить вам, – коротко улыбнувшись, сказал Гриневский. – Приют для пожилых – это то, в чем нуждается Невинск. Три дома престарелых, из которых один частный, дорогой, а другие, извините, похожи на сараи с комнатами на восемь человек… Это не то, что может покрыть потребность города. Так что я обеими руками «за». Есть только одна проблема…

– Какая?

– Видите ли… – Гриневский смущенно почесал ногтем переносицу. – Мне обещали очень приличное здание в ближайшем пригороде и… На самом деле, отличный был бы вариант. Только государство, которое все это финансирует, опоздало…

Двери операционной открылись, медбрат вывез в коридор каталку с пациентом, до шеи покрытым белой простыней. Рядом шла та юная медсестра.

– Перекупили?

Он со вздохом кивнул.

– Буквально вчера вечером я узнал, что один бизнесмен уже внес задаток. Я с утра звонил мэру, пытался разобраться. Не получилось, но я не теряю надежды. В общем, пока… Если вы можете подождать…

Я поняла.

– Все нормально, Владимир Андреевич. Я наверняка найду другое… Я…

Каталку провезли мимо нас. На бритой голове пациента с правой стороны, ближе к затылку, багровел короткий вздувшийся шов. Мой взгляд словно приковало к бледному лицу с поблескивающей золотом щетиной на подбородке и вокруг рта. Сердце замерло – надолго, на несколько мгновений – и рухнуло вниз. В глазах помутилось.

Медбрат остановился возле палаты, развернул каталку.

В моем кармане завибрировал телефон. Я достала его дрожащими пальцами, едва не выронив. Гриневский, склонив голову набок, озабоченно смотрел на меня.

– Да… – внезапно севшим голосом проговорила я в трубку.

– Анна, я нашел его! – сказал Тамраев. Он явно еле сдерживал возбуждение. – Я нашел Акима.

– Я тоже, – ответила я.

4.

Он несколько раз открывал глаза, смотрел на меня замутненным взглядом секунд пять, затем снова проваливался в сон, а я все боялась встать и отойти от него – а вдруг очнется, придет в себя и решит, что я ушла. Я сама пережила за него этот страх – снова остаться одному, – и поэтому не двигалась с места, хотя мне хотелось кофе.

Байер должен был приехать с минуты на минуту (он рвался сразу, как только я ему позвонила и сообщила счастливую весть, но я попросила сначала купить для Акима одежду и белье; то, что у него было с собой – ветхая пижама с меткой «психоневрологический интернат №2» и рваные носки, явно чужие – надо было выкинуть). Вадим уже приехал. Постоял молча у кровати Акима, глядя на него, поиграл желваками, затем ухватил стул за перекладину спинки и вышел. Гриневский, заглянувший навестить своих пациентов, обронил негромко: «Ваш человек занял пост у двери». Я кивнула. И так было понятно, зачем Вадим взял стул.

Я держала брата за руку, то всматриваясь в его исхудавшее лицо с сухими потрескавшимися губами, то исследуя палату критическим взором: краска на стенах кое-где облупилась, окно давно пора было помыть, занавески пыльные… Но в целом все здесь было в порядке, не стоило придираться. Больница как больница. Белье чистое, тумбочки целые, палата просторная, светлая, с большим окном. Из четырех коек заняты три. Два других пациента спали, похрапывая.

Обыденность. Не вересковая поляна. Но мой брат снова со мной. Я все же доплела ему рубаху из крапивы.

За все эти месяцы, а особенно за последние дни я настолько измучилась, настолько все внутри меня изболелось, что сейчас я почти ничего не чувствовала. Ни радости, ни облегчения. Я словно боялась поверить, что это правда: мой брат жив. Но, думала я, ладонью ощущая ровное тепло его руки, все еще придет. И радость, и облегчение, и освобождение от тяжелых мыслей. Придет! Потому что вот же он – мой брат. Я смотрю на него. Он спит. Всего лишь спит. И никаких «тюльпанов». Все спокойно. Вадим за дверью, Гриневский в своем кабинете на этом же этаже, Байер с моим кофе и одеждой для Акима уже близко, а Лева, наоборот, далеко. Как и Денис. Так что все встало на свои места. Больше никаких «тюльпанов»…

И все-таки одно воспоминание не давало мне покоя. Но сейчас я не хотела об этом думать.

За стенкой кто-то включил радио. Простенькая мелодия 70-х, легкий веселый напев, наивно звала в тот старый мир, куда уже невозможно вернуться. Здесь уже рэп, здесь хэви-метал, здесь рок, здесь больше нет места чистоте и ясному свету. Может быть, когда-нибудь… Но сейчас в это не верилось.

Аким пошевелился, открыл глаза, чуть повернул голову и сфокусировал на мне взгляд.

– Аня… – произнес он еле слышно. – Где ты была так долго?

***

Я еле уговорила Байера снять номер в гостинице. Он хотел ночевать в палате Акима, предварительно выселив отсюда двух его соседей, тщедушных мужичков лет пятидесяти, похожих друг на друга как близнецы. «Эдгар Максимович, здесь Вадим, на ночь он перейдет в палату, займет свободную койку. Я уже договорилась с Гриневским. Не о чем волноваться». Байер похмурился, покачал головой, но снял нам номера в ближайшем отеле и вечером, уже ближе к отбою, мы наконец ушли из больницы.

Только теперь, к концу этого длинного дня, я начала ощущать, как напряжение постепенно отпускает меня.

На улице было уже темно. Вечернее небо лиловело над нами, огромное, безмятежное. Вдали, у горизонта, пламенела широкая красная полоса. Ветер давно стих. Холодный воздух к ночи стал чище.

Отель был недалеко от больницы. Байер еще днем отогнал наши машины на стоянку и сейчас мы не спеша шли по узким пустынным улочкам, освещенным слабым желтым светом шаровидных фонарей. Наши длинные тени сопровождали нас.

– Девять вечера, а народу никого, – заметил Байер.

Я пожала плечами.

– Будний день. Людям завтра на работу. Это мы с вами свободные птицы.

Байер усмехнулся.

– Мы с вами как раз птицы подневольные. Прикованные к нашему «Фениксу» на веки вечные.

– Это же не плохо?

– Это нормально. А лично для меня лучше и быть не могло. Дело «Феникса» моё на сто процентов. Я еще в юности думал: если жить, так только героем. Сейчас смешно… Героев единицы, остальные плывут по течению. Но суть-то все равно одна: смысл жизни – приносить пользу по максимуму. Такой маятник: ты помог человеку – он помог другому – тот помог третьему, и так далее. Так думал тогда, на том и сейчас стою. Мы все, на самом деле, не свободные птицы, все связаны друг с другом невидимыми цепями. Что мы без этого маятника? Одиночки, нули.

– Вы слишком глобально мыслите, Эдгар Максимович. Есть маятники с меньшей амплитудой и они тоже часть вселенной. Многие живут только для себя и своих близких, в этом нет ничего дурного. По мне – лишь бы человек не причинял зла. А причиняет ли он добро – какое наше дело? Каждому свое. Каждый сам для себя выбирает то, что ему важнее.

– И каждый в итоге сам платит за свой выбор. – Байер шел, сунув руки в карманы куртки, опустив голову и лишь изредка бросая на меня короткий взгляд. – Мир очень сложно устроен. На первый взгляд кажется – просто: да – нет, добро – зло, хорошо – плохо. Но в нем множество слоев, разнообразие вариантов. При таких условиях, если хочешь не впустую жизнь прожить, надо мыслить глобально. Ну и, соответственно, действовать тоже надо на пределе своих возможностей. Но кому я это говорю… – Он хмыкнул. – Простите, Анна. Я сегодня слегка сбился с курса. На радостях… Я ведь не сомневался, что его больше нет. Слишком много повидал таких мерзавцев как Самсонов, поэтому иллюзии и оптимизм – не для меня. Вы в курсе, я на мир смотрю мрачно, и чаще всего через оптический прицел. С февраля – когда прошло несколько дней, а мы Акима даже следа не могли найти – я начал думать, что он погиб. И этой мысли держался как основной, ибо не выношу пустых надежд. Но все же считал, что есть шанс. Небольшой, но есть. Ваша вера помогала… – Он помолчал, потом продолжил: – И вдруг всё, Самсонов признался, стало ясно, что никаких шансов нет. Так что сегодня, в моем понимании, произошло чудо.

– В моем тоже.

– Вон он, наш отель. – Байер кивнул на двухэтажный мини-за́мок в шехтелевском стиле, с башенками, с окнами-бойницами на первом этаже, притулившийся в конце переулка. – Купревич, кстати, тоже тут поселился.

– Надо было его домой отправить. Видите, не вышло ничего с покупкой поликлиники.

– Не нужна эта поликлиника. Место шумное, старикам лучше где потише. Но сегодня точно день чудес, хоть это слово уж точно не из моего лексикона. Вы же Купревичу давали номер того риелтора, который здание возле лесопарка на продажу выставил… Так он с этим типом переговорил. Тот уже не такой борзый. Видно, других покупателей нет. В общем, прежнюю цену вернул.

Я остановилась.

– Эдгар Максимович, что же вы молчали?

– Сам узнал только час назад. – Байер открыл передо мной кованую ажурную калитку и я зашла на территорию отеля. – Купревич вам звонил, не дозвонился. А у меня сегодня одна новость – Аким жив. Все остальное побоку.

***

В отеле было всего семь номеров. Байер снял мне единственный имеющийся здесь люкс – большую комнату с диваном и двуспальной кроватью, с ненужным мне плазменным телевизором в полстены, баром и холодильником. Двустворчатое окно было частично закрыто бежевой рулонной шторой.

Байер звал меня на чай (себе он снял одноместный «солдатский», по его выражению, номер), я отказалась. Я слишком устала. На ресепшене я заказала зеленый чай, бутерброд с авокадо и яйцом и апельсин, попросив принести мне все это через полчаса.

Стоя под душем, в какой-то момент я чуть не отключилась. На долю секунды мир вдруг исторг меня из себя, выкинул в кромешную тьму. Я покачнулась и едва успела ухватиться за край раковины. И – как и не было ничего – все снова пришло в норму. Струи воды из маленькой душевой лейки, пар, занавеска в ракушках и дельфинчиках, белый яркий свет, кремовая плитка с рифленой коричневой полоской. Я вижу, я чувствую, я живу. Как и мой брат. Мы снова вместе в этом мире.

Я постояла несколько секунд, ладонью опершись о кафельную стенку, закрыв глаза. Больше никаких «тюльпанов»… И все же в потоке разнообразных мыслей одна – темная, непонятная, сложная – постоянно всплывала поверх остальных, а я отгоняла ее, как делала это все последние дни.

Закутавшись в огромное белое махровое полотенце, я вышла из ванной и свалилась на кровать. Голова немного кружилась.

Нет, все-таки пока я не готова вернуться в эту жизнь, я все еще зависаю между…

Что со мной не так? Все страхи остались в прошлом. Все проблемы решились. Все хорошо. Но я так и не могу избавиться от этой тяжести, которая застыла во мне, впаялась в душу холодным булыжником, от всех накопленных отрицательных эмоций, от депрессивных мыслей и… Опять оно… Я не хочу об этом думать. Возможно, потом…

Но где же моя заслуженная радость? Мой брат снова со мной. Между нами меньше километра. Он под охраной. Да на самом деле, и охрана никакая не нужна, опасности нет. А я лежу без сил и мучаюсь так же, как мучилась все эти месяцы без него. Что со мной не так? Если бы Роза была жива… Опять «если бы». Нет никакого «бы», есть только «сейчас» и «так было».

Брат Абдо присел на край кровати, не глядя на меня. Зачем ты пришел? Я же сказала – не приходи больше. Он не пошевелился. Его взгляд был устремлен в заоконную тьму. Длинный темно-синий плащ. Худые ноги в голубых джинсах. Встрепанные нестриженные волосы. Острый птичий нос. Там, где ты сейчас, за пределами, должно что-то быть. Не верю, что там пустота. Ничего никогда не кончается. И если это прочувствовать всем своим существом, то сразу становится ясно то, что прежде было в тумане. Все приобретает свой смысл.

Ты видел там нашего отца? Ты знаешь, почему?.. Но брат Абдо уже исчез, растворился в приглушенном свете ламп гостиничного номера.

Еле слышно загудел в сумке, брошенной на пол в коридоре, один из моих смартфонов, и я вспомнила, что отключила звук и не ответила ни на один звонок кроме того, тамраевского, днем. Я с трудом поднялась, чувствуя тяжесть во всем теле. На экране мобильника «для своих» высвечивалось имя: Кирилл.

– Да… – тихо сказала я.

– Аня, привет. Не поздно?

– А сколько сейчас времени?

– Десять.

– Десять?! – По моим ощущениям, было больше полуночи.

– Ну, голос у тебя уставший, – мягко проговорил он. – Скажи мне в двух словах, как дела, и иди отдыхай. Ты же в гостинице сейчас?

– Да… Кирилл… – Я вдруг разволновалась. – Послушай… Это что-то невероятное…

– Что? – Он встревожился.

Я запнулась, не зная, как, какими словами рассказать то, что произошло сегодня.

– Что? – повторил он. – Аня?..

Казалось, я всю жизнь слышала его негромкий густой голос, таким близким он был мне сейчас. До моего отъезда в Невинск мы виделись каждый вечер, пили его особый чай и говорили – о жизни, о литературе, о войнах, о людях, о другом идеальном мире, о природе, о нас и просто так. («А я ведь впервые увидел тебя три года назад, на фотографии в интернете. Снимали, должно быть, скрытно, но из-за того, что фото было не постановочное, в нем такая жизнь была, такая энергия движения! Ты – в длинном распахнутом плаще, в узких джинсах, в высоких ботинках, с мобильником у уха, с кем-то разговариваешь, идешь к машине стремительно! Темные очки, волосы волнами до плеч… Я эту фотку размытую пиксельную смотрел раз двадцать, наверное. Я знал, конечно, что ты сестра Акима, и думал: жаль, что не довелось встретиться… И вот встретились. При таких странных обстоятельствах, что я сам себе не верю: я – следил за тобой? Ездил как настоящий шпион за твоей машиной? Я же геолог, человек мирный и, надо честно признаться, по-настоящему привязанный только к тишине и безлюдью…») Именно с Кириллом мне захотелось поделиться всем, что я чувствовала. Всем. Кроме одного…

– Я видела его сегодня. Я видела Акима. С ним все хорошо.

Я произнесла эти слова и почувствовала, как меня наконец затопляет волна облегчения.

– Аня! Ты серьезно?! Так он жив?

Я кивнула, хоть он и не мог меня видеть.

– Жив и практически здоров, только очень худой.

– Но как?! Где ты его нашла?

– Он сам нашелся. – Я коротко засмеялась. – Гриневский – я тебе рассказывала про него, это с ним я собиралась обсудить покупку здания…

– Да, я помню.

– Так вот, Аким чудом попал к нему. Вроде бы, можно сказать, не повезло – из больницы его в августе перевели в психоневрологический интернат, из-за амнезии. А там психиатр, самый обычный, понял, что все в норме, никаких отклонений, просто нужна операция. Он связался с Гриневским, ну и… Как раз сегодня Гриневский сделал Акиму эту операцию. Потом расскажу подробнее, мы скоро вернемся. А пока… Не знаю… Я как-то растерялась даже. Я не ждала уже…

– Еще бы… Понимаю. Никто не ждал. Одна Тамара ваша оказалась права. Нельзя было верить этому маньяку Лёве. Но слушай… Это же потрясающе…

Тихий стук в дверь.

– Кирилл, подожди минуту…

За дверью стояла девушка с ресепшена, улыбаясь заученной, но уже усталой улыбкой. В руках у нее был небольшой поднос.

Несколько секунд я смотрела на нее с недоумением.

– Анна Николаевна, вот ваш ужин.

Ах, да…

– Спасибо. – Я отошла в сторону, пропуская ее в номер. В одной руке я все еще держала мобильник, а другой прижимала к животу полотенце. – Поставьте на стол, пожалуйста.

Под белоснежной салфеткой на подносе стояли чайник с чаем, чашка с блюдцем и тарелочка с бутербродом. В середине подноса лежал большой апельсин. Только сейчас я поняла, что очень проголодалась.

– Аня, ну что там? – спросил Кирилл.

– Еду принесли, – ответила я, закрывая дверь за девушкой. – Один бутерброд… Надо было два заказать.

– Ты, наверно, даже не обедала сегодня?

– Нет, что-то ела. Байер покупал мне йогурт и печенье.

– И все?

– Не помню. – Я налила чай в чашку, взяла бутерброд. – Неважно, я тогда не хотела есть. А вот сейчас…

– Ладно, ешь спокойно, я не буду тебя отвлекать. Но я что хотел сказать…

– Что?

Он помолчал.

– Нет, потом… Когда ты вернешься.

Я улыбнулась.

***

Некоторое время я лежала без сна. Мне хотелось сосредоточиться и подумать о деле: о здании для приюта, которое я нашла сама и которое теперь могла купить хоть завтра, благо Купревич не уехал, а продавец, как сказал Байер, только поторапливал со сделкой. Но мысли разбредались, я все думала о брате, вспоминала сегодняшний день (особенно тот момент в коридоре, когда я увидела его на каталке), наши обрывочные, очень короткие разговоры, потому что он после операции был еще вялый и сонный, да к тому же мало что помнил из прошедших месяцев и совсем ничего – о первых днях после того, как его сбила «хонда» Левы Самсонова. А еще Гриневский, проникшись нашей историей, заходил раза три, интересовался самочувствием Акима, задавал ему и мне вопросы, и Байер, кроме кофе, йогурта и печенья притащивший пакет фруктов и целую сумку с новой одеждой, проторил дорожку от кабинета Гриневского до палаты, ходил туда-сюда – выяснял, как прошла операция, точно ли все хорошо и каковы прогнозы, потом сообщал нам о результатах этих бесед («Операция прошла успешно, память со временем вернется»). Все это сделало день сумбурным, суетным, несмотря на то, что до вечера я просидела на одном месте, в палате, никуда не выходя.

Радость моя потихоньку испарилась, то, о чем я не хотела думать, все-таки просачивалось сквозь ворох разнообразных мыслей, пробивалось сквозь чувство облегчения и освобождения своей темной сущностью, и наконец я сдалась. Как бы я не отворачивалась от этой темы, ее надо было как следует обдумать, рано или поздно.

Итак, несостоявшееся самоубийство моего отца…

Впервые мысль о том, что он мог быть причастен к гибели Осинца, пришла ко мне в тот день, когда я прочитала заметку из старого «Криминального вестника», подброшенную в мой почтовый ящик. Сама заметка послужила лишь толчком по направлению к правде (если это была правда), а озарение пришло позже, ночью, после странного неприятного сна, где были пожары, грохот выстрелов и взрывов, и я проснулась только потому, что прямо на меня навели дуло зенитки и надо было выбирать: погибнуть прямо сейчас или выскочить из этого сна и еще немного пожить. Вот через несколько минут после моего спасения я и вспомнила – внезапно, ярко, отчетливо – тот осенний день девяносто пятого. Вдруг связь между гибелью Осинца и попыткой самоубийства отца стала для меня очевидна. Слабая, практически нежизнеспособная надежда на то, что это было совпадение, никак не успокоило бури, грянувшей в груди, заставившей сердце колотиться и прыгать как теннисный мячик, от низа живота до горла, в совершенном ужасе. Еще больше меня поразила неожиданная мысль «Лучше бы он тогда застрелился». Она была настолько не моя, что какие-то секунды я всерьез думала, что теперь уже точно схожу с ума. Полночи прошло в попытках успокоиться, посмотреть на ситуацию с точки зрения логики, но в том-то и дело, что логика как раз четко выстраивала сюжет, с учетом всего предыдущего – рассказа Опарина, случая с Волзиковым: отец совершил преступление, после которого не мог больше жить. Помню, что ненадолго утешило меня еще одно воспоминание: после той попытки самоубийства я больше не замечала в поведении отца ничего необычного. Он очень скоро снова стал самим собой: спокойным, сдержанным, деловым. Если б он действительно был виновен в гибели Осинца, смог бы он так быстро простить себя? Потом я все-таки уснула, надеясь, что причудливые фантазии мозга вновь вернут меня к этой зенитке и я сама встану перед ней и махну рукой со словом «Пли!». А утром я пришла к выводу, что сейчас не время останавливаться на этой теме и тратить силы, которые должны быть направлены на дела «Феникса». Но подспудно, конечно, эта мысль точила меня, беспокоила постоянно, как маленькая, но болезненная и никак не заживающая ранка.