Текст книги "Маятник птиц"

– Ну, еще вариант – сбежавший пациент психушки балуется.

– Тоже возможно, хотя Байер не согласен.

– Аня, ты как знаешь, конечно, но я считаю, тебе так или иначе надо хоть несколько дней где-то пересидеть. События развиваются быстро, может, за это время Байер найдет психа и ты сможешь спокойно вернуться к своим делам. Тем более что какую-то их часть наверняка можно делать удаленно. Поменяй место дислокации. Не хочешь тут остаться – поезжай хотя бы к Николаю. Как он там, кстати?

– Байер говорил, все нормально. Ходит в школу.

– Ты ему звонила?

– Я не могу. Байер ему и Лане симки в телефонах на новые поменял. И номер у них в контактах только его. Перестраховывается.

– Ну, наверное, это правильно…

– Да… Олли…

– Что?

– Как-то мне неспокойно.

Он молча приобнял меня.

– Такое чувство, что все идет не так. И чем дальше, тем хуже.

– Да и мне хреново, Аня. Вроде как построил свою лубяную избушку – жизнь упорядочил, все как надо, почти по канонам, на земле стою твердо, а всё вдруг раз – и начинает разваливаться. И от меня, главное, ничего не зависит. Абсолютно ничего. Я могу только стоять и смотреть, как рушится мой дом. И надеяться, что… – Он вздохнул. – Надеяться, что может быть, потом жизнь снова вывернет куда положено… Но знаешь что? Это ведь не наш путь – просто стоять и смотреть. Мы будем действовать. Ищи психа, Аня, не останавливайся. Где-то же есть он? Есть. Где-то же пересекся он с тобой? Пересекся. Значит, ищи, найдешь. Я помогу, если потребуется, только скажи. А пока… – Олли посмотрел наверх, протянул ладонь. – Вроде как дождь начинается. Пойдем в дом? Попьем тети Полининого чайку травяного, с медом или с вареньем, успокоим душу. А?

Я улыбнулась, кивнула.

Олли чмокнул меня в лоб, взял за руку, мы встали и пошли к дому.

***

– Аня, привет! Аня, алло! Ты слышишь?!

– Да, да! Николай, что случилось?!

– Ты только не волнуйся! И не перебивай, пожалуйста, у меня телефон садится, а зарядка в квартире осталась. В общем, мама позвонила – ее на скорой в больницу повезли, вроде острый аппендицит. Я хотел к ней поехать, но она сказала, чтобы я звонил Байеру и возвращался в город. Только…

Его голос вдруг пропал.

– Николай, я тебя не слышу!

– Да, Аня, я здесь! Я говорю, номер Байера недоступен! Хорошо что я твой вспомнил. И еще… Послушай, мне показалось, я видел возле школы того человека. Ну, того, помнишь?

– Так…

– Я совсем не уверен, он стоял далеко, но все равно я не хочу возвращаться в квартиру.

Я напряженно вслушивалась в голос племянника, прорывающийся сквозь помехи и довольно громкий фоновый шум, в котором явственно различалось многообразие голосов, урчание двигателя большой машины.

– Аня, я сейчас на автовокзале, одна женщина согласилась купить мне билет. Она сказала, что прямой рейс до нашего города только ночью, но я могу доехать до Арсеньево. Ты встретишь меня там?

– Конечно. Когда?

– Эта женщина сказала, до Арсеньево ехать примерно полтора часа. Автобус отправляется в шестнадцать двадцать. Я бы посмотрел расписание, но…

Его голос опять пропал.

– Николай! Я не слышу!

– Я здесь, здесь!

Фоновый шум усилился. По громкоговорителю объявляли рейс до Невинска.

– Ни о чем не беспокойся! Я буду ждать тебя в Арсеньево.

– Ладно! Аня… Ты тоже не беспокойся. Я в порядке.

После звонка Николая я около минуты сидела неподвижно, с телефоном в руке. Сердце заходилось от волн страха, которые накатывали на меня каждые несколько секунд. Голос племянника – неестественно спокойный (уж я-то слышала в нем волнение и тревогу) – все еще звучал у меня в ушах, когда за окном раздался шорох шин. Олли уехал. Я встала, посмотрела в окно. «Призрак» мелькнул в конце улицы и скрылся за поворотом.

Я позвонила Байеру. Действительно, «абонент временно недоступен». Где он может быть?

Часы показывали начало второго.

Арсеньево, насколько я помню, находится довольно далеко отсюда. Дом Орловского – на юго-востоке от города, Арсеньево – на северо-западе от города. Ехать туда наверняка не меньше трех часов. Я открыла навигатор. Да, дорога отсюда до Арсеньево занимала почти четыре часа. Если я выеду сейчас, у меня будет еще минимум минут сорок в запасе.

Я снова позвонила Байеру. «Абонент временно недоступен».

Больше всего меня беспокоил тот человек. Возможно, это был просто отец, ожидающий у школы своего ребенка, но – в голове сразу, еще во время разговора с племянником, возник образ из далекого прошлого, образ мужчины с тюльпанами («Тюльпан!»), и теперь я никак не могла выбросить этот момент из головы.

Я сделала круг по комнате. Значит, я заберу Николая в Арсеньево и привезу его к себе. Дома почти постоянно дежурит Лева, там Николай будет в безопасности. Лану Байер перевезёт позже, после операции… Но куда же он пропал? Я снова набрала его номер. «Абонент временно…» Что ж такое…

За окном заметно потемнело. Снова сгущалась тишина. Дождь, которого ожидал Олли, так и не случился, но сейчас, похоже, природа собирала грозовые тучи для мощного ливня.

Я быстро сложила вещи в сумку и вышла из комнаты.

3.

Ливень хлестал по машине, вода заливала лобовое стекло. Видимость была в пределах метров ста, не больше. Я вела машину медленно, заодно привыкая к ней. «Фиат», побывавший в волшебных руках Орловского, катился по мокрой дороге вполне уверенно. Несмотря на малый формат, он был силен и здоров; как сказал Олли, вручая мне ключи, – «Чуть на педаль нажмешь – летит как пуля! Хоть сейчас на гонку выставляй».

Все вокруг было затянуто темно-серой пеленой. Машины с включенными фарами ближнего света ползли по встречной дороге, по мере приближения к городу их становилось все больше.

Несколько звонков – из «Феникса», от администратора приюта для животных – ненадолго отвлекли меня от тревожных мыслей. Но потом, уже на въезде в город, звонки вдруг разом прекратились, зато включились отовсюду раздраженные гудки автомобилей, застрявших в пробках по обеим сторонам дороги. И я, точно так же застряв в двухстах метрах от светофора, снова ощутила волну беспокойства за племянника. В голове крутились одни и те же страхи: как он там, один в автобусе? Голодный? Напуганный? Конечно, переживает за мать. Едет ли в этом же автобусе та добрая женщина?

Николай для своего возраста был достаточно самостоятельным человеком – с восьми лет один ходил в школу и ездил с пересадкой на двух трамваях в Дом творчества юных, где занимался в секции дзюдо и в театральном кружке, утром сам готовил себе завтрак, – но пока еще он ни разу не попадал в такую ситуацию, как сегодня. И этот «тюльпан»… Нет, не может быть. Кроме меня, Байера и пары его сотрудников никто не знал, куда увезли из города Николая и Лану. Так что нет, Николаю просто показалось…

Я бросила взгляд на соседнее сиденье. Брат Абдо смотрел на меня, нахмурившись. Что? спросила я, ты же не думаешь, что Николая действительно выследили? Он пожал плечами. Я помотала головой. Нет, нет… И в любом случае сейчас он в безопасности.

Дворники на «фиате» работали ритмично, сметая со стекла литры воды. Брат Абдо еще некоторое время сидел рядом со мной, отвернувшись к окну, потом исчез.

Спустя час, когда ливень уже прекратился, небо прояснилось и даже солнце ненадолго выглянуло, осветив ровным светом суету под собой, я уже проезжала по центральному проспекту, недалеко от своего дома.

Раз за разом я набирала номер Байера и неизменно слышала в ответ все то же: «Абонент временно недоступен». Это уже начинало всерьез меня беспокоить. Байер никогда не отключал телефон.

По радио играло The Blue Cafe. Мне нравился хрипловатый голос Криса Ри, почему-то он напоминал о прошлых временах, когда все еще было хорошо, и я сделала погромче.

И тут, бросив взгляд в зеркало заднего вида, я увидела черный «фольксваген», двигающийся следом за мной в потоке машин к перекрестку. Мгновенно вспомнилась черная приземистая машина, которая тронулась с места сразу, стоило мне отъехать от кафе. Почему я тогда решила, что она едет именно за мной? Потому что было почти синхронное движение «я – та машина», и дальше по улице тоже – точно следом, не обгоняя, держась на расстоянии. Здравствуй, паранойя, пробормотала я себе под нос. Мало ли таких машин в городе? Одна из самых распространенных марок.

Звонок от дяди Арика прервал мои мысли. «Анют, Рогачёва третий раз возвращается к нам! Ну пора уже ввести какие-то правила, нет? Ушла от агрессора – всё, ушла, начинай новую жизнь, так нет же, она опять к нему!.. Наши приюты не резиновые, а съемные квартиры все заняты…» Вопрос был непростой и поднимался уже неоднократно. Я понимала, что дядя Арик прав, но стояла на своем: мы не отказываем людям, попавшим в беду – раз, мы не учим людей жить – два. Аким считал так же. Но обсуждать эту тему сейчас я не хотела. «Пусть снимут для нее квартиру, – сказала я дяде. И – с нажимом, чтобы прервать его протестующие возгласы: – Поговорим потом, хорошо?»

Отключившись, я снова посмотрела в зеркало заднего вида. И увидела за собой сразу три черных фолькса. Паранойя, успокоившись, сказала я себе. В этот момент зажегся зеленый и я двинулась с места, все увеличивая скорость, поскольку после перекрестка дорога была более-менее свободна.

***

Автостанция на окраине Арсеньево оказалась небольшой площадкой с разметкой для автобусов и рядом фонарей, пока еще выключенных. Возле одноэтажного каменного здания билетной кассы находилось крошечное, ярко освещенное изнутри кафе-стекляшка. Больше здесь не было ничего.

Я припарковалась на дороге метрах в пятидесяти от автостанции и пошла посмотреть расписание. Нужный мне автобус прибывал в восемнадцать часов, то есть через десять минут. Я вернулась в машину, включила музыку и прикрыла глаза.

18.05. К станции подъехал автобус, но не тот, который я ждала. Из него вышло несколько человек. Одни взяли из багажника свои сумки на колесиках и пошли в город, на остановку общественного транспорта, других встречали на машинах. Минут через десять площадь опустела, в автобусе выключился свет.

18.20. Подъехала маршрутка. Два пассажира вышли, переговариваясь, направились в сторону остановки общественного транспорта. Водитель, немолодой узбек, закурил, достал мобильник и начал на своем языке громко выяснять отношения с собеседником.

Зажглись фонари. В витрине стекляшки переливались разноцветные огни.

Я снова сходила на станцию, узнала в окошке кассы, что автобус задерживается («поломка в пути, может, на полчаса опоздает, может, на час, не знаю»), потом зашла в кафе, купила литровую бутылку воды, кофе и два сэндвича с салями и салатом, завернутые в пищевую пленку, вернулась в машину.

Кофе оказался невкусным, слишком горьким, но горячим и крепким. Один сэндвич я положила на сиденье рядом – для Николая. В сумке у меня был пакет с бутербродами от тети Полины и большой термос с ее же травяным чаем, но это я решила оставить нам на ужин.

Автобус опоздал на сорок пять минут. Проехав мимо меня (я успела увидеть табличку на лобовом стекле с указанием основных точек маршрута), он повернул на площадь и остановился напротив здания кассы.

Николай вышел из автобуса одним из первых. Женщина лет пятидесяти провожала его, наклонившись, что-то шептала на ухо, гладила по плечу. Он рассеянно слушал ее, кивал, обводя взглядом площадь. Я уже быстро шла ему навстречу. Он бросился ко мне, обнял изо всех сил, как маленький ребенок.

– Аня, я боялся, ты опоздаешь… Или автобус опоздает… Мы сломались по дороге…

– Ничего, ничего, милый, все уже в порядке, пойдем.

Я взяла его за руку. Он оглянулся, улыбнулся во весь рот и помахал женщине, стоявшей у дверей автобуса и с улыбкой глядящей на нас. Я тоже помахала ей. Она в ответ кивнула и полезла обратно в автобус.

– А что это за машина? Я смотрел в окно, твою ауди не увидел, подумал, ты задержалась где-то…

– Моя в ремонте, эту мне Орловский дал напрокат.

– Классная. Маленькая такая.

– Внутри она вполне просторная. Ну, садись. Есть хочешь?

Судя по тому, как Николай схватил сэндвич, есть он хотел.

– Знаешь, эта женщина, она очень добрая. Детям билеты не продают, оказывается, так странно, да? А она стояла в очереди в кассу последней, я к ней подошел и сказал – правду сказал, – что маму увезли в больницу, я остался один и мне надо вернуться в город, к моей тете, – взволнованно рассказывал Николай, жуя сэндвич. – Я дал ей денег и она купила мне билет. Так хорошо, что она ехала в этом же автобусе. Она меня, кстати, угостила лимонадом и слойкой с ветчиной, но давно, я уже снова проголодался.

– Ешь, ешь, не спеши. Сейчас поедем ко мне, а завтра узнаем, как там твоя мама. Говоришь, острый аппендицит?

– Ну, так врач со скорой ей сказал. Я сам в школе был в это время, повезло, что она позвонила в перемену, нам не разрешают использовать телефоны во время урока. Честно, я слегка занервничал. То есть нет, я очень сильно занервничал. А тут еще тот человек у школы…

– Ты уверен, что это был именно тот человек?

– Да нет, теперь уже совсем не уверен. У страха глаза велики…

– Ладно, поехали…

Было уже довольно темно. Небо затянуло густыми сизыми тучами. Дорога освещалась лишь частично, тусклыми фонарями, отбрасывающими унылый свет на черный, еще влажный после дождя асфальт.

– Аня, а ты Байеру дозвонилась?

– Нет, его телефон отключен.

В этот момент я посмотрела в зеркало заднего вида и заметила вдалеке на дороге, метрах в ста от нас, черную машину. Я чуть снизила скорость, чтобы сократить расстояние между нами, и увидела, что это был «фольксваген»…

Я резко рванула с места. Олли был прав: чуть нажмешь на педаль – летит как пуля.

От внезапного рывка Николай выронил недоеденный сэндвич.

– Аня, что случилось?

– Прости… Потом объясню.

Я все увеличивала скорость, про себя благодаря Орловского за идеальный, явно усиленный двигатель «фиата».

Фолькс озадаченно отстал, но ненадолго. Затем он тоже нарастил скорость и теперь мы мчались по темному пустынному шоссе, он – явно на пределе своей мощности.

– Аня, я не понял… За нами что, гонятся? – оглядываясь назад, растерянно проговорил Николай.

– Все будет нормально, милый, не беспокойся.

– Этот тот, который?.. Или…

– Нет-нет, просто какой-то дорожный шутник… – сходу придумала я.

Конечно, Николай не поверил, несколько секунд он молча смотрел на меня, но больше ничего говорить не стал, отвернулся к окну.

Я еще прибавила скорость, лихорадочно размышляя, что делать. Эта дорога до города практически прямая, то есть даже если я сейчас уйду вперед, он все равно не потеряет нас. Значит, придется куда-то свернуть.

Я открыла навигатор и быстро просмотрела местность. Решение пришло сразу. Километра через два слева будет проселочная дорога, а по ней примерно за час-полтора мы доедем туда, где в детстве я бывала не раз и знала там всю округу. Только бы не было встречных машин, иначе я не смогу свернуть налево.

Я выжала из «фиата» предельную скорость и «фольксваген» исчез вдалеке.

– Николай, держись-ка крепче…

Он обеими руками вцепился в ручку дверцы.

Я резко вывернула руль – шины с визгом пропахали асфальт – и мы оказались точно на дороге, ведущей к россыпи деревень и небольших поселков этого района. Там, за ними, за пустынной холмистой территорией, находился хутор, где родилась моя мать.

***

Тьма разошлась в нескольких местах, словно по швам, и в этих проемах я видела светло-серое небо. Вот каким оно было сейчас на самом деле. Светлым, не мрачно-свинцовым. Однако вскоре вся эта бесконечность над нами уже окончательно затянулась темными тучами и если б часы на экране приборной панели не показывали 19.55, можно было бы подумать, что приближается ночь.

Впрочем, до ночи и правда оставалось недолго. В городе она словно сдерживается огнями фонарей, реклам и окон, истинно воцаряясь лишь тогда, когда затихает людская суета, но здесь, в тишине, пустоте и просторе, ничто не может остановить ее наступление.

Николай зевал, глядя в темноту. Впереди расстилалась неровная, освещаемая лишь вблизи фарами машины, каменистая дорога.

Нам явно удалось скрыться от преследования «фольксвагена», поэтому сейчас я ехала не спеша. Все равно я решила не возвращаться сегодня в город. Мы вполне можем заночевать в доме деда Филиппа.

***

Мама родилась на безымянном хуторе недалеко от деревни Волчий Кут. Ее отец, Иван Алексеевич Трофимов, был старшим сыном в многодетной сельской семье.

В те времена Волчий Кут был крупным поселением с церковью и погостом, рядом с обширным лесом, самым большим в нашей области. С другой стороны деревни протекала широкая река, когда-то полная рыбы. Я помню старую черно-белую фотографию, висевшую на стене в доме деда Филиппа: два бородатых рыбака держат огромного, метра два длиной, осетра. Говорили, один из рыбаков – наш родственник, но мама потом рассказала мне по секрету, что фотографию дед купил на базаре и кто на ней изображен на самом деле – неизвестно.

Семья Трофимовых жила на окраине Волчьего Кута, на берегу реки. Отец, Алексей Афанасьевич, происходил из духовного сословия и сам хотел служить, но время уже было такое – церкви не строили, а разрушали, так что сын диакона работал зоотехником в совхозе.

Из семерых Трофимовских детей выжили только старший и младший, Иван и Филипп. Остальные умерли по разным причинам, не достигнув даже совершеннолетия.

Иван Алексеевич женился на дочери врача Ксении Акимовне (это была известная в нашей семье история любви, которая началась драматически, а закончилась счастливо, хоть и продлилась недолго – дед Иван умер в тридцать шесть лет от пневмонии). После свадьбы он отделился от родителей и переехал на другой берег реки, на хутор к прадеду. Там родились дети – Аристарх и Надежда. Через несколько лет бабушка, мать мамы, настояла на переселении в город – детям надо было учиться. И они уехали.

Алексей Афанасьевич утонул незадолго до рождения первого и единственного внука, в бурю помогая рыбакам выбраться на берег из разбитой лодки. В большом доме остались жить только его вдова и младший сын, Филипп, нелюдимый молчун.

Филипп семьи не завел, каким-то образом выбил себе пенсию по инвалидности, хотя был здоров, лишь немного прихрамывал, и занимался в основном рыболовством. После смерти матери он продал дом в деревне и переселился на давно опустевший хутор. Вот эта маленькая тесная избушка на три комнаты и стала пристанищем нашей семьи в летние месяцы конца восьмидесятых и начала девяностых.

В детстве какое-то время я думала, что дед Филипп глухонемой, пока он не наорал на меня за то, что я пыталась сунуть голову в пасть его собаки. Так делали красивые люди в цирке, я видела по телевизору. Правда, в их случае был лев, а в моем – огромный цепной пес, развалившийся на солнышке возле своей будки, но сути трюка это не меняло.

Реакция дедушки поразила меня. «Мама! – закричала я, бросившись в дом. – Он разговаривает!»

Помимо крайней замкнутости дед Филипп имел еще одно экстремальное свойство натуры – чрезвычайную скупость. За столом он следил за всеми настороженным взглядом исподлобья и как только чья-то рука тянулась к лишнему куску, тут же раздавалось громкое театральное покашливание, так что пальцы сами собой разжимались и кусок падал обратно в общую тарелку. Таким образом у дедушки в гостевой период скапливались запасы съестного, которые затем плесневели или загнивали, распространяя вокруг отвратительный запах.

Дед был худ, костляв, имел глубоко посаженные темные, неопределенного цвета глаза, брови кустиками, густую, вечно всклокоченную темно-каштановую шевелюру с отдельными седыми прядками, большой тонкий крючковатый нос. Мне он всегда напоминал хищную птицу, открывающую клюв лишь за тем, чтоб издать предупреждающий или угрожающий клекот.

Но он любил меня, а я отвечала ему тем же. Даже засохший пряник, подаренный им (большая жертва с его стороны), казался мне очень вкусным.

Он умер, когда мне было тринадцать. До этого мы всей семьей ездили на хутор каждое лето, а после смерти деда были лишь несколько раз – на кладбище. Дом уже тогда был ветхим, а сейчас, наверное, совсем развалился. Я озабоченно размышляла об этом, когда Николай неожиданно спросил:

– Аня, я ничего не понимаю… От кого мы убегаем?

– Если б я знала… – пробормотала я, не отрывая глаз от дороги.

– А куда мы едем?

– На хутор. Там родилась твоя бабушка Надя.

– Я там был?

Я отрицательно покачала головой. Аким хотел свозить Николая на хутор, но так и не собрался.

– Знаешь, мой телефон окончательно разрядился. Мы можем позвонить маме с твоего?

– Конечно, возьми.

Я протянула ему смартфон «для своих».

– Нет сигнала, – сказал Николай, повертев телефон в руках.

– Да, тут такое возможно. В этом районе мало вышек сотовой связи.

– Олрайтушки. Позвоню завтра. Все равно я не помню наизусть ее новый номер. Вроде пятьсот шестьдесят восемь… Или пятьсот семьдесят шесть, потом двенадцать… Вот это точно, в середине двенадцать, а дальше… Нет, не помню… Завтра в городе свой заряжу и позвоню. А сейчас она уже наверняка спит после операции. Аня… Как ты думаешь, она поправится?

– Даже не сомневаюсь. – Я с улыбкой посмотрела на него. – Все будет хорошо. Переночуем на хуторе, а утром поедем в город. Хочешь бутерброд?

Он отрицательно покачал головой.

– Я что-то спать хочу.

– Минут через двадцать будем на месте. Если я там свернула… Вроде бы церковь должна быть справа, если ехать с этой стороны…

– А она и есть справа. Вон, смотри.

Вдалеке, под луной, выглянувшей в узкий проем между тучами, тускло светился крест.

– Ну, значит, всё… Мы уже близко.

***

Я не была здесь почти десять лет. Не выключая фар, я вышла из машины. Николай, взбодрившийся от любопытства, разглядывал дом – приземистую хибару с маленькими оконцами, заросший травой просторный двор, на котором в хаотичном порядке росли вязы, липы и березы. Больше ничего в свете фар видно не было.

Забор давно повалился на землю, так что мы просто прошли по нему.

На двери висел замок, но открытый. Я сняла его и потянула на себя дверь. Она рассохлась и поэтому поддалась не сразу.

– Ф-фу-у… – сказал Николай, зажимая пальцами нос, когда дверь наконец со скрипом открылась.

Из темного нутра дома тянуло сыростью и гнилью.

– Ну а как иначе… – проговорила я. – Дом без хозяина не живет. Ничего, сейчас мы с тобой тут обоснуемся, станет поуютнее, вот увидишь.

Я включила фонарик на смартфоне.

Здесь все было так, как при деде Филиппе. Я хорошо помнила эту скудную обстановку основной комнаты: два табурета на крепких ногах, большой стол у окна и возле него лавка, узкая кушетка у стены, над ней несколько фотографий родных – прадед Павел, младший брат Алексея Афанасьевича, погибший в сорок пятом под Берлином, прабабушка с моим дедом Иваном лет трех-четырех, моя семья; в углу, по диагонали от небольшой печки, резная полочка, на которой прежде стояли иконы Спасителя, Богородицы и «Всевидящее Око», а сейчас не было ничего. Слева две двери, за ними находились крошечные комнатки, обе метров по восемь. В одной из них, дальней, селили нас с братом, когда мы приезжали сюда с родителями летом.

На столе стоял подсвечник с огарком свечи, покрытым толстым слоем пыли.

В ящике стола всегда хранились свечи и коробок со спичками. Я открыла ящик, надеясь, что спички там есть и они не отсырели. Спичек не оказалось, зато была зажигалка. С третьей попытки мне удалось зажечь свечу. Ее пламя, взметнувшись ввысь, постепенно осветило все помещение: стены, покрытые копотью, пыльные поверхности мебели, заскорузлые, выцветшие занавески на окошках.

– Аня, только не говори, что удобства во дворе, – поежившись от сырости, произнес Николай.

– Как выйдешь из дома – сразу налево, – сказала я.

Он тяжело вздохнул.

– Ясно…

Николай поплелся к двери, с трудом приоткрыл ее и протиснулся в щель. Я с улыбкой посмотрела ему вслед. Меня немного отпустило и сейчас я чувствовала облегчение, смешанное с усталостью. Всё, мы в безопасности. Хотя бы до завтрашнего дня можно не беспокоиться о том, что нас найдут.

Я протерла влажными салфетками столешницу и сиденья табуретов, затем поставила на стол сумку и вынула из нее тети Полинин пакет с бутербродами и термосом.

Тишина вокруг – в доме и снаружи – не была абсолютной. В доме слышался то шорох, то скрип, а вне его – мерный стук по крыше начавшегося дождя, потрескивание старых деревьев.

Я вдруг словно перенеслась в другой временной пласт, куда-то совсем далеко, может, в период юности, наполненный предчувствием будущего счастья, но затем наваждение прошло. Здесь и сейчас не было ничего, ни прошлого, ни счастья, а про будущее я думать не хотела, разве что у меня были планы насчет завтрашнего дня. Прежде всего – дозвониться до Байера, узнать про Лану, а потом отключить оба телефона и закрыться в своей квартире вместе с Николаем и Левой, который, я надеялась, не знает, что у меня день рождения.

Вернулся Николай. На плечах его джинсовой курточки были темные пятна влаги.

– Дождик капает, – сообщил он. – А это что? Чай?

– Садись к столу. – Я протянула ему салфетку. Он взял ее, старательно вытер руки. – Давай поужинаем, и спать.

Мы ели бутерброды с брынзой и зеленью, пили чай – по очереди, из крышки термоса. Николай сонно моргал.

– Аня…

– Что?

– Нет, я так… Хотя… Ты уверена, что тот фольксваген нас не выследит?

– Конечно. Он нас еще на шоссе потерял. Куда ему против машины Орловского.

– Ну ладно…

В дальней конурке у стены стоял узкий топчан – мой бывший. Когда мы с братом стали постарше, места для двоих тут уже не хватало и его переселили на раскладушку в большую комнату, где жил дед Филипп. Конурка осталась в моем полном распоряжении. Здесь, как и в городской квартире, на полу возле топчана обычно вырастала стопка книг, привезенных с собой. Сейчас на полу была лишь короткая истертая ковровая дорожка. В углу возвышался древний, крепкий, массивный шкаф.

Открыв дверцу, издавшую протяжный скрип, я взяла подушку-думку, вышитую крестом, надела на нее льняную наволочку, от которой тоже исходил ощутимый запах сырости, достала две простыни и два шерстяных пледа.

Матрас был застелен покрывалом. Я сняла его – оно было пропитано пылью. На матрас я постелила простыню, положила думку. Николай, войдя следом за мной, уже стаскивал джинсы, потом, поднырнув под мои руки, свалился на топчан. Я укрыла его пледом, поцеловала в лоб – он что-то пробормотал с закрытыми глазами, по-моему, уже засыпая, – и вышла.

За окном царила сплошная тьма, но время от времени показывался краешек луны, освещал пространство достаточно ясным светом. Небольшой дождь все замедлял, замедлял ритм, а потом вовсе прекратился.

Спать не хотелось, да было еще рано – не больше десяти вечера. Я решила прогуляться возле дома.

Воздух после дождя был такой свежий, пронзительный, что я замерла на минуту, вдыхая его полной грудью. Я уже забыла, как хорошо на природе, вдали от городского шума, запахов выхлопных газов и людской суеты.

Я прошлась по двору. Ничего не изменилось, разве что время и отсутствие жизни завершило разруху: скамья у стены дома покосилась так сильно, что я не решилась присесть на нее, за крыльцом была свалена груда высохших и сломанных веток, будка клозета уныло скособочилась, вокруг нее уже разрослись кусты, почти скрывшие узкую тропинку.

Старый вяз у дороги, в дупле которого мы с братом когда-то прятали свои сокровища – металлический шарик, жестяную коробочку с танцующей собачкой на крышке, а в ней две крошечные фигурки из какой-то настольной игры и три гильзы от ТТ, – был расколот и частично сожжен молнией, а из дупла торчали лишь щепки и труха.

Дом стоял на небольшом холме и обычно со двора открывался красивый вид, но сейчас все было скрыто во тьме, только серебристо-матово поблескивала под слабым лунным светом окропленная дождем трава.

Днем отсюда можно было также увидеть поляну внизу, на которой дед много лет возводил собственный стоунхендж, выискивая в округе валуны определенной, чаще всего цилиндрической, формы. В девяностых, мне рассказывала мама, к нему даже приезжали из нашей городской газеты, делали фотографии стоунхенджа и пытались взять у деда интервью, но, разумеется, он не сказал журналистам ни слова.

В тишине слышался шелест мокрой листвы и приглушенный, доносящийся издалека, речной плеск.

Я вдруг остро, до внезапно выступивших слез, защипавших глаза, ощутила свое одиночество. Это был не тот привычный вакуум, в котором я пригрелась, защищенная от лишних эмоций и общения, а настоящее, бездонное и бескрайнее одиночество, тянущее душу, жгущее отчаянием.

Когда мой брат был со мной, я тоже порой проваливалась в эту бездну, но при этом где-то в подсознании меня спасала мысль о том, что есть он, что я в любой момент могу выбросить руку вверх и он ухватит ее крепко-крепко и уже не выпустит. А теперь…

Я вытерла глаза костяшкой большого пальца. Ну хватит… Сейчас не время для ухода от реальности. Розы тоже нет, помочь мне некому. Только сама.

В этот момент луна снова скрылась за тучами и я оказалась во мгле. Телефон остался на столе, осветить путь было нечем, так что мне пришлось добираться до крыльца медленно, осторожными шагами. Хорошо что я отошла от дома всего на несколько метров.

Внутри было прохладно, сыро. Я взяла почти догоревшую свечу и заглянула в дальнюю комнату – Николай крепко спал. Его светлые волосы разметались по подушке.

Я аккуратно прикрыла дверь.

Присев на табурет у стола, я снова попыталась включить телефон, чтобы позвонить Байеру, но связи так и не было.

Ладно…

При последнем дрожащем свете свечного огарка я застелила дедову кушетку, легла, подложив под голову свернутую в рулон куртку Николая. Вдруг вспомнился снова тот сон с братьями на вересковой поляне. Интересно, откуда взялась эта поляна? Вроде бы здесь такой нет. Или есть… Или… Я провалилась в сон, так что дальше была просто тьма.

***

На рассвете я проснулась внезапно – словно кто-то щелкнул тумблером и сон выключился; приподнялась на локте, посмотрела в окошко, запыленное, едва-едва пропускавшее слабый еще свет раннего солнца. Тяжелые ветви клена покачивались от ветра, больше в маленький оконный проем ничего видно не было.

Выйдя на крыльцо, я умылась водой из бутылки, купленной вчера в кафе.

Вдали еще колебалась легкая туманная дымка, но ясный утренний свет, появляясь из-за горизонта, постепенно пронизывал все пространство. В этом свете я снова видела холмы, поляну со стоунхенджем, домик соседей в полукилометре отсюда, зеленую с осенними вкраплениями красного и желтого полосу леса, извив дороги.

Там, за холмом, за стоунхенджем, за веревочным мостом через реку находилось маленькое кладбище, где мы похоронили деда Филиппа.

Я спустилась к реке. С этой стороны берег был пологим, а с другой – крутым. В детстве, лет в одиннадцать, я переходила по мосту на ту сторону, шла на самую высокую точку обрыва и сигала в реку, наслаждаясь секундами полета и затем резким погружением в леденящий холод воды. Дыхание перехватывало, глубинная мгла окружала со всех сторон и всплеск страха заставлял сердце бешено прыгать в груди. Я отталкивалась от дна и, вытянувшись в струну, поднималась наверх, выныривала, хватала ртом воздух. Однажды этот – заключительный – момент моего трюка увидел дед Филипп, возвращавшийся с рыбалки. Ведро и удочка выпали у него из рук. Он схватился рукой за грудь и осел на землю. Вот тот страх – за него – оказался настолько сильнее страха потеряться на глубине и остаться там навсегда, что я поклялась ему больше так не делать. Но делала. Потом, позже, с братом и Орловским, в эйфории юности, уже не ведая никакого страха. Всё тогда казалось нам вечным.