Текст книги "Маятник птиц"

– Лика, вы сказали уже очень много, а по сути – ничего. И кстати, прошло уже больше пяти минут.

– Да, длинное предисловие получилось… – Она глотнула чаю и поморщилась – слишком горячий. – Если коротко, то с тех пор, как Аким пропал, я прихожу сюда иногда. Знаете, бывает, ночью такая тоска вдруг берет… Бусика я к маме в Невинск отвезла, я ж в разъездах все время, а потому – никаких животных, хоть и люблю их. Вот и осталась опять одна. И когда накатывает… Я просто сажусь в своего «жука» и еду сюда. Пью чай, смотрю в окно на этот безжизненный дворовый пейзаж… Бывает – пишу, читаю что-нибудь, прибираюсь немного. Я живу не так далеко, – на машине, ночью, без пробок, всего двадцать минут ехать. Еду и думаю: а вдруг я сейчас войду в квартиру, а он здесь… Вернулся…

– Ладно, я поняла, – проговорила я, вставая. – У вас роман. Вы встречались с Акимом в этой квартире.

– Да. Но, пожалуйста, Анна, посидите со мной еще немного… Я же вижу, вы не хотите спать.

Спать я действительно уже не хотела.

– Вы не думайте, я не собираюсь вас раскручивать на информацию. Мне бы только хотелось поговорить о нем с человеком, который… Который был для него всем. Который знал его так, как никто больше.

– Не надо в прошедшем времени, – сказала я, снова садясь. – Он вернется.

– Вы тоже в это верите? Кто-то сказал: главное – верить. Если веришь, то все будет хорошо, даже лучше, чем ты сам можешь устроить.

– Лика, я не люблю беспредметных разговоров. Скажите, у вас есть предположения, что с ним могло случиться?

Она замотала головой.

– Не знаю… Я ведь последний раз видела его недели за две до… – Она замялась. – До несчастного случая… Мало ли, что могло у него произойти в этот период. Меня от редакции отправили в командировку в область, я должна была вернуться двенадцатого февраля, но… Он не звонил. Я стала звонить ему сама – он не отвечал, потом его телефон вообще отключился… И я вернулась раньше, седьмого февраля утром. И сразу узнала, что он… Исчез.

– Его ничего не тревожило? Не беспокоило?

Лика задумалась.

– Было… – хмурясь, произнесла она, глядя в сторону. – Было, но без конкретики. Просто ощущение, что он часто уходит мыслями куда-то. Скажешь ему: Аким, ау, ты здесь? Он словно очнется, посмеется: а где же еще? Но… Это всё.

– Ну что ж… – Я снова встала. – Переночуете на кухне, хорошо? Вроде диван достаточно удобный.

– Без проблем. – Она тоже встала. – А если Николай проснется и увидит меня?

– Он не из пугливых. Спокойной ночи.

***

Около восьми утра я проснулась. По подоконнику лениво постукивали редкие капли дождя. Из чьего-то открытого окна доносилась старая запись с характерным потрескиванием и шипением – томный тенор пел «В парке Чаир».

Лики в квартире уже не было. Вероятно, она ушла еще ночью. Я ничего не слышала – после разговора с ней я неожиданно уснула быстро и крепко, без сновидений, если не считать мелькания каких-то образов, по большей части незнакомых или неузнанных, перед самым пробуждением.

Завтра Байер привезет Лану, она заберет Николая и я снова вернусь в привычный процесс своей жизни. Как я вдруг подумала – шагну с ярко освещенной улицы в темный подъезд… Да что со мной не так? Что постоянно утягивает меня в какие-то мрачные дебри? Исчезновение брата – лишь повод для самообмана. Всегда, сколько я себя помню, хоть в свет, хоть в ночь, я стояла на краю этой бездны, в которой невозможно было различить абсолютно ничего. И с этим абсолютным ничем я мысленно так свыклась, что даже в обычные минуты жизни помню о нем – сознательно или без, и, порой кажется, даже хочу его. Я – корабль Тесея, или его копия, уже неважно, потому что самое главное я протащила за собой в нынешнюю жизнь из прошлой и это, по всей видимости, уже никак не изменить.

Когда-то мой институтский преподаватель по компьютерной безопасности в конце каждой лекции говорил одну и ту же фразу: «Придёт время и вы сами увидите, что будет!». Но с каждым месяцем его энтузиазм угасал, а усталость, наоборот, возрастала, так что сначала фраза сократилась до «Придёт время…», а незадолго до сессии он уже вяло восклицал просто: «Придёт!..»

«Придёт…» – подумала я сейчас, глядя сквозь забрызганное дождем оконное стекло на сплошное серое небо. Придет-то придет, время не стоит на месте, тянется цепь событий, одно сменяет другое и так будет всегда, но что? Что придет в мою жизнь?

Потом – солнечное появление в кухне выспавшегося, веселого Николая и последовавшая за этим круговерть дня: мы поехали за город, на ферму по разведению альпак, там гуляли в желтых дождевиках, позже сидели в маленьком кафе и ели омлет с беконом; распогодилось, выглянуло солнце, высушило траву и асфальт, я забыла все, о чем сумрачно размышляла утром.

Мы вернулись в город и пошли в парк, на колесо обозрения. И там, сидя в открытой кабинке на самой высокой точке, глядя на раскинувшийся под нами урбанистический пейзаж с беспорядочной людской суетой, я снова вернулась мыслями к этому «Придёт!..» Солнце светило как летом, озаряя все вокруг. Николай ухал и охал, восхищаясь и боясь, его пшеничные волосы растрепались от ветра; вцепившись обеими руками в ограждение кабинки, он вытягивал шею, рассматривая мельтешение внизу: Аня, смотри, какие все крошечные, как букашки! Расстояние меняет размеры! Но только размеры, да? Только то, что видно глазом. Он сел прямо, посмотрел на меня серьезно: А помнишь?.. «Все видят тело и не видят душу, хотя тело человека гораздо меньше, чем его душа». Эту тему он развивал еще года два назад и вот вдруг вспомнил. Я улыбнулась. Всё меньше, чем душа. (Но смотря, какая душа, добавила я про себя; только об этом говорить сейчас не хотелось). Здесь, в вышине, мы с племянником на короткое время оторвались от земного и сущего, я это чувствовала очень остро. Остановить момент, остаться в нем хоть ненадолго… Это крошечное, совсем микроскопическое счастье для меня сейчас было дороже года жизни. Мимолетное событие, подходящее под надежду «Придёт!..»

Затем звонок Байера – Лана хочет домой, он везет ее и через два часа они уже будут в городе. Николай известию обрадовался, но в то же время расстроился: я думал, мы еще денек поживем в папиной квартире. А я-то как на это надеялась… Но всё, микроскопическое счастье испарилось, правда, оставив немножко света, – то, что потом назовется воспоминанием.

В начале девятого Байер привез Лану. Разговор с ней подчистую вымел все прекрасные эмоции этого дня. В больнице она «о многом подумала и решила на какое-то время уехать в Москву, к бабушке, которая осталась совсем одна». Это был лишь предлог. Бабушка ее жила одна уже лет шесть. Шустрая бодрая старушка с сиреневыми волосами, общественница, театралка, она пока что не нуждалась в уходе. Я знала Лану и видела по ее взгляду, не прямому, как обычно – она была достаточно уверена в себе, чтобы не отводить глаз при беседе, – а ускользающему, по ее пальцам, безостановочно крутящим чайную ложечку, – что она забеспокоилась. Байер говорил мне, что необходимость скрыться из города она восприняла невозмутимо, надо так надо, и вот теперь, видимо, за долгие часы в больнице до нее как-то дошло, что все не так уж спокойно в нашем королевстве. Я ее понимала.

Николай, услышав новости, сник, в глазах его блеснули слезы. Но он ничего не сказал, лишь кивнул. «У меня растет мужик, а не нюня, – удовлетворенно произнесла Лана, – я всегда это знала».

И вот я снова одна. Еду в «фиате» по проспекту, домой. Половина одиннадцатого. Черное беззвездное небо распростерлось над городом. Снова прошел небольшой дождь, влажный асфальт поблескивает под фонарями и фарами автомобилей.

Перед поворотом я заметила черный фолькс с тонированными стеклами. Он остановился рядом со мной. А у того стекла были тонированные или нет? Не помню. Зажегся зеленый. Я рванула вперед и направо, мельком увидев, как «фольксваген» спокойно проехал прямо. Не тот…

Я подъехала к своему дому, припарковалась на обычном месте и вышла из машины. Сверху, с листьев липы, на меня скатилось несколько холодных капель.

Час между волком и собакой. Тишина, пока еще разбавляемая некоторыми негромкими звуками. Но скоро она замрет до рассвета. Я люблю это время почти так же, как самый ранний мой утренний час, с пробежкой и черным кофе. Прогуляться бы, но особо негде – везде дома, дома, а парк далеко.

Бледный свет уличных фонарей призрачно брезжил в темноте. Вокруг все дышало чистым покоем. Свежий воздух, из которого дождь повыбил пыль, разливался во всем этом пространстве, заставленном машинами и постройками разной величины; я вдыхала его полной грудью, медленно, с наслаждением. Людей не было, только вдали прошла женщина с большим лохматым псом и скрылась в проеме между зданиями.

Не спеша я направилась к своему подъезду, – сумка на плече, в руке пакет с новой одеждой, – размышляя о том, что Лана с Николаем вряд ли вернутся до конца учебного года, а он только начался. Но я ведь могу забрать племянника на каникулы. Скажем, зимние. Новый год, елка… Он все это любит, а в подарок я куплю ему… Я почти дошла до двери подъезда, когда сзади раздались быстрые тяжелые шаги. Мозг дал мгновенный сигнал: «Тюльпан!». Я резко обернулась. Здоровенный тип во всем тёмном, в надвинутой на брови шапке, с лицом, закрытым черной маской, был уже в двух шагах от меня. В слабом свечении плафона над входной дверью я увидела, как тускло блеснула в увесистом кулаке тонкая сталь…

В этот момент дверь подъезда открылась и вышел мой сосед со второго этажа, спортивный бог, крутя на пальце кольцо с ключом от своего «форда экспедишн».

– Анна, – учтиво произнес он и добавил два волшебных слова, которыми пытался меня околдовать уже года три: – Платиновый абонемент.

– Геннадий, – вежливо ответила я и тоже произнесла два волшебных слова, разрушающих колдовство: – Благодарю, нет.

Он фыркнул и пошел дальше, а я огляделась – громилы уже нигде не было. Сосед, сам того не поняв, сейчас, возможно, спас мне жизнь.

Позже, когда мы с Левой сидели на кухне и пили чай, я думала: как странно – внутри меня все замерло, ни чувств, ни эмоций. Правда, все произошло очень быстро и я не успела испугаться, но ведь поняла же, что случилось. И вот сижу спокойно, пью чай с печеньем и слушаю Леву. Или не слушаю?

Я очнулась.

– Что?

– Я говорю, вы его разглядели?

– Нет. И он в маске был, в черной матерчатой, с принтом – белые оскаленные зубы.

– А, такие везде продаются, разные цвета, разные принты, люди берут вместо обычных медицинских, чтоб хоть повеселее было… Ну, может, вы что-то заметили? Я не знаю… Брови, бородавки…

Я покачала головой.

– Ни бровей, ни бородавок. Могу только сказать, что он крупногабаритный. И пахло от него селедкой.

– Понятно… Еще камеры как назло опять вышли из строя… Бардак тут у вас, хоть и дом элитный. Завтра пойду с председателем ЖСК побеседую. Я знаю, где он живет, ходил к нему насчет тех же камер еще в самом начале, когда меня отправили дежурить в машине у вашего подъезда. Пусть вызывает мастера, это входит в его обязанности. Кстати, а почему вы сегодня приехали? Я вас завтра ждал.

– Забыла предупредить. Племянника увезли на день раньше, вот я и вернулась домой.

– Да-а… Как говорила моя мама: повезло родиться под счастливой звездой. Я – ни сном ни духом, Вадима до вечера понедельника отпустили, и как раз в этот момент грабитель… Подождите… Или это был не грабитель?

Я пожала плечами.

– Так-так… – нахмурясь, проговорил Лева. – Значит, сначала он достал нож…

– По-моему, это было шило, а не нож.

– Ладно, шило. Вообще, тоже странно – почему он взял именно шило? Если исключить вариант, что он сапожник…

Я нервно засмеялась. Кажется, начинают пробуждаться эмоции…

– Ну правда, Анна, вот не укладывается у меня этот субъект в рамки обычного грабителя. С шилом – ладно, пока неважно, пока этот момент опустим. Но – он же сразу приготовился нападать. Без слов.

– А что бы сделал нормальный грабитель?

– Нормальный – хотя как по мне, они все шизоиды – сначала стал бы, к примеру, срывать сумку с вашего плеча, или ударил бы, повалил на землю и тогда уже отобрал бы сумку или просто забрал оттуда деньги. А этот – молчком, и шило явно намеревался применить, так ведь? Как вы считаете?

Я кивнула.

– Ну вот… Конечно, может, все проще – он отморозок, ему легче убить, а потом ограбить, таких сейчас тоже немало…

– Лева, предположения без единого факта неконструктивны.

– Это верно… Эх, как обидно. Я ведь сейчас хотел к председателю идти, ругаться насчет камер, но отложил до утра. Так бы я мог… Ну ладно, что теперь об этом. Накапать вам корвалола?

Я улыбнулась и покачала головой.

– Лучше скажите, кто присматривает за вашей мамой, пока вы здесь?

– Ее подруга. Она на пенсии, живет в соседнем доме. Знаете, они раньше, бывало, ссорились, по полгода не разговаривали, а сейчас – идиллия. – Лева усмехнулся. – Сидят целыми днями, телевизор смотрят. Мама раньше огонь была, на своем серебристом «пежо» лихо по городу рассекала, волосы в рыжий красила, жизнь в ней била ключом. А сейчас… Машина в гараже, волосы седые, взгляд потухший… Приговорена к заключению в четырех стенах собственной квартиры. Приговорена смотреть глупый телик и слушать бесконечные подругины сплетни про общих знакомых, которых она и имен, наверное, после инсульта уже не помнит… Но… Что делать? Так сложилось… А подруге этой дома особо не рады – в небольшой двушке кроме нее еще дочь с мужем и ребенком, так конечно, она с утра до вечера у нас. И я еще ей плачу немного, так что всё всех устраивает. – Он помолчал, глядя в сторону. Потом перевел взгляд на меня. – Анна, вот скажите, почему мир так устроен, что если проживешь достаточно, то обязательно наступит эта чертова старость? Почему Бог лишил человеческую жизнь гармонии? Что за депрессивный путь – движение к одному только конечному пункту, к смерти? И все как бараны идут, идут по этому пути… А вот было бы так: чтобы прожить лет восемьдесят, девяносто, сто, и не угасать умом, не дряхлеть телом, а оставаться крепким здоровым хомо сапиенсом с гладкой кожей! А смерть – ну пусть будет, тут понятно, что исход по любому должен же быть какой-то, планета одна, пожил – уступи место следующему. Но если бы смерть эта была естественной точкой после жизни длинной, полной, яркой, без унизительного старения, вот тогда-то все стремились бы достичь гармонии, и не надо было бы законов, правил, люди и так хотели б свою часть жизни прожить достойно. Зачем же все эти испытания? Страдания зачем? Болезни, смерть близких, бессилие старческое, безнадёга… Вот прожил, предположим, человек лет пятьдесят на этом свете, и даже если все у него замечательно, а все равно мысль в голове занозой сидит: что дальше? Как я буду доживать то, что осталось? И обязательно тут еще есть страх, причем страх не конкретно смерти, а именно тяжелой старости и болезненной смерти. Вот зачем все это? Нет, неправильно устроен этот мир… Вы, конечно, тоже никакого идеального мира не создадите, это ясно, но все равно здорово придумали. Только…

– Что?

– Всё канет в Лету. Абсолютно – всё – канет – в Лету. Хоть ты что делай на этом шарике, бесполезно. Ничего не останется после тебя. Разве что на небольшой срок, и то если очень сильно постараться. Вот примерно как вы стараетесь – очень, очень сильно…

– Старость тоже бывает разная, Лева.

Он поморщился.

– Ну, это банальность, извините… Вы же поняли, о чем я. Нет в старости гармонии. И в болезни ее нет. Конечно, я понимаю, если спросить, предположим, человека молодого, который умирает от чего-то фатального типа рака: хочешь дожить до старости? Быть дряхлым, противным? Ну наверняка же скажет: да, хочу. И все равно… Ну доживет… И будет сидеть у окна в своей пропахшей старым телом и лекарствами комнате, смотреть, как бегают по двору дети и думать: а лучше б я умер тогда, когда был молодым и красивым. Вот вы бы что выбрали?

– Не знаю, – ответила я, хотя знала. – Но вы упустили один момент: между молодостью и старостью есть довольно значительный период – самый длительный, самый наполненный, самый интересный в жизни человека – зрелость. И ради этого периода ваш гипотетический молодой человек, умирающий от тяжелой болезни, будет готов закончить свои дни как дано.

Он дернул плечом, явно не соглашаясь.

– Это слабость духа.

– Это разумное обоснование своих надежд. Но в любом случае человек не решает, как все сложится… Скажите, а что говорят врачи по поводу вашей мамы? Есть шанс на восстановление?

– Нет. – Лева покачал головой. – Ни единого. Чудо, что она вообще выжила после такого инсульта. А у нее к тому же нет никакого желания восстанавливаться. Массажистка приходила, пыталась с ней заниматься, потом сказала мне: «Есть пациенты, которые через боль делают все, чтобы вернуть себе подвижность, а ваша ничего не хочет». Я говорил: борись! Не сдавайся! Смотрит мимо меня отсутствующим взглядом… Разум угас, вот что особенно страшно…

– А вы предложили ей стимул?

– Я сделал даже больше: соврал, что без нее не смогу жить. Но про стимул тоже говорил, не сомневайтесь, так был красноречив, сам себе поражался… Все бесполезно. В марте случай был со мной… Дуболом один допился до белой горячки, начал с тесаком на прохожих кидаться. Мы его брали. Ну и ранил он меня. Серьезно ранил. Больница, реабилитация, снова больница… И так месяц за месяцем. Так вот раньше мама моя горы бы свернула, только б сына на ноги поставить, а тут… Взгляд пустой, равнодушный… По-моему, она даже не поняла, что случилось. В общем, всё, это необратимо, ничего уже сделать нельзя. И… – Он помолчал, сдвинув брови, глядя в некую невидимую точку за моим плечом. Потом вздохнул, слегка улыбнулся и посмотрел на меня. – И в этом заключается весь смысл нашей жизни: просто жить. Зная, что все, вообще все бесполезно, что все канет в Лету, что не останется от тебя ни следа через каких-нибудь жалких сто лет, никто о тебе не вспомнит, если только в рамках какого-то большого исторического события не совершишь свой подвиг… Зная все это – просто жить, получать удовольствие от того, что видишь, что делаешь, о чем думаешь… И так далее. Смысл жизни – в самой жизни, я об этом догадался, когда мне было еще лет двенадцать. А сейчас я думаю так: это плохой смысл. Меня он не устраивает. Но другого в принципе нет и не будет. Разве что… Разве что действительно где-то там… – Он показал глазами наверх. – Есть нечто высшее, прекрасное, милосердное. И тогда появляется надежда…

***

Ночью пришло смс от Лики: Анна, я порылась в своих записях, тех, что касаются Акима, и нашла кое-что интересное. Конкретики никакой опять же, как я вам уже говорила, но есть его мысли. Я записывала на диктофон несколько разговоров с ним, он разрешил, хоть и смеялся, говорил: я не историческая личность, обычный человек, зачем тебе это? Но в итоге позволил… Я все расшифровала, только отредактировать осталось. Прислать вам эти записи? Нет, не отвечайте, я все равно пришлю. Сегодня не буду, чтобы вас не разбудить, я же сова, а вы жаворонок, как он, я помню. А завтра обязательно. Я знаю ваш электронный адрес. Завтра…

Сообщение было разбито на три части, так что мой мобильник трижды пискнул, разбудив меня. На часах без четверти четыре. Глубокая ночь вообще-то. О чем думала сова, отправляя мне три смс, но тактично не посылая письмо по электронной почте, которое точно так же пискнуло бы, упав в мой ящик?

Я вздохнула. Уснуть уже вряд ли удастся. К тому же, все равно мне скоро вставать на пробежку – пора возвращаться в привычный ритм жизни. И никакой это не шаг с ярко освещенной улицы в темный подъезд. Это просто моя жизнь с ее личным кодом и ее личным смыслом. Какой есть такой есть.

То, что говорил сегодня Лева, мы обсуждали с братом давным-давно, и так же давно ушли от этих рассуждений. Не только мир устроен многогранно и разнообразно, но и любой человек. И у каждого своя жизнь, и каждый несет в ней свой собственный смысл.

А сейчас меня занимает лишь свое, насущное.

Мысленно я перебрала последние события. Со знаком «плюс» было только одно: поездка на хутор деда Филиппа. Все остальное складывалось в мрачную картину, испещренную мазками темной краски. К тому же, мой единственный свет в этой тьме, мой племянник, через несколько дней покидал город. Несмотря на то, что я могла видеться с ним (пусть не так часто, как прежде, но ведь не в Сантьяго же он уезжал, не в Аддис-Абебу, а в Москву), это обстоятельство – его отъезд – ощущалось тихой, тягучей, тоскливой болью внутри меня. Я знала, что Лана права. Здесь сейчас небезопасно. Как говорит Орловский, «если в джунглях взбесились обезьяны, разумный человек должен покинуть джунгли». Тот, кто открыл на меня охоту, мог случайно – или не случайно – задеть Николая. Поэтому – да, все было правильно…

Сквозняк теребил белесое кружево тюля. За окном чернела ночь.

Я встала и пошла на кухню, заварила кофе.

Что-то брезжило в потоке пустых незначительных мыслей, какая-то смутная идея…

Некоторое время я сидела, глядя в окно. Ночная тьма не была монолитна. Отблеск городских огней подсвечивал ее, добавляя в черный немного синего и серого. Меня потянуло на улицу, в ее предрассветную острую свежесть. Там тихо и безлюдно. Там музыка в наушниках звучит по-особенному – пронзая душу, даже если играет что-то легкое вроде джаза. Там нет никаких мыслей и все проблемы кажутся мелкими… Но – ночь не мое время. Я знаю, что, попав в угрюмый геометрический парадиз ночного города, я могу сорваться и все-таки провалиться в омут своей апатии, под звуки музыки или пронзительной тишины…

Я вспомнила. Вот оно – то, что вяло ворочалось в подсознании, периодически перебираясь на передний план и затем вновь растворяясь в суете прочих, актуальных мыслей. Приют для стариков в Невинске. Пятого февраля мы с братом остановились именно на этой точке.

Спор начался еще возле сгоревшего здания и продолжился в машине.

«Там тоже люди, Аня. Они ждали. Многим из них осталось совсем немного. Мы бросим их?»

«Перевезем сюда самых нуждающихся».

«У нас на своих уже нет мест!»

«Сбавь скорость».

Да, это то, что я сказала тогда, прервав спор. Сбавь скорость.

Я встала, прошлась по кухне. Значит, приют в Невинске… Пока что я не была уверена в том, что мне следует вернуться к этой идее: без брата, зато с массой проблем с чужими невинскими людьми я могу оказаться в проигрыше. Как я говорила еще тогда – логично и резонно, – это не наш город. Тем не менее подумать об этом стоило.

Деньги есть, как бы ни плакал дядя Арик над нашими счетами. А деньги – это отправная точка и первая важная составляющая почти что любого плана. Нет пока второй составляющей – подходящего здания.

Я сходила в комнату за ноутбуком, включила его и открыла сайт коммерческой недвижимости в Невинске. Предложений оказалось немного. Быстро просмотрев все, я остановилась на одном: на продажу был выставлен высокий кирпичный, крашеный в светло-серый, трехэтажный дом с одним подъездом и небольшим участком вокруг. Он требовал основательного ремонта – стекла закрашены или выбиты, входная дверь подперта доской, на фасаде потеки странного лимонного цвета. Зато стоимость его была в пределах средней и продавец соглашался на торг. Минусов я насчитала три: здание находилось на окраине промышленного района, в двух шагах от вагонно-ремонтного депо и нескольких автомастерских, примерно в полукилометре проходила железная дорога, а до ближайшей автобусной остановки надо было идти не меньше пятнадцати минут. Плюс я нашла всего один: через дорогу (асфальтированную однополосную) от здания простирался лесопарк с аллеями, беседками и речкой. Этот парк перевешивал любые минусы. Пожилым людям важно иметь место для прогулок, а здесь оно было буквально под боком.

На часах – начало шестого, а то бы я позвонила дяде Арику прямо сейчас. Идея, приобретя конкретные очертания, стала казаться более достижимой. А возможные проблемы я попытаюсь предотвратить: съезжу с Байером на переговоры с невинскими воротилами, подключу наш силовой сектор – только для демонстрации, не более того…

Я подняла глаза от экрана с фотографиями дома. Напротив меня сидел Абдо, подперев подбородок кулаком. Что? Не веришь? Думаешь, ничего не получится? Он слегка улыбнулся. Все будет нормально, вот увидишь. Я открою этот приют в Невинске. И старики будут гулять в парке, а потом возвращаться в свой уютный дом. Болезни и смерть – это еще не все. Есть же еще жизнь. И гармония. И солнце…

***

С утра я первым делом заехала в отделение полиции Центрального района. Там, по словам Байера, в камере сидел задержанный за воровство наркоман, который заявил, что недавно видел Акима. След оказался ложный: наркоман видел Акима во сне. Байер, приехавший раньше меня, уже знал об этом и, стоя у крыльца, выговаривал тощему старлею с измученным худым лицом. «А я что? – отбивался старлей. – Приметы он назвал верные, сам был почти адекватный, мы и поверили. А он, слышь? За юрконсультацией к Аким Николаичу ходил в прошлом году, отсюда и приметы, а так-то дурень даже не знал, что он пропал. В наркотическом тумане круглые сутки, чего с него взять…» Байер махнул рукой и посмотрел на меня. Я пожала плечами. Я и не ожидала, что в нашем тоннеле вдруг зажжется свет. Сколько мы уже повидали таких свидетелей… За восемь с половиной месяцев надежда вспыхивала так часто, что в конце концов запал ее иссяк.

Накрапывал мелкий дождь. Мы с Байером купили в пекарне по стакану кофе и сели в его додж.

– Вы точно раньше его не встречали? – спросил Байер, когда я поведала ему о ночном нападении.

– Не знаю. Вроде бы, мелькнуло что-то знакомое… Но, может, показалось… Я и видела-то его всего несколько мгновений. Вы думаете, это он? Преследователь?

Байер покачал головой.

– Сомневаюсь. Может, такой же сообщник как Денис, но точно не сам, не собственной персоной. – Он допил кофе и закрыл крышкой пустой стакан. – Хотя… Лет двадцать назад на меня несколько раз покушались… Неумело так, по-наркомански. Напали втроем у подъезда, на головах колготки, в руках монтировки. Я их отмолотил, потом одного в отделение отволок, остальные сбежали. А этот ничего не знает. Дал какой-то мужик незнакомый на дозу, колготки драные всучил, монтировку… Ни внешности его не запомнил, ни даже возраста примерного назвать не сумел. Через пару дней во дворе стрельнули в спину из трофейного, копанного. Промахнулись, что понятно – пистолет тут же кинули, я его подобрал, там ствол коррозией изъеден чуть не до дыр. Потом к двери квартиры гранату привязали, соседи заметили, вызвали милицию. Я все свои последние дела поднял – кто мог затаить такую злобу? А главное – за что? Я был простой опер, делал свое дело как все, лишнего не позволял себе никогда, так за что? Ну и выяснилось вскоре… Когда мне восемнадцать было, встречался с девушкой одной. Симпатия, не более того. Расстались, потому что она в Москву уехала учиться. Так вот врагом моим оказался парень, с которым она до меня встречалась, бросила его, но не из-за меня, а просто бросила, потому что… В общем, тот еще дятел… А я, кстати, о нем и не знал даже. Уже позже она мне написала, рассказала. И вот столько лет прошло – и тут он меня на улице случайно увидел. Взыграло. Что? Для меня – непонятно, но дятел и есть дятел. На допросе говорил: «Люблю ее всю жизнь, а ты…» А что я-то? Она в Москве замуж вышла, потом развелась и снова вышла… К тому времени, как он начал свои планы мести строить, я о ней уж и забыл… – Он посмотрел на меня. – Поэтому, возвращаясь к нашим сегодняшним делам, все-таки не стану делать выводы. Преждевременно. Только повторю еще раз: бдительность, Анна, осторожность и бдительность. Дома у вас тамраевский лейтенант, у подъезда Вадим, но этого мало. Как насчет того, чтобы усилить охрану?

– Нет. И кстати, о прошлом… Что насчет моего отца?

– Случай с Волзиковым остается под вопросом. Все архивы перелопатил, нашел только упоминание о машине, сгоревшей в те же дни у городской свалки. Но ни цвет, ни марка не указаны. Так что я закрываю эту тему.

– Мой отец не мог этого сделать.

Байер молча кивнул.

– Больше ничего?

– Ищу. Если найду – доложу. Анна…

Я вопросительно посмотрела на него.

– Бдительность.

– И осторожность. Я помню.

***

У входа в «Феникс» я столкнулась с Леной.

– Аннуся, ты мне не нравишься, – перегородив проход, сказала она, глядя на меня с озабоченным видом.

– Я от тебя тоже не в восторге, – пробормотала я и попыталась обогнуть ее, но она ухватила меня за локоть.

– Постой, Аннуся, ну правда, у тебя уже изможденный вид! Нельзя надолго погружаться в работу с головой, надо и выныривать иногда на поверхность! Давай купим тебе путевку в санаторий.

– Лена, иди работай.

– Я в банк!

– Иди… в банк…

Я высвободила руку и пошла к лестнице.

Поднимаясь, я заметила трещины в штукатурке на стене. И под подоконником между первым и вторым этажом разошлась в стороны целая сеть трещин. Да, нужен ремонт… За десять лет не было даже косметического. Но сейчас не до этого.

Я открыла дверь моего кабинета, постояла несколько секунд, обозревая множество разнообразных букетов повсюду и кучу подарочных коробок на столе. Потом закрыла дверь и отправилась к дяде Арику.

Его секретарь – Ольга Сергеевна, солидная дама, перешедшая в «Феникс» вместе с ним с завода – принесла мне документы, которые были погребены под подарками. Я сидела на диване и читала их, вполуха слушая дядю.

– Сколько раз просил – разобраться со старыми правилами. Ну не работают они, Анют, не работают! Женщина выходит из больницы, где ее вытащили буквально с того света, приходит к нам, мы ей предоставляем место в приюте, а через месяц она возвращается к агрессору!

– Мы это уже обсуждали.

– Безрезультатно. А мне нужен результат. Я понимаю, что глупость не лечится, но если мы перестанем принимать тех, кто бегает от нас к агрессору и обратно, то…

– То будут убийства. Ты сам это прекрасно знаешь. И да, совершенно верно: глупость не лечится. Поэтому мы примем этих женщин и в третий, и в десятый раз. Сколько надо – столько и примем. Только так мы сможем сохранить им жизнь. Им и их детям. Других возможностей у нас нет. И пожалуйста, дай мне пять минут, мне надо дочитать документы.

– Ладно, ладно… – пробурчал он.

Но хватило его лишь на минуту, не больше.

– Анют, хочешь не хочешь, а твой день мы все же отметим. Скромно, по-семейному, без веселья и тостов. Посидим за столом, поговорим, выпьем коньячку…

– Дядя Арик, не начинай.

– Я оповещаю, а не уговариваю! Один час семье ты выделить можешь. И не спорь!

Я подняла на него глаза.

– Кстати, – быстро сказал он, – у меня есть для тебя роскошный подарок. Особенный подарок. Помнишь, я говорил, есть разговор? Ну-ка, отложи эти бумажки и подойди сюда…