Текст книги "Галерея женщин"

«В конце концов я решила – как легко догадаться, мне понадобилось на это время, – что я слишком люблю Фрэнка, чтобы выходить за него замуж только ради физической любви. Еще хуже, что, будучи в браке, он с его доселе непоколебимым консерватизмом тяжело примет то, что в конечном счете произойдет. Надо ли подвергать его такому испытанию? Кроме того, размышляла я, – (цитирую буквально), – есть ведь и иные способы удовлетворения моего желания. Это, конечно, мой первый настоящий опыт. Но должны же быть и другие».

Рассуждая таким образом, Люсия, по ее словам, еще раз попыталась заставить Фрэнка принять ее такой, какая она есть, со всеми ее слабостями, и тогда она осталась бы, смогла остаться. Но нет, характер, который он демонстрировал здесь, в Канаде, оказался слишком суровым. Он должен подчиняться обычаям и не отступать от условностей. Тогда она поняла, что выход у нее лишь один – бежать, как ради него, так и ради себя. Она попыталась объяснить ему это в письме, которое писала всю ночь до отъезда. Но время показало, что пользы оно не принесло.

Впрочем, когда Люсия покинула Канаду – а она действительно убежала, – на корабле у нее было много времени для сожалений, но и много времени и возможностей, чтобы забыться так, как, по ее словам, она предполагала. Но она не сделала ни того ни другого, однако гордилась, что приняла решение уехать. Все же, уехав, она так мучилась, что никакие другие чувства были невозможны. Никто ее по-настоящему не интересовал, померкли даже воспоминания о Даниэле. Все время, гуляя по палубе и глядя на серое море, она чувствовала то же самое, что почти десять лет назад, когда смотрела вниз, во двор, после смерти отца. Ей слышался звон разбитого стекла. Что-то было потеряно. Любовь, не только ценная сама по себе, но, возможно, сделавшая бы ее жизнь совсем другой, если бы ей удалось ее сохранить.

Что касается будущего, как в тот час решила Люсия, она не собиралась впадать в сентиментальность. Безусловно, она не вернется к Даниэлю. Но не будет и ждать еще три года, чтобы ее кто-нибудь совратил. В швейцарскую школу она больше не поедет, как не поедет и в Россию. (Смешно, но эта мысль все еще приходила ей на ум.) Она решила, что вместо этого она серьезно займется работой в собственной мастерской и между делом поэкспериментирует, пока не найдет любовника, который, как она выразилась, заполнил бы собой легкомысленную часть ее натуры. Ясно, что искать истинной любви ей уже было слишком поздно. Лишь одна мысль ее не оставляла. Почему она не смогла любить Фрэнка? Почему? Ведь она подошла к этому так близко.

В это же время, рассказывала Люсия, она приняла еще одно решение – быть такой же жестокой к себе, какой она была по отношению к другим. Только формы, которые принимала эта жестокость, виделись мне странноватыми – самолечение от любви к Стаффорду посредством пресыщения другими – иными словами, Доусон и Цинара[13]13
  Эрнест Кристофер Доусон (1867–1900) – английский поэт, романист, автор коротких рассказов. Его стихотворение «Non Sum Qualis Eram Bonae sub Regno Cynarae» (1896) посвящено утраченной возлюбленной, ставшей для него наваждением.


[Закрыть]. Поэтому из Шербура она послала Ольге телеграмму, сообщая о своем возвращении и прося ее в тот же вечер устроить ужин с двумя мужчинами за ее счет. А раз уж Ольга любит устраивать подобные развлечения и если выбранный для нее Ольгой мужчина подойдет, она сделает все, что требуется, чтобы забыть Фрэнка.

Получив телеграмму, Ольга, как рассказывала Люсия, встретила ее на вокзале, и они вместе поехали в старую гостиницу на левом берегу. «Я решила, – говорила она мне, – подождать и сообщить матери новость о своем возращении в более мягкой форме, а не сразу же нагрянув домой. По дороге мы с Ольгой с воодушевлением обсуждали ее нового возлюбленного и его милого приятеля-бельгийца, с которыми должны были встретиться вечером. Мне едва хватало времени переодеться, так как они собирались за нами зайти. Оказавшись в номере одна, я опустилась в кресло и огляделась. Низкий потолок придавал комнате уют. На каминной полке стояли две свечки, а над ней висело огромное зеркало. Две застекленные двери вели на небольшой балкон. Двуспальная кровать с желтой периной была очень французской. Если не считать милых гудков автомобилей, иногда доносившихся с бульвара, было тихо. Симпатичный номер, подумала я. Надеюсь, он тоже будет симпатичным, этот бельгиец».

Да, как уверяла меня Люсия, он оказался симпатичным, весьма, – и оценил художественный эффект двух свечей, отраженных в зеркале в окружающей темноте.

После этого Люсия начала экспериментировать с бо́льшим размахом. Они с Ольгой сравнивали полученные любовные записки и самих любовников, и Люсия удивительно легко вошла в эту новую жизнь. Мать была рада ее видеть и простила побег. Ей было очень приятно, что дочь вернулась, поэтому, как сказала Люсия, она не возражала против идеи мастерской при условии, что Люсия будет проводить выходные в Версале. Возможно, она была немного расстроена, что Люсия не вышла замуж за такого надежного мужа, но теперь, когда дочери исполнилось двадцать три и она имела право на собственные деньги, мать не могла проявлять особую строгость.

Однако забыть Фрэнка оказалось не так просто, как первоначально надеялась и воображала Люсия. Однажды она сказала мне, что, наверное, ее чувство все-таки было больше, чем просто физическое влечение. Как-то раз, рассказывала она, ей показалась, что он переходит Вандомскую площадь, и она чуть не упала в обморок от радости. Неужели он приехал за ней? Если бы только он мог ее простить, она стала бы его любовницей где угодно, где угодно! Она справлялась о нем в главных парижских отелях, неделю отказывалась встречаться с очередным любовником. Но вскоре после этого получила от Фрэнка из Монреаля длинное и печальное письмо, свидетельствовавшее, что он там и что тоже не смог ее забыть. Но без выражения надежды на новую встречу.

В связи со всем этим, как рассказывала мне позже Люсия, у нее возник почти болезненный интерес к тому, как на нее реагируют разные мужчины – с восхищением или как-то иначе, – и это притом, что ее романы с Даниэлем и Фрэнком были довольно удачны. Одной из причин такого интереса было то, что для Даниэля ее свежесть, молодость и, возможно, неискушенность были овеяны особым очарованием, тогда как Фрэнк, хотя, несомненно, любил ее и физически был очень силен, мог преспокойно ждать и ждать, как на корабле, так и в Канаде, исключительно из-за условностей. Но разве таков истинный влюбленный? И, вернувшись в Европу, Люсия размышляла над этим, правда, по ее словам, уделяя немало внимания случайным любовным романам. Ибо к этому моменту она заключила, что, наверное, никто уже не будет относиться к ней достаточно серьезно, во всяком случае, не станет вникать в тонкости ее характера, чего ей хотелось бы.

Поэтому ее романы были недолгими, а отсюда и опасность одиночества (эмоциональная и интеллектуальная) даже посреди чувственных бурь. В то же время, рассказывала она, у нее и в самом деле не было склонности к долгим отношениям, за исключением отношений с Фрэнком, который, по всей вероятности, не проявлял достаточного интереса к переписке. Однажды в этот период она снова встретилась с Карлосом, некогда желавшим ее с такой страстью, но теперь, пожаловалась она, он ограничился описанием своего последнего увлечения, из-за чего Люсия совсем пала духом. Потом у нее наметился другой роман – но этот господин, как и Карлос, говорил о посторонних вещах. «Хотя, – призналась она наивно, но, как мне показалось, героически искренне, – я была вполне готова вознаградить его за долгие месяцы ожидания, но он так и не дошел до главного».

Браво!

Любопытство и тлеющие угольки былой привязанности помогли ей выяснить, что Даниэль действительно покинул Париж, как и обещал. Он уехал в Берлин, но куда именно, никто не знал.

Только один Фрэнк не шел у нее из головы, однако он никак себя не проявлял. На какое-то время, рассказывала Люсия, она стала циничнее. Некоторые даже могли счесть ее жестокой. Но ее мысли и выводы менялись почти каждый день, словно ветер. Наконец – хотя она бывала в разных местах с разными воздыхателями, ненадолго увлеченными ею, но, несомненно, едва ли способными полюбить женщину, которая, в стиле Доусона, ослеплена чувством к другому, – однажды, по ее словам, хотя я в этом всегда сомневался, она задумалась о самоубийстве. Рассматривалась Сена или морской круиз, во время которого она могла бы ночью выпрыгнуть за борт. И в крайнем случае – таблетки, но никогда нож или пистолет, потому что любое телесное повреждение всегда казалось ей отвратительным. Однако, несмотря на все это, Люсия продолжала бездельничать и мечтать. Вообще, как она описывала себя в то время, ее сознание было более философически чистым, чем ее тело. Она никогда не требовала от мужчин верности и не притворялась, что сама будет им верна. Иногда, по ее словам, проходили недели между сменявшимися кавалерами или периодами, когда она их избегала. Затем лишняя бутылка вина или проведенная в раздумьях долгая ночь пробуждали необходимость развеяться, и она предавалась тем удовольствиям, которые были ей в тот момент доступны. Постепенно нарастало отчаяние. В конце концов она решила, что, будь она мудрее, она могла бы выйти замуж за Фрэнка и принять его позицию по отношению к монреальскому обществу и что, если он вдруг вернется, она так и сделает. Люсия думала, будто доказала себе, что перемены без сопутствующей поддержки, выраженной хотя бы единственной близостью, адекватной в эмоциональном и интеллектуальном плане, – мужской интеллектуальной и эмоциональной близостью, надо добавить, – никогда не смогут ее удовлетворить. И все плыла и плыла по течению.

Мне хотелось бы рассказать здесь, пусть только ради сюжета, если не по какой-то другой причине, что наконец в жизни Люсии наступила полностью устроившая ее dénouement[14]14
  Развязка (фр.).


[Закрыть]. Но мог бы я это написать? Увы, как не возникало сомнений в искренних чувствах ее любимого Фрэнка, так не возникало сомнений и в том, что он не сможет вернуться. Скажем иначе: однажды он все же вернулся, потому что, конечно, очень ее любил. Но, поняв, что она, как и раньше, не способна притворяться и до известной степени вновь настаивает на своих необычных требованиях, о которых я вам вкратце поведал, Фрэнк уехал. Нельзя сказать, что оба они не страдали. Страдали. Но ему не хватило смелости и широты взглядов, а может, и глупости, как многие подумали бы, чтобы не счесть ее просто эгоисткой. Иначе говоря, в Люсии не было достаточно любви и доброты, чтобы уступить. И в результате – окончательный разрыв, после которого каждый из них пошел своей дорогой. А потом, я не сомневаюсь, у обоих наступил мучительный период переживания случившегося несчастья.

Но здесь важно время. Время – великий целитель, огромное море, плещущие волны которого постепенно стирают все следы того, что было когда-то, – прошлые любови, страсти, надежды, даже мечты! Да, время. Поднимаю бокал за его власть. Но потом у Люсии случались другие романы, хотя она говорила, что всегда без любви – или, скорее, без настоящей, истинной любви или того неотступного, глубокого желания, которое в какие-то моменты так рьяно управляет всеми нами. И все же желание, и любовь, и страсть. И смутная, старая как мир мечта, что когда-нибудь, где-нибудь найдется кто-то, кто полюбит ее и кого она сможет полюбить настолько, чтобы не смотреть на других. Однако, когда я разговаривал с ней, прошло три года после описанных событий – мы оба оказались в Лондоне, – но такой человек так и не появился. И с уверенностью могу сказать, что очень быстро мне стало ясно – этот человек не я. Мы могли бы быть друзьями, и хорошими друзьями. Она, как видите, относилась ко мне с достаточной симпатией, чтобы понемногу открыться мне, и я верю всему тому, что записал с ее слов, – поистине глубокой и, на мой взгляд, очень печальной истории. Но не более. Потому что тем человеком я не был.

Однажды она мне сказала – это было до зимнего пожара в Лондоне, куда она переехала: «Знаете, я не понимаю, что со мной будет. Правда не понимаю. Я все еще молодая, привлекательная, наверное, к несчастью, слишком искушенная – бог его знает! – по крайней мере, достаточно искушенная, – но как-то не очень представляю, что мне делать с моей жизнью. Конечно, у меня есть друзья, родные и любовные связи. И не только это. Время вылечило некоторые мои травмы. Я даже научила себя не ждать многого от людей, в основном потому, что я не жду многого от себя, и потому, что когда-то мечтала, что столько всего получу от идеального мужчины, который когда-нибудь появится, но который, как мне также известно, на самом деле никогда не придет. Поэтому я бездельничаю и мечтаю. Недавно я вернулась в Париж, открыла мастерскую и, конечно, собираюсь рисовать, но пока меня там нет. Вы знаете, что я талантливая художница. Читаю в основном стихи и романы. Смотрю пьесы, развлекаю гостей, сама развлекаюсь. Иногда кто-нибудь появляется. И я думаю: «Хвала Аллаху, это он, он!» Но вскоре, как бывало и раньше, я понимаю, что стою на земле и этот «он» просто не существует. Я не сомневаюсь, что зло во мне. Это так. Я хочу слишком многого, но готова дать слишком мало. А обманутый мной уже не будет тем единственным. Мне нужна непреодолимая сила, которую я могла бы полюбить, – человек с мощью и темпераментом, перед которым я бы, возможно, смирилась. Но он так и не пришел, и боюсь, никогда не придет. Так что на днях мне придется поехать в Париж и начать работать.

А пока, поскольку у меня есть средства, связи в обществе и прочее, и прочее, я могу бездельничать и мечтать – развлекать себя мечтаниями. Но по большому счету как же мне скучно, томительно и одиноко! Боже, как скучно!»

Она закурила сигарету, подняла бокал с коктейлем, и во взгляде из-под опущенных ресниц я прочел все, что она говорила и чувствовала.

Гифф

(Предисловие)

Не сомневаюсь, что мой рассказ о чудаковатой, почти блаженной, а может, и полоумной гадалке, предсказывающей судьбу по чайным листьям, снам и кофейной гуще, многим покажется чепухой, на которую не стоило переводить бумагу. В лучшем случае этот опус снисходительно причислят к образцам иронического или сардонического юмора наравне с фельетонами о смешных и нелепых завихрениях в мозгах. Однако по причинам, изложенным ниже, я призываю уделить ему самое серьезное внимание. Несмотря на торжество индуктивного метода в нашей науке, несмотря на прочные, хоть и тесные, на мой взгляд, крепостные стены натурфилософии – электрическая снизу доверху структура Жизни, сплошь электроны и атомы! – я убежден, что за описанными здесь дурацкими, по мнению строгих критиков, и «якобы сбывшимися» предсказаниями маячит кое-что более существенное и реальное (однако менее материальное и электрическое), чем это явствует из моего рассказа: знание, верный курс, контроль. Могу засвидетельствовать, что все предсказания сбылись, пусть и не сразу, а с интервалом от года до пяти лет.

Причем и тогда, и особенно теперь – когда я размышляю об этих пророчествах в связи со многими другими явлениями той же природы, которые мне и до, и после приходилось наблюдать, – все они ясно указывали и указывают мне на нечто такое, что с точки зрения всей нашей науки достойно лишь осмеяния, но для меня входит в понятие высокой вероятности. Я говорю вот о чем: за материальным, электрическим фасадом жизни – за ее невидимыми, непостижимыми и, по моему разумению, более чем загадочными атомами, или эфиронами, или квантами – существует нечто, пусть и не менее загадочное, зато менее дробное и, очень может быть, более реальное, а именно пронизывающая все интенция, или промысел, если не высшая мудрость, во власти которой не только заведомо знать, но и заведомо ткать. И почему не допустить, что такая надломленная, в чем-то ущербная и очень чувствительная (в отличие от большинства из нас, прочнее собранных или надежнее запечатанных в процессе создания) женщина, как героиня моего рассказа, способна различить проступающую постепенно, словно на крутящемся валу ткацкого стана, общую схему или, по крайней мере, наиболее законченную часть будущего узора, еще не вполне четкого, но в целом уже понятного? Ясновидение? Возможно. Сколько бы ни потешались скептики над этим феноменом, я не стал бы легкомысленно отмахиваться от него. И хотя его наряду с телепатией (которую наука и грубый материализм также отрицают, а в неопровержимых доказательствах усматривают «случайные совпадения») обычно шельмуют как бессмысленную угадайку, или лукавую манипуляцию тайно собранными фактами, или банальное надувательство, чтобы вытянуть у простофиль деньги, – на самом деле здесь не все так просто. Множество поразительных свидетельств, скопившихся за долгие века человеческой истории, давно взывают к признанию этого феномена – признанию, за которым должна последовать и «научная», а лучше сказать – сенсорная интерпретация его природы. Но пока не придет тот, кто отважится честно и беспристрастно исследовать неисчерпаемое богатство способов, посредством которых великое предзнание действительности тайно являет себя, нас будут снова и снова кормить «случайными совпадениями», упрямо отрицая способность некоторых людей видеть и, соответственно, предсказывать будущее. Тем не менее вот же они, зыбкие и таинственные контуры если не самого феномена – власти заведомо знать и ткать, – то чего-то родственного ему: искусной работы сложно устроенной, «умной» машины.

Мою героиню звали Гонория Гиффорд, но в пестрой компании неугомонных прожигателей жизни, падких на диковины, ее называли не иначе как Гифф, о чем мне известно не понаслышке. Ее клиентуру, за редким исключением, составляли представительницы прекрасного пола, которым она на протяжении многих лет предсказывала судьбу – и какую!

«Вы для него единственная. Я вижу, как вы наряжаетесь и куда-то идете с ним под руку. Теперь вы стоите на великолепном мосту… Мост не обязанности, но сердечной привязанности! Как сказал поэт,

 
Любовь и радость нам сулят
Забавы резвые наяд».
 

* * *

«Вы черпаете удачу не ложкой, а ковшом! Не удивлюсь, если однажды вам достанется в собственность железная дорога в Мексике».

* * *

«Ваша прошлая жизнь – старая колымага по сравнению с новеньким автомобилем, в котором вы очень скоро будете разъезжать. Два сердца встретятся и вмиг поймут друг друга. На ногах у вас новые туфельки… Ваши мечты сбываются. Вы выходите замуж и отправляетесь в Париж, где вас с почетом принимают в аристократических домах. Это путешествие в мир культуры, обыденному миру до него как до Луны! Вы надеваете красивое платье из жемчужно-серой материи и едете в богато украшенный театр с широкой элегантной лестницей. Ваш ангел-хранитель фимиамом очищает от скверны ваш путь. Чаша вашего счастья полна до краев. Добро и милосердие пребудут с вами до конца ваших дней».

* * *

«А вот и он – умен, при деньгах и чем-то напоминает святого Эльма, такой упитанный, осанистый, с лощеными манерами. Он сидит в роскошном кресле и натягивает перчатки. Ангел направляет его думы на вас. Вы стоите перед ним, несгибаемая, как альпеншток, заложив руки за спину, и даете ему отпор. Ваша твердость ему по душе, потому что другая его знакомая слишком легко на все соглашается».

* * *

«У него вид патриарха, такой мог бы вести за собой свой народ. Он держит над вами свечу, призывая ступить на длинную извилистую дорогу, в конце которой перед вами раскроется вся полнота жизни».

* * *

«Богиня удачи сметает вашу прежнюю жизнь без остатка, и к вам приходит любовь».

* * *

«Вижу фонарь, яркий фонарь во тьме. Мне кажется, он вспыхнул, чтобы вы поверили в себя».

* * *

«Сейчас вы Царица Ночи, но скоро станете Царицей Утра – сумеете использовать и ночь, и день для осуществления своей мечты».

* * *

«Так, посмотрим… Вижу крест – не тяжкий крест, который нужно нести на себе, а крест, указующий на скалу, несокрушимую вековую твердь[15]15
  В оригинале «Rock of Ages» – вероятно, аллюзия на известный церковный гимн, названный по первой строке: «Твердь вековая, расступись…» («Rock of Ages, cleft for me…», 1776).


[Закрыть]. Этот крест дарует вам то, чего вы ищете в религиозном, духовном смысле».

* * *

«Что же это? Сова! Видите? Когда в мир приходит мудрец, сова издает крик радости. Здесь сова сидит на дереве знаний, а вы стоите под ним в расчете выведать, как вам разбогатеть».

* * *

«На дне вашей чашки жемчужина. Мишуру уносит поток, а жемчуг остается, не бойтесь упустить его. А вот и кораблик спешит по волнам. Сейчас ваш друг уплывает один, но он думает о вас и вернется за вами. Давайте посмотрим! В каком месяце вы родились? В ноябре? Ваш камень – топаз. Вам предстоит увидеть многие грани жизни. Ваш счастливый день – вторник, удача ждет вас в Мексике и Флориде».

* * *

«Вы свое отплакали. Грядет золотая пора. Цветы и деревья растут даже там, где никогда не росли. Мечты сбываются. Вы оглядываетесь назад, только чтобы посмеяться над прошлым. Скоро жизнь повернется к вам своей радужной стороной. Я вижу, как вы лакомитесь нежнейшей куриной грудкой и пьете из высокого тонкого бокала… Ваш дух воспарит, и все невзгоды забудутся!»

Я обрисовал лишь некоторые характерные черты бесчисленных предсказаний этой чудо-гадалки в кругу упомянутой выше пестрой компании. Но какими словами передать впечатление от ее несуразной личности, от ее столь своеобразного и во многом несуразного склада ума? Хочу напомнить, что я далек от ортодоксальных взглядов на жизнь, и разум, и ту благоприобретенную мудрость, именуемую знанием, которая служит главным мерилом прогресса природы, вернее, человечества, как в социологическом, так и в биологическом смысле, – мерилом неуклонного движения вперед и вверх, к новой организации, новому созиданию, новой красоте. Моя теория заключается в том, что новое, истинное знание может неожиданно дойти до нас сквозь призму какой-нибудь сломленной или надломленной, слабохарактерной, сумбурной личности – и с не меньшим успехом, чем при посредничестве трезвого ума и сильной воли. Многое, чего мы не знаем или не понимаем, может таким образом открыться нам (смотри предисловие к рассказу). Так вот, для меня Гонория Гиффорд – то самое передаточное звено. Я сразу поверил ей и продолжаю верить, хотя с ее смерти прошло немало лет и времени для размышлений у меня было достаточно.

Но вернемся к Гифф. К ее слегка затравленному, полубезумному, полуиспуганному, полувиноватому, всегда робко-смиренному взгляду, который словно бы говорил вам: «Только не подумайте, будто я кому-то что-то навязываю». Вообще, та жизнь и тот свет, что согревали ее изнутри (если то были жизнь и свет), представляли собой очень странную субстанцию, невероятную мешанину в духе Лоры Джин[16]16
  Намек на романы популярной в конце XIX века американской писательницы Лоры Джин Либби (1862–1924) – сентиментальные истории о современной Золушке.


[Закрыть], собранную с миру по нитке, – какой-то культурный компот из слухов, домыслов и полезных советов: словно дрейфующие обломки песен, стихов, пословиц, притч, басен, былей и небылиц по воле случая вынесло волнами на мелководье и прибило к ветхой гавани ее разума. Прибавьте сюда врожденное благородство с брызгами и пеной невесть откуда взявшихся представлений о том, как ведут себя леди и джентльмены в некоей сказочно аристократической земле (прежде всего в Англии, разумеется, сразу за которой следует старый американский Юг).

А теперь вообразите, что все эти поэтические прелести и описания пышных торжеств, для которых годится любой сомнительный повод, уснащают собрание довольно прозаических фактов, «прочитанных» по чайным листьям и кофейной гуще! Поразительные сравнения и перевранные цитаты – откуда они? Я всегда подозревал, что главными источниками ей служили Лора Джин Либби, миссис М. Э. Брэддон, Берта М. Клей и автор «Святого Эльма» (любимого романа Гифф, между прочим)[17]17
  Мэри Элизабет Брэддон (1837–1915) – британская писательница Викторианской эпохи; Берта М. Клей – литературный псевдоним американской писательницы Шарлотты Мэри Брейм (1836–1884); «Святой Эльм» – роман американской писательницы Августы Джейн Эванс (1835–1909).


[Закрыть], не говоря о создателе «Дутого золота». Впрочем, иногда из нее вдруг выплескивался Лонгфелло: «Спокойно, сердце, брось роптанье!»[18]18
  Строка из стихотворения Генри Лонгфелло «Дождливый день» (1842).


[Закрыть], а иногда – излияния Фелиции Хеманс[19]19
  Фелиция Доротея Хеманс (1793–1835) – английская поэтесса.


[Закрыть]. Возможно, этому предшествовал какой-то начальный период домашней культуры и жизни в достатке. Трудно сказать, хотя Гифф всегда настаивала, что так и было. Я же склонялся к тому, что она неосознанно, без малейшего намерения кого-либо обмануть, придумала себе романтическое или, по меньшей мере, драматическое, полное невзгод прошлое, напоминавшее тернистый путь героинь ее любимых книжек.

Так или иначе, Гифф никогда не занималась вымогательством и ничего общего не имела с бессовестными прохиндеями, которые сулят удачу неудачникам и, наживаясь на чужих бедах и слабостях, неплохо устраиваются в жизни. Наоборот, за свои предсказания Гифф получала смехотворно мало. Если она и была слегка не в себе, это не мешало ей оставаться трудолюбивой, набожной и доброй женщиной (точнее – старой девой). Последнее, что могло прийти ей в голову, – это злоупотреблять доверчивостью людей. Раздавая направо и налево счастливые пророчества в ярких словесных обертках за сущие гроши, а то и за просто так, Гифф влачила жалкое существование, перебиваясь скудными заработками посудомойки, официантки или горничной, и почти всю жизнь скиталась по дешевым съемным комнатам, настолько убогим, темным, промозглым и бедно обставленным, что я нередко спрашивал себя, как можно терпеть такие условия, годами жить впроголодь и при этом сохранять бодрый оптимизм и нерушимую светлую веру – удивительные качества, которые, наряду с отмеченной выше велеречивостью, всегда выделяли Гифф из толпы.

Но давайте я опишу, как Гифф входила в заполненную гостями комнату – вечером после работы или в один из воскресных или праздничных дней – и кто-нибудь из друзей-приятелей (сама она предпочитала называть их «покровителями») окликал ее и просил погадать. Надо было видеть, как она шла на призыв – чуточку виновато и вместе с тем ни на миг не забывая о драгоценном достоинстве! Картину несколько портил ее гардероб: шляпа в форме опрокинутого ведерка, перчатки, туфли и многослойные, в бесчисленных складках и оборках одеяния – все до того ветхое, заношенное, явно из лавки старьевщика или из рук доброхотов, которые откопали в пыльном чулане какой-то старый хлам и подумали, что чем выбрасывать, почему не отдать его Гифф. Но с какой великолепной небрежностью она снимала перчатки (всегда на два размера больше, штопаные-перештопаные) – не всякому удается таким вот царственным жестом стянуть тончайшую лайку с холеной руки! Даже преисполненный важности святой Эльм не сумел бы превзойти нашу Гифф. Ох уж это нищенское величие… Однажды, помнится, она явилась в боа из перьев какой-то ошалелой всклокоченной курицы (не представляю, кого еще из пернатых могло украшать эдакое оперение). Но с каким неподражаемым шиком этот ничтожный аксессуар обвивал ее хилую морщинистую шею! В другой раз Гифф продемонстрировала новую «горностаевую» горжетку из облезлого кролика, которой весьма дорожила, поскольку, если я правильно помню ее объяснение, горностай в чести у английских леди. (Кстати, Гифф родилась и выросла в Канаде.)

Все это нелепо, спору нет, но каким ласковым, чарующим светом лучились ее глаза! С каким подкупающим добродушием, с какой высокородной снисходительностью она снимала в дверях свои роскошные обноски под аккомпанемент насмешек, которыми встречали ее развеселые друзья-благодетели, полагавшие, что она «молодчина», «высший класс» – умеет «держать фасон»!

– Ух ты, Гифф!.. Шикарно выглядишь. Привет, Гифф, где раздобыла такое боа? С ума сойти!.. Какая у тебя горжетка, это же натуральный горностай! Шесть долларов? Не может быть! Считай, что даром, если не надули.

И потом перемигивание, кривые ухмылочки, многозначительные кивки, дескать: «Вот потеха! Где еще увидишь такое чудо!» (И верно – в каком-то смысле. В каком-то смысле действительно потеха.)

Ах, Гифф!.. Длинная, худющая, в чем душа держится; вид изможденный, как у чахоточной; изжелта-бледная морщинистая кожа, никогда, даже в лучшие годы, не знавшая мужской ласки, но старательно умащенная грошовыми притирками и лосьонами – на другие ее тощего кошелька не хватало. Тем не менее лично я находил ее замечательно интересной и далеко не такой «повернутой», как думали ее «покровители». Почти любого слушателя Гифф могла увлечь необычными извивами своих фантазий, несмотря на все мелодраматические излишества. Ну а гадала она просто феноменально – уж поверьте! Иначе как чудом и непостижимой тайной это не назовешь. Некоторые ее предсказания сбывались до дня и часа, причем гадала она только по чайным листьям и кофейной гуще – к картам не притрагивалась. В религиозном лексиконе Гифф карты означали грех. Да, Гифф была религиозна и верила не напоказ, ничего никому не навязывая и не доказывая. Просто в ее сердце жила тихая, искренняя вера в Бога, в то, что Он всегда защитит и направит. По моему глубокому убеждению, она считала, что Бог соучаствует в каждом ее шаге, незримо присутствует во всех ее делах. Это Он располагал чайные листья или кофейную гущу так, а не иначе. Случалось, Бог посылал ей завтрак, когда она уже не чаяла поесть, поскольку в кошельке было пусто. Бог направлял ее к тем, кто хотел узнать свою судьбу и щедро расплачивался с ней, оставляя от двадцати пяти до пятидесяти центов, а случалось, и целый доллар! Да о чем говорить, если Бог вызволил Гифф из сумасшедшего дома, куда ее вероломно упекли родственники, обставив все так, что несчастную женщину признали душевнобольной, – только чтобы забрать себе ее небольшое законное наследство (Гифф твердо держалась этой версии). И после Бог указал ей путь в гремучий водоворот Нью-Йорка, где она худо-бедно пробавлялась то тем, то сем, без малого пятнадцать, а может, и восемнадцать лет, если мне не изменяет память.

Мое знакомство с Гифф состоялось в годы Первой мировой войны, зимой, в конце декабря. Едва она присоединилась к кружку устроителей вечера, я тотчас узнал ее по предварительным описаниям моих друзей. И хотя меня представили ей как важную персону (подразумевая: «Будь с ним полюбезнее – не прогадаешь»), я тогда же заметил и позже не раз убеждался, что она ведет себя со всеми одинаково, то есть в своей естественной манере, удивительно сочетавшей рабскую зависимость и прирожденное достоинство. Необычная особа, подумал я и решил понаблюдать за ней.

Теперь о том, что Гифф нагадала мне. Перво-наперво она взялась за меня самого, вернее, за мои трудовые доходы, в то время весьма проблематичные. По всему выходило, согласно чайным листьям на дне моей чашки, что меня ждет разочарование в связи с каким-то еще не завершенным делом, на которое я возлагал большие надежды. (Так и случилось.) Затем последовало одно из типичных для нее, как я со временем узнал, очень конкретных и легко проверяемых предсказаний: в январе, числа семнадцатого-восемнадцатого, около двух часов пополудни, я получу крупную сумму денег – пожалуйста, не смейтесь! – пятьдесят или даже сто долларов. Точнее она сказать не могла, потому что листья сбились в кучу. Возможно, сумма еще значительнее («Четырехзначная? Не может быть…») Но прежде чем она выразила сомнение, я успел воскликнуть: