Текст книги "Галерея женщин"

– А то я не знаю… Ворюга! Да я не про вас, про него. Разбойник! Из-за него и дружков его, собутыльников, вы и дошли до такой жизни, миссис Килти. Но сегодня вы с дочкой ночуйте здесь, чего уж там, да и завтра, пожалуй. Мне главное, чтоб его тут не было. – Миссис Малланфи понемногу сбавляла тон.

Но мать и дочь Килти отказались – весьма благоразумно, принимая во внимание некоторые обстоятельства. Утирая слезы, они побрели к лестнице, где еще раньше скрылись Килти с дружком, и больше их никто не видел и не слышал.

Примерно тогда же управляющий доходным домом, где я арендовал этаж, спросил, нет ли у меня на примете подходящей женщины, которая согласилась бы работать дворником в обмен на бесплатное жилье – две комнаты в полуподвале. Я не задумываясь назвал Бриджет Малланфи. Несмотря на ее вечные склоки с соседками по поводу чистоплотности (вернее, нечистоплотности), я мог ручаться, что она, по крайней мере, не грязнуля. И если бы ее не задирали, как не раз уверяла меня миссис Малланфи, она жила бы тихо-мирно и никого не трогала. Я посоветовал управляющему построже предупредить ее, что к ним не должны ходить посторонние и что громкие разговоры и тем более крики и скандалы абсолютно недопустимы. Впрочем, обстановка в этом респектабельном квартале была совсем не та, чтобы провоцировать распри между соседями, и я очень надеялся на благоприятный результат. Но, разумеется, миссис Малланфи должна знать наперед: если ее поведение вызовет какие-либо нарекания, ей придется незамедлительно освободить дворницкую.

Итак, с моей легкой руки и, надо думать, при полном понимании выставленных условий, все семейство, включая миссис Малланфи и папашу Малланфи (в его неизменном, спущенном с плеч пиджаке), Корнелию, маленькую Делию, а со временем еще и племянниц Молли и Кэти Макгрэг, переехало на новое место вместе со своим убогим скарбом, описывать который у меня нет ни малейшего желания. Когда до членов семьи Малланфи дошло, что я занимаю целый бельэтаж, а надо мной тоже живут сплошь приличные господа, они мигом присмирели и первое время боялись рот открыть. Миссис Малланфи усердно взялась за уборку и стирку, остальные тоже как-то работали – и никаких ссор, тишь да гладь.

Увы, как они ни старались, грянула беда. Я мог бы предвидеть такой финал, если бы дал себе труд задуматься о характере уз, связавших их всех воедино. Конечно, ни миссис Малланфи, ни ее дочь не годились для этого места и этих обязанностей. Их, с позволения сказать, социальные стандарты оставляли желать лучшего. И беда, о которой я собираюсь поведать, нежданно-негаданно пролила беспощадно яркий свет на тайну маленькой Делии.

Однажды знойным летним днем, спустя четыре или пять месяцев после переезда на новое место, напротив двери миссис Малланфи остановилась малорослая, изможденная, чем-то очень расстроенная и в своем отчаянии на все готовая ирландка. На ее яростные звонки и стук в окна – которые, как нарочно, были наглухо закрыты, словно у Малланфи ждали ее появления, – никто не ответил. Тогда она решительно встала перед одним из двух окон их жилища (иначе говоря, прямо под одним из моих окон) и принялась взывать к обитателям дворницкой. Что же она кричала? Я не сразу понял, откуда доносится непрерывный, ноющий звук, и, только раскрыв окно, разобрался, что к чему.

– Эй, выходи! Слышишь, ты?… Выходи давай, кому говорят! Выходи сейчас же! Ах ты… А ну, выходи! Узнаешь у меня, как бегать за чужим мужем! Ты… Твою… Чтоб тебя… Выходи, гадина! Давай выходи, а не то…

И так далее, все в том же духе, непрерывно и монотонно, как жужжащая муха. Время от времени пигалица-ирландка принималась трясти закрытые ставни или дергать запертую железную калитку перед дверью в полуподвал. Но поднятый ею шум никакого действия не возымел, внутри все будто вымерло. Однако я точно знал, что дома у Малланфи кто-то есть: незадолго до этого я подходил к заднему окну и слышал голоса снизу. И вдруг – полнейшая тишина. Между тем ирландка не уходила – теперь она пыталась заглянуть в щель между ставнями.

Через некоторое время начали собираться зеваки – сперва детвора, потом и взрослые, – так что шум только усилился нестройным хором вопросов и недоумений. Наконец дверь дворницкой, расположенная под лестницей в бельэтаж, отворилась, выпустив наружу Корнелию Малланфи.

Странная девица – или молодая женщина – эта Корнелия! Вся какая-то нелепая и немного жалкая – костлявая, угловатая, с высокими скулами и рыжими волосами. И в голове, похоже, полная каша: казалось, она плохо понимает, что она такое и зачем она. По моим наблюдениям, в одежде ей нравились яркие цветовые акценты: допустим, зеленая, красная или желтая блузка в сочетании с коричневой или темно-зеленой юбкой. Вид у нее всегда, и в тот день тоже, был весьма экстравагантный, да и в ее манере держаться я давно отмечал некоторое сумасбродство. Она производила впечатление девицы, которая мучительно хочет нравиться мужчинам, но не знает, чем их завлечь, – пусть не всех, хотя бы кого-нибудь! – и раз за разом терпит фиаско, постепенно впадая в уныние. В тот день за спиной у нее маячила мать, бледная и растерянная, сама на себя не похожая (вероятно, респектабельное окружение сильно давило на миссис Малланфи). Семеня вслед за дочерью, она непрерывно повторяла:

– Не говори с ней, я сказала! Не говори ничего, бога ради! Не вздумай говорить с ней, я сказала!

Но Корнелия, закусив удила, рвалась в бой; лицо ее побелело, глаза сузились. С несвойственным ей в обычное время бесстрашием она громко крикнула:

– Ты кого это тут поносишь, а? Отвечай! – И в упор уставилась на соперницу, словно рассчитывала испепелить ее взглядом.

Никогда еще в фигуре Корнелии не было столько драматической выразительности, столько страсти и огня.

– Сама знаешь кого, гадина, – тебя! – парировала пигалица с возвышения, на которое отступила, как только лязгнул замок на двери в дворницкую. – Тебя, змея подколодная! Чего ты вяжешься к моему мужу, проходу ему не даешь, а? У него своя семья, двое детей! Куда ты лезешь? Не можешь найти себе мужа, так на чужого заришься? Знаю я тебя, вся Барри-стрит тебя знает! Все знают, что ты родила невесть от кого! И что мать твоя выдает твою дочку за свою!

– А ну повтори! Сейчас ты у меня схлопочешь! – взбеленилась Корнелия, устремляясь вперед.

– И повторю! Потому как это чистая правда, шила в мешке не утаишь! Ты никакая не Малланфи, а Корнелия Демпси с Барри-стрит! Своего мужа нет, так тебе моего подавай, ах ты!..

Ее тираду оборвал звонкий шлепок. Белая как мел, трясущаяся от злобы Корнелия влепила увесистую пощечину маленькой ирландке, которая была явно слабее ее и старше по возрасту. За первым шлепком немедленно последовал второй – по другой щеке.

– Я тебе покажу, как колотить мне в окна и наговаривать на меня!

В первый момент непрошеная гостья буквально онемела. Яростная атака Корнелии опрокинула ее навзничь, и она не сразу сумела подняться. Зрители, к которым, как вы понимаете, я тоже присоединился, в изумлении смотрели на бледную, беспомощную жертву. Понемногу она опомнилась и, подняв худую, прозрачную руку к горящей щеке и распухшим губам, прошипела:

– Ах, так?.. Ах, так?.. Ну погоди! Ты еще смеешь руку на меня поднимать? Хочешь увести у меня мужа и меня же!.. Ну погоди! Посмотрим, за кем будет последнее слово. Я скоро вернусь!

И она пошла прочь по знойной, залитой солнцем улице – сперва быстрым шагом, а после, заходясь от стыда и злости, почти вприскочку, чтобы поскорее скрыться за углом. Исчезла она ненадолго, как и обещала, но к моменту ее возвращения Бриджет обхватила свою рассвирепевшую дочь за плечи, увлекла ее вниз, в дворницкую, и заперла дверь на замок.

Через несколько минут, когда в наглухо закрытом жилище под лестницей вновь воцарилась мертвая тишина, пигалица-ирландка вернулась. На сей раз с топором – настоящим, большим, сверкающим на солнце топором! Позади нее на некотором расстоянии я увидел двоих детей – очевидно, ее собственных. Судя по всему, они увязались за ней без спросу. Я представил, как она забегает в дом и тут же выскакивает обратно; как, увидав, что мать схватила топор, перепуганные дети бегут следом. Весь ее вид говорил о том, что топор ей нужен не для острастки, а чтобы прикончить обидчицу: в глазах ни страха, ни сомнений. Мстительница с ходу завела свою старую песню, только намного громче и под аккомпанемент ударов топора по ставням:

– А ну, выходи, такая-разэдакая!.. – И так далее.

Ошарашенный ее смертельной бледностью и хриплым дыханием, я не стал больше ждать и кинулся звонить в полицию. Когда меня соединили с районным участком, я назвал адрес и сказал, что положение отчаянное, причем все разворачивается на глазах у толпы зрителей. Мне пообещали немедленно прислать полицейского. Я вернулся к окну и услышал такой поток брани, какого, пожалуй, никогда раньше не слышал – уж точно не в этом квартале! Оскорбленная мать ирландского семейства надсадно выкрикивала свои обиды и в исступлении била по ставням, так что одна в конце концов раскололась. Скандал, позор, подумал я. Не ровен час – убийство… А ведь это я притащил их сюда. О боже! Эдак меня самого погонят из квартиры!.. Скажу вам честно: внутри у меня все оборвалось.

К тому времени как прибыл обещанный полицейский, к месту происшествия сбежались извозчики с конного двора через дорогу, лавочники, трактирщики и прочая разношерстная публика, разбавленная хорошо одетыми прохожими и детворой из соседних домов, – иными словами, собралась огромная толпа, перегородившая уличное движение, и все таращились на тщедушную мать с топором и двоих ее перепуганных отпрысков. Из жилища под лестницей по-прежнему не доносилось ни звука, ни шороха. Протиснувшись вперед, страж закона зычным командным голосом гаркнул:

– Так, что тут за шум? Кто это вздумал средь бела дня портить чужое имущество? Дайте сюда топор, живо!

Не дожидаясь ответа, полицейский, к моему большому облегчению, решительно завладел топором.

Однако пигалица-ирландка не унималась и продолжала орать, а ее дети – выть и размазывать по лицу слезы. Толпа оживилась, загудела – каждому нашлось что сказать; кто-то даже смеялся, присвистывал и улюлюкал, находя всю эту сцену, и особенно развязку, чрезвычайно забавной. Но мне было не до смеха. Я чувствовал себя виноватым, поскольку своей рекомендацией оказал домовладельцу медвежью услугу. Что он подумает, когда до него дойдет слух о скандальном происшествии? Как мне оправдаться? По своим взглядам наш хозяин далеко не либерал, скорее убежденный консерватор, приверженец порядка и приличий, и у него нет никаких сомнений в том, что я стою на тех же позициях. И что теперь? Прощай, моя респектабельность! Мое доброе имя! Я опасался худшего как для себя самого, так и для обитателей дворницкой. Но еще сильнее меня тревожило необычное поведение миссис Малланфи. Что означает эта мертвая тишина внизу? Откуда вдруг такая робость, почему никто не потрясает метлой и мусорным ведром, шваброй и половой тряпкой? Поразительная тишина. От кого от кого, а от миссис Малланфи я не ожидал стремления забиться в угол, тем более в подобных обстоятельствах. Однако факт есть факт.

Тем временем полицейскому удалось не только разоружить и удалить с места происшествия нарушительницу спокойствия – посоветовав ей, полагаю, обратиться к адвокату и добиться справедливости законным путем, – но и разогнать толпу зевак. Однако по прошествии нескольких часов, а потом и нескольких дней дверь жилища под лестницей оставалась плотно закрытой и в окнах не загорался свет, даже в темное время суток. Но однажды, между шестью и семью вечера, с задней стороны дома послышались приглушенные голоса – чьи именно, я не мог разобрать: разговаривали шепотом. То же самое повторилось сразу после полуночи. И всё. Малланфи исчезли. Папаша Малланфи, миссис Малланфи и Корнелия покинули наш дом. Куда они делись? Бог весть. Два дня спустя – по распоряжению домовладельца, разумеется, – маленький пыльный фургон вывез их скудный скарб. Дальше – полная тишина. Были – и нет, переехали, ни слова никому не сказав. С тех пор я никогда больше не видел ни Корнелии, ни Делии, ни обеих племянниц.

Однако меня ждал сюрприз. Года через три-четыре я стал пользоваться услугами одного малого – частенько подвыпившего, всегда помятого и безденежного, но очень смышленого и занятного персонажа по имени Джонни Мортон. Многие обитатели Гринвич-Виллидж охотно звали его к себе для уборки, мытья окон и так далее, находя эти визиты не только полезными, но и занимательными, хотя порой Джонни являлся навеселе или с похмелья, и тогда у него все валилось из рук и он не мог заработать свои пятьдесят центов в час на хлеб насущный. Позже выяснилось, что он к тому же употреблял наркотики и даже успел отсидеть в тюрьме. Разумеется, такое не проходит даром. Временами он казался совсем пропащим и никчемным: синюшный, дерганый, всем недовольный, больной и жалкий. Но в трезвом виде это был другой человек – приветливый, услужливый, дельный, вежливый и по-своему остроумный.

Довольно долго я просто не обращал на него внимания. Ну, ходит ко мне уборщик, с работой в целом справляется, я плачу ему, чего еще? Но однажды, пребывая в благодушном настроении, он вдруг разговорился.

– Было времечко, я сам жил тут неподалеку, – ни с того ни с сего объявил он, сидя на полу посреди комнаты и начищая латунный зольник.

– Правда?

– Ага. Я, считайте, здешний – родился на Барроу-стрит. – Он шмыгнул носом.

Он вечно шмыгал носом, как будто страдал хронической простудой, и утирал свой несчастный нос рукавом пиджака; еще он постоянно чесался, словно его кусали блохи.

– Барроу-стрит есть чем гордиться, – заметил я.

– Ага, вот-вот. Папаша мой служил главным упряжником на старом конном дворе на углу Десятой и Уэйверли.

– Правда? Здорово. А что значит «упряжник»?

– Он должен был следить за упряжью, ну там чистить, вощить, полировать всю сбрую в конюшне, сорок – пятьдесят комплектов каждый день. Мальчишкой я помогал ему. Если что плохо блестит – получай затрещину.

– Вот как! Сладостные воспоминания детства, – отозвался я.

– Ага, точно. Угадали. – (Шмыг носом!) – Папаша скор был на руку. Гневливый. Особенно по пьянке, а выпить он любил. Теперь, говорят, поутих. Стареет.

– Что ж, это естественно, – вставил я, – к старости люди добреют. Как я понимаю, ты с ним видишься иногда.

– Ага.

– Но живешь отдельно, не с ним?

– Кто, я? Нет, конечно! – (Утирая нос рукавом.) – Мне домой ходу нет. Как сбежал из дому, так больше там и не живу, давно уже. Папаша ни за что не принял бы меня назад, да и маменька тоже, наверное. Я и не стал бы напрашиваться. Но все равно – иногда вижусь с ними. Старики не хотят простить мне одной провинности. Если бы не папаша, с маменькой я бы как-нибудь договорился. Она ничего, не такая вредная.

Учитывая все обстоятельства, подумал я, это звучит почти как комплимент матери.

– Джонни, а можно узнать твою фамилию? Не додумался спросить тебя раньше.

– Чью, мою? Ну, я взял себе фамилию Мортон, потому что семья от меня открестилась, хотя на самом-то деле я Демпси. Мать с отцом тоже сменили фамилию – на Малланфи. Но по-настоящему все мы Демпси. Из-за меня у них были неприятности, пришлось сменить фамилию. Такие дела.

Вот это да, воскликнул я про себя и, помолчав, задал прямой вопрос:

– Джейбз Малланфи, случайно, не твой отец? Так звали одного человека, с которым я был знаком.

– Ну да, он самый. Вы его знаете? Одно время он работал возчиком на подводе – когда ушел с конного двора.

Кажется, Джонни был изумлен не меньше меня.

– Да, по всей видимости, я знаю его – и его, и твою мать. Лет пять или шесть тому назад они жили на Бэнк-стрит, верно?

– Ага, верно. А что, моя мать работала у вас?

– Не совсем. Просто я жил в доме, где она работала.

– Ясно. Похоже, это она. Толстая, с седыми волосами?

– Да.

– Сама-то по себе она не вредная, – прибавил он больше по инерции: теперь, когда все выяснилось, тема утратила интерес. – Вот только характер у нее… Жуть! Пороховая бочка! Думаю, она не всегда была такой, это папаша ее довел. Он никогда ни за что не хотел отвечать, да и я в него: есть работа, нет работы – наплевать, как и на все вообще.

Последовал долгий и, на мой слух, совершенно бесстрастный рассказ о родственных связях и семейных обязанностях, из которого я вынес, что у его родителей не было других детей, кроме него самого и Корнелии. А значит, маленькая Делия – все-таки дочь Корнелии, и эту тайну можно считать окончательно раскрытой. Впрочем, Джонни ни словом не упомянул о девочке. Он ничего не сказал, а я не стал спрашивать. После нашего разговора он куда-то пропал, и больше я его не видел.

Прошло три года. Однажды около полудня я делал пересадку на Таймс-сквер. Столпотворение, толчея! Сами знаете. Пробравшись к спуску на платформу линии Седьмой авеню, я вдруг услышал голос, который показался мне знакомым, – встревоженный, почти плачущий:

– Ох, да где же он? Где мой муж? Малланфи, бога ради, где ты? Куда он подевался? Бога ради, Малланфи! Я его не вижу! Ох ты господи! Что мне делать? У меня же ни гроша в кармане! Боже, боже, где он? Где муж? Я потерялась! Ох-ох!

Повернув голову, я увидел… Ну конечно – миссис Малланфи собственной персоной! Погрузневшая, еще больше поседевшая, еще невзрачнее одетая, она беспомощно шарахалась из стороны в сторону, как застигнутый бурей корабль на волнах. Я уже начал спускаться по ступеням, а она поднималась мне навстречу. Позади нее на некотором расстоянии, но двигаясь верным курсом – ее стенания служили надежным ориентиром – и явно недоумевая, чего она раскричалась, шел папаша Малланфи. На лице все то же отсутствующее и вместе с тем загадочное выражение, на голове шляпа, в кои-то веки не сдвинутая на затылок, на плечах ношеное-переношеное серое пальто. Он попытался прибавить шаг и нагнать жену, которая потеряла его в толпе, но ее корпулентная фигура, переваливаясь с боку на бок, устремилась прочь. Потом Малланфи все-таки настиг ее и устроил ей разнос:

– Старая дура, куда несешься? Не видишь, что ли, – вот он я! Сама зачем-то обогнала меня, а теперь кудахчет!

– А ты? Какого рожна не можешь идти рядом? – последовал быстрый негодующий ответ в столь памятной мне агрессивной манере. – Рванул вперед, как пришпоренный, не угонишься за ним! Знает же, что у меня ни гроша в кармане, что я понятия не имею, куда идти! А ну дай мне денег на билет! Кому говорят – дай мне на билет и ступай своей дорогой, а я пойду своей.

В толпе на лестнице кое-кто, забыв про спешку, остановился поглазеть и позубоскалить. Порядок, подумал я. Жив боевой дух Малланфи, жив еще! Никакие невзгоды его не сломили. Ура! Да здравствует несокрушимая миссис Малланфи! Которая все переживет и с кем угодно сразится.

Из страха, что меня узнают и по старой дружбе вовлекут в словесную баталию, я опрометью кинулся в прибывающий экспресс. И все же эта встреча пробудила воспоминания и даже настроила меня на сентиментальный лад. Как забыть Барроу-стрит? А сестер Макгрэг, а упорную Корнелию, а кошмарный скандал на Десятой улице? Эх, вот это жизнь! Клокочущая, бескомпромиссная, хотя со стороны – убогая, жалкая и малопонятная. Но к чему ворошить прошлое, успокаивал я себя, вытаскивать из небытия старое знакомство? С Бриджет вроде бы все нормально. И у меня все хорошо. Более или менее. Смотря с чем сравнивать. И все же… Как не хватает мне этой полнокровной, дерзновенной ирландскости, если можно так выразиться. Умения никогда не сдаваться, как бы жизнь ни била.

Погрузившись в размышления о судьбе и характере Бриджет Малланфи, я проехал две лишние остановки. И с досады еще долго ворчал на нее.