Текст книги "Галерея женщин"

Потом появились люди, которые стали то ли работать на него, то ли бить баклуши. Они, с помощью местных, вырыли ему колодец, погреб, построили теплицу, сарай для скота, дорогу, какие-то заборы, все это тяп-ляп и вообще ни к чему, потому что фермер из него никакой. Все его поросята и цыплята либо подохли от болезней, либо были украдены. За коровой погналась какая-то собака и укусила ее. Сам он, пытаясь завалить дерево, начал его рубить не с той стороны, оно упало не туда и повредило угол крыши. Все это длилось почти четыре года, и он пытался как-то писать, но последние пару лет жаловался – работа на ферме плохо совмещается с его литературными занятиями. К тому же временами он ездил в Нью-Йорк, на остров, а однажды даже к брату, тот переселился в страну яблок, штат Орегон, и занялся там садоводством, в итоге Уинни этим заинтересовался, даже задумался, а не перебраться ли к брату? А как же ферма? Да уж как получится.

Везет же Роне, думал я. По крайней мере, есть о ком беспокоиться и можно не думать о бренности бытия!

Но судьба Роны Лору явно беспокоила. Помимо прочих неприятностей, было ясно: Рона Уинни смертельно надоела и он косвенно, а то и напрямую дает это понять.

– Знаю, она беззаветно его любит, иначе и представить нельзя, как она все это терпит! Ведь это Рона! Она всегда сама обожала командовать!

По мнению Лоры, Уинни принуждал Рону заниматься всеми его затеями, когда они перескакивали с одной бредовой идеи на другую – фермерство, молочное хозяйство, разведение цыплят, овощеводство. Заодно он принуждал ее делить ответственность за все его провалы, потому что наперед заставлял ее во всем с ним соглашаться. Чтобы спастись от полного краха, она была вынуждена трудиться не покладая рук, следить за работниками и делами, которые, по правде говоря, ее совсем не интересовали, но требовали ее присмотра, – от Уинни мало толку. Но если она вдруг осмелится перечить или жаловаться, он либо приходит в ярость, либо начинает хмуриться, замыкается в себе, а то просто сматывается в Нью-Йорк, а это, по словам Лоры, для Роны тяжелейшая пытка. Не дай господи, она его потеряет! Она и сейчас в таком настроении.

Только между нами. В том же доме в Нью-Йорке живет литераторша, и Рона очень к ней ревнует. В прошлом актриса, и вот написала книгу. И с этой женщиной, которая внешне ничуть не превосходит Рону, Уинни любит танцевать и развлекаться. И еще неприятность – однажды Рона нашла письмо, которое Уинни написал мне, но забыл его отправить, в этом письме он ссылался на встречу со мной и совместную работу, о какой Рона слыхом не слыхивала. И это ее просто сразило наповал.

– Знаете, – добавила Лора, – кто больше всего омрачает ей жизнь? Вы! Она по сей день считает, что вы настраиваете Уинни против нее. Ей кажется, не будь в его жизни вас, он относился бы к ней лучше. Мол, вам она никогда не нравилась, и вы стараетесь его убедить, что она его не достойна.

Я только всплеснул руками, я ведь уже говорил, что возможностей влиять на Уинни у меня не больше, чем влиять на движение Сириуса или другой планеты. Да и желания такого у меня нет. Все это отмерло. К тому же, объяснил я в надежде, что это дойдет до Роны, разве не он в последний раз искал моего общества? Верно, согласилась Лора, но, поскольку Уинни опять мечется, а я опять в городе, Рона боится, что он попадет под мое влияние. Кажется, он задумал новую книгу, и Рона боится, что он вернется ко мне либо сбежит с молодой актрисой.

К тому времени чудачествами Уинни я был сыт по горло, а Роне очень сочувствовал, поэтому твердо решил с ним больше не встречаться. И не встречался несколько лет кряду. Правда, знал из разных источников (Лора, родной брат Уинни Дональд, успешный яблочник на северо-западе, несколько общих знакомых), что отношения Уинни и Роны вступили в третью фазу, увы, завершающую. Позже выяснилось: как раз в то время, когда Уинни устал от своих сельскохозяйственных опытов, вялых успехов на ниве литературы, а заодно и от Роны, на сцене возник этот его брат с весьма интересным предложением. Чем вообще Уинни занимается, спросил он? Ничем! Между тем он давно знает, что Уинни обладает удивительным даром убеждения, умением навязать другим людям свои мысли. Стало быть, ему надо вступить в общество садоводов, засучить рукава и работать вместе с братом. Он станет крупным дельцом! (Наверное, при этих словах Уинни сразу загорелся.) Будет продавать огромные земельные участки в Орегоне! А дальше – магнат! Яблочный король! Тут пахнет миллионами!

Как можно было ожидать, Уинни сразу ухватился за эту затею – тут кроются отличные возможности! Наверное, он увидел в ней путь к свободе, новой жизни. И у них с Роной снова все изменилось. Потому что Уинни решил: Рона в этом новом деле будет ему очень полезна. Его финансовые мечты с ее помощью воплотятся в жизнь! Понятно, что Рона с радостью согласилась. Уинни уедет из Нью-Йорка, значит все опасности, которые здесь таятся, исчезнут. И ей будет спокойнее. Недолго думая, они махнули в Орегон. Построили там бунгало, купили автомобиль и, совмещая приятное с полезным, разъезжали по окрестностям, занимаясь разработкой и продажей участков.

Но потом я узнал, что настоящий успех на этом поприще пришел не столько к Уинни, сколько к Роне. Несколько лет спустя мне об этом рассказал Дональд, брат Уинни: с первой минуты именно она проявила недюжинные способности, грамотно оценивала участки, толково их развивала и продавала, вообще ловко вела бизнес. Но на Восточном побережье были денежные мешки, которым требовалось доказать: вложить деньги они должны именно сюда. Вот оно, поле деятельности для Уинни! Потому что «дар убеждения», как когда-то сказал мне его брат, – это просто фирменный знак Уинни. Но именно это и беспокоило Рону больше всего: значит, чтобы распорядиться участками, он будет ездить в Нью-Йорк, а она останется на Западе? И снова будет нервничать? Ведь в Нью-Йорке эта литераторша! Да и прочих соблазнов в этом огромном городе хоть отбавляй! В его полном распоряжении будет их квартира!

Истина, разумеется, была банальной: любовь, если она и существовала, прошла. Во всяком случае, исчезли рычаги влияния, позволявшие Роне держать при себе искателя счастья без гроша за душой. Мало того, Уинни наладил связи с нью-йоркскими богачами, я узнал об этом, потому что однажды столкнулся с ним в кругу любителей проводить время на побережье Лонг-Айленда, в Глен-Ков и Ойстер-Бей. Брокеры, банкиры, светские львы – тут водились большие деньги. И еще, как я вскоре узнал и даже увидел собственными глазами – в те дни я был на подъеме и много с кем общался, – Уинни уже пристроился к молодой и очаровательной вдове миллионера; познакомившись с ним, она нашла его «восхитительным», каким он во многих отношениях и был, особенно когда ему благоволила судьба. Потом мы встретились снова, и он сразу взялся рассказывать мне о своем новом многообещающем начинании. Это ведь, так сказать, прямая дорога к богатству. Он готов взять меня в долю, нужны только деньги. Но где я их возьму? А как Рона? – спросил я. Рона? Да замечательно, просто цветет. Лучше не бывает. Всей душой увлечена их новым предприятием. Все здесь бросила, чтобы поехать туда и развивать бизнес; когда Рона за что-то возьмется, ей нет равных, ты же знаешь Рону… (Да, я хорошо знал Рону. И Уинни тоже.) Не важно, преуспел я или нет, – увы, пока не преуспел, – он с удовольствием возьмет меня в долю, выделит мне десять или пятнадцать акров, никакой аренды брать с меня не будет, разве что самую малость, но скоро пойдут деньги от продажи участков, и долг будет погашен. Но, вспомнив Рону и ее отношение ко мне, я предпочел отказаться.

Теперь о вдовушке. Молодая, быстрая, остроумная, хорошенькая, само добродушие. Бедная Рона, подумал я. Жизнь бросает ее по ухабам. Если я что-то понимаю в человеческой природе, эта молодая особа заберет у тебя Уинни и привяжет к себе, потому что она обаятельнее тебя, состоятельнее, занимает прочное положение в обществе и вхожа в круг людей, в который Уинни будет счастлив влиться. Он был, как никогда, в своей тарелке на верандах и лужайках этих домов на Лонг-Айленде, куда в поисках новых знакомств и возможностей его приводила новая фаворитка. В то лето я и сам был вхож в этот круг.

Чем эта история закончилась, я впоследствии узнал от брата Уинни. С орегонским предприятием Уинни и Рона расстались. Уинни, поддавшись чарам молодой вдовы, Рону давно бросил, в конце концов она дала ему развод, и теперь он с прекрасной вдовушкой живет то на Лонг-Айленде, то в Нью-Йорке или Лондоне. Как я выяснил, из-за всего этого Дональд и Уинни изрядно повздорили. Когда Уинни уехал, Дональд хотел было съездить в Нью-Йорк, встретиться с Уинни и по возможности все вернуть к прежнему, потому что состояние Роны, как он сказал, было ужасным. Ее жизнь пошла прахом. Но, как он вскоре выяснил, новая пассия Уинни необычайно красива и привлекательна. И едва ли, не без грусти заметил Дональд, Уинни стоит винить. К женщинам его всегда тянуло, они его интересовали, а если женщина еще и умница – что же, теперь его за это стрелять? А Рона, хоть он и восхищается ею и сочувствует ей, удержать Уинни просто не в силах. Она умна и практична, но у нее нет светского блеска, к тому же, когда она повстречала Уинни, он был много моложе, и в те времена она значила для него гораздо больше, чем сегодня. Как и женщины, деньги всегда будили в Уинни интерес, он размышлял о том, как они могут ему помочь в жизни. Но больше его интересовали все-таки женщины, это ясно как божий день. И вот на его пути оказалась умная особа с деньгами, а поскольку сам он талантом делать или сохранять деньги не обладал, он понял, как деньги интересной ему женщины могут повлиять на его судьбу, – они дадут им обоим свободу. Ездить, куда захочется, действовать по своему усмотрению, просто жить в свое удовольствие, но обязательно вместе. И судьбоносное решение он принял не потому, что хотел заграбастать деньги, ему нужна была свобода, чтобы сделать жизнь лучше и веселее, – и другая женщина, так поразившая его воображение.

Хорошо, а что же Рона? Что с Роной?

Ах да, Рона. Бедняжка! Печальная история, что тут скажешь? Очень печальная. Ведь Рона – человек традиционных ценностей, пусть и не всегда высоконравственных, и любовь, как, впрочем, и брак, для нее – святое. По происхождению ирландка, она умела биться за свое, как она это понимала, или хотя бы за то, что должно ей принадлежать по праву или велению свыше. Поэтому она не умела проигрывать. Да, у ирландцев с этим бывают сложности. Хуже того, она обожала Уинни, была от него совершенно без ума. Вспоминая то время, Дональд сказал: просто чудо, что она не лишила себя жизни. Однажды ему даже показалось, что она на это решилась. Но об этом чуть позже.

Тут в разговоре с Дональдом я вспомнил – еще бы мне не вспомнить – время, когда Уинни вернулся на Восточное побережье и познакомился с этой госпожой, назовем ее Ангелом. Уинни как раз перед этим написал брату, что мы восстановили прежние отношения. Так или иначе, Уинни тогда начал поговаривать, что хочет осесть в Нью-Йорке. Рона сразу помрачнела, впала в меланхолию, и Уинни по ее просьбе ненадолго вернулся в Орегон. Но вскоре дела снова позвали его в Нью-Йорк – ему удалось найти там людей со средствами, они собираются покупать их участки. Тогда и Рона была довольна его финансовыми достижениями. Но, услышав о госпоже Ангел или просто заподозрив, что она есть, Рона стала настаивать на том, чтобы Уинни вернулся в Орегон. Если нет, она бросит свои важные дела в Орегоне и поедет за ним – это предложение шло вразрез с обязанностями, какие она взяла на себя, чтобы обеспечить себе и Уинни особые права и привилегии в их новом предприятии. В результате Уинни на какое-то время вернулся.

Дальше, разумеется, перебранки, ссоры. Пропало письмо, по ошибке доставленное не ему на дом, а в контору, видимо, как полагал Дональд, письмо от госпожи Ангел. Письмо от дьявола не возымело бы большего эффекта. Рона дулась на Уинни целый месяц, не появлялась в конторе, а Уинни ходил как в воду опущенный, погруженный в себя. Ему было явно не до работы, а у Роны, как он сказал, хандра, но причины не объяснил. Потом однажды собрал чемодан и, видимо не ставя в известность Рону, отправился в Нью-Йорк, и она поехала за ним. Наступил период относительного примирения, они вместе вернулись в Орегон и несколько месяцев обитали в краю яблок. Потом интерес к участкам возник у кого-то в Сан-Франциско, и Уинни поехал туда.

Но затишье длилось недолго. Их союз, как говорится, дышал на ладан. Вместо того чтобы из Сан-Франциско вернуться в Орегон, Уинни направил стопы прямиком в Нью-Йорк, а оттуда написал Роне, и она, видимо, окончательно поняла: удержать его она просто не в силах и этой западной саге пришел конец. Тогда же Дональд получил письмо от Уинни с признанием, мол, он влюбился и Рона ему в тягость, он, может, и будет представлять интересы яблочной корпорации в Нью-Йорке, но на Запад не вернется и жить с Роной больше не будет. Какой в этом смысл? Оба в браке несчастливы. Еще до знакомства с госпожой Ангел он жаждал свободы, но ему было жаль Рону, он ей благодарен за все, что она для него сделала, поэтому не разрывал отношения. Но час пробил… Ему очень жаль. Он надеется, что Рона даст ему развод. Какой ей резон упираться? Если что, он поедет в Неваду, там разводят по заявлению одной стороны. В конце концов, объяснил Дональд, через полгода молчания она уступила и дала ему развод.

Мечты рассеялись как дым, по крайней мере мечты Роны! После того как Уинни исчез и пришло это злополучное письмо, ее словно выжали, жизнь потеряла смысл. По словам Дональда, после их короткой поездки в Нью-Йорк и последующего воссоединения она воспрянула духом и работала с большой отдачей. Но потом это письмо, о котором Дональд тогда не знал, и она вдруг перестала ходить на работу и исполнять свои обязанности. Ни слова даже своим стенографисткам – и те обратились к Дональду. Он решил навестить ее дома. Внутри гробовая тишина. Уинни написал ему позже, и Дональд подумал, что она поехала за ним в Сан-Франциско. А потом и в Нью-Йорк. Но местный агент по продаже билетов был другого мнения. Да и машина ее стояла на месте.

Через неделю она позвонила Дональду из дома. Она никуда не уезжала. Просто болела. Может быть, он зайдет? Он согласился, но застал, по его словам, восковую фигуру. Да, Уинни уехал. Между ними все кончено. Теперь сомнений нет, пытаться его вернуть она не будет. Сейчас она хочет одного – освободиться от всех обязательств, что связывают ее с яблочным бизнесом. Ее акции, дом, все прочее – продать. Она уедет и никому не скажет, куда именно. Всеми вопросами по продаже ее собственности займется местный банк. Потом, еще на неделю, если я правильно помню его рассказ, она снова заперлась в своем бунгало, ни с кем не общаясь, а потом кто-то увидел, как она внезапно уехала.

Но перед этим – одна о многом говорящая, трогательная нота. На третий или четвертый день ее второго затворничества Дональд как-то вечером подошел к ее двери и несколько раз постучал, но ответа не было. Минуту он стоял в задумчивости. И вдруг услышал поначалу совсем негромкий, потом более внятный звук шагов в комнате на втором этаже – это, как он понял, была спальня Роны и Уинни. В ней Уинни держал свои книги, бумаги, чемоданы, там стоял его рабочий стол. И вот она ходила по этой комнате часами, со своего места Дональд слышал ее шаги. Туда-сюда, туда-сюда! Вдоль или поперек этой старой комнаты!

– Эти шаги! – сказал он с неподдельным волнением. – Раньше мне и в голову не приходило, что в шагах может быть столько смысла и печали! Будто там привидение поселилось. Я потом долго не мог простить Уинни, хотя прекрасно знаю, как мало любой из нас ответствен за поступки, какие мы совершаем по велению души.

Давайте еще раз вернемся к Уинни. Иногда я встречал его с новой женой, там, где собирается цвет общества. Еще несколько лет он лучился оптимизмом и веселостью. А потом что-то произошло… но здесь об этом не стоит. Наконец-то, говорил он мне, у него есть все нужные условия. И мы много чем можем заняться. Например, писать пьесы. Я лишь улыбнулся про себя, хотя одну книгу он точно мог написать. И ее небольшая часть изложена здесь.

Теперь о Роне. Однажды, через три года после того, как Уинни ее оставил, я узнал от Дональда: она нашла прибежище в некой религиозной обители в Южной Калифорнии, куда сбегают от мирских забот те, кому здорово досталось от жизни, кто ищет уединения и для души, и для тела. (Без влияния Римской католической церкви тут не обошлось.) А потом – без малого уж семь лет как прошло – я искал нужного мне человека и заглянул в справочник Нью-Йорка. И вот в разделе «Стенографистки и машинистки» я наткнулся на адрес хорошо известного здания неподалеку от Уолл-стрит. Вот что я прочитал:

Госпожа Уинфилд Власто

Перепечатка судебных документов

Стенография в суде

Стенография на конференциях

Перепечатка коммерческих материалов

Оформление бумаг

Размножение документов

Я не мог поверить своим глазам, не знал, что и думать. Но пойти туда и выяснить истину у меня так и не хватило духу.

А все-таки если это она? Разве не это занятие она по-настоящему любила?

Но вернуться к нему через десять лет!

И с какими воспоминаниями!

Ида Хошавут

Образ ее навсегда слит в моих воспоминаниях с тем сельским краем – землей млека и меда, где я с ней встретился. Когда я вспоминаю ее или тот скучный, грязно-коричневый фермерский дом, на пороге которого я впервые ее увидел, или ту маленькую чистую комнатку, где я в последний раз смотрел на ее лицо, успокоенное навеки, – перед моими глазами тотчас встает мягкая линия холмов, вздымающихся большими зелеными волнами; широкие и глубокие долины, где, кажется, хватило бы места для тысячи фермерских усадеб; круглые, как шар, пышные кроны деревьев, не тревожимых ветром; бесчисленные стада коров и овец, рассыпанные по холмам черными, белыми, красными пятнами; просторные амбары, в которых хранится зерно и сено и которые похожи скорее на ангары для каких-то огромных летательных машин. Да, поистине это край плодородия! До самого горизонта простираются там тучные поля пшеницы и кукурузы, овса и ржи; а среди них разбросаны молочные хозяйства или фермы, где разводят какой-нибудь один вид овощей – помидоры, кукурузу или бобы. Их хозяева живут, кажется, побогаче остальных жителей округи.

Вспоминается мне и ее отец, Фред Хошавут – так, по крайней мере, он сам себя называл; это имя было написано огромными черными буквами над широкой дверью его большого красного амбара. Этот Хошавут был грубый, неотесанный человек – настоящий медведь, коренастый и жилистый, с обветренным красным лицом, белесыми волосами и неприветливыми серыми глазками. Всегда, даже по воскресеньям, он носил одни и те же коричневые штаны, коричневый свитер и высокие сапоги. Словом, он был из той отвратительной породы работяг, что весь век копят по зернышку, боясь хоть одно истратить для своего удовольствия, и после жизни, проведенной в неустанных трудах, оставляют все детям, чужим с юных лет, которым безразлично, жив ли, нет ли их родитель, а интересно только одно – то состояние, что он ухитрился сколотить. Но Хошавут даже и в этом не слишком преуспел. Недалекий от природы, он только и умел, что припрятывать деньги, прикупать иногда немного земли или скота да вкладывать свои скромные сбережения в банк под низкие проценты. Хозяйство он вел согласно обычной своей поговорке: «У меня ни одна животина не разжиреет» – и был известен во всей округе самыми тощими, самыми заморенными и костлявыми лошадьми, которых он загонял чуть не до смерти.

У него было три сына и две дочери, и, вероятно, все они ненавидели отца; так, по крайней мере, было с теми, которых я знал. Старший сын еще до моего приезда перебрался куда-то на Дальний Запад, предварительно пырнув отца вилами и послав его ко всем чертям. Второй сын, которого я хорошо знал, так как он жил по соседству с моим родственником, был уже женат. Старик еще до свадьбы выгнал его из дому за то, что он не проявлял достаточного усердия в работе. Однако этот нерадивый работник вот уже семь лет арендовал сорок акров плодородной земли, аккуратно платил за нее и даже купил по случаю автомобиль, – эту новомодную затею отец его именовал не иначе как коляской бездельников.

Младший сын, Сэмюэл, тоже ушел из дома. Он поссорился с отцом, – тот не мог простить сыну вполне естественного желания жениться и жить по-своему. Однако Сэмюэл, корыстолюбивый в отца, вскоре с ним помирился в надежде получить побольше после его смерти. Они даже подружились, насколько вообще могли дружить такие люди, – ходили друг к другу в гости, обменивались поздравлениями; впрочем, они все-таки жили как кошка с собакой – месяц ладили, а месяц грызлись; разность характеров и интересов давала повод к вечным ссорам и пререканиям.

Было у Хошавута и две дочери. Одна из них, Эффи, двадцати одного года, убежала от отца, – он не разрешал ей иметь поклонников. Теперь ей было уже под тридцать. Она жила в соседнем городе, работала в прачечной и ни разу с тех пор не побывала дома. И наконец, Ида – предмет нашего рассказа. Когда я с ней познакомился, ей было только двадцать восемь лет, но чувствовалось, что время ее уже ушло. И неудивительно! Старик был крут не только с «животиной», но и с людьми; в каждом он видел лишь рабочую машину вроде самого себя.

Сам он вставал еще до зари, с первым криком петуха, и спать шел последним. Генри Хошавут, второй сын, тот, которого я хорошо знал, рассказывал мне, что старик ругался, бывало, на чем свет стоит, если не все в доме были уже на ногах через пять минут после того, как он сам встал. Его жена, измученное, запуганное существо, умерла сорока трех лет. Второй раз Хошавут не женился, но, уж конечно, не из верности жене. К чему еще работница в доме, ведь у него была Ида. Не верил он ни в Бога, ни в черта и знал только одну заповедь: «Не лезь в чужие дела, копи денег побольше да прячь их подальше». И вот ведь странное дело! Дети его не пошли в отца, это были скорее мягкие, чувствительные натуры – в этом, может быть, проявлялось их противодействие той гнетущей среде, из которой им удалось в конце концов вырваться.

Но вернемся к Иде. Познакомился я с ней вот каким образом. Мой родственник, о котором я уже упоминал, собрался как-то к Хошавуту узнать, не продаст ли тот сена, и пригласил меня с собой.

– Я тебе покажу там одного старика, – сказал он, – это, знаешь, сюжет, достойный пера художника-реалиста.

Но, когда мы подъехали к дому, в ответ на громкий наш оклик на пороге показалось существо женского пола. Это и была Ида. Передо мною стояла рослая женщина, старообразная не по летам или, быть может, преждевременно увядшая от тяжелой работы, впрочем, видимо, крепкая и выносливая, с приплюснутым носом и маленькими робкими глазками на красном от загара лице. Ее большие руки тоже были красные; выгоревшие рыжеватые волосы небрежно скручены в узел на затылке. На наш вопрос, где отец, она указала на амбар и добавила: «Только что вышел свиней кормить». Мы свернули в узкие ворота и оказались в обнесенном крепкой изгородью дворе. Около загона, где толклось десятка три свиней, стоял сам Хошавут в своих неизменных коричневых штанах, заправленных в сапоги. Держа в каждой руке по ведру, он с удовольствием созерцал свое хрюкающее хозяйство.

– Хороши свинки, а, мистер Хошавут? – начал мой родственник.

– Ничего! – с заметным акцентом ответил тот, не слишком дружелюбно, а пожалуй, даже и чуть насмешливо поглядывая на меня. – Только пора уже их продавать. Теперь их корми не корми, цена им не прибавится. Так чего же зря корм тратить? Чистый убыток.

Я оглянулся на своего родственника – эта сценка забавляла меня, – но тот продолжал с невозмутимой вежливостью:

– Сенца для продажи у вас не найдется, а, мистер Хошавут?

– Почем думаете покупать? – хитровато спросил старик.

– Как на рынке. Там сейчас, кажется, семнадцать долларов тонна.

– Не пойдет. За семнадцать я всегда продам. А постоит такая погода еще недельку-другую, сенцо-то на пять долларов и подорожает. – И он окинул взглядом пересыхающие серовато-зеленые луга – дождя не было уже с месяц.

Мой родственник улыбнулся:

– Ну что ж, вы, пожалуй, правы. Если, конечно, не пойдет дождь… А за восемнадцать не отдадите?

– И за двадцать не отдам. В октябре-то небось до двадцати двух долларов дойдет, а нет, так на другую зиму оставлю.

Я внимательно приглядывался к хозяину фермы. Крепкий старик, и хоть прост, а, видно, себе на уме. Его дом и амбар подтверждали все ходившие о нем слухи. Дом, небольшой, грязно-коричневый, без крыльца и веранды, выглядел до крайности негостеприимно; дорожки, ведущие к дому, были не расчищены и не обсажены цветами. Тощая собака и несколько куриц бродили в тени деревца, украшавшего один из углов двора. В загоне возле амбара паслись лошади. Сегодня бедные животные могли не работать, – было воскресенье, а в тех краях строго соблюдался день седьмой. Лошади были отменно худы и только что не валились с ног от голода. Но вид Хошавута, краснолицего и самодовольного, стоявшего у своего большого свежевыкрашенного амбара, показывал, во что старик вкладывал всю свою душу. Отличный это был амбар, прочный, просторный, без единого изъяна. Амбар и его содержимое – вот чем старый Хошавут дорожил больше всего на свете.

На обратном пути мы разговорились об Иде.

– Этот старик настоящий деспот, он, можно сказать, загубил ей жизнь, – говорил мой родственник. – Красоткой ее, конечно, не назовешь, особых надежд на замужество у нее никогда не было, но ведь Хошавут и подойти к ней никому не давал. А теперь уж, пожалуй, поздно. И чего она не убежала, как ее сестра, удивляюсь. Ну подумайте, как она тут живет? Как проводит время? Работа, работа, с утра до ночи одна только работа – и ничего больше. Старик и газет-то, наверное, никогда не покупает. Года три назад ходил тут про нее слушок – Хошавут тогда батрака держал, ну и будто бы поймал он этого парня, когда тот часа в два ночи тихонечко стучался к Иде в окошко. Старик чуть не до смерти избил его палкой от мотыги. Было ли там что между ними или нет, этого никто не знает, но только с тех пор Ида совсем одна, и вряд ли она теперь выйдет замуж.

Потом я лет пять работал в других местах и ничего не слыхал об этой семье. Но как-то летом я опять приехал туда отдохнуть и узнал, что старик умер, не оставив завещания, так что наследство поделили согласно закону. И бедная Ида, которая лет тридцать безропотно служила отцу – готовила, стирала, убирала, гладила, помогала косить и скирдовать сено, получила ту же пятую часть, что и остальные наследники, – пятнадцать акров земли и две тысячи долларов. Землю она сдала в аренду своему преуспевающему брату, тому, что с автомобилем, деньги положила в банк. После смерти отца жизнь Иды, по-видимому, не стала легче. Чтобы как-то прожить, она зимой работала в прачечной в Саут-Биксли (главный город округа), летом на консервном заводе. Потом была экономкой в семье одного зажиточного фабриканта консервов. Замуж она так и не вышла. Любовника у нее тоже не было. Но поговаривали, что теперь, когда у нее появились земля и деньги в банке, к ней начали свататься. Одним из женихов был Арло Уилкинс, болтливый парикмахер-неудачник из Шривертауна, некогда гуляка и пьяница, теперь уже несколько присмиревший, потрепанный субъект лет пятидесяти. Другим – Генри Уиддл, тоже неудачник, но с более мирным характером, ибо для кутежей и скандалов у него не хватало ни сил, ни смелости. Он был сыном безземельного фермера, который весь век работал на других. Лет пять назад этот Уиддл, не обладая ни нужными знаниями, ни опытом, вздумал было продавать деревья для посадок. Он объехал чуть не весь Техас и, по его словам, «погорел начисто». Потом он работал на мебельной фабрике в Чикаго, но, найдя это занятие слишком для себя тяжелым, отправился в Колорадо, где поступил на железную дорогу. («Я отслужил свое в компании „Денвер – Рио-Гранде“», – говаривал он впоследствии.) Здесь, однако, оказалось не легче. И наш бродяга вернулся наконец домой, к своей прежней и, как ему казалось издалека, такой легкой жизни. Но, увы, он вскоре увидел, что дома так же трудно, как и везде. Ко времени нашего знакомства он работал возчиком у местного подрядчика. «Самое легкое, что можно было найти», – ехидно заметил сын моего родственника.

Как-то я снова целое лето провел в этих местах. Обычно я устраивался работать в рощице на вершине холма, недалеко от шоссейной дороги, проходившей по склону. По этому шоссе, давая о себе знать скрипом колес, каждый день тащился фургон Уиддла, груженный песком, лесом или камнем. В провинции все друг друга знают, и мы с Уиддлом тоже быстро познакомились. Картофельное поле, на котором работали сыновья моего хозяина, тянулось вдоль холма, и я часто слышал, как они что-то кричали проезжавшему Уиддлу, видимо потешаясь над ним, – он почему-то служил для них неиссякаемым источником развлечения. Услышав однажды смех, я сбежал вниз и присоединился к их компании, – меня соблазнила возможность узнать сельские новости.

Уиддл оказался человеком без стержня, без характера, без воли. Он жил, не ставя себе никаких целей, словно плыл, куда понесет волна, не догадываясь о сложных законах, управляющих жизнью, не замечая ее глубоких внутренних процессов. И все-таки он меня заинтересовал. Чем? Трудно сказать. Как я скоро заметил, внимание его задерживалось, да и то довольно поверхностно, только на тех явлениях, с которыми он непосредственно сталкивался, и только об этом он мог, да и то весьма невразумительно, разговаривать. Он беспрестанно рассказывал о том, что видел во время своих скитаний, – о горах Запада, о долинах Техаса, где он пытался продавать деревья; или же расхваливал свои родные места, но и то и другое получалось у него до крайности расплывчато и несвязно. Горы Колорадо всегда были у него «ужасно высокие», виды «ужасно красивые», в Техасе было «ужасно сухо и жарко и деревьев ужасно мало, а покупать их все-таки никто не покупал». Люди, с которыми он встречался, проходили мимо него, словно неясные, тусклые тени. Как будто все, на что падал его взгляд, тотчас расплывалось в мутное пятно. Сохранилось ли у него в памяти хоть одно определенное, яркое впечатление, мне так и не удалось установить. И этот-то человек намеревался выступить в роли претендента на руку нашей многострадальной Иды! Он сам в этом признался, когда мы начали над ним подтрунивать. И не прошло и года, как он в самом деле женился на ней, одержав победу над более пожилым и, без сомнения, более опытным Уилкинсом.